Текст книги "Галактика Ломброзо или Теория «человека преступного»"

Расовые вопросы в конце XIX века

В конце XIX века в Италии, как и в других европейских странах социальные проблемы определялись как проблемы враждующих классов. Их следовало контролировать и регулировать в рамках политики и функционирования капиталистического производства – во Франции и в Англии фокус внимания смещался в основном на городской пролетариат и люмпен-пролетариат, в Италии – скорее на сельское население. Зарождавшиеся движения, выступавшие в защиту угнетенных слоев общества, рассматривали социальный вопрос, наоборот, как проблему справедливости и включения масс в распределение приносимых прогрессом благ. Все ясно видели на повестке дня социализм, кто как проблему, а кто-то как ее решение: никто не оставался к нему равнодушен.

Вырождение и раса

В трудах ЧЛ, постоянно грешившего приблизительностью и теоретической эклектикой, постепенно дифференцируются три термина, поначалу выступавшие как синонимы: атавизм (который к концу последнего периода определился как биологические черты примитивного в нас), вырождение (термин, по сути обозначающий некое уменьшение численности популяции, использовавшийся для описания социальных ситуаций, но в последние годы сместившийся в сторону моральных аспектов) и декаданс. Уже к концу XIX века, приветствовав предложения молодого Ферреро[20]20
  Гульельмо Ферреро (1971–1942) – итальянский историк, либеральный публицист; работал в правительстве Муссолини, после сражался в Сопротивлении. Соавтор исследования Ч. Ломброзо «Женщина преступница и проститутка» (1893).


[Закрыть] (Frigessi 2003: 359), ЧЛ расширил понятие атавизма, ушел от синонима отсталости некой определенной популяции. Последний из трех терминов, декаданс, ЧЛ и с самого начала не очень активно использовал, а потом прекратил вовсе: он был в свое время в моде, но относился к античным цивилизациям или «расам». Популярности спора о вырождении в Италии – а также во Франции и Англии – росла, поэтому интересно процитировать Даниэля Пика, который показал, как в середине XIX века развивалась научная мысль: «тотальный сдвиг от понятия вырождения индивидуума […] к биомедицинской концепции толпы и массовой цивилизации, как символов регресса; ‘индивидуум’ был переосмыслен в связи с комплексом эволюционных, расовых и природных сил, которые, как утверждается сегодня, составляли или ограничивали условия его существования. Институциональное упрочение социалистических идей среди политических европейских партий и рост давления со стороны последователей всеобщего избирательного права должны были заставить признать толпу как социо-политическую реальность, превосходящую сумму отдельных индивидуумов, составлявших ее» (1989: 222). Годы с 1880 по 1914 стали поворотными в переходе от древних моделей заболеваемости и смертности, вызванных инфекционными заболеваниями, скудным питанием и тяжким трудом к современному комплексу функциональных расстройств, заболеваний вирусной природы и нарушений работы стареющего организма. В эти годы было выявлено или изобретено множество болезней, связанных якобы с истерией и сексуальностью, особенно женской. Тогда же в Европе формируется особая роль женщины-домохозяйки и пары (соответственно, и нуклеарной семьи). Как писал Макс Нордау[21]21
  Макс Нордау (настоящее имя – Симха Меер (Симон Максимилиан) Зюдфельд, 1849–1923) – врач, писатель, политик и соучредитель Всемирной сионистской организации. Entartung (Вырождение) – самый известный труд, в котором он подверг резкой критике декадентство.


[Закрыть] в классическом труде Entartung, «мы находимся в самой гуще целой серии тяжелых ментальных эпидемий; нечто типа чумы, созданной вырождением и истерией» (Pick 1989: 537). Пик пишет:

Самым низким уровнем был известный сектор для населения и одновременно место назначения всех индивидуумов в тот момент, когда они вынуждены смешиваться с толпой […]. Войти в толпу означало выродиться, вернуться, быть отброшенным в некую доиндивидуальность, в низший общий знаменатель толпы предков – в мир опасных инстинктов и примитивных воспоминаний. Город, демократия, социализм – все это казалось, так или иначе, иллюзией, или питало иллюзию способности индивидуума выжить в толпе без ущерба для себя […]. В «страхе перед толпой» или тревожной бдительностью относительно «опасных классов» нет ничего нового, однако в конце XIX века совершили уникальную попытку создать позитивистское направление науки (дистиллят из психологии, биологии, расовой антропологии) об основных и метаисторических особенностях толпы (как места исчезновения классовых различий) и ее взаимоотношениях с «цивилизацией» (там же: 223–224).

Позднее Симонацци, в истории концепции вырождения в различных контекстах и периодах рубежа XIX–XX веков, показал, что Италия стала одной из стран, оказавшихся наиболее восприимчивыми к теории вырождения Мореля[22]22
  Бенедикт Огюстен Морель (1809–1873) – французский психиатр, оказавший большое влияние на психиатрические теории в XIX веке; он отрицал многие положения дарвинизма и считал, что приобретенные признаки могут наследоваться.


[Закрыть]. Это было связано как с традиционным трепетным уважением к французской психиатрии, так и с тем фактом, что в те годы Италия все еще находилась в поиске собственной культурной идентичности, способной интенсифицировать процесс формирования политического единства (Simonazzi 2013: 84). Тем не менее, идея о том, что преступник якобы психически и физически ненормален, «отмечен особыми атавистическими чертами, и исследование преступлений может быть преобразовано в позитивную науку, способную дать возможности распознания преступников по физиогномике» (там же: 92) не была прерогативой или специфической особенностью итальянцев.

Если литературный и коммерческий успех монстров и вампиров, как, к примеру, в случае Брэма Стокера, был следствием великого беспокойства из-за вырождения индивидуального и коллективного, казалось, присущего именно этой эпохе (Forman 2016), то и с политикой происходило то же самое:

В политике крайне левые взгляды и социализм присвоили диагнозы теоретиков вырождения, сделав их своими, как в случаях Энгельса, первого Сореля, того же Жореса, в то время как евгеника, улучшение расы и общества могли быть задействованы как в расовой теории Ваше де Лапужа[23]23
  Жорж Ваше де Ляпуж (1854–1936) – французский последователь теории социального дарвинизма и один из идеологов расизма.


[Закрыть], так и в представлениях борцов за социализм, например, Бернарда Шоу, фабианцев[24]24
  Фабианцы – философско-экономическое течение реформистски-социалистического толка, получило свое название от имени древнеримского военачальника Фабия Максима Кунктатора (Медлительного), чья стратегия в войне строилась на истощении противника.


[Закрыть] и немецких социал-демократов. Тем временем и французская пресса типа La Revue socialiste (Социалистический журнал), и даже воинственные еженедельные листки Le prolétaire (Пролетарий) и Le parti ouvrier (Рабочая партия) распространяли в конце XIX – начале XX веков теорию вырождения (Gervasoni 1997: 1095).

Таким образом вырождение стало вопросом, на который пытались ответить как правые, так и левые, от Мореля до Ницше, и даже Золя в романе «Дитя человеческое», а чуть позднее и Фрейд{13}13
  Фрейд и Нордау вместе учились в Париже, где посещали лекции Жана-Мартена Шарко (Жан-Мартен Шарко (1825–1893) – французский врач-психиатр и педагог, автор учения о психогенной природе истерии.). Он первый сформулировал понятие вырождения, а потом был руководителем докторских диссертаций по проблеме истерии у обоих (van der Laarse 1998: 162). Оба стали впоследствии основными толкователями понятия вырождения в немецкоязычном мире. Фрейд, на мой взгляд, в этом вопросе занимал двойственную позицию. С одной стороны, используя психоанализ, он выступал против «театра психиатрии», и, используя метод реконструкции автобиографии пациента, боролся с верой в существование коллективных и антиисторических атавизмов. С другой стороны, делая акцент на физиогномику, на чтение выражений лица, он следовал тем исходным представлениям, что побуждали воспринимать позитивистскую антропологию как научный метод. Существуют и другие сходства между теориями позитивизма и Фрейда. Например, Ничефоро (Alfredo Niceforo (1876–1870), социолог-позитивист, прим. перев.) выдвинул теорию о существовании у каждого человека «глубинного эго», сочетания антисоциальных и подсознательных импульсов, знаменующих возврат к доцивилизованному существованию. «Высшее эго», сформированное социальными взаимодействиями человека, стремится контролировать его латентную преступную сущность. Очевидно, что эта теория звучала в унисон с открытиями психоанализа тех лет. Фрейд был знаком с трудами ЧЛ, называл их «великими и фантастическими…». О взаимосвязи между Фрейдом и ЧЛ можно прочесть в изданиях Frigessi (2003: 412) и Guarnieri et al. (1986). Как указывает Даниэль Пик (2010: 252), разница между взглядами на пациента у Фрейда и Ломброзо, тем не менее, существовала, и соответствовала фазовому переходу между методами Шарко, сосредоточенного на том, чтобы замечать и наблюдать, и Ломброзо, стремившегося уже слушать и интерпретировать.


[Закрыть]. Ницше считал себя самого вырожденцем и воспринимал успехи и достижения как доказательства преодоления собственной посредственности. Для всех них эволюция вовсе не ассоциировалась с прогрессом. Существовал так же и важный фактор, связанный с войной – он способствовал оживлению споров. Уже со времен франко-прусской войны 1870 года, французская и английская пропаганда пестрела обвинениями в преступных деяниях в адрес немцев, как представителей расы насильников{14}14
  Такова была главная идея знаменитой в свое время книги Катрфажа (Jean Louis Armand de Quatrefages (1810–1892) – французский зоолог и антрополог, прим. перев.) «Прусская раса / La race prussienne» (1871). Тема немецкой «исключительности» будет всплывать и после Второй мировой войны, в описаниях нацизма как чего-то логичного для немецкой культуры, большой беды, возможной только в этой стране (см. прежде всего Mosse 1992). По мнению Пика, подобная попытка демонизировать зло, как прежде всего немецкий продукт, не только вводит в заблуждение, но и является частью wider political history of forgetting, так называемой политики забвения, распространившейся после 1945 года, направленной на сокрытие, в том числе, широкого распространения евгенических практик, таких, как кастрация и стерилизация в США, в Англии, в Австралии и скандинавских странах вплоть до 1960-х годов (1989: 240; Simonazzi 2013).


[Закрыть], что и стало антропологическим доказательством их вырождения{15}15
  Несколькими годами позднее война, как стало очевидно позднее после ужасов Первой мировой, заставила всех, в том числе и литераторов, задуматься о закате западной цивилизации и утрате ею превосходства по сравнению с иными культурами. Это стало одним из триггеров антиколониального сознания (вспомним, к примеру, выводы Сенгора (Леопольд Седар Сенгор (1906–2001) – африканский политик, первый президент Сенегала, разработчик теории исключительности африканцев) и Хо Ши Мина (Хо Ши Мин (1890–1969) – первый президент Вьетнама, радикальный коммунист и марксист), сформировавшиеся в результате личного опыта взаимодействия с французскими колониальными войсками.


[Закрыть].

Как я уже упоминал, беспокойство по поводу вырождения шло рука об руку с общественным интересом к миру тайн. Тайна, колдовство, жизнь после смерти или даже появление «материалистической теории духов» были весьма характерными увлечениями того времени. ЧЛ был их ярким представителем и ловким специалистом, в силу междисциплинарных интересов, включавших позитивизм и спиритизм, ортодоксальную медицину и альтернативные практики, науку и суеверия, клинику и театр (Pick 1989: 149). В дальнейшем мы увидим, что его многозадачность, а также «всеядность» человека, поглощающего теории и данные из самых разных источников, очень поспособствовали его популярности в Латинской Америке. Можно назвать его этаким «полиграфом», то есть персонажем, способным писать и воздействовать самыми разными способами, в разных стилях и на самых разных уровнях.

Вторая половина XIX века, как четко показала Клара Галлини (Clara Gallini, 1983), стала временем развития различных синкретических движений, прежде всего в трех направлениях: позитивизм-духовность (в том числе и медиумизм, спиритизм, магнетизм и магия), село-город (и народные культы, к примеру методы народной медицины и борьба со сглазом) и Запад-первобытность. В самом позитивизме царили два духа: научный и спиритуал-философский, и один из них преобладал, в зависимости от контекста. Вдобавок, даже на протяжении жизни одного ученого, как например ЧЛ, по мере развития научной карьеры, вначале был главным первый дух, а потом второй. Кажется, что и позитивистов, так называемых великих хирургов бытия, одолевала, в противовес всем их утверждениям, сильная тяга к колдовству – как если бы две крайности, рациональность и мир чудес, контактировали друг с другом. Можно сказать, что для ЧЛ спиритизм / эзотеризм в науке был чем-то похожим на масонство в политике. Коллективные психозы и психопатии в те времена были темой исследований и обсуждения в средствах массовой информации. Поэтому не случайно, что в 1896 году журнал АР представил читателям, помимо нового раздела про гомеопатию, специальную рубрику о медиумах. В ней постоянно задавался вопрос, являлись ли обсуждаемые феномены результатом деятельности шарлатанов или все-таки проводников сверхъестественных сил. На самом деле в те годы некоторые ученые интересовались сверхъестественным. Среди них один из лучших учеников ЧЛ, Сальваторе Оттоленги[25]25
  Сальваторе Оттоленги / Salvatore Ottolenghi (1861–1934) – итальянский врач, специалист по судебной медицине, в 1884–88 гг. был ассистентом Ч. Ломброзо.


[Закрыть], который в 1900 году провел исследование магнетизма, знаменитой «подверженности лунатизму». Он выделил два типа магнетизма: люди, убежденные в его существовании, способные иногда лечить некоторые болезни, создавая поле эмпатии между больным и врачевателем; и множество шарлатанов. К этому же выводу пришел и Альфредо Ничефоро, опубликовавший в журнале Archivi далеко не единственную статью. Однако ЧЛ, тем не менее, разубедить не удалось – он был очарован и не стремился проводить эмпирические исследования{16}16
  Гульельмо Ферреро в некрологе на смерть ЧЛ, опубликованном в ежедневнике Estadão, указал, что семья ЧЛ испытывала сильную неприязнь к медиуму Эусапии Палладино и была весьма опечалена тем, что ЧЛ в последние годы жизни был сильно увлечен спиритизмом. Я же уверен, что именно в доме Ломброзо Ортис познакомился с текстами и принципами спиритизма – это стало одним из важных воздействий ЧЛ на Ортиса.


[Закрыть].

Магнетизм был связан и с харизмой, поэтому в 1880 году ЧЛ написал материал о Дэвиде Лаццаретти[26]26
  Дэвид Лаццаретти / Davide Lazzaretti (1834–1878) – провидец, прозванный Христом Амиаты, основатель общины возле горы Амиата (Тоскана), признанный «святым» крестьянами области.


[Закрыть], мессианском лидере религиозной общины Амиата, выходце из карабинеров, последователе бразильского миссии Антониу Конселейру[27]27
  Антониу Конселейру / Antônio Conselheiro (1830–1897) – наст. имя Антониу Висенти Мендис Масиэл; бразильский религиозный деятель, проповедник, основатель деревни Канудус и руководитель крестьянского восстания Канудус (1896–1897). Конселейру по-португальски значит «советник, утешитель».


[Закрыть], убитого вместе с тысячами последователей в Канудосе (Баия) в 1987 году – одного из объектов изучения Нины Родригеса, несомненно вдохновленного анализом ЧЛ. Лаццаретте, вероятно, галлюцинировал, был «теоманом» (т. е. у него был комплекс бога), мономаньяком (последователем одной-единственной идеи) и страдал психическим расстройством. По мнению ЧЛ, а также согласно выводам статьи Серджи (Sergi, 1889), эндемический (т. е. местный) психоз – мотор многих революций. Сципион Сигеле[28]28
  Сципион Сигеле / Scipio Sighele (1868–1913) – итальянский социолог и криминолог.


[Закрыть], вдохновленный трудами Тарда[29]29
  Габриель Тард /Gabriel Tarde (1843–1904) – французский социолог и криминолог, один из основателей субъективно-психологического направления в западной социологии.


[Закрыть], написал в 1891 году статью «Преступная толпа». Работа весьма любопытная: она выходит за рамки экономических мотивов, свойственных методам редуктивного анализа социалистов.

При этом она развивает опасные идеи, поскольку отказывает массовым движениям в самостоятельности, связывая их поведение исключительно с т. н. моральным самозаражением: якобы толпа, как женщина, управляется экстремальными эмоциями, и «способна на любые крайности, скорее только на крайности и способна, замечательна готовностью к самопожертвованию, пугает часто яростью, но при этом никогда или почти никогда не способна сдерживать эмоциональные порывы» (из письма Сигеле к Тарду, в Gallini 1983: 305).

Клара Галлини[30]30
  Клара Галлини / Clara Gallini (1931–2017) – итальянский антрополог и этнолог.


[Закрыть] утверждает, и весьма аргументировано, что успехи сеансов магнетизма, как массового зрелища, утратили привлекательность с появлением кинематографа. Новая технология сразу получила монопольное право на производство чудес (там же: 117){17}17
  Я вот думаю: а не стали ли фотография и кинематограф спусковыми крючками для кризиса позитивизма как научной догмы, сделав человеческое поведение менее естественным, всегда готовым стать артефактом, даже когда оно вполне реально и соответствует тому, что мы видим. Формальное наблюдение за человеком далеко не все рассказывает о его сущности, и его сущность не проявляется в фотографических отражениях. Стоит поразмыслить.


[Закрыть]. И если кинематограф стал замечательной альтернативой для толпы, то фрейдистский поворот, сделавший упор на психике индивида, дал альтернативное объяснение массовым патологиям. Но интерес к магнетизму на этом не угас. Впечатления от сеансов магнетизма повлияли годы спустя и на размышления Макса Вебера о харизме, тексты Томаса Манна о воздействии фашизма на толпу (новелла «Марио и волшебник», 1930) и даже на некоторые выводы Муссолини о «магнетической власти» (Sarfatti, Dux, 1926){18}18
  О важности эзотеризма в конце XIX века в Италии см. у Джан Марио Каццанига (Gian Mario Cazzaniga, 2010).


[Закрыть].

Девятнадцатый век был долгим. Он ознаменовался не только поисками новых колдовских чар или новых коллективных увлечений, вроде поисков новой чистоты (Reinheit) тел, пищи и отношений с природой{19}19
  Вспомним о распространении, прежде всего в Германии и Австро-венгерской империи, а также и во Франции, Голландии и скандинавских странах, новых движений, в основе своей эзотерических, сконцентрированных на поисках телесной, художественной, а порой и даже расовой, чистоты, таких как натуризм и нудизм, гностицизм, вегетарианство, движение против вивисекции, против алкоголя, «открытие» индуизма и буддизма. Этим поискам не были чужды и социалисты, сионисты и ультранационалисты, показывая на этом примере, что даже противоположные политические течения, в некоторые исторические моменты, могут черпать силы из одних и тех же источников. Прекрасный анализ подобных движений и совместного использования, к примеру, понятия вырождения в первичном сионизме Теодора Герцля и Макса Нордау и одновременно антисемитском расизме Рихарда Вагнера, его дочери Евы и Хьюстона Стюарта Чемберлена в период между 1870 и 1914 годами см. van der Laarse et al., 1998.


[Закрыть], но стал и веком создания новых великих дискурсов, таких, как нация и национализм – дискурса, призванного выйти за границы Gemeinschaft, самого ограниченного из сообществ (Smith 1998; Gellner 2006; Hobsbawm 1991). Параллельно с этим распространялись изображения «других» людей, в значительной части прирост характеризовался консолидацией колониальных империй. Он развивался тремя разными путями: в цирках и особых человеческих «зоопарках»; распространение знаний об иной культуре в прессе; искусство с большой буквы – и его потребление. Этому способствовали как знаменитые международные выставки и мероприятия, так и ставшие более многочисленными и масштабными национальные выставки, вдохновленные увеличением количества и возможностей визуальных средств, которые стояли у истоков новой визуальной культуры. Это был период зарождения подлинной страсти к коллекционированию и демонстрации всего, что могло иметь отношение как к примитивным людям из далеких заморских стран, так и к таким же существам среди нас, опасным и лишенным цивилизованности.

Начнем с цирка: «Площадное зрелище традиционно служило местом общения: артисты (сказители, акробаты, разные шарлатаны) издавна странствовали по разным местам […]. В конце века мир начал осваивать новые современные монопольные тенденции, мелкие компании оказались в кризисе (порой относительном) […], освобождая место немецким и американским представителям индустрии развлечений, и способствуя тем самым созданию представлений об экономической и культурной мощи определенных ‘сильных’ наций» (Gallini 1998: 532). Экзотическая атмосфера нарисовала сказочный фон, экзотические персонажи во плоти или в воображении стали героями различных соревнований и игр на ловкость. Дикарь, как правило темнокожий, африканец или ацтек, рассказывал публике ужасные случаи из дикарской жизни и о том, как его пленили (там же: 534). Хотя нам кажется – и должно казаться – что эстетическое удовольствие должно быть более невинным и менее безобразно расистским, этот мир породил крупных импресарио в области экзотики и примитива, например, знаменитую немецкую компанию Hagenbeck, которая, от импорта диких животных перешла к импорту аборигенов и создавала «негритянские деревни» (там же: 535; Sordi 1980). Человеческие зоопарки получили невероятное распространение, подготовив почву для новой визуальной культуры, к описанию особенностей, к которым я сейчас и перейду.

Развитие коммуникационных технологий – часть построения более широких, чем в прошлом, дискурсов и (национальных) нарративов. Нани напоминает нам, что наиболее важные термины в деле создания Другого, неотъемлемой части любого национального нарратива – это клише и стереотип (Nani 2006: 31). Национализм, как и колониализм, являющийся расширенной версией первого в отношении далекого Другого, развивались благодаря новым технологическим возможностям коммуникаций, популяризации новых методов фотографии и графических техник. Этому способствовало активное взаимодействие антропологии и фотографии, в особенности в Италии; ПМ и ЧЛ были важными членами Итальянской фотографической ассоциации. Другой легко перебрался из рабочего дневника этнографа на почтовые открытки – весьма популярный тогда способ общения, представляющий большой интерес для любого современного исследователя расизма и расистской культуры той эпохи{20}20
  Под расизмом я подразумеваю веру в существование рас, иерархически организованных в более высокие и менее развитые; в то время как под расистской культурой я имею в виду политику и практику, использующие дискриминацию разных предполагаемых рас. Это два разных, но лимитрофных явления.


[Закрыть]. ЧЛ получил от друзей и поклонников множество подобных открыток, хранящихся сегодня в архиве Музея Ломброзо.

Открытки из почты Ломброзо с изображениями различных расовых групп, опубликованные Ассошиэйтед Пресс. Источник: Архив Музея криминальной антропологии «Чезаре Ломброзо» Туринского университета. Местонахождение: IT SMAUT Музей Ломброзо.

Другим мощным двигателем была реклама, проникавшая на рынок повсюду, где только было можно, и внедрявшая экзотику в массовое потребление того времени. Объем рекламы рос вместе с распространением полиграфии, ежедневных и еженедельных газет и журналов, публиковавших все больше картинок, среди которых количество цветных тоже постоянно росло. Значительная часть этих иллюстраций изображала Другого – как жителей колоний, так и собственных граждан из «опасных» слоев (Nani 2006). Выходили также и книги о путешествиях и приключениях, обретавшие все большую популярность, и пополнявшие семейные библиотеки не только высшего, но и среднего класса. Салгари[31]31
  Эмилио Карло Джузеппе Мария Сальгари / Emilio Carlo Giuseppe Maria Salgàri (1862–1911) – итальянский писатель, автор исторических и приключенческих романов.


[Закрыть] был не только хорошим знакомым ЧЛ, вдохновлялся его трудами, но и сам вдохновлял яркими образами дикарей – подобную смесь притягательного и отвратительного можно встретить также у Киплинга и Конрада (они, в свою очередь, воздействовали на Фрейда и его венский кружок) (Torgovnick 1990: 201).

Мир высокого искусства тоже менялся. Появление стиля модерн, известного сегодня также как Ар-нуво или Югендстиль, вызвало серьезные перемены в мире искусства, потребления искусства на Западе. Стиль проникает во все области художественного творчества – в архитектуру, изобразительное искусство, искусство гравировки, мебель, музыку, ювелирные изделия, моду и т. д. Изменения принесли два серьезных новшества. Во-первых, стиль ознаменовал конец увлечения прогрессом и позитивизмом и возврат к естественности, интерес к экзотике, особенно восточной, и теософии. Во-вторых, характер потребления искусства тоже изменился – впервые предметы, символизировавшие «хороший вкус» и стиль среднего класса, стало возможно купить и выставить прямо дома. Эти произведения и объекты также выставлялись на крупных выставках, определяли архитектурный стиль. Модерн достиг апогея, скорее всего, во время Всемирной выставки современного декоративного искусства в Турине в 1902 году{21}21
  Следует подчеркнуть особую роль Турина, города, в котором ЧЛ работал. Этот город стал столицей весьма значимого королевства, намного большего, чем Сардинское, и принял большую волну иммиграции представителей разных культур, в значительной части состоявшую из евреев и вальденсов (религиозное движение в западном христианстве, выступавшее за отмену частной собственности, бедность и взаимопомощь), став настоящим плавильным котлом для представителей другого мира.


[Закрыть].

Большие и малые выставки характеризовали не только вторую половину XIX века и начало века XX, но и знаменовали собой момент катарсиса и синтеза нового. В точности как это уже произошло с цирками и человеческими зоопарками, на выставках совершался двойной процесс. Галлини писала о «двойном регистре контроля и пробуждения желания, исключения и включения. Двойной регистр сценического пробуждения фантастического ‘чуда’ и ‘научное’ объяснение с познавательным, педагогическим результатом» (Gallini 1998: 531).

Можно утверждать, что аналогичная полярность была присуща и выставочным объектам в целом, в том числе и в музеях того времени, и многих научным коллекциям, рассказывавшим о человеческих расах и типах.

Новая визуальная культура, включавшая в себя и некоторые сенсорные формы, как подчеркивал Эрнест Геллнер[32]32
  Эрнест Андре Геллнер / Ernest Gellner (1925–1995) – английский философ и социальный антрополог, основатель и директор центра по исследованию национализма при центрально-Европейском университете в Будапеште (1993–1995).


[Закрыть] (2006), была необходима для возникновения и проявления национализма, как феномена, следующего за созданием нации. Хотя часто националистическая риторика высокомерно провозглашает националиста создателем нации (или заявки на нее). Национализм, в современном понимании, является продуктом прогресса{22}22
  А в Латинской Америке, мне кажется, это был отчаянный поиск идеального равновесия между порядком и прогрессом.


[Закрыть], и, сказали бы мы сегодня, модерна. Он предполагает обмен смыслами, в том числе и риторический, между элитами и массами, создание концепции народа и народной атрибутики, как чего-то, что стоит передачи следующим поколениям и всяческой демонстрации. Популярность Ломброзо в Италии и за рубежом, его этнографическое любопытство были одновременно и причинами, и результатом, определяемыми новой визуальной культурой.

Все эти новшества стали частью великого формирования нации, процесса обретения ею лица, поиска образа. Как в Южной Америке, так и в Италии, создание страны не было равносильно созданию итальянцев, бразильцев, кубинцев или аргентинцев, как людей, расы и/или народа. Требовалось создать некий образ нации, ее ритуалы, вдохновленные примерами наций, воспринимавшихся как победившие и доминирующие – таким образом, нужен был объект для подражания. Как в Италии, так и в Южной Америке люди перешли от вопроса «кто мы», от народа, заслуживающего независимости, к поиску ответа «кто они». А они – опасные классы, интеллектуальные элиты, не признававшие себя частью существующего народа и мечтавшие о народе, сформированном по-другому и только поэтому лучшем. В Бразилии, как утверждает Мариза Корреа[33]33
  Мариза Корреа / Mariza Corrêa (1945–2016) – бразильский антрополог и социолог, профессор в Государственном университете Кампинаса.


[Закрыть] (1996: 53), «прежде чем быть осознанной в терминах культуры и экономики, нация была осознана в терминах расы».

В Италии стремились объединить народ, превратить его в нечто лучшее, в инструмент прогресса, которого хотели достичь, и, в конечном счете, консенсуса по поводу власти.

Операция проходила, если можно так сказать, по направлению снаружи внутрь, прежде всего по линии Север-Юг, но и по направлению наружу, по линии Запад-примитив/архаика/экзотика. В этом смысле было бы полезно интерпретировать социальный вопрос вместе с вопросом глобального Юга, вопрос эмиграции совместно с колониальным. Социальное напряжение в стране, попытки его интерпретировать{23}23
  Это хорошо показано в книге под редакцией Гайя Джулиани / Gaia Giuliani Il colore della nazione / «цвет нации» (2015).


[Закрыть], проистекали из взаимодействия четырех проблем. Однако, наряду с относительно внутренними движениями, существуют и важные международные воздействия, и динамические факторы, определяющие исходный контекст. Нас не должно удивлять, что

История Италии периода образования и консолидации единого государства, мало отличалась от истории иных западных стран […], и характеризовалась присущей идеологии и практике расизма ненавистью к внутренним врагам (хулиганы и «дегенераты»; «преступники» и девианты); выделением народных представителей, от которых следовало добиться подчиненности (женщины, южане, плебс и «опасные классы») и поиском внешних врагов. Постепенно недругами стали немцы, с октябрьской большевистской революции славяне, чаще всего русские; «монголоиды»; африканцы, потенциальные враги, в зависимости от степени возмущения и признания собственной «естественной» второсортности и необходимости высшего руководства. Наконец, пагубным синтезом всех этих представлений относительно евреев: врагов одновременно внутренних и внешних, воплощения современности и вечного прошлого; народа примитивного и гипер-цивилизованного, нации иностранной и космополитичной, знаменосцев социализма и плутократии (Burgio 1998: 10).

И еще:

Именно непроницаемость, косность расистского сознания позволяет расизму без особых трудностей сосуществовать с парадоксом, лежащим в его основе, и который иначе бросался бы в глаза. Эта «теория» должна сочетать фиксизм («расовые» отличия следует воспринимать как «естественные» и, таким образом, неизменные во времени, не ставить под сомнение их практическую и идеологическую эффективность) и одновременно динамику (конфигурация понятия «раса» должно меняться в зависимости от социальной, экономической, культурной и политической географии отдельных сообществ, чтобы расистская идеология не стала окончательным анахронизмом) (там же: 19).

Как в Бразилии, так и в Италии были и есть обширные области, отстающие в развитии, что позволяет делать интересные сравнения. В Италии проблемы юга страны буквально раздирали страну и служили главной темой дебатов о национальной культуре. В период между 1897 и 1898 годами появились три классических текста, послуживших аргументами про и контра для представлений о якобы неполноценности «южной расы» по сравнению с «нордической расой» или «англосаксонской расой» (ср. Teti 2013): «Преступность на Сардинии» / La delinquenza di Sardegna Альфредо Ничефоро, «Во имя проклятой расы» / Per la razza maledetta медика Наполеоне Коладжанни, «О южном вопросе» / Sulla questione meridionale Гаэтано Сальвемини[34]34
  Наполеоне Коладжанни / Napoleone Colajanni (1827–1941) – итальянский криминолог; Гаэтано Сальвемини / Gaetano Salvemini (1873–1957) – итальянский политический деятель, историк.


[Закрыть]. На самом деле, южный вопрос и проблема «отставания» северо-востока Бразилии отражают расовую географию всего мира. В обеих странах публиковалась научная литература, целью которой стало описание Юга или Северо-востока как единой проблемной «отсталой» области, сохранявшей иерархические отношения феодального типа. Также она отличалась от горизонтальных отношений, сложившихся, по мнению Роберта Патнэма[35]35
  Роберт Патнэм / Robert Putnam (род. 1941) – американский политолог, профессор Правительственной школы Джона Ф. Кеннеди Гарвардского университета.


[Закрыть], в позднем Средневековье в коммунах северной и центральной Италии (см. Morris 1999: 11–30){24}24
  Сегодня, как на Юге, так и на Северо-востоке (см. Albuquerque 1999) появилась новая тенденция в области изучения регионов, не прибегающая к регионализму и меньше использующая обобщения и больше – конкретную микро-историю экономики. Новая тенденция не использует больше теорий, вдохновленных Великим разделом. В Италии в 1985 году был основан IMES, Южный Институт истории и социальных наук / Istituto meridionale di storia e scienze sociali, который издает престижный журнал Meridiana, предлагает решать проблемы юга совместно с проблемами севера и старается избегать предрассудков ориентализма, о которых писал арабско-американский публицист и антиколониалист Эдвард Саид.


[Закрыть]. В обеих странах на рубеже XIX и XX веков, в период, примерно совпадающий со временем Первой Бразильской республики (1889–1930), развивались иерархические модели под эгидой позитивизма и универсалистской теории политического участия. Сопровождалось это, тем не менее, открытием новых форм социального лифта, предоставившего в Италии новые пространства для угнетаемых религиозных меньшинств, таких, как евреи и евангелисты. Данный период также продвигал социалистические идеалы. В Италии они выглядяли куда значительнее, чем в Бразилии – вместе с возникновением нового и все более многочисленного класса городской буржуазии, появления у него новых привычек и потребностей, порой сочетающихся с левыми идеями и определенными симпатиями к социализму, таких, как новая, уже упомянутая выше, визуальная культура. Сформировалась молодая итальянская нация. Не отрицая специфический контекст, следует выделить некоторые моменты ее совпадения и даже сходства со странами Южной Америки. В самый интересный для нас период истории (1890–1920) национальные элиты этих стран все еще руководствовались расовой идеей. Для них именно она определяла, какая часть популяции должна бы соответствовать лозунгу «Порядок и прогресс»[36]36
  Ordem e progresso / «Порядок и прогресс» – национальный девиз Бразилии, заимствованный из политических идей позитивизма, из цитаты французского философа-позитивиста Огюста Конта «любовь как принцип, порядок как основание, прогресс как цель». Девиз размещен на государственном флаге страны.


[Закрыть] и воплощать модернизационные меры. Согласно идее, прогресс был закодирован в типе людей, как правило европеоидов, а отставание зависело от индейского или африканского фенотипа в остальной, как правило, большей части населения.

В Италии изменения происходили быстро, начиная с первых годов XX века, по мере индустриализации. Проблема опасных классов, то есть социальные вопросы, породили интерес к относительно новым отклонениям от одобряемого поведения: бандитизму, безумию, гениальности, кретинизму, истерии, алкоголизму и т. д. Это породило споры в общественном пространстве (связанные с аналогичными спорами по сходным темам в иных странах), подпитывавшиеся сформировавшимся в эту эпоху (после Рисорджименто[37]37
  Рисорджименто – итальянское национально-освободительное движение за объединение раздробленной Италии (середина XIX в.); завершилось в 1870 году присоединением Рима к Итальянскому королевству.


[Закрыть]) пессимизмом в отношении нации, государства и правительства (особенно сильным у таких авторов, как ПМ). То был даже двойной пессимизм – как по отношению к способности государства эффективно работать, так и по отношению к качеству населения. Не удивительно, что вопрос волновал и латиноамериканские элиты, тоже озабоченные подобными темами: они испытывали сомнения в том, что вверенный им народ соответствовал чаянием великих мыслителей современности.

Дебаты вокруг кризиса латинской расы и утверждение немцев в качестве наиболее эффективных, но при этом и наиболее жестоких представителей человечества, восходит к тяжелому поражению французских войск от прусской армии в 1870 году. Спор о деградации латинской расы начался во Франции (Quatrefages 1871), но быстро переместился и на территорию Италии, где вполне адаптировался к местному после-реформенному контексту. Спорили литераторы, в дискуссию вступили еще и видные интеллектуалы, такие как Наполеоне Коладжанни (в 1903 году как раз вышла его книга «Низшие и высшие расы, или латиняне и англосаксы») и Джузеппе Серджи (у него вышла книга «Закат латинской расы», в 1900 году) – вдобавок оба они были с Юга Италии{25}25
  В 1995 году Майкл Нани подробнейше объяснил, каким образом южный, колониальный и еврейский вопросы породили разные варианты диалогов и нарративов, взаимодействовавших друг с другом и влиявших друг на друга – как положительно, стимулируя эмансипацию, так и отрицательно, порождая расизм.


[Закрыть]. Серджи, как и некоторые другие, выделял в Италии две популяции: одну родом с севера, вторую – с юга, назвав их соответственно лангобардами и средиземноморцами. По его мнению, для них были характерны и разные типы поведения: южане были якобы склонны к «дионисийству», а северяне следовали заветам Аполлона, что делало их вроде как ближе к ариям и могло служить основой для расового превосходства{26}26
  Расовый дискурс Серджи о средиземноморской линии с семитским влиянием родился внутри дебатов о вырождении французов и пруссаков, но был перенесен в Италию вместе с антигерманскими настроениями левых радикалов и националистов. Дискурс достиг кульминации в период Первой мировой войны (Pizzato 2015). Любой расовый дискурс в те годы становился национальным. Одной из причин, по которой теория Серджи была проигнорирована фашистами, помимо ее стремления к пацифизму, было утверждение о наличии у людей африканских и семитских корней (Tedesco 2016). Оно вступало в открытую полемику с дискурсом «расовой защиты» (Cassata 2008), распространившимся во второй половине 30-х годов и оправдывавшим союз с немцами. А ЧЛ был хорошо знаком с теорией Серджи.


[Закрыть].

Таким образом, существовала довольно тесная связь между южным вопросом и представлениями о «диких народах», стимулируемых еще и новыми итальянскими колониальными амбициями. Дискуссия особо активно развернулась на Берлинской конференции, куда Италия отправила двух важных наблюдателей – одним из них стал антрополог ПМ, вернувшийся буквально околдованным потенциальными возможностями, которые могли бы предоставить Италии колонии (Filesi 1985). Конференция закрепила новую расовую географию мира и соответствующую «геополитику знаний». Англия и Гринвич или Франция и Париж должны были бы оказаться в центре разумного и мудрого мира, в то время как остальные страны сдвигались бы постепенно к периферии. Даже внутри Европы предполагалось создать иерархию в направлении на юг и на восток, в сторону «уменьшения степени развития». Заниматься наукой, особенно социальными дисциплинами, в Италии означало переместиться в среду, отличную от той, что сформировалась в странах «большой науки». Молодые европейские нации, и Италия в их числе, особенно остро ощущали подчиненное по отношению к Великим Нациям{27}27
  В период, примерно между 1870 и 1914 годами, итальянские интеллектуальные элиты пытались превратить Италию из страны, традиционно принимавшей поколения путешественников (особенно из Северной Европы), совершавших «тур к истокам», в страну, знающую мир, а жители ее, так сказать, могли бы посещать иные страны и иметь свое о них мнение. Италия должна была стать страной, которая больше не ограничивалась приемом иностранных путешественников, неизменно описывавших ее как место с деградирующим населением, с великим прошлым и посредственным настоящим. Эти путешественники обращали внимание на античные руины Рима, как на яркий пример вырождения: то, что было когда-то символом величия и победы, стало для итальянцев местом воровства мрамора или известняка, складом для хлама, стойлом для скота. В ответ на упреки иностранцев в вырождении народа, элита стремилась превратить Италию из страны, из которой эмигрируют, в нацию путешественников, ученых, создающих иерархию для иных народов, и, согласно устремлениям части националистов – колонизирующих их.


[Закрыть] положение – и это стало позднее одним из важнейших условий возникновения националистической пропаганды. Со временем она превратилась в риторику Муссолини, выступавшего против «провалившихся плутократий». Обладание колониями и подчиненным населением, таким образом, было важнейшим признаком Великой Нации и неотъемлемой частью дискурса. Согласно решению Берлинской конференции, колониализм в период империй означал непременное обладание колониями{28}28
  Следует подчеркнуть, что, еще до того, как подумать о возможных колониях и соответствующей империи, Италия, а раньше королевство Сардиния, предприняли ряд действий, направленных на создание государства, подходящего для Великой Нации. Часть этого процесса заключалась в организации далеких путешествий и исследований, сопровождавшихся сбором коллекций артефактов, их отправкой в Италию для каталогизациии, изучения и описания. Механизм также включал в себя публикацию на местном и глобальном уровнях литературы о путешествиях и создание первых гравюр, выступавших в роли «экзотических свидетельств». Кроме того, были организованы ставки, созданы музеи и музейные коллекции, специальные исследовательские организации, ассоциации, журналоы и кафедры. На эту тему Сандра Пуччини / Sandra Puccini опубликовала целую серию книг и статей (1981; 1999; 2012).


[Закрыть]. Это напоминает абсурдный критерий, необходимый для получения гражданства в период рабовладельческого режима в Бразилии. Чтобы стать гражданином, свободы было мало – нужно было иметь рабов, которые освобождали бы тебя, помимо прочего, от утомительного ручного труда.

Итак, можно утверждать, что рассматриваемое построение «итальянскости» в течение трех центральных десятилетий вполне доказывает тот факт, что идея нации и национальности, даже если она кажется кому-то единственной и неповторимой, как правило создается на основе транзита транснациональных идей, поскольку они в значительной степени являются копией друг друга. Можно сказать словами Валлерштайна (Wallerstein, 1990), что все национализмы, пытающиеся утверждать исключительность какой-либо нации, определенно стремятся быть практически неотличимыми друг от друга. Путешествия и глобализация способствуют, тем не менее, тому, что идеи обретают новые и уникальные черты, поскольку в любом месте взаимодействуют с историей. Исследование местной трактовки всеобщих идей, как в этой области знаний, так и в других, не решает все проблемы, но расширяет область их применения и делает вопрос о местных особенностях и предрассудках более разнообразным и универсальным. Что же касается проблем расы, этнической идентичности и национализма, то можно сказать, что они представляют собой ту часть социальных идей, которые наиболее активно путешествуют и пересекают национальные границы. Их чаще других цитируют, копируют и клонируют, несмотря на то, что считают, по определению, уникальной характеристикой, подчеркивающей превосходство национального контекста.