Текст книги "Журнал «Юность» №05/2024"

Михаил рывком открыл тяжелую подъездную дверь, пропустил Татьяну вперед, и она сразу окунулась в просторную тишину родовых московских домов, где на лестничных клетках властвует эхо и голос мгновенно обретает звонкие дребезжащие обертоны. В этом гулком пространстве они быстро избавились от мешающих общаться условностей, и, виделось, еще чуть-чуть – и они возьмутся, как в детстве, за руки и с хохотом побегут вверх по лестнице, стараясь перепрыгнуть через одну, а то и через две ступеньки.

Михаил усадил свою гостью в комнате на диван, покрытый пледом уютного зеленоватого цвета, а сам поспешил на кухню. Таня с любопытством разглядывало убранство квартиры, в которой не была очень давно. Квартира выглядела чистенькой, рациональной, но при этом на всем ощущался налет какой-то принужденности, будто тот, кто поддерживал в ней порядок, делал это через силу. Есть ли в этом доме хозяйка? Таня не могла пока определенно ответить на этот почему-то вдруг очень разволновавший ее вопрос.

Михаил явился торжественно, неся перед собой широкий поднос, на котором красовалась длинная бутылка коньяка, чайник чая, одна рюмка, одна чашка, тарелка с кружочками лимона, шоколад, яблоки, разрезанные на дольки, и цельные зрелые груши. Все это он водрузил на небольшой столик, стоявший рядом с диваном, уселся рядом с Татьяной, с сознанием дела откупорил бутылку и разлил ее сверкающее, ароматно пахнущее содержимое в молчаливые и покорные стеклянные сосуды.

– Ты хозяйственный. – Таня улыбнулась стараниям друга.

Они чокнулись. Таня чашкой, Миша рюмкой.

– Как же ты изменилась. Все изменилось. Голос, взгляд, манеры. Рассказывай, как ты?

– Да все хорошо. Работаю в банке.

– Бизнес-леди, значит.

– Ну что-то типа того. – Она рассмеялась. – А ты?

– Я в цирке.

– В смысле?

– В цирке. Я клоун. В театральное поступать не стал, как уже говорил тебе. Поступил в цирковое. Там у отца друг работал. Теперь вот веселю людей по вечерам. Сегодня представления нет. Цирк на профилактику закрыли. Смешно! Нашествие тараканов! Аж по зрительским креслам бегают. Так что тараканы нам помогли встретиться. А то бы сейчас уж к выходу готовился.

– Это не слишком романтично. – Она рассмеялась.

«Итак. Он клоун. Вот это поворот. Как к этому относиться?» В юности ее сводила с ума повесть Белля «Глазами клоуна». Такой моногамный мужчина – идеал любой девушки. Но Мишель вряд ли такой. У артистов, она слышала, жизнь весьма распущенная по этой части.

– Я бы никогда не подумала, что ты станешь клоуном. Такой серьезный был мальчик.

– А ты что, считаешь, клоун не серьезная профессия? – Михаил улыбнулся.

– Я никогда не думала как-то об этом. Не было у меня знакомых клоунов.

– Все вы, женщины, одинаковы. Вот моя жена без конца твердит, что профессию надо менять. А как я ее поменяю? Это призвание.

– А кто твоя жена? – Таня взглянула на Михаила внимательно и грустно.

– Домохозяйка. Я о такой жене только и мечтал. Надо, чтобы дома было все в порядке. У меня же жизнь кочевая. Гастроли, поездки…

– Детишки есть?

– Нет. Но собираемся.

– Она моложе тебя?

– Да. На пятнадцать лет.

Михаил говорил все это уверенно, но с чуть неестественной интонацией, будто по заученному.

– Послушай. Я что ты делал там, на Смоленской?

Так интересно. Еду по кольцу. Вдруг смотрю – ты стоишь. Замер. Все идут, а ты замер.

– Странно, что ты меня узнала.

– Ничего странного. Я ведь влюблена в тебя была в школе. Да-да, не удивляйся. До меня самой это много позже дошло. Когда уехала уже. Без тебя – как без рук. Это же и есть любовь? Ну, детская, глупая. Но она остра. Ты вот меня не узнал. Это жалко. Жалко и обидно.

Ее потянуло на откровенность. Откровенность сейчас самое безопасное. Опасна двусмысленность.

Михаил смущенно отвел глаза. Отвечать на это было нечего. Его это ошарашило. Чтобы как-то заполнить паузу, встал, прошел в другой конец комнаты, включил магнитофон. В нем что скрипнуло, зажило, превратилось в ненавязчивую негромкую музыку.

Татьяна расслаблено откинулась к спинке дивана, положила ногу на ногу, смотря на Михаила печально, но в то же время цепко, изучающе.

– Ты мне так и не рассказал, что делал на Смоленской.

– Это невеселая история. У меня друг погиб ровно два года назад. Мы, его друзья, в этот день собираемся у его родителей помянуть Павла. Они живут там недалеко от Смоленской.

– А кто этот твой друг?

– Акробат. Блестящий акробат. Помнишь, два года назад в это время жуткая жара стояла? Мы тогда давали по два представления в день. Лето. Иностранцев, туристов много. Паша, он суперакробат был. Да вот партнер его… Пашка и рухнул прям из-под купола. Все бы ничего. Внизу полотно страховочное. Ты видела такие, наверное. Да у него сердце разорвалось в полете. Мгновенная смерть.

– Да. Все так страшно в нашей жизни. – Таня горько вздохнула. – Если сердце разорвалось, при чем тут партнер?

– Долго объяснять. Извини, что заставил тебя переживать из-за того, к чему ты не имеешь отношения. Давай о чем-нибудь другом. Расскажи о себе.

– Да нечего особо рассказывать. Живу, работаю. Был муж. Теперь нет. Характерами не сошлись. Не беда, в принципе. Будет еще муж. Какие наши годы! – Таня проговорила это ровно, без тени иронии.

– Не хочешь говорить – не надо.

– Почему не хочу. Я же говорю.

– Не то говоришь.

Михаил пересел совсем близко к Татьяне.

– Знаешь, о чем я думал на выпускном вечере в школе?

– Ну откуда же мне знать, Миша?

– Я думал, что самое страшное в моей жизни – это что тебя на нем нет и мы не станцуем вальс. Таня широко раскрыла глаза.

– Да ты что?

– Правда.

– Мне кажется, ты врешь. Специально все это придумал.

– Дело твое. Но моя мечта должна сбыться.

Михаил воодушевлено вскочил. Ринулся к какому-то ящику под магнитофоном, присел на корточки. Вскоре в его руках оказалась старая пластинка в бумажном конверте. Таня удивилась:

– Ты все еще пластинки слушаешь?

– Да. Я пластинки люблю. – Говоря это, он доставал проигрыватель. Затем открыл его, надел пластинку, аккуратно поставил иголку. – Вальсы Штрауса! Старомодные, блистательные вальсы, которые никогда не выйдут из моды!

Михаил подхватил Татьяну, закружил резко, энергично. Она поначалу сопротивлялась, отбивалась, ей это виделось чуть ли не насилием, еще чуть – и она бы закричала, но внезапно встроилась в ритм, отдала себя на волю его тренированного тела. Все их детство кружилось с ними. Они словно видели все сверху, две фигурки, идущие по Патриаршим, пух повсюду, и Москва, поднимающая дома к небу, крышами отражающая солнце. Из детства чаще всего помнятся только весны.

Вальсы сменяли друг друга, а они все танцевали. С каждой минутой все слаженней. Наконец она отпустила руки, отодвинулась от него. Он смотрел на нее раскрасневшуюся, с растрепанными волосами. Смотрел по-мужски властно.

– Ну ты меня совсем загонял. Хорошо танцуешь.

– Но я же артист, как-никак. Нас учили.

Они снова сели на диван. Он легко взял ее за руку, чуть сжал кисть. И в этот момент, когда его пальцы прикоснулись к ее коже, она почувствовала, как ее будто ударило током. Вся мерзость ее положения открылась ей в эту минуту. Она в квартире женатого человека. Он сейчас начнет целовать ее, потом они переспят и больше никогда не встретятся, поскольку их будет тяготить стыдное воспоминание. Летнее приключение мужика! Летнее развлечение бабы! Этого нельзя допустить! Они никогда не гуляли на Патриарших по грязи, дожидались, пока станет сухо.

Татьяна всегда принимала решения быстро. Она мягко высвободила руку, посмотрела на часы, произнесла дружелюбно:

– Ну вот. Мне пора. Спасибо за танцы, за чай, за все. Я засиделась у тебя. Приятно было увидеться.

Михаил прищурился, собирался что-то сказать, но передумал. Только кивнул.

Через несколько минут она уже быстро спускалась по лестнице, и каждый ее шаг составлял с другими такими же мелкую барабанную дробь.

Михаил выпил еще две рюмки коньяка. С удовольствием съел грушу. «И зачем я соврал ей про жену. Сказал бы ей правду, что никакой жены у меня нет. Хотя… Нет. Правильно я все сделал. Так держать! А то она еще возомнила бы чего-нибудь. Ей обидно сейчас, скорей всего, после всего, что я наболтал ей про жену. Или все равно? Даже телефонами не обменялись. Все-таки я клоун, скверный клоун!»

Он подошел к окну, распахнул его, и в ноздри стал проникать неповторимый запах летнего московского асфальта. Неизменный запах. Единственное, что постоянно в этом городе. Танина машина тронулась в фонарную пустоту. Помахал ей рукой, зная, что она этого не увидит.

Павел Крутояров, погибший гимнаст, был его лучшим другом. И никого ближе он не встречал. Так вышло. Спустя два года после его смерти он так не преодолел связь с ним. Покойный будто продолжал влиять на его жизнь. Вот и сегодня он вмешался. Задержал его около Смоленской площади. Харитонов до сих не находил сил подойти к его дому. Про друзей, приходящих его вспомнить, он Тане тоже соврал. Видимо, еще в детстве он все время желал выглядеть в ее глазах не тем, кем он являлся. Мишель! Почти Платини! Вот и теперь с ним то, старое, сыграло злую шутку. Злую ли? А если Таня вновь мелькнула на его горизонте, чтобы стать первой, кому бы он открыл правду о гибели Пашки? И вообще стать первой. Пашка погиб не из-за несчастного случая. Это подстроил его партнер. Из ревности. Специально не поймал его. Вот у Павла сердце и остановилось. Он всего ожидал, только не этого. Вероломство! Никто не наказан. У Харитонова не имелось доказательств, только слова Павла, что если с ним что-то случится, виноват его партнер. Что заставило Крутоярова выйти в тот вечер на манеж и отдаться воле злодея? Что приковало Харитонова к креслу в гримерке? Ведь он мог забить тревогу, пожаловаться, предупредить руководство, что-то предпринять, а не рыдать бессильно. Партнер вскоре уволился. Что с ним – никто не знает. Девушка Павла также исчезла. Вместе с убийцей или нет? Все словно воды набрали в рот. А если все в сговоре?

Харитонов давно уже со своим номером в другой труппе. Ни с кем из прошлых коллег не общается. То шоу держалось на рискованных трюках Крутоярова. Без него все развалилось, все разбрелись. Пашка, снимавший комнату, нередко ехидничал в адрес коренного москвича Харитонова. Мол, комфорт, расслабляет.

Долго ли ему еще приходить к Смоленской и стоять там, убеждая себя, что хватит малодушничать, пора подойти к дому Павла, пора снять с себя вину. Сегодня он почти решился…

Татьяна лежала в ванне и ощупывала себя. Ей мерещилось, что она состоит из другого, чем раньше, вещества. Сколько лет она проклинала родителей, что они увезли ее из Москвы. Все было бы у нее по-другому. Теперь она приближается к сорока. И вот Мишка случайно встретился. Миллионы раз она представляла это! Но никогда не искала его, хотя это было несложно, по большому счету. Боялась разочарования. И вот все случилось. Она разочарована? Да. Очень. Но… Не сходить ли завтра в цирк?

Михаил Харитонов – сочетание распространенное. Поиск в интернете – пустое дело. А вот Михаил Харитонов – клоун? Нет. Она избежит этого. Тоска только усилится. Хотя…

Вода остыла, а она все лежала.

На следующий день Татьяна появилась в цирке. Купила билет во второй ряд. Цветной бульвар, дети, мороженое, хлопотливые родители. Другая планета. Сперва никак не могла разобрать, какой из клоунов Мишка. Грим менял лица до неузнаваемости. Потом определила. Заметил ли он ее? Что делать после представления? Идти к служебному входу?

Вдруг ее пронизала мысль: а если его жена в цирке тоже? Какой позор! Она ушла в антракте…

* * *

Мы многого не знаем друг о друге наверняка и строим свою жизнь на ложных предпосылках. Уверяем себя, что все выглядит только так, как видим мы. И почти никогда не допускаем, что кем-то введены в заблуждение. И что это нам не откроется до смерти.

Пойми Таня, что ее верный поклонник из детства не женат, она не упустила бы свое счастье. Но она уже выбежала из цирка, и пути назад ей нет. А для Михаила Харитонова так и останется скрыто, что она приходила в цирк в надежде изменить что-то, что-то вернуть. Как и то, что не партнер Павла мучился ревностью, а сам Павел. И вовсе не девушка была предметом этой ревности, а то, что партнер был просто моложе и у него все было впереди. О стремлении партнера навредить ему Крутояров нашептал не только Михаилу, но и многим другим артистам. Стремился добиться общественного осуждения, а потом, чем черт не шутит, и увольнения того, кто застил свет. Цирк – семья. Там все на виду. Но несчастный случай вмешался. Жара! Усталость! Рок! Партнер Павла так переживал его смерть, что решил больше никогда не выступать, хотя его вины в гибели артиста не было ни капли. До него докатились слухи, что Павел предупреждал некоторых цирковых людей, что партнер злоумышляет против него, но он отмахнулся от них. Зачем? Как такое возможно? Девушка Павла не перенесла горя. Она никуда не уезжала. Она утопилась в Москве-реке. Но труп ее так и не выловили. Пропала без вести. Только Михаил до сих пор подозревал ее в неверности, не догадываясь, что партнер Павла и его возлюбленная даже не были знакомы. Что бы дало Тане и Мише это знание? Неизвестно. Умножило бы печаль? Или нет? Все идет, как идет. Все меняется. Только в вальсах Штрауса не изменишь ни одной ноты. И еще не изменишь того, что Михаил Харитонов никогда не читал повесть Генриха Белля «Глазами клоуна» и никогда не делил постель ни с одной женщиной. Не изменишь на тот момент, когда наши герои явились нам. Но Бог все же милостив, и никто не запретит нам верить, что Таня и Михаил еще получат свой шанс. Патриаршие пруды ведь никуда не делись из Москвы. И лебедей на них все еще двое.

Геннадий Воронин

Родился в Москве в 1993 году. С отличием окончил Российскую академию народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ.

Работает руководителем проектов по развитию бизнеса в «Яндексе».

Выпускник литературных курсов Creative Writing School (мастерская Ольги Славниковой).

Геннадий Воронин – из самых талантливых моих учеников на мастерских CWS. Я сразу обратила внимание на образность его прозы – яркую, часто неожиданную, когда мир видится под резким, острым углом. Интересно и то, как Геннадий ведет сюжет «за край», за тот финал, где другие останавливаются. Вот повесть «Стекла»: произошло изнасилование, виновный жестоко наказан, казалось бы, можно ставить точку. Но и насильник, и жертва вдруг задают друг другу вопрос: как нам теперь остаться людьми? А может, самое важное для художественного исследования происходит как раз «за краем»? Повесть «Стекла» – первая публикация молодого автора. Геннадий Воронин работает энергично, и, надеюсь, скоро мы увидим его дебютную книгу.

Ольга Славникова, писатель, лауреат премий «Русский Букер», «Ясная Поляна»

I

Движение машин и пешеходов за окнами аудитории А-215 казалось размытым фоном для белесых, будто известковых, следов засохших капель, оставленных весенними московскими дождями. С недавнего времени Лубов видел только стекла, не замечая, что происходит за ними. В такси они были чистыми, без единого пятнышка, дома – немытыми, с широкими полосами от узловатых ветвей тополя, которые хлестались под сильным ветром, оставляя желтые клейкие чешуйки. Глядя на них, Лубов представлял, как где-то в лаборатории доктор, обязательно седой, с глубокой складкой между бровями, изучает стеклышки, покрытые крошечными пурпурными пятнами, похожими на абстрактные литографии. Но сегодня мучительное ожидание наконец закончится.

Все обозначилось примерно полгода назад, когда Лубов, читая в кресле, остановился посреди главы, не отметил страницу, отложил книгу, взял телефон и принялся листать ленту социальной сети, наискось пробегая по постам коллег и друзей. То же произошло на следующий день и через день. Лубов пробовал начать другое, но тут же бросал, вскоре перестал возвращать книги на полки и за несколько недель выстроил на письменном столе две шаткие метровые башни.

Если раньше Лубов преодолевал себя, волевым усилием возвращался к недочитанным главам, расставлял книги по местам, в общем, завершал периоды расхлябанности, и до этого случавшиеся с ним, то теперь это не удавалось. Он не дописал почти готовую статью, в последний момент отказался от публикации в известном научном журнале, перестал обновлять лекции, не подался на конференцию, куда ездил уже лет десять подряд, и вообще плюнул на планы. Вместе с тем Лубов стал замечать, что его мышцы, до этого упругие, обладавшие каким-то изначальным зарядом энергии и силы, размякли. Как будто воля, державшая в напряжении не только ум, но и тело, ослабла, и Лубов скис.

Сперва он подумал – возраст. Говорят же, к сорока наступает кризис. Еще бы, жизнь понятна: долгий, с аспирантуры, брак несколько лет назад закончился разводом, научная и преподавательская карьера на пике – ни приключений, ни эмоций. Однако когда Лубов перестал выбирать сорта кофе и смаковать его, распознавая вкус воронки, которую ему дважды в день заваривали в крошечной кофейне напротив института, он всерьез насторожился и задумался о здоровье. К тому моменту Лубов чувствовал, будто чем-то отравился и все не может поправиться: сил не было, кислый вкус во рту не проходил.

Сначала он попал к розовощекому терапевту, неприятному своей, как бы показной, улыбчивостью. Тот натянул скрипучие перчатки на распухшие пальцы, покрытые алыми пятнами дерматита, и принялся ощупывать Лубова, присвистывая и высоко поднимая брови. Потом, в театральном полумраке диагностического кабинета, Лубову на шею, будто из бутылки кетчупа, хлюпая, выдавили холодную слизь. Молодая тонкокостная узистка размазала ее, долго смотрела в монитор, а после зацокала. Это показалось Лубову подозрительным и как-то сразу не понравилось. Когда он оделся, узистка, пряча глаза, отдала расшифровку и вытолкала за дверь, почему-то повторяя, что она не врач. В коридоре Лубов развернул бумагу и прочитал о новообразовании размером три на пять сантиметров в районе щитовидной железы – подозрение на рак.

И хотя это подозрение далось Лубову удивительно легко – смысл переживать из-за не подтвержденного диагноза? – связность мыслей и логика несколько замутилась. Перед пункцией с гистологией, которая должна была поставить точку в диагностике, он уже прочитал десяток статей, и когда доктор, надев на шприц тонкую, блеснувшую на свету иглу, сделал болезненный прокол, Лубов непривычно вжался в кресло и впервые за долгое время почувствовал, как колотится сердце.

* * *

До начала пары оставалось несколько минут, и он опять проверил электронную почту. Пришло. И тут же застучало в глотке. Открыв файл с результатом, Лубов сразу выхватил слово «зло-», обмяк, судорожно сдвинул конспекты и книги, оперся о край стола и, протолкнув вдох в легкие, дочитал: «-качественное новообразование – для подтверждения диагноза требуется пересмотр гистологических стекол».

В этот момент внутри Лубова что-то надломилось: голова вдруг стала тяжелой, ноги задрожали. Нет, тут какая-то ошибка. Ха-ха, рак в тридцать семь лет. Получается, теперь все. Ладно, это ведь не приговор. А в голове вертелись медицинские статьи с черно-белыми снимками УЗИ, похожими на пятна Роршаха, и столбиками мелкого текста, где говорилось, что злокачественные опухоли щитовидки такого размера приводят к смерти в тридцати процентах случаев. И теперь Лубов, специалист по экзистенциалистам, впервые почувствовал заброшенность и оторванность от мира, о которых читал лекции.

Полезли мысли, которые он долго гнал. Нельзя сказать, что Лубов был недоволен жизнью, скорее, чувствовал – живет по накатанной, не сходя с однажды выбранной колеи. Но всегда оправдывался, что живет тщательно, выкладываясь на максимум: с чудовищной концентрацией пишет объемные статьи, продирается через тысячестраничные философские труды, из года в год становится лучшим преподавателем института. Однако сейчас он спрашивал себя, не стоило ли бросить науку, когда несколько лет назад доцент с соседней кафедры предложил делать бизнес вместе. Почему-то хотелось позвонить бывшей жене. Да и надо ли было разводиться?

Студенты собирались. Лубов, всегда сосредоточенный и точный, кивал невпопад, как болванчик, установленный на приборной панели автомобиля, мчащегося по ухабам. В начале лекции он запинался, долго подыскивал слова, рассматривал аудиторию, лица слушателей – будто старался вобрать побольше из ускользающей реальности. Ярусы столов высились перед ним, как гигантские ступени, на которых первокурсники разложили тетради. Вот рябой Макс с оттопыренными ушами, большими, от размера словно истончившимися и оттого полупрозрачными, как у кролика. Вот Настя, ее тонкие запястья, большие внимательные глаза, которые моргают чаще, когда Лубов останавливается, чтобы перевести дыхание. Он любил звук своего голоса и на лекциях входил в состояние, похожее на транс, отчего речь становилась богаче, точнее. И только получилось отвлечься, выговориться, будто не было никакого диагноза, как зашуршали, собираясь, первокурсники.

Настя подошла с вопросом по билету, а Лубов, словно в полусне, тер глаза, пытался проморгаться, и очнулся, только когда она в который раз повторила его имя. Казалось, прибавили света – в аудитории удивительно ярко. И эти вопросы. Голос такой звонкий, будто чувствуешь вибрацию барабанных перепонок. Странно, она ведь все знает, в прошлом месяце ездила на конференцию в Штутгарт с докладом, который Лубов так и не дочитал, но помнил работу мысли в первых предложениях. Сейчас, в этом странном состоянии обостренного внимания, он по-новому смотрел на нее, замечал тени от тонких ключиц, чувствовал древесный запах духов. Внезапное ощущение яркого трепета жизни сталкивалось с предчувствием возможной смерти и сотрясало Лубова, смешивало мысли со страшными образами: когда он рассказывал Насте о «постороннем», бредущем по жаркому побережью Алжира, он представлял палату с затхлым, вечно кашляющим стариком на соседней койке, а потом видел себя лежащим в гробу.

Лубов не помнил, как пропала Настя, как он сгреб книги в портфель, вышел из кабинета, побрел в столовую. Попытался отвлечься, но не мог ни о чем думать. В тусклых университетских коридорах без окон студенты и преподаватели с лицами, зеленоватыми от холодного электрического света, казались Лубову полуживыми пациентами онкологического центра.

Обед закончился, на раздаче осталось, что не доели. Котлеты казались больничными: холодные, покрытые затвердевшей сероватой коркой. К ним положили макароны – слипшиеся спиральки, которые повариха отрезала, как кусок пирога, и разломала на тарелке. За столом он почему-то вспомнил предложение руки и сердца бывшей жене: шампанское и устрицы в ресторане на крыше высотного здания, где казалось, что они сидят посреди гигантской диорамы, составленной из разбросанных деталей лего, откуда он, впервые за тридцать лет жизни в Москве, увидел горизонт. Лубов так и не разобрался, любил ли он Оксану. Наверное, убедил себя, что ощущения теплоты достаточно для предложения руки и сердца. На свадьбе Лубов кивал и жал руки, Оксана улыбалась, нашептывала нежности в мокрое от ее дыхания ухо, а в конце вечера шипела гостям «спасибо», протягивая буквы «c». В первую брачную ночь они рухнули без сил, и, засыпая, Лубов удивлялся, что после двадцати пяти гормонов, отвечающих за страсть, не осталось ни у него, ни у жены.

Устав давиться упругой, будто каучуковой, столовской едой, Лубов убрал поднос и решил ехать домой. Нервный, почти в бреду, он дернулся, когда в дверях университета мягкий женский голос произнес: «Павел Михайлович, всего хорошего». Лубов кивнул обогнавшей его Насте, остановился на крыльце, почему-то не решившись спуститься рядом, и в оцепенении наблюдал, как она подбежала к черному «мерседесу», у которого ждал мускулистый, загорелый до медного блеска парень, хлопнула пассажирской дверью – и машина с ревом рванула. Лубов еще сильнее осунулся, запахнулся, как будто истончился под легким серым пиджаком, который всегда носил нараспашку.

* * *

Было похоже, что в родном Чертанове только закончился ливень: крупные капли падали с крыши вестибюля метро, отчего лужа, которую Лубов, примерившись, перепрыгнул, пузырилась так, будто закипала. Под косыми солнечными лучами все искрило и казалось посыпанным бисером – распорка с кислотной надписью «Башкирский мед» на пустыре перед кубиком метрополитена, приплюснутые груди шатров ярмарки, купола церкви на той стороне улицы.

Лубов зашагал к дому: сперва вдоль железного забора спортшколы, под которым чернела жирная грязь, потом через детскую площадку, зажатую припаркованными авто. После дождя двор превратился в баню, где на камни будто плеснули какой-то химией: запах краски смешивался со сладким, пудровым, ароматом сирени и паром от теплого асфальта. А ведь скоро это может закончиться – не будет Лубова, а вместе с ним двора, шелеста берез, похожего на звук закипающего на газу чайника, подъезда, по которому тянет жареной картошкой, да вообще ничего. От этой мысли закружилась голова, глаза увлажнились и мир поплыл.

Тяжелая неподвижность и обстоятельность домашней обстановки давили на Лубова. Он сомнамбулически подходил к книжным стеллажам, брался за корешки книг, тянул, сразу же задвигал обратно, потом сел на пухлый бежевый диван, несколько раз провел ладонью по прохладной, чуть шершавой обивке, лег и вспомнил квартиру старика, которого однажды волок домой. Тот расшиб голову, упав на остановке, и Лубов, стараясь не испачкать белую рубашку, пыхтя, закинул его хилую руку на плечо, довел до ближайшей хрущевки, втащил на этаж. Старик, весь бледный, с испариной на морщинистом лбу, сперва выронил связку ключей, брякнувшую о плитку, с горем пополам выбрал нужный, кое-как попал в замок и открыл квартиру. Лубов подхватил его, занес в серую, пыльную комнату, положил на неубранную кровать. Оглядел узорный, в залысинах ковер, полированную стенку, когда-то добротную, а теперь запаршивевшую из-за того, что лак истерся, и захотел поскорее убраться отсюда. Было страшно от осознания ничтожности жизни, от того, что смерти старика не заметят, а если вспомнят, приедут, будут долбиться, потом разворотят дверь, и подъезд заполнится гнилостным запахом, будто вскрыли банку протухшей тушенки.

Чтобы успокоиться, Лубов принялся ходить, но не мог сделать и двадцати шагов по небольшой, заставленной «двушке»: утыкался в мебельные углы, дверные косяки – и вместо того чтобы отвлечься, представлял квартиру гробом, а себя – похороненным заживо. Потом думал: он посетитель музея-квартиры. Начал осматриваться, словно пытался представить, каким был владелец, как он настраивал высоту жесткого, наверняка неудобного для спины винтового стула, вкручивал лампочки, работал возле углового столика, куда дневной свет едва доходил, как от этого щурил и тер уставшие глаза.

К вечеру, без остановки прокручивая одно и то же, совсем загнался, и, не найдя способа остановить гнетущие мысли, решил позвонить бывшей жене. Они не разговаривали почти год, и, набирая номер, Лубов почему-то не помнил холодного молчания и равнодушных взглядов, ее тихого «А давай разведемся?», наоборот, думал, как бы встретиться за ужином, смеясь, залезать друг другу в тарелки, потом поехать домой, обнявшись, сидеть с сериалом, как бывало дождливыми весенними вечерами.

После долгих гудков она ответила:

– Паш, случилось чего?

– Привет, Оксан. – Лубов пытался решить, с чего начать.

– Лубов, говори, пожалуйста, а то мы на отдыхе, роуминг дорогой.

– А, на отдыхе. С кем?

– Какая разница? – И, после усталого вздоха: – С мужем новым.

Лубов молчал.

– Па-аш, давай быстрее.

– Да нет, Оксан, ничего срочного. Хорошо отдохнуть.

Он нажал «отбой», опустился на диван и долго смотрел под ноги – зубчатый узор ковра, купленного на ситцевую свадьбу, расплывался в мутных сумерках.

* * *

Утром Лубов остро ощутил, что пора спешить. Казалось, красная, в струпьях облупившейся эмали гейзерная кофеварка закипает медленнее обычного, а два разбитых яйца, шкварчащих в золотистом оливковом масле, все не схватываются. Осознание того, что времени, возможно, почти не осталось и что тщательность, с которой он жил все эти годы – писал статьи, делал предложение, играл свадьбу, – отдавала мертвечиной, привели Лубова в нервозно-болезненную живость. Надо все окончательно выяснить, а потом бросить этот бред, начать наконец двигаться, сделать, что давно хотел.

Здание онкоцентра напоминало гигантский бетонный трансформатор. На железных скамьях, рядами расставленных по просторному залу приемного отделения, сидели люди, которых Лубов с одного взгляда разделил на сопровождающих и больных. Лица первых были округлы, подвижны, с алыми от нервов щеками. Они суетились – вскакивали, подходили к кабинетам, трясли зажатыми в кулаках квитками, возвращались к больным, плюхались рядом, сокрушенно кляли очереди и нерасторопность врачей. Их подопечные – в основном угасающие старики и старухи в безразмерных пиджаках и платьях, болтающихся, как ветошь на садовых пугалах, – соглашались и устало кивали, не поднимая глаз от сцепленных на коленях рук, через глянцевитую кожу которых, будто сквозь латекс, просвечивали вены. Лубов поежился и представил, как любимый джемпер из мягкой ворсистой шерсти станет велик и обвиснет: торчащие плечевые кости растянут и попортят его, словно дешевая проволочная вешалка.

Он взял талон, два часа ждал вызова в холодный кабинет, где сдал конверт с гистологией наливной, пышущей здоровьем медсестре, которую будто специально посадили здесь, чтобы больные понимали, насколько плохи их дела. Пока она заполняла бумаги, Лубов свыкался с тем, что ждать пересмотра анализов предстоит четырнадцать рабочих дней. Смотрел на стекла в побеленной раме, подмечал потеки краски в углах, а потом вдруг увидел яркую майскую зелень, трепещущую за окном.

* * *

Консультация к экзамену началась полчаса назад, но никто так и не пришел. Пустые парты напоминали дешевые еловые гробы, отчего Лубову казалось – он продавец в магазине ритуальных услуг. От этого ощущения телу будто стало тесно, мышцы болезненно напрягались, и он хотел сделать хоть что-то: поскорее встать, собраться, выйти из аудитории. Да и вообще, вон из России – уехать на пару дней, развеяться.

– Павел Михайлович, добрый день, извините, что так задержалась.

Он не ожидал услышать Настин голос, ведь только вчера обсуждали билеты, но с интересом заметил, что стрелки на веках делают ее глаза немного разными.

Настя опять заговорила о Камю: удивлялась самой возможности так отстраниться от жизни и чувств.