Текст книги "Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище"

– Ни за что, – сказала я. – Ты же победишь.

– Откуда ты знаешь? Ну, давай! – он улыбнулся.

Я окинула поле взглядом.

– Куда?

– До забора, – он был на расстоянии бейсбольного поля от нас. Лучше просто подчиниться. Я кивнула.

– На старт… внимание… – сказал он, и, прежде чем сказать «марш», он уже сорвался с места.

Я бежала за ним, за этим хитрецом, и он убежал уже так далеко вперед, что развернулся и бежал задом.

– Давай! – говорил он. – Ты можешь быстрее!

Поднажав, я немного оторвалась и вышла вперед, но он почти сразу же вновь опередил меня. Мы так и менялись, как будто не уступали друг другу. Он позволил мне первой коснуться забора. Уступил. Мы рухнули на свежескошенный газон.

– А ты молодец! – сказал он и улыбнулся, а я улыбнулась в ответ, и со стороны, наверное, казалось, что это чудесный момент.

Но пока я ухмылялась, мои мышцы сжались. На чей-то взгляд это выглядело как забава, но я знала правду: все это было частью его игры, он заставлял меня гадать, что он за человек, что будет дальше. Когда мы отдышались, я стала расшифровывать его скрытое послание, пока оно не дошло до меня так ясно, что мне пришлось повернуть голову, чтобы он не увидел моих слез. «Мы делаем это не ради развлечения», – подумала я, глядя в широкое небо с облаками. Мои ладони прижимались к земле. Травинки щекотали мне запястья. Мы делаем все ради того, чтобы причинять боль. Мы бежим, чтобы приминать траву. Мы бежим, чтобы одолеть другого.

Недавно моя тетя прислала мне фотографию, сделанную в тот день. Спереди на диване горчичного цвета сидят трое взрослых и двое малышей. Двое из них улыбаются в камеру – мужчина с зубами и женщина без зубов. Мой дядя занят ребенком, сидящим у него на коленях, а справа в кадре парят еще двое взрослых в тыквенно-оранжевых толстовках. Я стою прямо позади их всех, сосредоточенно и одиноко, мой взгляд устремлен в правую часть комнаты, без сомнения, я слежу за отцом. Под глазами у меня огромные черные мешки в форме полумесяца, а кожа втянутая и бледная. Я немного похожа на смуглого призрака, который преследует свою собственную семью.

Когда я смотрела на это сообщение от тети, какая-то часть меня хотела сделать то, что я делала всегда: отмахнуться от всего, сделать себя невидимой. Какое теперь это имеет значение? Я укоряла себя, но не могла просто забыть об этом, поэтому написала в ответ: «Посмотри на мои глаза. Увеличь картинку». Пока я ждала ее ответа, мой пульс подскочил.

«Боже мой, Лиза. Тебе явно было плохо». Я смотрела на эти слова, пока они не расплылись. Даже сейчас, тридцать лет спустя, это ее признание заставило меня плакать. Вот насколько важно, чтобы наша боль была высказана и чтобы кто-то своими словами, сошедшими с языка, обнял нас.

В те выходные мои родители с ожесточением ругались. К тому времени, как мне исполнилось одиннадцать, они ссорились так, как это делают взрослые, полагая, что успешно скрывают это от детей, не понимая, как далеко разносится их тихий бас – через стены, по другим комнатам, по коридорам, огибая углы. Я не знаю, в чем была причина ссоры, хотя могу догадаться. Несмотря на то что моя мать вела себя как можно лучше, когда его семья гостила у нас, он поссорился с ней из-за какого-то пустяка, потому что не мог признать правду о себе: когда он не был в центре событий, он чувствовал себя маленьким. Яд, о котором он не отдавал себе отчета, заполнил его горло. Чтобы не задохнуться, он выплескивал этот яд на того, кто был ближе всего, раздуваясь от ненависти к себе, которую маскировал под собственную важность.

Отец рано покинул эту семейную встречу – этот момент не очень понятен. Как он добрался домой? Взял ли он машину? Если да, то как мы доехали до дома? Все, что я помню, так это то, что позже в тот день я оказалась в номере люкс с женщинами из моей семьи, отца не было, а воздух был легким, словно гелий. Очнувшись от недосыпа, я присела у туалетного столика с вращающимся овальным зеркалом, восхищенная тем, как выглядят настоящие дамские вещи. Я смотрела, как моя бабушка положила руку на плечо моей плачущей матери, то было быстрое прикосновение в знак утешения, и столь же быстро мне пришлось отвести взгляд от этого выражения нежности. Я перевела взгляд на свое собственное отражение, солнце в этот момент осветило зеркало, и я подпрыгнула, когда увидела себя: вместо моего собственного лица на меня смотрело лицо изможденной старухи – на мне был виден отпечаток морщин, возраста и горя.

Вместо того чтобы видеть себя девочкой, которой и была, я видела в отражении разрушенную женщину. Это так напугало меня, что я пыталась объяснить это матери, но она не могла сосредоточиться на мне и этой моей безумной истории. У нее была своя собственная проблема, ее брак трещал по швам, поэтому я выскользнула из комнаты и вернулась к лошадям. Я прижалась рукой к теплому коричневому плечу кобылы и прошептала ей: «Все будет хорошо».

* * *

«Каждая среда требует своих игр, – говорит «Британника для подростков». – Дети в деревне играют в другие игры по сравнению с городскими детьми. Аналогично дом и школа требуют разного рода игр». В школе я пыталась стать чирлидершей, как будто помпоны были способны компенсировать все остальное, но несмотря на годы своих занятий танцами я не была одной из этих девочек. Они чувствовали разницу между мной и собой. Год за годом я пробовалась и каждый раз видела свое имя в списке выбывших, даже в тот год, когда мать была приглашенной судьей. Наконец в восьмом классе надо мной сжалились и сделали меня запасной. Надев пояс своей матери, я втиснулась в свитер и штаны, с восторгом наблюдая за каждой баскетбольной партией команды «Индейцы», что иногда укрепляло мою выносливость, это вообще прочный фундамент для пылких миниатюрных девочек.

Дома моя основная игра была «Начинающий сыщик», я была увлечена ею в любое время дня и ночи, внимательно наблюдая и прислушиваясь ко всему, чтобы понять, что произойдет дальше. Шаги в коридоре: тяжелые или легкие? Там идет мать или отец? В ванную или в спальню? То, как закрывалась дверь, имело важное значение, потому что можно было распознать, в каком настроении закрывающий – в обычном или сердится? Спокойно открывает дверь или возится, ругается. Запах пива, виски и узо, каждый из которых отличается кислинкой или сладостью, когда его источают поры. Гудение электробритвы, аромат одеколона в воздухе, слабый запах дерева и ванили в «Олд Спайс» – это самые точные признаки того, что отец уходит из дома.

Но он оставался дома, даже когда уходил. В моем воображении каждый уголок дома был под его наблюдением, и эти воображаемые камеры оставались угрозой до моих тридцати лет. Оставшись одна в своей комнате, на кухне или даже на улице, я играла так, будто за мной следят. Я боялась, что, если расслаблюсь, отец воспользуется этим моментом и застанет меня врасплох. Однажды я гуляла на улице и заметила, что моя майка надета задом наперед. Никого рядом не было, поэтому я стала переодевать ее прямо на улице, но мои руки запутались в бретельках, неразвитая грудь обнажилась, и когда я подняла голову, отец уставился на меня через нашу дверь. Я отвернулась, будто не видела его, как будто я обычная девчонка, наблюдающая за птицами, но почувствовала, как сосуды моего лица широко раскрылись, а щеки, без всякого сомнения, побагровели.

Я никогда не слышала, чтобы отец рассказывал о своих детских играх, но есть одна игра, которую знают греческие дети, она называется «Все кругом». Все держатся за руки в кругу, а в центре этого круга стоит один ребенок спиной к стулу. Дети в кругу поют дразнилку, рифмованную песенку, а когда заканчивают петь, то они размыкают руки и садятся, пока кто-нибудь пытается выбить стул из-под ребенка в центре, заставляя того упасть на задницу. Если ребенок упал, то он остается в центре, а если нет, то тот, кому не удалось заставить центрального ребенка упасть, занимает его место. «Дети в деревне играют в другие игры по сравнению с городскими детьми».

В США ребенка в центре круга мы называли «оно». В Греции такого ребенка зовут «Манолис». Это имя моего отца. По-английски Мэнни.

Отбросьте в сторону мысли о том, что это похоже на издевательство. Представьте, что вы выросли, и все вокруг знают песенку, в которой ваше имя является синонимом неудачника. Весь смысл этой игры в том, чтобы не быть Манолисом. Возможно, именно этого и хотел мой отец. Он говорит, что перебрался в Америку за возможностями, но кто знает, когда эта идея впервые посетила его. Может, он был ребенком, который устал от дразнилок. Может, такое количество дразнилок превратило его в мастера этого самого дела. Разве в этом не может быть смысла? Сколько жизней разрушил человек, который так и не смог пережить насмешек на детской площадке.

* * *

В «Британнике для подростков» нет статей про карточные игры, но мой отец тасовал и раздавал карты так ловко, что не было сомнений – он играл в карты всю свою жизнь и наверняка играл в последний день декабря в Греции, где карты считаются частью праздничного ритуала. «Во многих странах есть интересные новогодние традиции», – утверждает моя энциклопедия, и среди ежегодных новогодних обычаев моего отца было доброе поведение. Каждый Новый год без исключений. Так он стал моим любимым праздником, даже в те подростковые годы, когда все казалось таким неправильным.

Как-то после ужина мы убрали со стола тарелки и вынули центральный фрагмент столешницы, а затем втроем – Майк, отец и я – сели за карточную игру, которая затянулась до глубокой ночи. Греки верят, что Новый год – это время удачи и везения, многие практикуют в это время обряд кали хера. Дословно это переводится как «хорошая рука», а хорошей эту руку делает щедрость по отношению к детям. Мой отец выдал нам деньги, и мы с Майком набросились на свои четвертаки, жадно глотая газировку, которую нам обычно не разрешали пить.

– Я заберу у тебя все пенни до последнего, – сказала я Майку.

Тот посмотрел на отца в поисках защиты, но отец лишь пожал плечами.

– Она неплохо играет, – сказал он и показал на меня большим пальцем.

Я улыбнулась и покачала ногами.

Чтобы разыграться, мы начали с более легких игр – это были несколько раундов в «безумные восьмерки» и «тяни карту». Колода была новой и еще хрустела. Однако уже через час или около того мы перешли к покеру и блэкджеку. Мой отец, как всегда, сдавал.

– Ох, – сказал он, посмотрев на то, что ему выпало, – эти карты просто ужасны. – Он подмигнул, и мы с Майком подкинули в банк еще мелочи. Мы играли часами, наши стопки монет росли и уменьшались, но отец никогда не позволял нам проигрывать слишком долго.

Когда он встал и подошел к кухонным шкафам, мы надеялись на торт, но его время еще не пришло. Вместо торта отец принес спелый гранат.

– Готовы? – спросил он.

Мы кивнули и про себя помолились, чтобы из жесткой красной кожицы высыпалась огромная куча семечек – это еще один символ удачи. С грохотом, который заставил весь наш квартал вздрогнуть, он разбил этот фрукт о край стола. Наклонившись, мы вместе осмотрели его.

– Да, – сказал отец. – Неплохой попался. Похоже, год будет хорошим!

Он протянул каждому из нас салфетку с горстью семян.

– Что думаешь, Гарифалица?

Я ненавидела, когда он звал меня по-гречески, но сейчас было не время протестовать. Я рассматривала его, вглядывалась в веселое лицо, глаза, полные света, и все казалось мне возможным.

– Да, – произнесла я. – Это будет наш лучший год.

– Моя девочка! – воскликнул он и потрепал меня по плечу.

– А ты что думаешь, Михали? – спросил он моего брата.

– Так и будет, – ответил тот.

Мы играли партию за партией до полуночи, а когда до окончания старого года осталось всего ничего, появление василопиты заставило нас позабыть о картах. Отец вырезал ножом знак креста на поверхности пирога, прежде чем его нарезать, и мы принялись быстро есть каждый свой кусок, стараясь найти запеченный четвертак, что гарантировало удачу на весь будущий год. Когда его металл звякнул о мои зубы, я ухмыльнулась.

Майк, нахмурившись, откусил еще кусочек, его подбородок был весь в сахарной пудре.

– На весь год, – сказал отец и поднял меня на руки. Он повернул меня, мои ноги двигались отдельно от тела, и мы закружились в радостном вальсе, пока не помутилось в голове.

– Вот скажи мне, – сказал он, – как это тебе так повезло?

Глава 4
Танцы

Когда я была во втором классе, отец как-то раз постучал в дверь моей спальни и прислонился к раме. С его шеи свисала золотая цепочка с крестом, и крошечные ножки Иисуса уютно устроились в волосах на его груди. Все греческие мужчины, которых я знала, никогда не встречали пуговиц, которые стоило бы застегнуть. Он обратился ко мне с вопросом:

– В церкви проходят занятия по греческому языку. Хочешь пойти?

Конечно, я была обязана ответить «да». Да, я хочу узнать все, что смогу, о твоем языке, о твоей культуре, о философии и искусстве, о древнейшей цивилизации – обо всем, что греки ставят себе в заслугу. Да, я хочу быть ближе к тебе.

Я кивнула, и отец расплылся в улыбке.

– Ты и правда лучшая девочка, – сказал он и положил руку на сердце.

Когда он ушел, я тоже ухмыльнулась, добавив десять, пятьдесят, сто очков к мысленной сумме всего того, что я сделала, чтобы отец меня любил.

Я не знала, что только что пожертвовала два с половиной часа каждые вторник и четверг в течение шести бесконечных лет православному храму Святого Фомы – тому месту, где на одних и тех же уроках сочетались вера в Бога, мифология и национализм. Вот примерный заголовок в одном из моих старых учебников: «Греция – самая великая нация в мире». Через несколько страниц история про черепаху и зайца. В конце книги есть урок, до которого мы так и не дошли, где дрожащей рукой было нарисовано распятие. Кажется, я нарисовала рога и облако волос на лобке нашего Господа и Спасителя.

В течение шестого и последнего года обучения в греческой школе наши основные задачи были предельно ясны и сводились к двум: 1) рассказать всем, какая великая страна Греция, и 2) станцевать на агоре, ежегодном осеннем фестивале. В «Британнике для подростков» сказано:

Во всех европейских странах есть множество разновидностей народных танцев… Народные танцы зародились в крестьянской среде, изначально их практиковали на улицах или в амбарах с грубым полом, эти танцы редко бывают плавными. Они чаще всего связаны с прыжками, топаньем и другими энергичными движениями.

Можете быть уверены, никакой плавности движений у нас там не было.

За годы занятий танцами с матерью я быстро освоила хореографию, но в Штатах мы перешли на ритмические рисунки со счетом по восемь тактов. Греки считают музыку по двенадцать тактов. Эта разница может показаться незначительной, но меня она сбивала с толку. Один круг танца мог выглядеть так: шаг вправо, шаг влево, шаг вправо, шаг влево, шаг вправо, шаг влево, шаг вправо, шаг влево, шаг вправо, шаг влево, шаг влево, шаг вправо, прыжок, прыжок, шаг влево, шаг вправо, шаг влево, шаг вправо, шаг влево, шаг вправо, снова прыжок. Если это предложение кажется вам бессмысленным, то я вас уверяю, мне тоже, но эти движения, казалось, были прописаны в ДНК других детей, как будто они в этом танце покидали утробу матери.

В классе мы провели час, изучая, как спрягать важные глаголы – есть, молиться, завоевывать, – а затем перешли в большой банкетный зал, чтобы потренироваться. Стоя в огромном кругу, я держала за влажные руки двух Джорджей и переступала с ноги на ногу под песню, которую пели мои одноклассники. Я беззвучно повторяла выдуманные слова, но внутри меня огнем горели две истины: я была чересчур гречанкой для американской школы и слишком американкой для греческой. Как ребенок иммигранта, я вечно балансировала на грани между Старым и Новым Светом и нетвердо стояла одной ногой на каждой из этих территорий. По крайней мере, моих греческих одноклассников восхищали помпоны, которые я принесла с собой. А, эти? Я только что с тренировки. Легкая ложь, чтобы набрать популярности.

На празднике агоры воздух был наполнен ароматами козлятины и меда, а мой класс ждал в коридоре своего музыкального отрывка. Мы были выпускным классом – лучшими танцорами, которых только могла воспитать греческая община Нью-Джерси, – и с первым ударом смычка по лире мы выпрыгнули в центр зала с твердым полом. Толпа ликовала и хлопала, пока мы выписывали круги, топали и составляли разные фигуры из танцующих, чтобы подчеркнуть прыжковые способности разных мальчиков. Когда мы кружились, сцепив руки, я искала глазами отца, его гордую улыбку, которую я обязательно должна была отыскать за маленькими греческими флажками, которыми все размахивали. Я все смотрела, смотрела и смотрела. Позже, когда танцы закончились, мы с матерью нашли его спорящим с каким-то мужчиной на парковке.

– Ты была прекрасна, милая, – сказала мать.

Я хотела спросить ее: «Откуда ты вообще это знаешь? Ты же не гречанка!» Но она сказала:

– Давай купим гирос!

И мы встали в очередь к одной из палаток, пока отец продолжал свои разборки, стоя на асфальте. Сидя у края пластмассового складного столика, я нахмурилась и достала лук из своей питы. Вокруг нас шумели семьи, источая радость.

– Ты же знаешь, мне можно рассказать обо всем, – проговорила она.

Я подняла голову и встретилась глазами с ее мягким взглядом, а затем посмотрела в сторону парковки, на него.

– Я знаю, – тихо ответила я.

Я потратила шесть лет, пытаясь завоевать его расположение через Грецию, и все без толку. Я сжала зубы и приняла решение: все, хватит. После сегодняшнего дня я никогда не буду говорить с отцом по-гречески. У меня было не так много возможностей, но я могла отказать ему в родном языке, пусть кричит сколько влезет, чтобы я отвечала ему на его языке. Больше никогда. Никогда.

Мать прервала мое раздражение, взяв мою руку в свою.

– Ты правда была очень хороша, – сказала она, но тоже уставилась на стоянку, высоко подняв плечи.

* * *

В конце восьмидесятых моя мать совмещала работу официанткой с занятиями танцами, которые она вела как у нас дома, так и в оборудованной для этого студии под названием «У Дианы». Она попросила у босса прибавку в двадцать пять центов и получила отказ, после чего сняла с себя фартук официантки, собрала учеников, которые еженедельно приходили в наш подвал заниматься джазерсайзом, взяла кредит и открыла свой танцевальный центр на площади рядом с моей средней школой. Треть учеников студии «У Дианы» последовали за ней, и так родился ее собственный бизнес. А «Диана» в конце концов умерла.

Чечетка, балет и джаз: я танцевала с трех лет. Чаще всего моим учителем была мать. Я никогда не смотрела мультики по утрам в субботу, мои выходные проходили в надевании трико и купальника, я готовилась провести целый день в студии, наблюдая, как мать учит малышей утром, а подростков после обеда. Одни и те же песни звучали на повторе бо́льшую часть моего детства, так что я до сих пор могу процитировать нелепый текст «Bumpy Train» или каждое слово в «Rhythm of the Night» группы DeBarge так, будто слушала все это вчера. Моя мать верила в то, что балет нужно преподавать, используя французские термины, хотя я постоянно слышала не то, что нужно. В классе мы должны были повторять «батман», но я выкрикивала слово «Бэтмен». Когда мать кричала «глиссад», я слышала только отзвуки своего имени.

В средней школе мы должны были сделать стремянку в столярной мастерской, и я взяла инструмент для выжигания, чтобы вырезать на этой стремянке пару балетных тапочек – в подарок своей матери, который до сих пор у нее на кухне. Больше всего на свете я мечтала стать балериной-адвокатом, чтобы уравновесить изящество с искусством аргументации, идеально сочетая свой опыт с опытом матери и отца. Я представляла, что буду бороться с несправедливостью по отношению к своим клиентам, стоя в пачке и на пуантах. В своей комнате я накрывала мишку черным полотенцем, которое мать брала, когда красила волосы, и кричала ему: «Ваша честь, я протестую!» Затем с помощью арабеска я прокладывала себе путь к победе в этом деле.

Для торжественного открытия мы украсили студию моей матери воздушными шарами и флажками, чьи треугольники растянулись по комнате в виде радужной ухмылки без губ. На розовой стене я нарисовала черным акрилом логотип: четыре неправдоподобно худых силуэта, от самого высокого с вытянутой ногой над головой в девлоппе, до женщины в V-образном приседе, ноги которой отрывались от земли на сорок пять градусов без единого дрожащего мускула. Мать заказала на открытие именитую труппу Jazzworks, в которую сама входила, и дала жителям Южного Джерси почувствовать, каким прекрасным может быть танец.

Мы с матерью ездили на поезде в Филадельфию, и пока ее труппа репетировала по три-четыре часа, я бродила по городским кварталам, заходила в La Boulangerie за круассаном, пропускала мимо ушей предостережения матери не встречаться взглядом с бездомными и опускала мелочь в их кофейные чашки. Наш дом находился в двадцати минутах езды от Филадельфии, но с тем же успехом это могла быть и другая планета. Я постоянно надеялась, что после репетиции она скажет мне: «Давай останемся здесь».

Танцоры из Jazzworks были совсем не похожи на добропорядочных Джина Келли или Фреда Астера, на выступлениях которых я росла. Они были с декольте и блестящими телами, от них веяло грубостью и недосказанностью. Но когда все эти таланты теснились на одном этаже, я не могла оторвать глаз от своей матери, от ее движений, таких быстрых, таких резких, от ее тела, полностью ей подвластного. Я хотела быть ею: вести тридцать пять уроков в неделю; приходить домой после девяти, потная и затянутая в лайкру; съедать на ужин половинку грейпфрута и шесть крохотных кусочков куриной грудки на гриле. Я хотела быть худой, видеть свои ребра, проступающие сквозь балетный купальник, втягивать живот и ходить в полный рост, с вытянутой лебединой шеей. Я хотела листать такие каталоги, как Costume Gallery и Curtain Call, планировать целое шоу, воплощать в жизнь свое видение. Я хотела, чтобы моя голова была забита хореографией, а не глупыми историями, которые я придумывала – чем-то, что другие люди могли видеть, чему они могли аплодировать.

Мы с матерью танцевали вместе столько раз, что невозможно сосчитать. Мы выходили на сцену, софиты обогревали нас, сверкание наших блесток и теней для век долетало даже до зрителей в последнем ряду, затем мы подмигивали друг другу, прежде чем сменить номер и исполнить жете, попадая точно в цель и выравнивая ряд, в котором мы стояли. Иногда мы ухмылялись и исполняли па-де-бурре друг рядом с другом и говорили: «О черт!» Если мы пропускали какое-то движение, зрители не подозревали о нашей уловке, и в этот момент все налаживалось. Для меня остается загадкой, как мы могли настолько синхронизироваться на сцене и быть настолько далеки друг от друга вне сцены.

Я думала, что хочу стать танцовщицей, но на самом деле я желала обрести самостоятельность. Наблюдая, как моя мать обретает ее, я испытывала сложное чувство гордости. Она делала что-то для себя, что-то, что не было связано с отцом. Даже не вспоминайте тут всю эту чушь про «место женщины – дома». Моя мать получала то, что хотела сама. Если бы тогда я знала слово «феминизм», то подняла бы вверх свой маленький кулачок в знак солидарности. Но за эту автономию приходилось платить, и она не могла видеть ту цену, которую платит. Еще бы, она ведь чаще отсутствовала, чем была дома.

* * *

Мы с Майком были беспризорными детьми, хотя так себя не называли – даже не знали такого определения. Сначала мать наняла няню, которая жила на нашей улице, чтобы та присматривала за нами после школы, но она была где-то не здесь – а скорее всего, под чем-то, – во время первой встречи она испекла замороженную пиццу тестом вверх и уставилась в пространство, пока дым наполнял комнату. После этого мы оказались предоставлены сами себе.

В восьмидесятых вовсю ходили слухи о белом фургоне, который ездил по улицам и забирал детей, поэтому наша задача была идти домой быстро и не раздумывая, но я больше всего на свете любила идти не спеша и наблюдать за природой. Я могла десять минут рассматривать листик в форме рыбы, держа его за черешок, и с удивлением глядеть, как он плавает в воздухе передо мной. Если дорогу мне перебегал снегирь, то удивительно, как надолго я замирала и неподвижно смотрела, как он собирает хвою и траву для своего гнезда. А еще я была превосходной пинательницей разных камней, лучшей во всей округе.

Хотя никто еще не догадался, что слово stranger рифмуется со словом danger [5]5
  На английском «незнакомец» и «опасность» соответственно. (Прим. пер.).


[Закрыть], было ясно, что все в мире верят: то, что способно причинить вам вред, находится где-то там, в руках у какого-то неизвестного психа, полного злых намерений. Нельзя сказать, что это было совсем уж неверно. Когда мне было четыре года, позвонил какой-то мужчина и сказал, что я выиграла конкурс красоты, а потом попросил мой адрес. «Ты такая красивая», – сказал он. Однажды мой отец должен был забрать меня с занятий гимнастикой. Мне очень нужны были очки, у меня сильная близорукость, так что я села не в ту машину. Вместо того чтобы сказать: «Дорогуша, ты ошиблась», – водитель провел ладонью по моему подростковому бедру, пока его пальцы не коснулись моей промежности. И ведь этот мужчина – чей-то отец.

В промежуток со средней до старшей школы взрослые мужчины лапали меня четыре раза, насколько я помню. Однажды я проехала через небольшой участок леса на велосипеде, чтобы купить конфеты, и увидела мужчину, который стоял неподалеку. На моем обратном пути он махал мне своим членом, агрессивно посмеиваясь над тем, что мне было это неприятно. В другой раз два мальчика погнались за мной в другой участок леса с ножом, просто чтобы один из них показал мне свои причиндалы. Другой мальчик приставил нож к моему горлу, прижав меня к земле; он был еще так мал, что казалось, не знал, что делать дальше.

Я могла бы продолжать еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще. Еще и еще.

Я серьезно.

* * *

На мой двенадцатый день рождения мы с Майком вернулись домой и нашли записку, прилепленную на металл над духовкой:

Привет, дорогая! Прости, мне нужно поработать. А затем зайти к Дорис. Давай отпразднуем завтра. Если тебе что-то будет нужно, звони. С днем рождения!

Целую, мама

В кастрюле была тушеная говядина, источавшая сладкий и жирный дух, в холодильнике – шоколадный торт с помадкой, утыканный холодными незажженными свечами. Отсутствие взрослых означало невежливое открывание подарков – открытки проверялись на наличие внутри денег, а не чувств – и я завизжала, когда обнаружила пачку со ста двадцатью мелками Crayola. После торта мы с Майком смотрели «Луни Тюнз» и по очереди говорили: «Ты презренный (презренная)», намеренно обмазывая друг друга как можно большим количеством слюны, смеялись до тех пор, пока не начали задыхаться, а наши стаканы, из которых уже в третий раз была выпита содовая, прилипли к журнальному столику перед нами.

Позже Майк заснул на полу в своей спальне, окруженный Хи-Мэнами. Рядом с его животом зиял расколотый Замок Серого Черепа, я накрыла брата одеялом. Ничто не могло его разбудить. Я изучала стену над его кроватью, завидуя, что на обоях у него говорящие животные. «Вот бы стать птицей», – говорил бледный слон. Жираф с короткой шеей мечтал быть пожарным. Какая разочаровывающая мораль для рисунков у детской кровати: «Эй, малыш! Все хотят невозможного!»

Вернувшись на кухню, я раскрасила крылья летящего Пегаса, для каждой мизерной петельки перьев я брала другой оттенок – чистое наслаждение свежей коробкой мелков. Пегас должен быть белым, ослепительно белым, настолько, чтобы было больно смотреть. Но этот великий конь появился из крови обезглавленного тела Медузы, и я подумала, что он должен сиять всеми цветами радуги. Когда я закончила, то оставила на краю дивана для своей матери, нацарапав в углу: «С днем рождения!» У нее он был на следующий день после моего.