Текст книги "Запах скошенной травы"

Он проснулся глубокой ночью. Лёгкий горный ветерок был теплее, чем при свете дня на равнинах. Под сенью могучих деревьев поблёскивали маленькие мерцающие огоньки – мотыльки кружили в воздухе, вырисовывая причудливые символы. Потирая глаза, Леон осмотрелся вокруг, но не увидел кошек. Точнее, не увидел сразу. Они сидели клином перед ним и вместе синхронно открыли глаза, сияющие загадочным лунным светом. Он не видел ни их зрачков, ни радужек – сплошное лунное сияние.

– Ты ищешь то, чего не найдёшь, Дунканштайн, – голос чёрной кошки-графини был приглушённым властным шепотом.

– О чём ты говоришь? – осторожно вопрошал Леон, снова пожалев, что не взял с собой даже нож.

– Ты ищешь покой, но бойся дитя ночи! Покуда ты не завершишь начатое дело, ты не сможешь найти покой.

– О каком дитя ночи идёт речь? Что за дело? Все мои контракты закрыты.

– Кровь от крови ищет мести. Кровь от крови – оружие, коим сразят тебя. Один всё же остался, Дунканштайн.

– И всё же мне неясно. Чего мне стоит опасаться? Что следует делать?

– Долг убивает любовь, как любовь убивает долг, – шептала графиня, устремляя свой взор вместе с остальными котами и кошками в небо.

Огромного размера луна заняла собой всё небо, осветив гору серебряным светом. И без того высокие стволы деревьев начали расти, устремляясь к гигантскому спутнику, а кроны их под собственным весом накренились над поляной у разрушенного святилища.

– Настанет день, и твой исход придёт. Ты, о, бескровный, возымевший кровь, изгнанник ночи, ставший лунным сыном, готовься к долгой тьме. Мы видим шторм в холодной, льдом покрытой бухте, где твердь кромсает души и тела. Мерцает башня в серых скалах – ужасной участи огни. Но были те, проклятья дети, что выход между гор нашли, и взор их обратился к мраку. Хрупки сердца, лишённые любви, но хрупче преданные дважды. Колодец безо дна – их скорбь…

Тебе решать, что будет дальше. Два моря цвета крови – в них притаилась страшная любовь, что жаждет злобной мести. Но наш совет таков: не отступай, достигнув дна.

И помни: Священный Остров ждёт – ошибки брата нужно нам исправить и страху посмотреть в глаза. Смиренно просим мы тебя помочь нам в миг нужды. До той поры поберегись – все ныне зла тебе желают. Скрывайся, жди, и час настанет, когда решать придётся вновь, – гладкий, как элегантное письмо, голос её шёл, казалось, отовсюду.

Луна растеклась по небу и завернулась в восьмиконечную спираль, кружащую в небе. Её кончики уходили далеко за пределы видимого неба, и казалось, что луна пытается охватить собой всю землю, приближаясь к его лицу.

– Мы служим лунной ночи, в ней находя покой, Леон. Мы понимаем и скорбим по твоей утрате, но проливаем слёзы лишь по поре грядущей, не зная сложностей сегодняшнего дня. Носитель имени один, и вскоре охотничьи трубы затрубят. Беги, Леон, как звук услышишь их, но помни, что в самый страшный миг – ты не один. Готовься к тяжести, наш друг.

– Кто… Кто вы такие?

– Мы те, кто следуют за зарёй, и кто был до неё. Мы из «Канона Гармонии», и называют нас гармонистами. Мы те, кто любит тепло солнца и прохладную печаль луны. Мы те, кто роднится с людьми не в жертву кровным связям. Некоторые твои предки слушали нас и лишились за это памяти посреди истлевших страниц пыльных книг, обретя светлую память в устах живых и… Покой.

– И для чего всё это? Ваши послания сложно понять.

– Всему своё время, дитя. Мы хранители гармонии, и мы не можем прямо наставлять тебя, но можем дать подсказки, что станут явью при нужном свете. Никто также не запретит нам исцелять больных.

– Но я не болен.

– Не больно́ твоё тело, но ранена твоя душа. Ты видишь сны. Тёмные, жуткие сны. Мы избавим тебя от них, и отдых твой будет крепок, как, надеемся мы, крепка будет твоя рука в неизбежный час.

– В какой час?.. Почему?.. Я пришёл почтить… Память мёртвых… – едва справляясь с навалившейся на него сонливостью, пытался говорить Леон.

– Т-ш-ш, Леон, забудь о мёртвых. Их покой нерушим. Переживай лучше за живых. А теперь спи, Леон Свободный. Спи крепко.

Он сам не заметил, как сомкнулись его глаза и сладкий, словно мёд, сон без сновидений, долгий и бестревожный, затянул его в свою тихую покойную гавань.

Глава 13

 
Край мира, и дальше
Горят огоньки, но, увы.
Первые лучи солнца.
 

Леон открыл глаза в тот же предвечерний час, когда и явился на гору. Посмотрев на экран телефона, он обнаружил, что дата и время не изменились. Его, как ему казалось, очень долгий сон занял пару минут. Вокруг него дремали, потягивались и суетились всё те же коты да кошки. Их морды не выражали той мудрости тысячелетий, что привиделась ему, – обычные, немного туповатые потешные морды. Луна не возвышалась над небом, и деревья были самыми обыкновенными. Лёгкое волнение, нахлынувшее на него после реалистичного сна, отступило. И всё же он знал, что произошедшее не было обычным кратковременным сном.

Через пару часов он вернулся в Сиракаву-го, стоило только закату начать возвышаться над долиной своим оранжевым, пронизанным редкими тенями светом. В ногах Леон чувствовал небывалую лёгкость, а в груди его будто разжались тиски, давно сдавливающие рёбра. Двухминутный сон подарил ему столько энергии, сколько не даёт самый здоровый сон, за два часа перед которым человек не должен смотреть на экраны, перевозбуждаться и плотно есть, а должен хорошо проветрить помещение, принять горячую ванну, расслабиться, почитать перед сном и благостно проспать от семи до девяти часов. Леон, впрочем, так и старался делать, но видимого эффекта от этого ритуала уже давно не получал.

Когда только на его телефоне появилась связь, Леон набрал номер Люция. Обычно тот не брал трубку, постоянно встречаясь по ту сторону связи с банковскими предложениями в виде кредитных карт, ипотек, «выгодных предложений» или же недальновидными повторяющимися мошенниками, пытающихся выудить пару, хотя бы пару тысяч, но если звонок исходил от Леона, то, несмотря ни на что, Люций добирался до телефона. Номер не имел подписи, но Люций знал, что следующий звонок придёт с номера на последние четыре цифры – 1369.

– Алло. Что случилось? – через несколько секунд ответил он.

– Всё в порядке. Наверное…

– Наверное?

– Со мной связались так называемые гармонисты.

– Гармонисты связались с тобой? Как? Чего они хотели?

– Это будет звучать странно, но… – протянул Леон, – через кошек.

– Кошек? – удивился Люций.

– Ага. Кошки. Дюжина. Неплохие, кстати, такие кошки. Довольно толстые.

– И-и-и что от тебя хотели, кхм, кошки?

– Я не смог разобраться. Они говорили что-то про каких-то проклятых детей, кровь от крови, Белый Остров. Также упоминалось, что я должен буду быть крепок в назначенный час. Да, и ещё…

– Что?

– Они избавили меня от кошмаров.

– И у тебя нет никаких мыслей насчёт того, что они хотели от тебя?

– Нет. Никаких. Я надеялся, что ты сможешь просветить меня.

– Пока я и сам теряюсь в догадках. Обычно «Канон Гармонии» работает очень аккуратно и незаметно. Они ведь, скорее, скажем, скрывающиеся от Ордена, а не саботирующие его деятельность малефиты. Да ещё и с Дунканштайном связались, хоть и в отставке. Они не боялись, что ты их всех перережешь?

– У меня не было ножа.

– Значит, передушишь. Это сути не меняет.

– Нет, они не боялись.

– Очень странно.

– Ты находишься ближе меня к орденскому архиву. Точнее, мне он вообще недоступен. Скажи мне, не было ли в истории ренегатов Дунканштайнов?

– Официально нет.

– Официально про значимые вещи не рассказывают.

– Я посмотрю, но не обещаю, что смогу найти информацию. Пойми, они ищут подход к тебе, и всё, что упоминает тебя, не ускользает от их взора.

– Понимаю. Не рискуй в таком случае.

– Каким я буду другом, если побоюсь вопросов, когда мой друг окружен неизвестностью?

– Ты будешь разумным человеком, выдерживающим дистанцию.

– И ни на что не годным товарищем. Леон, я узнаю всё, что смогу, а до тех пор жди от меня новостей. Договорились?

– Да. Спасибо тебе.

– Пока не за что. Надеюсь, смогу тебе помочь. До связи.

Прогудели сигналы сброшенного звонка. Леон тут же изъял сим-карту из телефона, разломил её надвое и сложил в маленький зип-пакет, предварительно завернув в фольгу, дабы потом выбросить в первую попавшуюся мусорку. Он спустился окончательно с возвышенности в виде бугра, перескочив, через узкий овраг. Дальнейший путь занял всего минут пять.

– Ты уже всё? – встретила его Мизуки, как только он вышел с опушки леса.

– Да, милая. Я ведь говорил, что недолго.

– Ты ведь не из-за меня торопился? Я тут подумала немного… Извини, что начала тебе грубить. Я сама не своя в последнее время, и мне стыдно. Мы ведь одна семья: ты на моей стороне, а я на твоей. Ты не ошибся в выборе своих слов, и я не хочу, чтобы ты так считал в дальнейшем.

– Я не держу на тебя зла. Знаю же, что порой со мной сложно. Иногда удивляюсь, как ты меня терпишь? – кривовато улыбнулся ей Леон. – То, что ты раньше на меня не ворчала, вообще удивительно. Давай постараемся понять друг друга, чтобы жизнь была нам вместе в радость? Обещаю, что всё расскажу вскоре. Я чувствую в этом нужду.

– Конечно, милый. Ты моё Солнце, я твоя Луна.

– И так будет всегда. Хм…

– Что такое?

– А кто же родится у Солнца и Луны? – пытаясь поддержать оптимизм разговора, шутливо спросил Леон.

– Маленький спутник, что будет виден над Землёй как днём, так и ночью.

– Словно дитя двух миров?

– Да… Дитя двух миров, что возьмёт лучшее от каждого из них.

– С таким претенциозным званием ему нужно будет захватить весь мир, – просмеялась Мизуки.

– Или он завоюет сердца всех людей. Я бы хотел, чтобы наш ребёнок стал хорошим человеком: добрым, чутким и независимым. Не хочу, чтобы он становился как его отец.

Мизуки крепко приобняла Леона за руку и, аккуратно взяв его за подбородок, повернула так, чтобы посмотреть в его глаза.

– У него прекрасный отец. Каждый ребёнок был бы рад стать похожим на такого отца.

– Но не каждому такому же ребёнку был бы рад такой отец. Дети должны быть лучше своих родителей.

– Всё в наших руках. Мы не дадим ему стать плохим, слышишь? Мы вырастим доброго и чуткого малыша или, может, прекрасную, милую малышку.

– Как её мама.

– Леон… – встав на носочки, чтобы дотянуться до его щеки, она быстро и чувственно цомкнула его, рассмеявшись своим тихим, звонким, как дрожащее стекло, смехом.

Через два дня они оказались в Сикоку, держа дорогу через великий мост Сэто. Погода была дождливая и предвещала небольшой шторм в течение двух-трёх ближайших дней. Солнце скрылось за серыми тучами, отчего всё вокруг покрылось пеленой тихой и спокойной тоски, в такт которой по стеклу автобуса били прохладные капли надвигающегося ливня. Дорога по мосту была долгая: где-то впереди случалась авария из-за скользкой дороги, так что водителю автобуса пришлось сбавить ход, чтобы ненароком не оказаться на месте того невезучего, что разбил свой и в придачу дюжину чужих автомобилей. Делать было нечего и, смотря на внутреннее Японское море с его меланхоличными видами, Леон понял не только почему Япония, по мнению многих, является родиной тонкой мистической поэзии, но и почему поэзия существует в мире вовсе. Смотришь на то, как волнуются серо-синие с лазурным отливом воды, покрытые рябью дождя, и как ветви деревьев покачиваются в такт ветра… А если попасть на сезон цветения вишен и яблонь… Ах! С языка сами сходят слова, закружённые в поэтический водоворот глубоких чувств.

«Ты прав. Приезжай ко мне в гости на цветение, друг. Посочиняешь стихи, послушаем вместе аромат яблонь и сакуры. Познакомлю тебя с семьёй! Даже белобрысого можешь взять с собой… Но это мы с ним отдельно развлекаться будем – тебе такое не по вкусу».

Не имея возможности ответить ему, Леон лишь с укором посмотрел, а затем, мягко улыбнувшись, словно прощая, кивнул.

«Извиняй! Не хотел в твоей башке рыться! Ты не подумай ничего такого! Мы только резкие чувства, бывает, улавливаем, а так, конечно, мысли не читаем. Ну, только если самых близких. Ты, кстати, перестал смердеть страхом. Ну, в смысле, ты больше не видишь плохие сны, да?»

Леон одобрительно кивнул.

«О как хорошо! Чудно, чудно! А говорила мне мама, что горный воздух полезен! Кстати, про горы. Нам к Исидзути-сан надо будет – там моя семья живёт прямо под склоном, так что лезть не придётся никуда. Хотя… Если только ты хочешь. Что? Ну ладно, я просто предложил! Понял я, что с тебя пока хватит гор! Что?.. Как ты?.. Я больше ничего не чувствую! Как ты это сделал?! Сплошное серое пятно».

Но Леон лишь отстранённо покачал головой и уставился в окно, пока Мизуки всё это время сладко дремала, уперевшись на его плечо. Её не будил ни далёкий гром, ни дождь, мелодично стучавший по крыше.

«Э-э-э-х! Мацуяма! Город поэтов и горячих источников! Что ещё нужно для счастья? Не вздумай отвечать! Вопрос был сугубо риторический и для определённого культурного навершия в виде меня. Если ты против, то тебе просто не понять. Ох, сколько я здесь выпил! Сколько накупался! Меня и в женские раздевалки пускали, хе-хе-хе! А что? Я милый толстый барсук! Не смотри так на меня – тебе всё равно не понять. Грех такого не потискать, даже если он „случайно“ забежал в женскую комнату… Да ты так смотришь, потому что никогда не пробовал такое удовольствие. Ничего серьёзного – потискали, и всё. Я больше по барсучихам, но они, конечно, тоже ничего такие. Помню, как-то за пьяного обрыгана участвовал в конкурсе сочинения хайку. Что это было! Три тысячи голодранцев-менестрелей, и все без таланта – уморище! Ну ладно-ладно! Была там парочка… Ну, может, десять-двадцать… Но остальные вообще смерть! Лучше сдохнуть, чем слушать, что их собачьи вонючие пасти изваливают из себя! Отвратительно! Так вот, я этого пьяницу уболтал, чтобы я через него говорил. Он был в дерьмо пьян, поэтому даже не понял, что это у него барсук просит. Условились на бутылке сакэ, куда я сделал сики, хе-хе-хе… Что? Нечего так пить! И вообще, манера речи у него была невыносимая! Тьфу, имбецил тупорылый! Аж тошнит, когда вспоминаю. Амбулаторное чудовище и жертва отсутствия пунктуации дамочки, что забыла про назначенный аборт. Ой!.. Всё-всё, не буду больше такое говорить! Бить-то зачем? Ну что ты за человек такой, а, Леон? Я уже почти перестал себя так вести. Дай хоть перед семейной жизнью отдохнуть! Короче, выиграл я. Ну, конечно, ты не веришь! Ты даже в существовании неба над головой можешь разуверить, долбаный скептик! В член-то ты свой ещё веришь? Ну ладно-ладно, ты теперь папа! Видно, что рабочий инструмент. Ничего себе дела, конечно… Мне что, тоже скоро так придётся?.. А мы это!.. Ну… Это!.. Будем детей своих знакомить?.. Что? Вот ты смотришь так на меня, а для меня это важно! Спросят меня мои барсучата: „Папа, папа, а у тебя друзья есть!“ А я им что? „Нет, детишки, папа алкаш и мудила, так что друзей у него нет, и вообще пошли вон, спиногрызы!“ Так, что ли? Не хочется как-то, знаешь… Будем?.. Е-е-е-е-е! Я каждый раз убеждаюсь, что из всех людей ты самый достойный человек! Правда, ты моих собратьев, наверное, в неисчислимом количестве пустил на шапки, но я их не знал, поэтому мне, собственно говоря, до пиз… Ах, чёрт! До пизанской башни мне, что ты там с ними делал. Да и давно это было, поэтому моя пизанская башня в два раза больше! А мы скоро приедем? Ещё нет? Ясно-ясно… Так скоро или нет? Я устал уже здесь сидеть в этой каталажке на колёсах! Меня один раз в тюрьму посадили даже! Ну, не совсем в тюрьму. В приют, но условия, уверяю тебя, самые что ни на есть тюремные! Кошки, коты, собаки, еноты и лисы! Кого там только не было! И кривой, и косой, да и говорят все как идиоты! Кроме котов и, конечно, лис – эти твари хитрые и коварные. Кто именно? Да все, кроме собак! Они самые тупые, хотя люди считают иначе. Вот смотри: кидают тебе мячик. Ты побежишь? Нет. А собака побежит. Кот и лиса тоже не побегут, если не тупицы. Собака туповата – она как ребёнок. Мило, конечно, но можно ли с таким поговорить? Вот я не собака. Видишь, как со мной интересно! Был бы я собакой, ты бы уже вздёрнулся от моих: „А када играть, буэ-э-э. А када кушоть, я хочу кушоть, када кушоть, хозяин? Хочеца играт, а когда играт?“ Невыносимо. Коты же тебе сразу пояснят, что не для того они создавали культы поклонения их самолюбию в течение нескольких тысяч лет, чтобы какой-то брошенный в сторону мячик всё разрушил. А лисы просто хитрые твари. Так это… Мы приехали?»

Леон, Мизуки и тайком пронесённый Мудзин заехали к вечеру в отель под названием Dormy Inn, внутрь которого были интегрированы горячие источники. К слову, их не предупредили заранее, что в отеле действует строгое правило NO TATOO, но благо ни у кого татуировок ни большого, ни малого размера не оказалось. Мудзин сильно испугался, узнав об этом, и рассказал, что по пьянке ему под шкуркой набили пробитое стрелой сердце. Об этом факте Леон решил не упоминать, представив себе, как подходит к стойке и говорит: «Konnichiwa. Watashi no handobajjā wa senaka ni chīsana hāto no tatū ga ari, kyūpiddo no ya de sasa re te i masu. Kare wa onsen ni ire masu ka. īe, watashi wa kare ni tatū wo ire mase n deshi ta. Kare wa sore wo jibun de yatta. Dō yatte? Kare wa yotte i ta. [Здравствуйте. У моего ручного барсука есть небольшая татуировка на спине в виде сердца, пробитого стрелой купидона. Можно ли ему зайти в онсэн? Нет, я не набивал ему тату. Он сделал его сам. Как? Он был пьян.]»

– А куда мы потом, милый? – спросила Леона Мизуки.

– Думаю, мы можем себе позволить небольшой тур по Сикоку, после чего отправимся домой. Становится прохладно вечерами, и я бы хотел встретить зиму дома у разведённого камина, надев себе на ноги шерстяные носки и укутавшись в тёплое хлопковое кимоно. Зажечь свечи, налить горячего чаю и слушать треск брёвнышек, пока за окном снежинки падают густыми хлопьями в наш сад. Приготовили бы что-нибудь вместе, поели, посмотрели бы какой-нибудь старый фильм и уснули бы в обнимку под мягкими пледами. Да… – протянул он, – это было бы хорошо. Я устал, Мизуки. Чертовски устал. А там ведь вскоре апрель, весна и рождение новой жизни. Я ведь никогда не думал, что у меня получится завести семью.

– Почему же? Ты её заслуживаешь.

– Может быть, и так, но я думал, что бесплоден. Это даже подтверждалось какое-то время назад.

– Кто тебе такое сказал?

– Врачи. Я не искал способа лечения, если такой и существовал. Как-то смирился, а точнее, вовсе и не думал об этом. Выходит, что они ошиблись.

– Тебе просто нужно было найти ту, что ты любишь, и ту, что любит тебя, – Мизуки ткнула его своим тонким пальчиком в кончик носа.

– Да, я правда тебя очень люблю, – прошептал Леон, поглаживая её по щеке. – Ты делаешь меня чудовищно сентиментальным.

– А я и не сомневаюсь, дорогой, а сентиментальность тебе только к лицу. Я тоже тебя люблю. Не переживай, моё солнце, всё будет замечательно у всех нас троих, – подмигнула Мизуки ему. – У нас будет хорошая крепкая семья. Сейчас таких в мире не хватает.

– Может быть.

Взгляд Леона скользнул на включённый в номере телевизор, показывающий новости канал TBS: «Загадочное убийство в отеле Shinjuku Washington Hotel! Сегодня ночью было обнаружено изувеченное тело жителя Токио, тридцатипятилетнего мужчины Хаято Эйкичи. Убитый, со слов администрации, вёл спокойный затворнический образ жизни. Жалоб соседей на шум из его номера не наблюдалось до сегодняшней ночи, поэтому администрация тут же решила узнать, что происходит в номере 29. К их приходу двери были открыты, а внутри лежал лишённый пальцев, глаз и языка труп. В номере присутствовали следы борьбы, но никаких улик не было найдено, как и самих убийц. Потерпевший не хранил информацию о родственниках или друзьях на своём оборудовании. Если вы знаете этого человека, просьба позвонить по номеру…»

– Зато вот этого хватает.

– Этого всегда хватает, но влиять на нас оно не должно. Тем более что мы не знаем, что там произошло. Может, он был… Плохим человеком.

– Плохим человеком? Даже для плохого это не правосудие, а казнь.

– А разве казнят хороших людей?

– Ежедневно и повсюду. Среди белого дня и под покровом ночи. В офисах, торговых центрах и больницах. В школах и университетах. В тюрьмах и в приютах. Казни разные бывают, но этим никого не удивишь, кроме недалёких.

– Зачем ты его защищаешь?

– Защищаю? Я не… В чём дело, Мизуки?

– Ни в чём.

– Я не знаю и не хочу знать, кем он был, покуда его действия не соприкасаются с нашей жизнью. И я не собираюсь впадать с тобой в очередную ссору из-за какого-то мертвяка. Нам нервов не хватит, если мы будем выяснять отношения из-за всякой мелочи.

– Может, это я ещё виновата?

– Конечно, нет! Что за глупости?

– Глупости? Невиновных не бывает! Ты ничего не знаешь, но гнёшь лишь свою линию, как упёртый… Аргх! Сложно разве со мной согласиться?!

– Совсем не сложно. Может, я чего-то и не знаю, но я всегда готов выслушать тебя. Всегда готов принять удар на себя, если нужно выпустить пар. Я понимаю.

– Просто… Просто так много всего навалилось в последнее время.

– Не знаю, какие демоны терзают твоё сердце, но я рядом, и я тебе не враг.

– Ты всегда будешь рядом?..

– Всегда и везде.

Ближе к ночи они поужинали и посетили крытый горячий источник, убедившись, что никто не подсматривает за Мудзином, и посмеявшись над тем, как его мокрая шкура превращает весь его образ в потешное убожество. Смеялись они и над тем, как затем, когда пришедшая в норму Мизуки просушила его феном, а тот в свою очередь распушился, став похожим на круглого Сусуватари[18]18
  Сусуватари (яп. 煤渡り, букв. «странствующая сажа») – «пыльные зайчики» или «духи сажи», герои анимационных фильмов Хаяо Миядзаки, впервые появившиеся в аниме «Мой сосед Тоторо» – пугливые, робкие создания, которые живут в заброшенных домах и покрывают их пылью и сажей.


[Закрыть]. Мудзин, конечно, жутко обижался и фыркал, но стоило ему только взглянуть в зеркало, так тут же он сам начинал уже более доброжелательно пофыркивать, давая всем понять, что образ его действительно веселит даже его самого, но по большей степени он, конечно, был умилительный, что отрицать никто не мог.

Леон больше не ожидал наступления ночи, как часа жутких сновидений, но напротив, он хотел как можно скорее отправиться в сон, стараясь наверстать жуткие семь лет без хорошего сна. Голос вроде молчал, но Леон был уверен, что некоторые вещи так просто никогда не оставляют людей. Не просто уверен – он знал. Во всяком случае, он привык ждать худшего и привык работать с этим «самым худшим», практически всегда безошибочно подготавливаясь к кошмару. Его воля была сильна и, может быть, даже велика, но даже величайшую скалу со временем пробурит насквозь капающая лишь по капле в минуту вода. Вопросы, что требуют ответов, жадно сцепились с жаждой по никогда не виданной свободе. Он знал женщин и знал товарищей, он видел мир и такие вещи, о коих не расскажет никто другой, но свободы? Нет, свободы он никогда не знал. Несколько последних дней давали ему эфемерное чувство вольности. Чувство свободы, выраженное в самом близком – в семье. Семью не может завести ни тот, кто обязан клятвам, ни тот, кто стоит пред ликом закона. Нет семьи у преступника, нет и у священника. Он был частично всем этим сразу и одновременно не был ничем из перечисленного. Их объединяла лишь неволя. Неволя, в которой, как ни парадоксально, воля лишь крепнет в своём желании выбраться из тугих оков. И нет оков туже, чем те, что человек затянул себе сам.

Он засыпал в обнимку с Мизуки, поглаживая ладонью её живот. «Кто же там? – думал Леон. – Девочка или мальчик? Не то чтобы это было важно. Любить-то я буду любого, но всё же любопытно. Не уверен, что смогу быть хорошим родителем. Не уверен, что смогу воспитать дочь не как сына, а сына не как подобие меня самого – дети должны быть лучше своих родителей… Мизуки поможет мне, но она ведь не сделает за меня всей работы. Меня просто не готовили к этому. Я в основном приносил разрушение – я ничего не создавал. Но больше не должен следовать этому пути. Эх! Как же мне вас назвать? Какое имя вам дать, если уж фантазировать? Я слышал много имён, но не все могу назвать приятными. Может, Мирцелла? Мирцелла фон Дунканштайн. Ей бы пошло. Воспитали бы её как графиню, – усмехнулся про себя Леон. – Может, переехали бы туда, где ей получше было бы. А мальчик? Хм… Как же сложно давать детям имя! Нужно, чтобы в детстве оно не было слишком строгим и не выставляло их на потеху, но и чтобы в возрасте более зрелом не давало их в обиду. Имя – это полжизни. Оно не должно определять наш путь, но порой всё же определяет вопреки нашим желаниям. Как же там говорят… Как корабль назовёшь, так он и поплывёт? Вроде так. Ребёнок, конечно, не корабль, но всё же логика в этом есть. Ребёнок… Сказали бы мне об этом десять лет назад, я бы усмехнулся, посчитав это чьим-то злым мороком, посланным на мой разум. Этими руками сложно гладить любимую, – думал он, рассматривая свою абсолютно нормальную ладонь, лишь местами покрытую глубокими шрамами и ожогами. – Что тут говорить о детях? Надеюсь, никто из них не узнает меня. Даже Мизуки. Ох, Мизуки… Её тоже никто не готовил к семье и никто не учил её быть матерью. Её учили любить. Любить пошло, страстно и без капли искренности. Теперь мы свободны, но надолго ли?»

Ладонь его нежным касанием гладила совсем лишь немного округлившийся животик. Гладила медитативно, и движения эти словно гипнотизировали его. Не прошло и двух минут, как пальцы его замерли, а сам он крепко уснул.

Этой ночью Леон спал крепко и долго, но не без снов.

«Ты едешь по лесу, что незнаком тебе; на земле, что не видели твои глаза и не знала твоя глубокая память среди пыльных листов пергамента. Ты едешь в маленьком домике на колёсах, который не покупал. Ты пробираешься по проезжей тропе, но ты первый, кто едет этим путём. Ты слышишь мой голос, и он похож на твой, но ты помнишь моё имя – всегда помнишь. Тебе не страшно – это больше не кошмары, но лишь сновидения, и более ты не в моей власти, но есть иные… Ты знаешь, что я рядом. Знаешь, что стою за каждым поворотом и пою свою песнь. Ты знаешь, что это мои глаза смотрят на тебя под покровом ночи и средь бела дня. Ты знаешь, но теперь тебе не страшно, хоть и у меня твоё лицо.

Ты сворачиваешь с дороги и едешь сквозь пролесок, раскинувшийся в ущелье, уходящем далеко вглубь этой земли, что тебе ещё не знакома: древняя, словно никем не тронутая и где не ступала нога человека, природа времён до периода Эдо: темнохвойные гигантские деревья, уходящие высоко в небо, и заснеженный пик дымящегося вулкана вдалеке. Тебе кажется, что это место тебе смутно знакомо, но ты не распознаёшь его и не помнишь, откуда твои странные воспоминания. Сквозь лес ты едешь в своём временном тихом доме, в котором ты думаешь, что обрёл покой. Оборачиваешься и понимаешь, что её нет рядом. Вот почему ты держишь свой путь – ты ищешь её, смутно догадываясь, что в дремучем лесу не на краю мира, а вовсе вне мира, в глубине ущелья ты найдёшь то, что ищешь. Вот ты проезжаешь тропой скального узкого ущелья, ведущего в ночь. Лес спит, но ты знаешь, что он полон жизни, что тихо наблюдает за тобой. Высоко в небе за серыми тучами скрывается луна и нет никакого света, кроме фар, что мог быть осветить твой путь. Кровь стынет в жилах у всех, кроме тебя. Длинные тени, затмевающие деревья, и непроглядный мрак ужасают всех, кроме тебя. На мгновение тебе кажется, что тени боятся тебя.

Твоя дорога выводит тебя к небольшой тихой избе на краю обрыва, внизу которого тёмные горячие воды бурлят и пенятся, врезаясь в острые скалы. Редкие лунные блики падают на серебристую гладь, обнажая взгляду глубоко плавающие огромные силуэты, скрывающиеся в самой бездне этих вод. Ты знаешь, что твой путь лежит в эту избу, и ты следуешь ему. С каждым твоим шагом луна всё шире приоткрывает свои веки и всё ближе её слепой взгляд. Со скрипом трухлявая дверь открывается перед тобой, и ты делаешь шаг во тьму. Ты окликаешь её, и вскоре ты замечаешь тусклый безжизненный огонёк вдалеке. Ты идёшь к нему, понимая, что в избе не могло быть столько места. Несколько минут ты плетёшься, покуда не обнаруживаешь её, сидящую у керосиновой лампы. Она худа и измучена, но ты не чувствуешь, что нашёл её, и она не чувствует себя найденной. Стоило ей встать, и ты понял, что роста в ней семь футов, а глаза её безжизненно и голодно смотрят на тебя. Её руки в крови, и ты подмечаешь, что из открытого её рта сочится густая чёрная жидкость, от которой несёт железом. Странное желание пробуждается в тебе и свербит в нижней части живота – это волнует и пугает тебя. Её руки тянутся к тебе, но ты хочешь уйти, не зная, что нет пути назад. Ты бежишь по лесу, но ты знаешь, что не один. Удаляясь, ты оборачиваешься и видишь её, стоящую на крыльце, уставившую свой пустой безумный взгляд на тебя.

Вновь звучит моя песнь – тихий свист, напоминающий простенькую детскую колыбельную. Тихий, как вечная ночь. Холодный, как завывание зимнего ветра сквозь незаметные щели в окнах. Эхо его раздаётся по всему лесу: из-за каждого дерева слышен этот свист. Ты слышишь, как они бегут за собой и как хрустит земля под их лапами. Ты видишь их красные глаза, что, не моргая, уставились на тебя и несутся за тобой, но ты думаешь, что быстрее их. Это твой сон, и ты, правда, быстрее их. Баргесты не успевают за тобой, но и не отстают, ведь теперь это наш сон, и ты слышишь мою песнь.

Ты бежишь, но вскоре выходишь к маленькой поляне и понимаешь, что ты снова у старой скрипучей избы, где внутри горит тихий огонёк керосиновой лампы. Колыбельная доносится теперь изнутри, и пою её больше не я. Ты делаешь шаг внутрь, и первые лучи солнца пробуждают тебя ото сна».