Текст книги "Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище"

Мальчик, который мне больше всех нравился, на следующий день был в полном порядке. Он проспал все сигналы, которые подавал ему мозг, и больше никогда не вспоминал об этом.

Только вот я так не могла.

В тот момент, когда он упал на пол, мое зрение сузилось. Я была уверена, что буду следующей, и чувствовала, как мое тело готово сдаться: пульс напоминал барабанную дробь, шея вспотела, чувства обострены до предела, но лучше всего я помню жар игрового зала, сжавший меня, словно кулак. В моем мозгу вспыхнули неоновым светом два слова: «Свежий воздух», «Свежий воздух», «Свежий воздух». Я бы хотела, чтобы все прошло, когда я вернусь домой, но я пролежала в постели всю ночь, мои глаза слабо фокусировались в темноте, а мысли бежали так быстро, что я не могла нормально дышать. Прижавшись телом к стене, я не остыла, поэтому пробралась в коридор и встала перед термостатом, который мать держала на отметке в двадцать четыре градуса – этот прибор было запрещено трогать всем, кроме родителей. Я сдвинула рычажок влево, и в конце концов температура упала до двадцати градусов. Где-то в районе пяти утра я смогла заснуть.

Я ругала себя. «Как можно без физической причины падать в обморок? – думала я. – Это же так тупо». У меня не было никаких понятий, которыми я бы могла объяснить то, что со мной происходило. До гугл-поиска оставалось еще шесть лет, и я точно не собиралась рассказывать никому о том, что чувствуют мои разум и тело. Меня бы отправили в больницу, я была уверена в этом. Даже я считала себя сумасшедшей – странной, сломленной. А еще я думала, что я одна такая. Несколько лет спустя я посмотрела рекламный фильм, в котором известный дуэт певцов кантри боролся с тревогой и паникой, и эти тридцать минут у телевизора заставили мой пульс подскочить. Наконец-то я поняла, как называется то, что со мной не так.

Я завидовала Мальчику, который мне больше всех нравился. Он поспал одну ночь, и она стерла для него то, что он посчитал случайностью, но я видела, как сильный, подтянутый парень падает, как лезвие гильотины: стремительно и тяжело. Это тут же напомнило мне, что я и близко не так сильна, как притворялась. Плотину моей тревоги прорвало, и в течение следующих десяти лет у меня случалось по несколько приступов паники в день. Я не понимала, что со мной, а поэтому не могла определить, что вызывает эти приступы. Казалось, что причиной может быть все что угодно: присутствие в помещении или на улице, толпы людей, очереди, тесные пространства, пинбол, а больше всего – жара. «Британника для подростков» отмечает, что «тепло и температура – не одно и то же», но я не была ученой. Мое тело воспринимало и тепло, и температуру одинаково: как угрозу.

* * *

Однажды после дикого угара я вернулась домой поздним вечером, а Майк со своим другом Кевином, то есть мой привилегированный брат, были единственными в доме, кто не спал, они смотрели мультики при выключенном свете. Им было по двенадцать лет, и у них наступил тот мерзкий возраст, когда мальчики забывают о существовании душа и живут только ради пердежа. Я проскочила мимо них к себе в комнату, где поняла, что очень сильно под кайфом и что мне скучно. Так что я присоединилась к ним на диване, где без перерыва говорила три часа подряд, делая паузы только для того, чтобы дать им перевести дух между взрывами смеха. Даже если мне заплатят миллион долларов, я не смогу передать, что же именно я им говорила, но мой мозг горел от энергии, которую вырабатывала кислота, и в конце концов я настолько утомилась, что вырубилась.

На следующий день Майк постучал в дверь моей спальни, и я издала стон в знак того, что он может ко мне обратиться. Он сказал: «Ты впервые за много лет заговорила со мной. Это было приятно». Затем он ушел. Я до сих пор думаю об этом, о том, как легко обратить свой мир так далеко внутрь себя, что забываешь замечать людей рядом. Нет, даже не забываешь. Все может быть настолько плохо, что ты не способна видеть никого за пределами себя.

Я не избегала Майка специально, но я не могу сейчас не думать о том, как сильно младший брат нуждался в том, чтобы его заметила старшая сестра. Каким одиноким он должен был чувствовать себя в те годы, когда я просто проходила мимо него, не говоря ему ни слова и даже не кивая. Неужели все мы жили, охваченные чувством невидимости, изоляции? Как будто мой отец сумел сожрать все узы, которые когда-то связывали нас всех вместе, и мы вчетвером, сидя каждый в своей комнате, были уверены, что наши страдания принадлежат нам, и только нам.

* * *

Зависимость – это уроборос, змея, пожирающая свой хвост: когда ты скатываешься в глубину кайфа или загула, то клянешься, что это в последний раз, такого больше не будет – last time, bitches, – но на следующий день во время отходняка сталкиваешься с той реальностью, от который ты все это время пыталась убежать, и раз! – ты снова пьяна в хлам или под кайфом захлебываешься собственным змеиным хвостом. Я повесила свою заначку с ЛСД на стену (она быстро расплавилась и стекла вниз по этой стене). Я знала, что если снова уйду в отрыв, то могу не вернуться. Вместо этого я обдалбывалась травой и таблетками, а также боролась со своим самодиагностированным тревожным расстройством. Я проводила любую свободную минуту за пределами дома, а если оказывалась дома, то запиралась у себя в комнате.

Однажды мать постучала в дверь моей спальни, и я крикнула ей: «Уходи». Совершенно обычное проявление моего говнистого характера в тот период. Но она все равно вошла и сказала, что меня кое-кто ждет в гостиной. Когда я спустилась туда, то увидела двух офицеров в форме, стоявших по центру комнаты. Мать сказала: «Садись», – и я села на диван. В одном из копов я узнала дорожного регулировщика, который работал в моей старшей школе.

– Твоя мама беспокоится, что ты идешь по кривой дорожке, – сказал офицер Пэтчи Гоути.

Мое тело обдало жаром.

– Я знаю, твои друзья сейчас кажутся тебе важными, но если ты продолжишь так же себя вести, нам придется отвезти тебя в Лейкленд, – сказал регулировщик.

Лейкленд – это учреждение нашего округа для душевнобольных и немощных, а также для несовершеннолетних преступников. В начальной школе наш хор посещал тамошних стариков, чтобы петь им колядки, и мой голос едва пробивался сквозь ужас, который я испытывала при виде их капельниц и больничных уток. В старших классах мы иногда ездили ночью по заброшенным грунтовым дорогам на территории Лейкленда ради кайфа. Когда мы приезжали на поляну, Мишель выключала фары и давала три гудка, чтобы проверить, не врут ли местные страшилки. При этом пациенты должны были вылезти и окружить нашу машину, но, к нашему разочарованию, ни разу так не сделали.

Я притворно вытянула запястья перед ними и сказала:

– Ну давайте.

– Ты думаешь, мы шутим? – крикнул офицер Пэтчи Гоути. – Ты хоть знаешь, что там происходит? Ты себе такого дерьма и представить не можешь. Там страшно.

– Я этого не боюсь, – сказала я.

И в кои-то веки мне и правда не было страшно.

– Возьми себя в руки, девочка, – предупредил регулировщик. – Неужели тебе не жалко маму?

Он сделал паузу и огляделся вокруг.

– Твои родители дали тебе хороший дом. Они о тебе заботятся. Не забывай об этом.

Я посмотрела на мать, всю в слезах. «Ну и ссыкло», – подумала я. Затем я уставилась на полицейских. «Сделайте что-нибудь, – думала я. – Обратите внимание на то, что тут творится. Вас же этому учили. Заметьте это. Заметьте угрозу. Заметьте. Заметьте. Заметьте ее».

Один из них повернулся к матери и пожал плечами, а другой похлопал ее по плечу. Все эти действия говорили: «Мы попытались. Удачи вам со всем этим».

Когда они уехали, я усмехнулась матери:

– Ты хочешь, чтобы я убралась отсюда? Ну так выгони меня на хер. Я готова свалить.

Она вытерла слезы на щеках.

– Господи, Лиза. Я пытаюсь помочь тебе, – ее взгляд обратился к ковру. – Я не знаю, как тебе помочь.

* * *

Сейчас мне трудно вспомнить, где тогда была моя семья, но однажды летней ночью весь дом оказался в моем распоряжении. Майк, скорее всего, спал у Кевина. Мать, вероятно, выступала где-то далеко, настолько, что для этого ей потребовалась сумка для ночевки. Отец ушел на работу так поздно, что я была уверена – он не вернется до рассвета. Я никогда не приглашала гостей до этого, но позвала Мишель и Белого парня с дредами. Вместе мы выпили бутылку водки и ящик пива, а затем выкурили три грамма травы. Короче говоря, мы нахлобучились. Я оказалась в душе с Белым парнем с дредами, а затем переместились наверх, чтобы продолжить заниматься нашим ужасным сексом там. Когда он оказался сверху, то задал всего один вопрос: «Почему у тебя такие толстые бедра?»

В конце концов мы втроем вырубились на одеялах в подвальной спальне, туда не проникал свет, поэтому там не было ничего видно. Я проснулась от ощущения, которого давно не испытывала: что в одном с нами помещении есть кто-то еще. Когда я открыла глаза, то увидела в дверном проеме силуэт своего отца, освещенный лампами дневного света. «Британника для подростков» отмечает: «При изготовлении содержимого атомной бомбы выделялось огромное количество тепла». При виде отца мое тело обдало жаром. Ко мне пришла такая ясная мысль, что я до сих пор чувствую ее у себя в сознании: «Нам конец».

Я растолкала локтями Мишель и Белого парня с дредами, мы втроем сели и уставились на фигуру в дверном проеме.

Из темноты отец задал нам вопрос:

– Ребята, хотите чизстейков?

Я откашлялась и промямлила что-то утвердительное. Когда я поднялась наверх, свидетельства нашей вечеринки были повсюду: пустые бутылки и опрокинутые стаканы, сигареты, высыпавшиеся из пепельниц, наша одежда на кухонном полу. Я оделась и выпрямилась, мое тело было уже готово взорваться, когда во входную дверь постучали – это был наш ужин. Мы сидели на диване в гостиной, по телевизору что-то показывали, уже не помню что, а отец шутил с нами. Я почувствовала, что Мишель смотрит на меня, и встретилась с ней взглядом для телепатического разговора.

Мишель: Слы-ышь, это чё за херня?

Я: Да-а, я тоже в шоке.

Мишель: Можно мы уйдем? Я хочу свалить.

Я: Нет, нельзя. Ешь сэндвич.

Мишель: Мне нужно бояться?

Я: Да.

Злодеи не одеваются в черное и не подкручивают свои усы, пока придумывают, как бы сделать вас несчастными. Их не так-то просто вычислить. Как было бы легко жить, если бы это было так: если бы мы могли замечать опасность при каждом ее приближении. Но насильник – это карта, на которой не проведено ни одной линии. Где-то здесь есть драконы. Нельзя предсказать, куда ты по ней идешь, или отметить, где ты уже была. Есть только вероятность того, что ты будешь вознаграждена или наказана, и твое поведение мало на это влияет. Если ты ребенок, который изучает пустую карту, если ты постоянно смотришь на нее в поисках подсказок и не находишь их, то продолжаешь блуждать в потемках, ты растеряна и не знаешь, что тебя может ждать. Ты ходишь вокруг этой пустой карты на цыпочках, уверенная, что быть той, кто сделает на этой карте первую пометку, оставить след на этом чистом холсте – значит провести прямую линию от тебя к беде. Лучше вообще никуда не двигаться, оставаться невидимой. Лучше позволить карте оставаться такой загадочной, насколько она сама этого захочет.

* * *

Тот вечер с чизстейками – это предпоследнее воспоминание о моем отце у нас дома. За пару месяцев до того, как мне исполнилось шестнадцать, развод моих родителей был завершен на почве «крайней жестокости». Если родители и устроили со мной какие-то особые посиделки после школы, чтобы объявить о разрыве, то я этого не помню. Я помню, что их ссоры больше не оставались за закрытой дверью и не сопровождались приглушенным шепотом. Они ругались всегда, как только видели друг друга и давали повод, и, несмотря на всю свою слабость, которой, как я считала, была поражена моя мать, мне было ясно, что она сбросила старую кожу. У новой матери, которая возникла после этого преображения, уже было свое мнение. Эта новая мать кричала в ответ. Мой отец по-прежнему бушевал и кричал, и именно тогда все мы должны были бояться больше всего; уход от обидчика – это самый опасный период. Но иногда я сидела на кухне, смотрела, как они набрасываются друг на друга раз за разом, и улыбалась. Слишком долго я думала, что улыбалась потому, что была испорченным подростком, но теперь я понимаю, что это была улыбка облегчения. Наконец-то восторжествовала хоть какая-то справедливость. Наконец-то теперь не я одна боролась против отца.

Сейчас мать говорит мне, что узнала о наличии оружия у отца, хотя и не помнит точно, как именно. В назначенный судом день он должен был уйти из дома, но было ясно, что он не собирается уходить. Вместо этого он без перерыва твердил фразу, хорошо знакомую мне с детства: «Это мой дом». Он сказал матери, что разрушит все, прежде чем его заставят уйти отсюда.

Тогда мать обратилась в полицию, и те были готовы действовать, едва услышав слово «оружие». Она условилась о тайном сигнале с подругой. Если она звонила подруге и говорила: «Пойдем в кино», – это было сигналом к тому, чтобы подруга вызвала полицию. Она объясняла эту схему подруге, когда отец подъехал к дому, поэтому мать начала повторять снова и снова: «ПОЙДЕМ В КИНО, ПОЙДЕМ В КИНО, ПОЙДЕМ В КИНО», – так что полиция приехала, чтобы увести его. Мать говорит, что мой брат был в гостях у друга, и я подозреваю, что он всегда там был; Майка нет во многих подобных воспоминаниях, этот мальчик был достаточно умен, чтобы проводить дома как можно меньше времени.

Я сидела на лужайке, прижав колени к груди, и смотрела, как отец носит вещи в фургон. Я ни минуты не верила, что все будет вот так просто. Он вернется, если только полицейские не планируют жить у нас круглосуточно. Я была уверена в этом. Я выдергивала траву с корнем из земли и слушала, как он кричит в пустоту: «Это Америка! У человека есть право иметь дом. Я оплачиваю счета. Кто вы такие, чтобы заставлять меня покинуть СВОЙ дом?» Позже в тот день сосед сменил нам замки, но в течение нескольких месяцев после этого, клянусь, я слышала, как отцовские ключи скрежетали о замочную скважину – он изо всех сил пытался попасть обратно. Я никогда уже не узнаю, правда ли он был там и делал это. Мне было слишком страшно проверить, так ли это.

Кажется странным, что если выкинуть из семьи одного человека, то в результате это лишь поможет развитию остальных. Многие считают, что развод – это самое пагубное, что только можно затеять, когда у вас дети, но все, чего я когда-либо хотела, – это жить без отца. Мать рассказывает, что мне было четыре года, когда я впервые спросила ее, можно ли нам переехать. Для нее это одна из очаровательных историй, когда дети говорят самые странные вещи, но я слышу здесь мольбу о безопасности, призыв к побегу. Уверяю вас, даже в таком маленьком возрасте я не хотела, чтобы мы переезжали вместе с ним. Я хотела быть как можно дальше.

Тем не менее, когда отец ушел, а мать часто пропадала на работе, мы с Майком снова сблизились. Мы проводили неловкие часы, играя на лужайке перед домом, слушали «Нирвану» и Pearl Jam, Бетховена и Боба Марли. Мы были чудаками с ветром в головах и оказались на свободе. Я медленно сбрасывала свою броню, и та подлость, которую я так долго носила в себе, таяла в моменты озарения. Моя ярость долгое время помогала мне чувствовать себя ближе к отцу, а переход к доброте был еще одним актом отказа от него, от всего, чему он учил меня.

Впервые с ранних лет я и Майк делили общее пространство нашего дома, смеялись до колик на диване за просмотром «Мистера Бина» и шоу «Чья это строчка?», играли в пики с Мишель и Кевином за нашим кухонным столом. Вечером мать могла принести нам ведро из KFC или пакет дешевых тако, и мы с жадностью и благодарностью поедали все это. Может, размер нашей семьи и уменьшился, но мы с Майком стали приятелями, и после стольких лет, проведенных в одиночестве, я очень скучала по своему другу.

Глава 6
Развитие

Опасно верить в то, что у вас есть одна главная проблема – большое препятствие, которое достаточно устранить, и вы станете самыми счастливыми. Люди думают так: «Я буду счастлив, когда стану стройнее, когда стану богаче, когда у меня появятся лучшая работа или партнер», – но они не понимают, что все гораздо сложнее. Да, мой отец убрался из моей жизни, но без него, чтобы сосредоточиться на ней, я должна была понять, как жить в руинах своего тела. У меня появился избыток энергии, потому что когда-то вся она отдавалась ему. И он забирал ее. Куда все это должно было деться после того, как его не стало рядом? Шар моего отца, который крушил все на своем пути, раз за разом прилетал в меня по меньшей мере шестнадцать лет. Я была разрушенным зданием.

Майк говорит, что никогда не забудет затишье, которое наступило после того, как отца выгнали из дома. В его отсутствие появилась «какая-то оглушающая тишина», которую Майк сразу же почувствовал. Я не помню этой тишины. Вместо нее я слышу электрический гул усилителей и аккордов, потому что мой брат быстро становился гитарным виртуозом. Он всегда был таким. Хорошо разбирался во всем. Если у нас появлялась видеоигра, он осваивал ее за пару дней. Он увидел объявление о пианино, которое отдавали бесплатно, и каким-то образом умудрился втиснуть его к себе в спальню. К концу того же дня он играл композицию «Лайнус и Люси» Винса Гуаральди. Еще через неделю он заполнил дом каким-то фантастическим шумом, как в мультиках, сыграв вступление к «Венгерской рапсодии № 2» Листа. Я не сомневаюсь, что если бы он нашел какой-нибудь древний музыкальный инструмент на месте археологических раскопок, он бы взял его в руки и пару минут повертел перед собой, а затем смог бы сыграть на нем любую песню, которую вы только попросите. Наши с ним таланты различались, но главное отличие было в том, что его талант было слышно. Его развитие можно было воспринимать на слух. У меня не было ничего столько же четкого, чем можно было бы измерить мое развитие. В «Британнике для подростков» четко сказано: «У большинства живых существ даже самые крупные изменения происходят так постепенно, что разницу невозможно заметить от одного дня к другому. Должны пройти недели, месяцы или годы, прежде чем изменения в росте становятся достаточно сильными, чтобы их можно было заметить».

Но кое-что у меня все-таки явно изменилось: я окончила старшую школу в семнадцать лет и при этом выглядела скорее как хиппи, чем как девчонка-гот. Вскоре после этого я бросила курить травку. Это стало невыносимо, потому что каждый раз, когда я накуривалась, у меня начинался приступ паники, а тело разрывалось от нужды вырваться на свободу. Я бы хотела написать, что тревога ослабла, как только я завязала, но, похоже, без чего-то, что могло бы заглушить эту тревогу, становилось только хуже.

Пока выпускники из моего класса приспосабливались к жизни в колледже, я бесцельно торчала в Нью-Джерси. Я собиралась поступить в художественную школу, но не сделала ничего для того, чтобы это случилось. Не написала ни одного письма с просьбой о поступлении. В итоге я мешкала и прозябала в кампусе местного муниципального колледжа. Каким-то чутьем я понимала, что в моей жизни должно произойти нечто большее, но я просто не могла понять, как этого добиться. Пока я училась в муниципальном колледже, мой преподаватель по скульптуре отправил мою работу в Колледж искусств и дизайна Мура и устроил мне в классе сюрприз: меня пригласили пройти там полный курс обучения. В том же семестре преподавательница по истории как-то раз отвела меня в сторонку и в отчаянии спросила: «Что ты здесь делаешь?!» Она предложила замолвить словечко, чтобы я перевелась в университет Ла Саль. На оба этих предложения я ответила: «Нет, спасибо». Профессор истории покачала головой. «Почему?» – спросила она. И я сказала ей часть правды: «Я запуталась».

Другая часть правды заключалась в том, что я получала специальность по выпивке. В более ранние годы тусовок я пила только по выходным, но так как ради успокоения я теперь перестала брать в руки траву, то неизменно и ежедневно стала прикладываться к бутылке. Алкоголь помог мне достичь той тишины, которую Майк мог услышать без посторонней помощи. А еще алкоголь помогал мне спать, и теперь впервые в жизни я иногда спала по шесть или даже семь часов – это вдвое больше, чем я привыкла. Тогда я еще не знала, что отключиться и заснуть не одно и то же, что в состоянии опьянения редко наступает глубокий сон. Я пила, чтобы успокоить неуемную энергию своего мозга, но выпивка поддерживала его работу в активном состоянии, пока я лежала во власти этих темных чувств.

На третьем семестре колледжа я перестала появляться на занятиях. Мне было на них плевать, я не знала, что делать со своей жизнью и как досидеть до конца лекции без этой знакомой реакции в духе «бей или беги». Мать напомнила мне, что если я не получу высшего образования, то мне ничего не достанется после ее смерти – этот пункт в завещании говорит о ее собственном сожалении больше, чем о чем-либо еще. Она бросила свою учебу после первого семестра, чтобы работать, заботиться о людях, выйти замуж за очаровательного повара с густым акцентом и кабаньими бакенбардами. Я заверила ее, что вернусь к учебе, когда буду готова, но я не сказала, что ей не стоит переживать о том, что я откажусь от своей собственной жизни ради мужчины. Я не только была уверена, что не выйду замуж, но и придерживалась одного правила, когда речь заходила о свиданиях и сексе: никаких греков.

* * *

В свои девятнадцать лет я разлеглась на диване в гостиной перед телевизором с пачкой «Читоса» и ощутимым отсутствием стремлений. Я месяцами зависала перед ящиком, перекинув лодыжки через спинку дивана, и не отрывала взгляда от «Тома и Джерри», «Луни Тюнз», а когда мне было особенно тяжело – от «Семейки Брейди». Однажды я услышала, как мать вошла в дом – а это была ее гостиная в конце концов, – и даже не потрудилась поприветствовать ее. На самом деле, я просто не заметила ее, пока она не стряхнула мои поднятые лодыжки на пол и не сказала просто: «Найди работу», – перед тем, как пройти на кухню. Как будто эта мысль не приходила мне в голову. Конечно, она была права. Мне нужно было чем-то заняться.

У меня не было никакого опыта работы, поэтому я подала заявление в только что открывшийся стейк-хаус, пойдя по стопам своих родителей в ресторанный бизнес. Управляющий нанял Мишель и меня, и когда мы проводили открытие заведения для друзей и родственников, один из моих приятелей спросил: «Ты заметила сходство у всех, кто здесь работает?» Я оглядела всю эту свору ужасно одетых женщин и пожала плечами. Он в ответ сложил руки на груди и рассмеялся. Оказалось, что на управляющего подали в суд за сексуальные домогательства в трех разных ресторанах. Однажды вечером, когда я стояла у прилавка в ожидании своего заказа, он подошел ко мне сзади и прижал свой таз к моей заднице. Я повалила его на пол, а затем протянула руку, чтобы он поднялся.

– Еще раз тронешь меня, и больше не встанешь, – сказала я. – Понял меня?

Он кивнул и больше ко мне не приставал.

За первым столиком, который я обслуживала, сидели владельцы заведения, с которыми мне еще предстояло познакомиться. Они теснились в угловой кабинке, окруженные бумагами и самодовольством. Когда я подошла к ним и услышала их разговор, мышцы моей шеи напряглись. Они говорили по-гречески. Я представилась, но они продолжали болтать, не обращая на меня внимания. Я знала, каково это – быть греческим призраком, – и мне вспомнилось, как годами я стояла рядом с отцом, когда он забирал меня из греческой школы: я дергала его за рукав, а его рука отталкивала меня, потому что ему нужно было не отвлекаясь вести громкие разговоры с другими мужчинами. Я прислонилась спиной к перилам, держа поднос у бедра, и стала ждать. «Так ли уж сильно мне нужна эта работа?» – спрашивала я себя. Когда они наконец подняли глаза, то решили обсудить меня по-гречески. «Красивая», – сказал один из них. Другой добавил: «Я бы ей засадил». У него был тон человека, который выбирает плитку для ванной и ему уже надоело смотреть на образцы.

– Что хотите выпить? – спросила я.

Ручка дрожала у меня в руке. Когда я вернулась, то поставила их виски и чай со льдом на картонные подставки, а затем приняла у них заказ на обед. Нас учили все повторять.

– Два салата «Цезарь», один с лососем, другой с курицей, бургер с грибами и швейцарским сыром средней прожарки, крабовые котлетки и стейк стриплойн средней прожарки. Это все, джентльмены?

Они хмыкнули в знак согласия.

– Отлично, – сказала я бодро, словно щенок, прежде чем перейти на свой низкий голос. – И кстати, miláo Elliniká, malakas.

«Я говорю по-гречески, мудилы».

Они ошеломленно уставились на меня. Я думала, кто же из них скажет мне, чтобы я свалила с их территории. Вместо этого скучающий босс-плиточник сказал мне:

– Тебя никогда не уволят.

Это была рискованная гарантия, выданная девушке, которой нечего терять.

* * *

«Британника для подростков» отмечает: «Развитие дает способность двигаться вперед, принимать правильные решения и, прежде всего, продолжать развиваться». Я никогда не узнала бы, какое решение правильное, даже если бы оно само подошло ко мне и поздоровалось. На самом деле, я бы отпихнула это Правильное решение, чтобы подобраться к мерзавцу, который за ним скрывается: его имя Плохой поступок.

Я проработала в том ужасном стейк-хаусе, а по совместительству ночном клубе, оформленном в стиле Дикого Запада – да, вы все правильно прочитали – целый год, но было бы хорошо, если я запомнила хотя бы треть всего, что там было. Мы пили во время и после нашей смены, полулитровый запотевший бокал, полный рома, вечно стоял рядом с моей кассой, и время от времени мы так напивались, что засыпали на ковриках барной стойки и просыпались к началу своей смены на следующий день, а наши тела были закоченевшими и насквозь провонявшими потом и выпивкой. Я хорошо знала этот запах, который просачивался сквозь мои поры на коже. Точно так же вонял мой отец. Когда я добиралась до дома, то отрубалась под работавший телевизор. Благодаря марафонам сериалов «Закон и порядок» и CSI я чувствовала себя не такой одинокой.

И все равно я искала любовь, а мои внутренние барьеры все так же отсутствовали, как и в пятнадцать лет. Я спала с серфером, который меня бросил – сначала трахнул женщину вдвое старше меня, а потом переехал на Гавайи. Потом был профессиональный хоккеист, у которого чудом сохранились все его родные зубы, он привел меня к себе домой, а через год я оказалась в другом баре рядом с его картонной фигурой в полный рост, но не могла вспомнить ничего из той ночи. Еще были перепихоны с двумя поварами – один в моей машине, а другой перед самым ранним открытием заведения, может быть, в четыре утра. Он вынюхал с моей задницы дорожку кокаина, прежде чем сделать с моим телом все, что хотел, а в это время его, как я понимаю, уже бывшая девушка – причем с ней я училась в средней и старшей школе – колотила руками и ногами в дверь его паршивой квартирки. Парень попытался обставить все это так, как делают полные мерзавцы. Он изрек старую как мир фразу: «Эта сука просто спятила», – и когда я представила, как она отбивает себе все ладони этим прохладным летним вечером, у меня в голове она выглядела так же, как и в седьмом классе: ее светлые волосы убраны в хвостики с розовыми лентами, зубы подперты серебряными брекетами. Она оставалась у двери очень долго, так что я не могла уйти, поэтому я оставалась там после секса, которого не хотела с самого начала, меня мутило от выпивки и отвращения к самой себе.

На следующее утро я проснулась в своей постели и обнаружила, что моя машина припаркована параллельно дому в саду у матери. Я не помню, как ехала домой. Я часто не помнила об этом. Но тем не менее я, наверное, залезла на водительское сиденье и одну руку положила на руль, а второй прикрыла глаз, чтобы картинка не двоилась.

То, что я ни разу при этом не пострадала и не пострадал кто-либо еще, кажется мне незаслуженным чудом. Не всем так везет. Один мой знакомый бармен вырубился за рулем и погиб в аварии, оставив одних жену и маленького ребенка. Другой приятель-бармен отсидел пять лет за убийство на дороге. Я знала десятки людей, которые потеряли права из-за вождения в нетрезвом виде, в том числе и Мишель. Работая барменшей, я приучилась определять, когда кто-нибудь выпил уже слишком много, и у таких ребят я вырывала из рук ключи от машины, прежде чем усадить их в такси. Затем я сама напивалась и ехала домой за рулем машины, которая была заправлена высокомерием и бессилием.

Хотя я была уверена, что стейк-хаус, он же ночной клуб в тематике Дикого Запада убьет меня – об этом говорили бухло, дикий график и пули, которые непонятным образом торчали в подвальной стене этого заведения, – но мне трудно было уволиться. Платили там слишком хорошо, чтобы от этого отказаться. Если взглянуть на все это под финансовым углом, то в девятнадцать лет я зарабатывала больше, чем сейчас, когда преподаю. Я зарабатывала больше, чем моя мать. Я получала так много, что у меня не было времени все это тратить. Я приходила домой после смены и вываливала кучу денег на комод, а затем вырубалась, чтобы проснуться и повторить то же самое. В конце концов я сгребла все эти деньги и купила на них новенький «Джип Вранглер» из салона, потому что такой девушкой я и хотела быть: веселой, спокойной, пляжной. В одном из самых поэтичных абзацев «Британника для подростков» утверждает: «Рост борзой можно замедлить неподходящим кормлением, но нельзя заставить ее стать размером с пекинеса». Я так хотела быть пекинесом: иметь популярную породу, получать призы на выставках, чего-то стоить, но я не была даже недоедающей борзой. Я была потерянной и вечно жаждущей дворнягой, что бродила по барам Южного Джерси в поисках чего-то или кого-то, за кого можно было зацепиться.

А потом я встретила Мэтта.

* * *

Мишель была на год старше меня и уже стала завсегдатаем пивнушки, в которой работала мама Чеда, моего ужасного первого парня. Этот бар, с любовью (или насмешкой) прозванный «Вуд» [7]7
  Wood в пер. с англ. – «Дерево». (Прим. пер.)


[Закрыть], представлял собой длинное сырое помещение без окон с ковровым покрытием на стенах, которое поглощало нескончаемый дым, заполнявший все пространство. Три сорта пива на разлив, кантри в музыкальном автомате. Рядом с «Вудом» располагался мрачный винный магазин, в котором работал красивый парень по имени Мэтт. После смены я присоединялась к Мишель в баре, а Мэтт сидел там на табурете или кидал дротики, тратя заработанные за день деньги на литр пива. Я так сильно ненавидела это место, что особо не высовывалась, рисовала картинки в полудреме и огрызалась на всех, кто пытался со мной заговорить. Когда у меня было особенно дерзкое настроение, я клала на свою бутылку тампон. Никто даже и не пытался заговорить с Тампонщицей.