Текст книги "Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище"

В какой-то момент, когда я делала уроки, фары машины отца сверкнули сквозь жалюзи в гостиной, прошивая светом стены, воздушные шары и весь мой день рождения. Я прислушалась. Все, что мне нужно было узнать, могло быть зашифровано даже в звуке. Иногда он доезжал до дома, и единственным звуком был кашель глохнущего двигателя; на следующее утро я видела его сгорбленным за рулем и на цыпочках пробиралась мимо водительского сиденья по дороге в школу. В других случаях дверь быстро захлопывалась после приезда, при этом раздавался короткий металлический звон, и я бежала по коридору, ныряла в кровать и притворялась, что сплю. На этот раз фары потухли, но я не услышала, как закрылась дверь. Я прислушалась, но так ничего и не услышала. И все же решила, что я в безопасности. В конце концов это был мой день рождения. Единственный день, когда всем полагается быть добрыми ко мне.

В конце концов раздался знакомый стук: ручка входной двери ударилась в стену гостиной, там уже давно была выдолблена дыра в штукатурке. Я выглянула в окно и увидела, что дверь его фургона осталась открытой, в салоне горел свет. Бесшумно выйти? Поначалу он не заметил меня, и я стала наблюдать. Его мотало, словно человека, который движется по воде во сне. Казалось, он принес с собой порывистый ветер, и когда он так проходил мимо дивана, мой Пегас соскользнул на пол. Когда отец приблизился к кухне, я затаила дыхание – так еще бывает, когда проезжаешь мимо кладбища, и это затаенное дыхание заставляет тебя чувствовать себя невидимой в своей неподвижности. Я надеялась, что он ударится о стену и тут же повернется в сторону спальни, как те пластмассовые утки, по которым стреляют на карнавале, но он увидел меня, остановился и уперся в дверной проем. Под мышками на его белой рубашке виднелись желтые пятна. «Как будто от чая, – подумала я, – или от мочи».

– Где твоя мать?

– У тети Дорис. – Это была ее лучшая подруга.

«Поздравь меня с днем рождения, – подумала я. – Скажи это. Скажи: с днем рождения!»

– Ты почему не в кровати?

Я показала на открытый учебник:

– Делаю домашку. Почти уже все.

Он пробормотал что-то невнятное, какую-то смесь греческого и английского, а затем оттолкнулся одной рукой от стены. Я было подумала, что на этом наш обмен любезностями закончился, но, придя в себя, он уставился в мою сторону. Казалось, он перестал ориентироваться в пространстве. На что он смотрел? На меня? На недоеденный торт на стойке? Мог ли он видеть воздушные шары, привязанные к моему изогнутому стулу?

– Ты жирная, – сказал он.

Без эмоций, без нажима. Просто констатировал факт.

Я смотрела на пятно засохшего желтка на тканевом коврике перед собой и ковыряла его ногтем большого пальца, пока коридор не заскрипел под его весом и не хлопнула дверь спальни. В моих ушах шумел океан, кровь бурлила. Мой отец нацелился на тело, которое я не могла видеть со стороны, на мои мягкие бедра и мясистый живот – я уже начала считать, что эти места в десять раз больше, чем следовало бы. Когда я жаловалась на свою упитанность, мать говорила: «Ты зацикливаешься на отдельных местах, хотя смотреть нужно на всю картину целиком». И она была права; я снова и снова препарировала саму себя перед зеркалом. До сих пор я с трудом могу смотреть рекламные ролики с девушками, которых показывают по частям – свободная рука тянется в кадр, потом виден только грудастый торс без головы. Я воспринимала себя точно так же: в двадцатисантиметровых складках бедер, в вытянутых слоях жира, выпирающих над джинсовой талией. Мне никогда не пришло бы в голову увидеть себя целиком.

В одиночестве за кухонным столом меня терзало разочарование – за день рождения, о котором я так сильно заботилась, за то, что я поставила себя в еще одно положение, чтобы меня ранили, за то, что я не стала стройнее ради отца. Это те временные отрезки, которые я не могу измерить. Как долго я просидела тогда за столом? Несколько минут? Час? В конце концов я встала и открыла входную дверь, огляделась в поисках неизвестных собак или людей и, никого не обнаружив, выскочила на улицу, чтобы закрыть дверь фургона. Вернувшись в дом, я положила Пегаса на спинку дивана и отправилась в спальню, где обнаружила пьяного в хлам отца, вырубившегося на моем двуспальном матрасе.

Мы часто по очереди приводили его в чувство, осторожно перетаскивая с дивана в спальню, но в этот раз все было по-другому. Он никогда не терял сознание у меня в комнате. Что бы он здесь ни творил, у него всегда хватало ума убежать, а это пьяное чучело моего отца нарушало наш с ним негласный договор.

– Папа, – я пошевелила его руку.

Ничего не изменилось.

– Папа, иди уже в свою кровать.

Он ответил каким-то полухрюканьем, примитивной попыткой что-то сказать, которая повисла в воздухе. Я отвернулась, чтобы не почувствовать ее запах. Мой отец был Гидрой – существом настолько ядовитым, что даже дыхание его было смертельным.

– Папа, папа, иди в свою постель. Папа, папа!

Что-то во мне закипало. С каждым словом «папа» мое горло сжималось все сильнее. Мне была нужна моя кровать. Она была моей, я никак не могла пойти спать к нему в постель, от которой воняло потом, печным жиром и его пердежом.

– Папа!

Я крикнула так громко, как только могла, и тут же пожалела об этом. Его левый глаз открылся и закатился в глазнице. Раньше, чем я успела увернуться, он ударил меня тыльной стороной ладони по щеке, от чего я отлетела на книжную полку и вызвала дождь из кукольных миниатюр и книг в мягких обложках. В страхе, что за одним ударом последует еще несколько, я бросилась на кухню и дождалась, пока он снова не захрапит. Я чувствовала щеками, как тикает пульс.

Дальше я сделала то, чего еще не делала: позвонила матери. «Ты же знаешь, мне можно рассказать обо всем».

Когда она ворвалась в дверь через двадцать минут, на ней легко мог быть надет плащ супергероя.

Мать наклонила мое опухшее лицо так, чтобы лучше разглядеть его на свету, ее прохладные и тонкие пальцы прижались к моему подбородку, а затем велела мне оставаться на кухне. Не знаю как, но ей удалось разбудить его. Драка переместилась в их спальню, а я быстро перебежала в свою, забилась там в угол кровати и спряталась под одеялом. Я чувствовала его запах от одеяла.

Всю меня заполнили песочные часы сожаления. Я разбудила его на секунду и увидела в его блуждающем взгляде, что никого не было дома, мой отец находился в этот момент будто на другом континенте. Я спустила его с цепи в конуре и убежала, но мать призвала его обратно в тело, где бы он до этого ни находился. Разбудив его, она бесцеремонно распахнула дверь конуры. Конечно же, зверь тут же вырвался на свободу.

Дверь их спальни со свистом распахнулась и врезалась в шкаф, стоящий за ней. Дверные ограничители в моем доме уже давно были отломаны. Через несколько секунд распахнулась уже моя дверь.

– Тебе обязательно было стучать на меня? – прошипел отец и сорвал с меня одеяло. – Вот же сучка. Не могла на диване поспать?

Мать забежала и схватила его за плечи.

– Не смей с ней так разговаривать! – крикнула она, но он отмахнулся от нее, как от мошки, и она упала на мой комод.

Ряд аптечных флакончиков с духами опрокинулся как домино, и каждый из них приземлился на пол с тонким стеклянным звоном. Она отскочила назад. «Не вставай, – подумала я, пытаясь внушить ей эту мысль. – Не вставай». Тогда я еще не понимала, что она поднялась, чтобы держать его подальше от меня.

– Все это херня, – завопил он. – Я оплачиваю счета в этом доме. И могу спать, где хочу. Это мой дом!

Пошатываясь, он пошел по коридору, повторяя «мой дом», и это напоминало эхо, которое постепенно затихало с каждым его шагом прочь от моей комнаты. Деревянные ступени подвала стонали, когда он спускался под землю.

Лицо моей матери раскраснелось, глаза расширились. Она присела передо мной на корточки и погладила мои волосы, ее голос одновременно и дрожал, и был наполнен силой.

– Все будет хорошо, – сказала она. – Оставайся здесь. Пообещай мне. Оставайся здесь.

Я кивнула, и она рванулась за ним.

Но как только она скрылась из виду, я прокралась по коридору через кухню к верхней площадке лестницы в подвал и расположилась на три ступеньки ниже – этого было достаточно, чтобы я могла видеть родителей, но оставаться незамеченной. Довольно быстро крики перешли в борьбу, и это наблюдение освободило место для моей первой встречи с неизбежным: отец отвел назад руку, сжатую в кулак, и стал бить мать по животу, по ребрам, по руке. Эти звуки, плоские удары кожи о кожу и крики моей матери – если бы я умела стирать воспоминания, то стерла бы именно это. Я хотела одним быстрым движением сбежать по лестнице, прыгнуть ему на спину, крикнуть, чтобы он перестал. Я хотела быть такой сильной, чтобы остановить его и стать героем, но я не двигалась.

Я так и не пошевелилась.

* * *

Той ночью я не спала, и в темноте мои руки тряслись, когда во мне рождалось решение: я буду менее чувствительной, не буду принимать все так близко к сердцу. Я буду засыпать везде, где только есть место. Мне не так уж нужна моя комната, как какой-то малолетке. Мне не нужна моя мамочка. Мне было уже двенадцать, черт возьми! Пришла пора начать вести себя как взрослая!

Сейчас я хочу шепнуть двенадцатилетней себе, что я ни в чем не была виновата, но тогда я не могла услышать эту мысль. Мой мир имел смысл только тогда, когда его недостатки были моими собственными. Если бы только я могла вести себя лучше, лучше говорить по-гречески, не быть такой ранимой. Если бы, если бы, если бы. Я так опиралась на эту бессмысленную фразу, потому что, если это была моя вина, значит, у меня была сила остановить это, остановить его. Власть. Контроль. Я не могла признать, что у меня всего этого нет, поэтому я верила, что у меня все это есть.

Я села в кровати, прижала ноги к ковру на стене и ударила себя по лицу. Я должна была стать жестче. Все еще заливаясь слезами, я ударила себя опять, онемев от боли, нанесенной своей собственной ладонью. Чтобы быть дочерью, чтобы выжить, будучи его дочерью, мне нужно было отрастить броню. Я стану носорогом с толстенной кожей, моя кожа будет отражать любую боль, которую мне причиняют. Больше никаких слез. Никаких побегов за помощью к матери. Никаких больше чувств. Если я выращу свою броню достаточно толстой, думала я, то смогу пережить все что угодно. И скоро буду готова к бою.

Глава 5
Броня

Я была дочерью танцовщицы, а поэтому была сделана из блесток и эластичной ткани, и бо́льшую часть времени в начале старшей школы я провела между сменами костюмов, все еще нося милые толстовки и брюки пастельных тонов – девчачью кожу, которую я твердо решила сбросить. В «Британнике для подростков» была статья «Броня», где было изображение этрусского воина в шлеме – конечно, вдохновленного греками, – верхушка которого была увенчана красно-черным плюмажем. Ирокез древних воинов.

Действия, которые я предпринимала, были настолько шаблонными, что я могла бы работать по контрольному списку из «Вводного курса по тоске и беспокойству»:

✓ Найди девочку с белым как мел лицом, спроси, какую музыку она любит. Открой для себя The Cure, The Smiths, Nine Inch Nails.

✓ Пересмотри «Сид и Нэнси» около двух миллионов раз.

✓ Укради одежду своего отца. Переоденься в его огромные брюки и фланелевые рубашки. Не считай это чем-то символическим.

✓ Побрей половину головы, а другую половину покрась в черный цвет.

✓ Черная помада, черная подводка для глаз.

✓ И вообще, черный – твой единственный цвет.

✓ Пусть твои оценки скатятся прямо в ад.

✓ И гигиена пусть сделает то же самое.

✓ Выгляди заразной.

✓ Купи тарантула.

✓ Найди себе новых друзей. Ты узнаешь их по радужным волосам и по скрежету черного покрытия их скейтов.

Всего за одну ночь я стала другой. На следующий день я пришла в школу с видом человека, который пугает других больше, чем напуган сам. Когда моя мать вернулась домой в тот вечер, когда я изменила свой облик, она остановилась у дивана и сказала только: «Зачем?» – а после этого направилась на кухню. Если отец и заметил, то он не сказал ни слова, но и ко мне в спальню он больше не заходил. Моя броня работала.

Я провела в спальне бесчисленное количество часов взаперти, три из моих когда-то розовых стен стали черными, единственная оклеенная обоями поверхность была вся в надписях маркером, я исписала ее текстами песен, а также рисунками и именами тех мальчиков и девочек, которых я любила. По правде говоря, я любила их всех: людей, с которыми я никогда не разговаривала, их яркие лица и глупые ухмылки были обведены в моем ежегоднике. В конечном счете, и иногда лишь на мгновение, я любила всех, кто не был мной.

Я встретила Мишель, когда шла украсть пачку сигарет из магазина. Она была на класс старше меня и выглядела как молодая обкуренная Мэрил Стрип. У меня же был образ Вайноны Райдер из фильма «Битлджус». Мы не отдавали себе отчета, дружим ли мы – так солнце дружит с луной, – но после стольких лет после оставления попыток дружить, или, что еще хуже, отсутствия какой-либо дружбы, это была платоническая любовь с первого взгляда. Жаждущие принятия, мы просто утонули друг в друге. Вскоре мы могли общаться с телепатической остротой, которой обладают девочки-подростки: стоило бросить всего один взгляд через всю комнату, и мы уже прекрасно понимали друг друга. Такая близость между нами пугала других, и часто они спрашивали, не ведьмы ли мы. Мы отвечали «да» и начинали шевелить пальцами. «Насылаю порчу на всю вашу семью», – добавляла я, и мы смеялись, пока они качали головой или медленно отходили от нас.

Она познакомила меня с мальчиками-скейтерами и девочками-художницами, с которыми мы вместе ходили в школу: это были товарищи по несчастью, которые, я не сомневалась, сделают мою жизнь полноценной. Я никогда не понимала, как заставить отца полюбить меня, но с подростками это выходило гораздо проще. Если у тебя есть наркотики, то у тебя есть друзья. Я не утруждала себя проверкой качества таких отношений; я только знала, что если у меня кое-что есть, то у меня будет компания, и в конце концов они перейдут от восприятия меня в качестве источника халявного кайфа к искренней симпатии. Стыдно признаться, но этот расчет сработал, как и подобает всем постыдным планам, и скоро круг моих друзей насчитывал двадцать человек, будто бог дружбы протянул ко мне свою обильную ладонь, возмещая долгие годы засухи. Люди, чьи имена я нацарапала на своей стене, теперь шутили со мной, и мы были дружны между собой, словно соседи из ситкома.

Я была слишком поглощена своей собственной жизнью, чтобы задумываться над тем, что там не так у них в жизни, хотя иногда в разговоре и всплывали обрывки фраз об их травмах. Однажды днем, сидя со скрещенными ногами в открытом зеленом поле, один из моих друзей признался, что другой наш друг приставал к нему, когда тот был маленьким. Мне очень хочется написать, что я утешила его, что я сказала: «Мне так жаль, что это случилось с тобой», – или взять его за руку и предложить сообщить об этом куда следует, но я не знала, как ему помочь, потому что никто не показывал мне, как вообще выглядит помощь. В моей памяти остался неприятный факт: я не могла вынести близости его правды по отношению к своей. Мое тело вздрогнуло от жара, в глубине живота вспыхнул огонь, от которого меня передернуло. Я наклонилась вперед и прижалась лбом к лодыжкам, как танцовщица. Пока он продолжал говорить, я подумала: «Ты врешь. Зачем тебе общаться с тем, кто причинил тебе боль? Я бы никогда бы его не простила». Забудьте то, что я все еще жаждала отцовской любви и прощала его каждый раз, когда он говорил, что больше никогда не причинит мне боль. Такая вот штука зеркало: в него невозможно смотреться, когда там всплывает ответ, который мы не хотим видеть.

* * *

Родители часто думают, что ссоры на глазах у детей – это худшее, что они могут сделать, но мне эти ссоры как раз нравились. Я молилась, чтобы они развелись, даже когда еще не верила в Бога, и когда их ссоры становились все более частыми, я начинала видеть проблеск света вдалеке. На что была бы похожа жизнь без моего отца? Сколько места появится у нас дома, когда он перестанет все захламлять?

Мне нравились их ссоры еще и тем, что это позволяло мне их стравливать. Я крала деньги у матери и обвиняла в этом отца, и наоборот. В конце концов я стала достаточно смелой, чтобы делать это с ними в одной комнате: родители кричали друг на друга, стоя у разных кухонных поверхностей, а я сидела в паре метров от них за столом, готовая действовать.

Она: Куда это ты собрался?

Он: На улицу.

Она (умоляющим голосом): Мы должны сегодня встретиться с психологом.

Он (кричит): Я мужчина. Никто не может мне говорить в моем доме, что мне делать.

Я (вынимаю кошелек матери из сумочки и кладу на колени, продолжаю наблюдать за ссорой, пальцами достаю двадцатку из прорези кошелька и кладу в карман)

Она: Ты как будто хочешь, чтобы у нас ничего не получилось. Ты ведь обещал, что попробуешь.

Он: Р-р-р! [6]6
  Конечно, он не говорил «Р-р-р!», но этот рев довольно точно передает эмоцию его речи.


[Закрыть]

Я (встаю и ухожу, никем не замеченная, проверяю, что я отражаюсь в зеркале, что мое дыхание оставляет на нем след, убеждаюсь, что я не призрак, и иду покупать траву и друзей).

Занавес.

* * *

Однако по мере обострения их ссор росло и напряжение вокруг моего отца, он готов был взорваться в любой момент. Одним осенним днем, когда наша улица, усаженная дубами и кленами, вся горела золотыми, оранжевыми и янтарными листьями на ветвях, я шла домой и увидела отцовский фургон, стоящий перед нашим домом. Я замедлила шаг. Я растянула эти пять минут пути на все пятнадцать, и когда наконец я вошла, он сидел за письменным столом. Я сказала: «Привет, пап», – но он не ответил, поэтому я подошла ближе и остановилась в дверном проеме, прислонившись к раме. Когда он направил на меня винтовку и улыбнулся, моей первой мыслью стало то, что я никогда не видела оружие вживую. Ее ствол казался достаточно длинным, чтобы уткнуться в меня с того места, где сидел отец, хотя до него было, наверное, метра три. А может, он и правда сидел ближе. Я никогда не умела точно определять пространство между предметами, а винтовка, казалось, заполняла каждый сантиметр этого пространства, воздух в комнате дрожал, будто пар, поднимающийся над асфальтом.

– Как хорошо, что ты ко мне пришла, – пробормотал он, но я чересчур хорошо умела понимать язык пьяных.

Я выдавила из себя улыбку и спросила:

– Что делаешь?

Я пыталась звучать непринужденно, как если бы такое происходило каждый день. Испугаться – показать свой страх – означало обострить ситуацию, а я хотела, чтобы он оставался спокоен как удав.

Он не ответил. Вместо этого он попытался поставить локоть на стол, но промахнулся. Он попытался еще раз и наконец сумел приземлиться, затем подпер лицо, а другой рукой взялся за винтовку, ствол которой все еще был направлен на меня, но медленно вращался, как будто она была слишком тяжелой, и он не мог ее удержать. Он сказал:

– Тебя жду, вот что я делаю.

Это были самые обычные слова в мире, но их тон резал, как бритва.

– У меня есть один вопрос, и лучше не ври мне.

Затем повисла пауза. Она была такой долгой, что я не могла понять, он придумывает вопрос или, может быть, забыл, о чем хотел спросить. Но затем он проговорил:

– Где твоя мать?

Я понятия не имела, где моя мать. Я была уверена, что она по жизни перемещается между студией, домом и магазином – и то, что она может быть где-то еще за пределами этих трех точек, не приходило мне в голову – поэтому я сказала:

– Не знаю.

Это была правда, и правда должна была спасти меня, ведь он сам так сказал. Однако он схватил винтовку обеими руками и прицелился.

– Яблочко от яблони, это про вас, – сказал он, и я заметила что-то из другой вселенной, что-то блестящее – это слеза катилась по его щеке. Я снова сосредоточилась на стволе винтовки.

– Ты лжешь, ты всегда на ее стороне, – я не поняла, что он имеет в виду, потому что даже и не думала лгать в такой момент. Поэтому я проблеяла:

– Я правда не знаю, пап.

Он глубоко вдохнул и положил палец на спусковой крючок.

«Вот и все, вот и все, вот и все», – думала я.

Лучше бы я убежала, зная теперь, насколько сложнее стрелять в движущуюся цель, но я замерла. Бежать, драться или замереть. Не знаю, сколько так продолжалось, но я стояла и ждала своей смерти в этой тишине, пока его голос не нарушил эту тишину с интонацией злодея из фильмов о Джеймсе Бонде:

– Мы будем ждать здесь, пока обе лгуньи не соберутся вместе. Сначала я застрелю тебя, потом ее. Чтобы она поняла.

Я открыла рот, но не смогла ничего произнести – ни мольбы, ни молитвы, вообще ни единого слова, – так что снова закрыла его и стала ждать. Медленно он рухнул на стол, превратившись в хнычущий комок.

Через некоторое время он снова посмотрел на меня и сказал:

– Скажи мне правду.

Я уже сказала правду, но это не помогло.

– Я не знаю, – прошептала я снова, потому что я правда ничего не знала в этот момент. В конце концов он убрал палец с крючка, хотя ствол все еще был направлен на меня, и через какое-то время, длительность которого я не могу измерить, он встал из-за стола с оружием и сначала, спотыкаясь, прошел мимо меня, будто меня там не было, а затем повернулся и добавил:

– Если расскажешь ей, я убью вас обоих.

Только когда я услышала прерывистый звук его храпа, я решила, что наконец-то можно отпустить стену и перевести дух.

Я вышла на задний двор, опустилась на ржавый, частично откинутый шезлонг и уставилась в небо такого идеально голубого цвета, что оно выглядело как оскорбление. Мои руки начали дрожать, а вскоре я затряслась и вся целиком – заходили ходуном мое зрение, мое дыхание, мои мышцы. Слезы непрерывно вытекали из уголков моих глаз к подбородку, откуда они лились на рубашку, пока не пропитали всю грудь. Я понятия не имела, что делать, и не знала, сколько мне осталось жить на этом свете, однако я знала, что нужно сменить рубашку, пока мать не вернулась домой.

Порой выживание заключается в том, чтобы прибегать к необходимой лжи. Мы все верим во все, что нужно, чтобы прожить еще один день, еще один час, еще одну минуту. Я верила, что если я не расскажу, если я буду хранить секреты отца глубоко внутри, то он не причинит нам еще больше боли, чем уже успел. Я верила, что он контролирует свою низость – он уже подошел к черте, но повернул назад, когда это еще было возможно. Тактика запугивания, не более того. Он ведь не причинил бы мне вреда, верно?

* * *

После этого случая с винтовкой список расширился:

✓ Воруй в магазине.

✓ Напивайся.

✓ Принимай наркотики. В большом количестве.

✓ Набей на спине татуировку у какого-то чувака из Филадельфии. Без подписи родителей. Рыба на обложке «Собрания стихотворений» Гинзберга превратится в шрам от того, как глубоко этот чувак вонзал иглу.

✓ Сотри Майка из своей жизни. Конечно, он все еще там есть, но мои дни после школы проходят либо а) под кайфом с друзьями, либо б) в моей спальне.

✓ Начни ненавидеть свою мать. Отказывайся понимать, что разница в возрасте не имеет значения; самооценку и индивидуальность можно отнять как у взрослых, так и у детей. Не знай, что однажды она спросила твою бабушку, можно ли тебе остаться с ней, а та ответила отказом. Не догадывайся о том, что твоя мать – мастер преуменьшать; скорее всего она говорит себе, что все не так уж плохо, что это, скорее всего, ее вина, что она может все исправить. Не зная ничего из этого, сделай то, чему учил тебя отец: стань ядовитой змеей. Думай: «Она слабая. Слишком слаба, чтобы уйти».

✓ Трахайся со всеми.

Как и многие подростки, я была рада пойти на последний пункт. Больше не нужно было врать о своем опыте. Я никогда не чувствовала, что мое тело ценят, так почему я должна была начать ценить его сама? И как только я отдалась непонятно кому, не зная его имени, на полу в номере мотеля, путь для Чеда был расчищен.

Когда он подошел ко мне в коридоре школы, я не могла услышать его из-за шума крови в ушах. Ему пришлось повторить свой вопрос: не поменяюсь ли я с ним сапогами? Я взглянула на его сапоги: они были до колена, с пряжками и молниями, поношенные и крутые. Конечно, я поменялась с ним. «Британника для подростков» утверждает: «Вес доспехов был внушительным, хотя и не настолько, как часто предполагают. Существуют полные комплекты брони общим весом всего 18,5 килограмма, шлемы весом до килограмма. Но даже в этом случае воину приходилось с юности приучать себя к тяжести доспехов». Может, Чед и привык к ним, но вес его обуви заставил меня почувствовать себя Годзиллой, и всю оставшуюся неделю я громыхала своими тяжелыми ногами по коридорам с новым ощущением силы.

Чед был таким худым, что мог прицепить галстук-бабочку к своей ключице. Он познакомил меня с поколением битников и с «Баухаузом», а еще от него вечно пахло мятой. Как и многие парни в его возрасте – он был старше меня на три года – он читал и часто (неправильно) цитировал Ницше, хотя мне это нравилось: его внимание, его уверенность в то, что я умная, и мы передавали друг другу сотни записок в коридоре, большинство из них были заполнены ужасными стихами, которые мы писали друг другу. Его сальные волосы были длиннее моих, и, конечно, он играл на гитаре. В шкафу его спальни стоял гроб, в котором он иногда спал. У меня не было шансов.

Он никогда не называл меня своей девушкой – а это слово мне так хотелось услышать от него, хотя бы вскользь. Он никогда не говорил слово «любовь», хотя мы встречались, кажется, почти год. Вместо этого он писал мне загадки, акростихи и подавал всевозможные намеки на то, что я ценна для него.

Мать Чеда работала в баре на соседней улице, поэтому обычно он оставался дома один. Однажды ночью он сказал, что хочет поиграть, а поскольку я умела только умиротворять других, то согласилась, когда он снял с меня трусики, согласилась, когда он завязал мне глаза. Его руки были костлявыми и холодными, с мозолями на кончиках пальцев, так как играл на гитаре, и с помощью этих пальцев он опустил меня на матрас. Когда он ввел внутрь первый предмет и сказал: «Отгадай, что это?» – я не сразу поняла вопрос, но догадалась довольно быстро. Я не сказала «нет», не закричала и даже не сжала бедра. Вместо этого я позволила ему засовывать в меня предмет за предметом – маркер, металлическую резьбу лампочки, холодное горлышко пива – и смеялась вместе с ним, пока угадывала.

Тут важно задать вопрос: что есть меньшее, чем ничто? Отсутствие и аннигиляция. Ничего, пустота. Гусиное яйцо, утиное яйцо, большой и жирный ноль. Отрицание и небытие, несущность и несуществование. Исчезновение, уничтожение и (пошел ты на хер, Ницше) нигилизм. Вот что я думала о себе.

* * *

Вскоре после того, как мы с Чедом расстались, я раздвинула ноги – перед мальчиком, у которого текли слюни, пока мы целовались, перед двумя незнакомцами на пляже, которые имели меня по очереди, перед парнем, который снял протез ноги и шлепнул меня по заднице на бейсбольном поле. Пара кузенов давала пять друг другу над моей спиной, пока засовывали в меня свои члены, а однажды я проснулась на кровати в Филадельфии после опьянения наркотиком для изнасилования, и использованный презерватив прилип к моей спине как банный лист. Парень с безумно яркими глазами. Белый парень с дредами. Парень, который удобно жил неподалеку. Парень, который мне больше всех нравился. Это далеко не весь список. Я не помню их всех – людей, которых я впускала в себя, часто без презервативов, и я наверняка не смогла бы сказать вам тогда, за чем я гналась, но сейчас я могу сказать: в те короткие моменты, когда мужчины пробуривались между моих бедер, я принимала секс за возможность любви. Конечно, эта любовь была односторонней. Шлюха – одноразовая вещь в мире подростков. Но я верила, что никто и никогда не испытает каких-то чувств к такой нелюдимой девчонке, как я, слишком долго, поэтому я наслаждалась всеми теми минутами, которые могла заполучить, и прижималась к ним так сильно, как только могла.

Вчера кто-то спросил меня, как я справляюсь с последствиями секса без любви, и мне пришлось думать над ответом дольше, чем ожидалось. Конечно, я продолжала одурманивать себя травкой, но это было не все. Травка не может волшебным образом убрать душевную боль. Я справлялась с пустотой, купившись на миф о классной девчонке. Классная девчонка часами наблюдает за тобой на репетиции группы, ни разу не показав, что ей скучно. Она занимает как можно меньше места. Смотрите, как она складывается сама в себя, пока не станет такой крошечной, что ее можно будет засунуть в бумажник. Она смеется над шутками в духе: «Что сказать женщине с двумя фингалами под глазами? Ничего, ведь ты уже сказал ей дважды». Она смеется над шутками в свой адрес, хотя ей впору было бы дать тебе по яйцам. Классная девчонка не признает своих чувств или потребностей. И уж точно она не говорит о них вслух. А если она это делает, то сразу же становится ворчуньей, занудой, нуждающейся и навязчивой, властной и истеричной. За все годы моей жизни мои потребности никогда не брались в расчет. Если бы вы спросили меня тогда, что мне нужно, на самом деле нужно, то я не смогла бы вам ответить. Вместо этого я была бы отстраненной, спокойной, холодной, как полночь в октябре, но внутренне я бы ругала себя за то, что все время чувствую себя так ужасно за то, что вообще что-либо чувствую.

* * *

Отправляясь в путь, мы сели в «Фольксваген» – я, Мишель и Мальчик, который мне больше всех нравился. В торговом центре было полно игровых автоматов, а «Семейка Аддамс» был нашим любимым, и мы выкладывали четвертаки на стекло этого автомата, предупреждая всех, кто интересовался, что мы от него никуда не уйдем.

Я уверена, что все мы были напрочь обкуренные – как, в общем-то, всегда, – и иногда все, что мы могли достать, был швэг, куча семян и стеблей, а в худшие дни все это смешивалось с тем, на что мы никогда в здравом уме бы не согласились. Может, это был шум, постоянный звон в воздухе, а может быть, мигающие огни, но Мальчик, который мне больше всех нравился, самый крутой на целые мили вокруг, сделал два шага назад во время игры в мультибол и тут же потерял сознание. Мы с Мишель переглянулись, затем присели рядом с ним на корточки, зовя его по имени и легонько шлепая по щекам. Когда он пришел в себя, то на секунду огляделся по сторонам, затем его глаза закатились так, что стали видны только белки, а после этого он снова потерял сознание. Когда он упал в третий раз, мы подперли его плечи своими и вытащили на улицу, опасаясь, что в любой момент здесь могут показаться полицейские. Мишель не умела водить, а я была еще слишком маленькая, чтобы получить права, но она все равно села на водительское сиденье и так яростно переключила передачи его машины, что он наконец сказал: «Я поведу», – и занял ее место.