Текст книги "Запах скошенной травы"

Глава 11

 
Снежная гавань,
Страхом в ней полнится храм.
Бархатистые слёзы.
 

Когда Леон вернулся в ресторан с барбекю, в глаза ему сразу же бросился перевёрнутый с ног на голову зал: уроненные на бок столы, рассыпанная зола, свёрнутые стулья и скамейки, еда на полу и несколько, потирающих места ушибов мужчин, скулящих в разных углах, тогда как их женщины группой собрались по другую сторону от своей бесноватых муженьков, воркоча как недовольные куропатки. Только Люций и Мудзин сидели на своём месте так же спокойно, как и в момент, когда Леон их покинул. Почти так же, если не учитывать тот факт, что вместе они то ли плакали, то ли смеялись, распевая какие-то идиотские песенки.

– Что здесь случилось?

– Умора, – кратко ответил ему Мудзин.

– А если точнее?

– Уморительная смехуительная смехота!

– Да ты пьян в сопли. А ты куда смотрел? – обратился с укором Леон к Люцию, осматривая происходящее.

– По правде сказать, на происходящее тут… Слушай, это… Ты прости меня, что я так некул… неку… тьфу… некультурно себя повёл! Я был зол, что ты, мой старый и добрый друг, так и не рассказал мне, что случилось в Сиракава-го… Хотелось тебя позлить… Почему ты исчез? Почему, Леон?

– Ты извиняешься за болтовню и тут же задаёшь мне ещё вопросы?

– Хм… Ты прав. Я опьянел и не хочу больше участвовать в дебатах. Мой язык устал читать хайку, а мозг утомился от сочинения поэзии. Я приношу свои извинения.

– Ничего. Я рад, что вы с Мудзином сдружились.

– Хо-хо-хо! Не то слово! Мы теперь не разлей вода!

– А точнее не разлей сакэ! Аха-ха-ха-ха! – захрипел Мудзин во всё горло. – …Что? Не смешно?

– Знаешь, почему у тебя скверный нрав? – едва связывая слова, мычал Люций.

– Почему же? – скрестив руки на груди, уставился на него усталым взглядом Леон.

– Потому что ты не пьёшь! Нервы как рукой снимает, а настроение поднимает! Главное изобретение человечества! Пять тысяч лет до нашей эры и уже тогда пили! Годом раньше, годом позже – всё равно всех ждёт холодная земля, так зачем хандрить, пока ты ещё ходишь?

– Затем, что если бы я был пьян вместе с вами, то некому было бы развезти вас домой.

– Да! – махал рукой Люций. – Всё-ё-ё-ё верно! На таких, как ты, держится человеческая цивилизация! Во всех смыслах, если ты понимаешь меня.

– Прекрасно понимаю. Пойдёмте, пьяницы – я устал на сегодня от… Да от всего.

Леон подошёл к барной стойке, поняв, что за ужин никто так и не соизволил заплатить. Невысокий мужчина лет пятидесяти с покрасневшим лицом, объёмной испариной на лбу и едва заметным на распаренной коже синяком на щеке. Леон лишь успел открыть рот, чтобы поинтересоваться произошедшим, но сотрудник кухни, видимо, замещавший администратора, исчезнувшего со своего поста, лишь махнул рукой, мол, «Ай, не спрашивай!». Поняв, что ему, впрочем, не так уж и интересно, Леон расплатился за ужин, а затем помог Люцию встать, прижал Мудзина рукой к своему боку и потащил горемык-пьяниц в персиковую «Теслу», стоящую у входа.

– Люций, тебе не стоит так себя вести. Ты тоже раньше был другой, – упрекал его Леон, усаживая поудобнее на переднее пассажирское сиденье.

– Что значит другой?

– Да то, что мы уже не те, что раньше. Тебе за сорок, как и мне. Уже не молодняк, спускающий деньги на шлюх и водку.

– Вино.

– Шлюх и вино, да-да. Какая разница? Ладно я бы себе это позволял, будучи свободным, но ты ведь ещё в рядах Ордена. Держи лицо, даже если у тебя отгул.

– Ладно, – понимающие закивал Люций покрасневшей и вспотевшей мордой. – Сегодня правда на твоей стороне. Наверное, у меня кризис среднего возраста, хах!.. Помню, всё шутил, что это невозможное явление.

– У тебя кризис и алкоголизм, у меня депрессия и усталость. Стартовые наборы для всех, кому за сорок. Зачем ты рассказал ей про BlackRock, да ещё и так подробно? Нельзя было что-то придумать? Она будет теперь думать, что я был в рядах сумасшедших загадочных фашистов.

– А это разве… Ну, не так?

– Я сверну тебе шею, Люций. Меня использовали! Слышишь? Я не кабинетная гадина, как ты, которая прекрасно знала про всю верхушку. Я в душе не чаял, на кого работал и чем они занимались всё это время. Мне рассказывали про совершенно другую веру. А ты знал! Знал и молчал. Знал и продолжал использовать меня как лабораторную крысу!

– Но Леон… Я не делал с тобой ничего!

– Но ты молчал! Мне даже нет нужды рассказывать тебе, через что я прошёл, потому что ты всё знаешь. Какой друг будет молчать при таких-то обстоятельствах?

– Плохой.

– Вот и я об этом. Я ушёл от прошлого: оставил в нём работу, воспоминания, коллег, тебя в том числе. Жил спокойно, а тут вновь объявилась твоя физиономия, да ещё и с такими речами! Ты же не совсем болван, чтобы выдавать такую околесицу при мне. Впервые я повздорил с Мизуки за все пять лет брака. Впервые! Ты уверен, что твоя заумная задница стоит того, а? Я могу убить тебя ради неё, не моргнув, не проявив ни секунду промедления.

– Мужик, это жёстко как-то… – залепетал Люций.

– Мой мир всегда был жёсткий. Не знаю, как там у тебя, но моя реальность такова. Хочешь быть рядом? Смиряйся с фактами. Ещё хоть раз при ней скажешь подобное, и хорошего конца не жди.

– Да, я виноват, прости, Леон, – отрезвевшим голосом пытался оправдаться Люций. – Я… Послушай, я просто ни с кем не говорил давно и… Ну, после твоего ухода как-то совсем тошно стало.

– Люций, я рад видеть тебя. Честно. Но не заставляй меня испытывать противоположные чувства. Я не знаю, что у вас там происходит, но в моей компании никто не смеет угрожать Мудзину смертью и защищать этих дутых, властолюбивых фашистских чертей. Если принимаешь условия, то в моём доме тебе будут рады. Ясно?

– Да, определённо. Семь лет не виделись, и так криво всё идёт. Дай мне шанс на реабилитацию.

– Я больше не исчезну. Теперь некуда уже бежать, да и я не хочу.

– А насчёт этой Сира…

– Нет, Люций. Не сейчас – у меня голова кипит уже. Позже как-нибудь поделюсь. Давай показывай, куда тебя везти, а не то в вытрезвитель увезу.

– Да у них в Японии нету вытрезвителей… Тут в панели есть адрес, – ткнул на сенсорный экран Люций, указав нужную локацию на карте.

– Ладно. А где Мудзин? Что-то не слышно его, – обернулся на заднее сиденье Леон.

Смотри! – прыснул под нос Люций. – Спит скотиняка синяя – аж сопит, засранец потешный.

Мудзин развалился пузом кверху на заднем сиденье и тихо сопел, постепенно начиная храпеть. С кончика его пасти лились густые слюни, от которых несло похмельным смрадом на весь салон.

– Вы с ним похожи, – заключил Леон.

– А вы с ним ладите.

Поздним вечером в отеле Мизуки и Леон не были особо разговорчивы: странное чувство, когда ссора не имеет яркого начала, но глубокими корнями уходит в сам фундамент отношений. Молчание их раздражало обоих, но, как и свойственно человеческой природе, никто не желал быть первым, кто заговорит, словно доброта и желание мира – признак существа сугубо слабого и ничтожного, поэтому если и говорить, то говорить с претензией, с гневом либо же о вещах необходимых, но таким тоном, чтобы внемлющий точно понимал, что обида никуда не исчезала, но даже более того – она оттого лишь разрасталась пламенем. Так прошёл и вечерний чай, так прошла и холодная, лишенная страсти ночь. Мысли кружились в голове одна за одной, голос их был чужд Леону, но всё, к сожалению, знаком. Кто-то говорил ему его же голосом:

«Да-а-а, Леон, ты был другим! Что тут сказать? Хандрящий ты огузок! Развалился совсем во всех смыслах. Пятый десяток, а мозгов на десяток. Гордый нос свой задрал. Эго не лопнет? Нерушимый ты кусок ржавой стали, изъеденный дырами. Что из тебя сделала пенсия, слабак? У таких, как ты, её не бывает, и ты это знаешь, ничтожное ты создание! Твоя слабость противна нам! Тошнотворна, отвратительна! Мы гниём в твоём теле. Твои мышцы скучают по ноющей боли, твоя кожа скучает по свежим шрамам, твоя кровь давно не обновлялась, твой клинок жаждет плоти. Твой разум вымаливает бойни, требует кровожадности и беспринципности. Борись сколько влезет с тем, что ты есть! Хочешь, спорь с ним, что речь не о тебе. Хочешь, лги ей до посинения. Твой сумрачный лес надвигается на тебя, прошедшего путь земной наполовину. Ты падаешь в полнолунной ночи на горную вершину, укрытую белоснежным, блестящим, как самоцветы, полотном толстого снега. Как в ледяную воду, ныряешь ты всем телом и резко поднимаешься с ледяного снежного дна бескрайнего простора. Болит твоя вмятая грудь. Из глубоких порезов сочится пахучая густая кровь, заливающая снег контрастными пятнами. Ты знаешь, что чьи-то ноздри глубоко втягивают воздух, несущий запах смерти. Запах твоей смерти. Протяжный вой заливает собой тёмный лес горы Нингё: столь промёрзлый вопль, что кровь стынет в жилах; столь громкий, что всякая живая тварь знает – он здесь. Все они мертвы, изодраны в клочья, в куски раскиданного по веткам фарша и кишок, лишённые глаз, языков и конечностей. Лишь окровавленная гигантская пасть, перемалывающая кости и его глаза, налитые пылающей тьмой, устремлённые на тебя. Девять лохматых хвостов взбивают облако снежной пыли возле него, и вид его приобретает форму демонического бурана, чьи глаза не спускают с тебя своего взора. Один миг, и худощавая, вытянутая фигура вырывается из переливающегося в лунном сиянии облака, устремившись к тебе быстрее света Солнца, что должен развеять вечную ночь. Выпирающий позвоночник и рёбра на бледно-синей венозной коже; развевающаяся густая шерсть на лапах, хвостах и загривке, словно бы принадлежащая чёрно-серому льву. Ты бежишь, едва переставляя ноги, сквозь заросли голых кустарников, впивающихся тебе в кожу сквозь одежду и оставляющих на лице красные полосы. Несёшься сквозь бесконечный эшелон высоких чёрных деревьев. Ты знаешь, что тебе не убежать, как не смогли убежать те, что были до тебя, как не смогут и те, что будут после. Пропускаешь обойму наотмашь, зная, что целиться нет смысла. Озираешься, но ничего не видишь и не слышишь – сплошная тишина, и даже ветер не смеет прерывать молчание смерти. Хруст снега под ногами настолько кажется тебе громким, что уши начинают болеть от непрекращающегося звука, напоминающего дробление костей. Ты знаешь: он здесь, смотрит на тебя откуда-нибудь из-за дерева или, может, из-за камня? Может, он стал ветром или самой ночью? Ты бежишь к развалинам старого храма, истекая кровью, перевязав порванной тканью свои вспоротые рёбра. Холод пробирает тебя насквозь от кончиков неощущаемых пальцев до посиневших губ, но дрожишь ты не от этого. Первый раз страх застал тебя: ты пытаешься понять, когда последний раз боялся, и понимаешь, что этот день – первый день ужаса.

Ты знаешь продолжение, ведь ты видишь его каждую третью ночь, но вдруг гигантская слеза, сияющая изнутри солнечным светом, чьи лучи выжгли в бархатистый серебряный прах саму плоть кошмара, оставляя лишь левитирующий в белом „ничто“ храм, окружённый пепельными водопадами, в потоках которого переливались трепыхающиеся силуэты полупрозрачных склизких видений, напоминающих огромных, распухших от высосанной крови пиявок. В светлых стенах тёплого храма проскочили пять пушистых рыжевато-белых хвостов, и, сам не зная почему, ты почувствовал от них волну тепла и нежности, направленную на тебя. Постепенно стенки кошмара разрушались в твоём сознании, исчезая из памяти. Ты уже знаешь, что не проснёшься в холодном поту и будешь спать сладко до самого утра, покуда тонкий луч солнечного света не ударит тебе в глаза и покуда, открыв их, ты не задашься вопросом: „Что это было?“, но ты не вспомнишь».

Глава 12

 
Разольются красные моря
И вспомнят дни былого.
Затлели хладные угли.
 

Когда Леон проснулся, странное чувство опустошённости было первым, что он ощутил: сознание словно перезагрузилось, переполнилось мыслями, а затем одним резким образом опустело. Впервые за долгое время он мог сказать, что выспался за ночь, хоть некомфортное ощущение и преследовало его ещё несколько часов по пробуждении, а навязчивая мысль, словно юркий комар летней ночью, преследовала его, намекая, что нечто ему стоит вспомнить, но как бы он ни старался, всё было тщетно. Мизуки странным образом подобрела и, не сильно злясь, пошла на примирение, чему, конечно же, своенравный Леон был рад, давно перестав быть человеком конфликтным и всё более с годами склоняясь к нейтралитету и компромиссам. Его мысль была такова: «В мире экстремумов лишь единицы вольны принимать положение нуль, и в этом их сила». Не участвовать в ссорах и не мириться, не делать шага ни вперёд, ни назад, плыть по течению – таков был Леон, но таким он был не всегда: с возрастом понимаешь, что всё едино, белое и чёрное – лишь оттенки серого, правда и ложь – осколки истины, а печаль и радость всего-навсего отголоски игры в глухой телефон, начавшейся со слова «покой». Хотя нечто всё же блеснуло в глазах Мизуки: что-то странное, глубокое и необъятное, словно бы утонувшее под тяжестью лет. Сегодня утром что-то изменилось, но что именно – Леон не мог знать.

С удовольствием выйдя из точки максимального напряжения, Леон провёл вместе с Мизуки и Мудзином пару дней в Аките, периодически пересекаясь с Люцием, который всё это время с научным подходом готовился к практически трезвой жизни. Перед прощаньем вроде как примирившиеся старые товарищи взяли друг с друга обещание, что видеться будут чаще. «Мужчина без старого друга, что всадник без скакуна – далеко не ускачет, – твердил Люций. – Или мечник без меча: всё ещё может, но уже не так эффективно. В мой сложный час ты поддержишь меня, и в самую мрачную ночь я буду рядом с тобой, друг мой. Такие клятвы не забывают. Такие обеты воспитывают». Леон не спорил, а скорее даже стремился согласиться и исполнить своё обещание: мир резко приобрёл монастырский аромат Мариябронна, вдохнувший в него молодость, лишённую цинизма и скепсиса, но открытую к доблестной службе и крепкому товариществу: «Мы были глупы» – думал он. Люций в глазах его снова помолодел и обрёл отголосок своего раннего весёлого нрава, коим более всего восхищался Леон, но также и многие послушники братства, включая самого Мейстера. Каждый любит ближнего своего по памяти даже тогда, когда груз времени меняет их сердца, но нет ничего радостнее, чем узреть ближнего своего не в слабом свете былого, а в полном сиянии минувших лет. Так старики порой устраивают многочасовые травли баек из давних пор их молодости лишь для того, чтобы убедиться, что тот, кто разделяет с ними еду, кров, вино и душу, всё ещё тот, кем был лет пятьдесят назад, даже несмотря на седину, залысины, выпирающее пузо и вечно хандрящий нрав. Худое чувство: видеть старого друга, понимая, что тот – лишь тень своего прошлого «Я» – поглупевший, ослабевший, лишенный свободной воли и критического взгляда. Нельзя было сказать, что Леон и Люций обладали чем-либо из вышеперечисленного, но, как известно, душа при тяжком бремени стареет резче тела.

Через день компания из Леона, Мизуки и барсука прибыли, сев на экспресс-автобус от Такаямы, в Сиракаву-го, расположенную на севере префектуры Гифу недалеко от города Такаяма в долине реки Сокава – село, что полностью окружено густым, словно море, лесом. Дома старинной, словно бы волшебной, деревни выполнены в стиле гассё-дзакури с двумя или тремя этажами и двускатными соломенными крышами. Зимой деревня напоминает яркий, украшенный огоньками и глубокими сугробами город из рекламы Coca-Cola, летом же превращаясь в зелёную свежую сказку, будто бы созданную для проживания волшебных добрых существ, обитающих в непроходимых лесах, что проросли в округе. Если окинуть взглядом с вершины близстоящих гор окрестность, то создаётся впечатление, будто вся суша превратилась в бушующий зелёный океан, поющий свою дикую песнь ветра, чириканья птиц и звуков древней чащи, что в сложности своей композиции не поддаётся разбору на составные – такую музыку можно лишь слушать – её нельзя академически разобрать, но можно понять, если прислушаться сердцем к шёпоту допотопной праматери, породившей всё живое, дабы внять её словам. Бытуют легенды и сказки, что в глубинах Японских лесов можно найти старых богов, и если преподнести им подарок или свершить некое доброе дело, то такого человека примут в своём доме жители леса и позволят узнать многие сокровенные тайны мира и одарят вечной молодостью. Детские сказки, конечно, но мало ли чудес свершается?

– Да, теперь я понимаю, почему ты хотел здесь поселиться, – мечтательно говорила Мизуки, осматриваясь вокруг. – Я скорее удивлюсь, если узнаю, что кто-либо не хотел бы здесь жить.

– И всё же я отказался, имея возможность.

– Это совсем другое. Дурак не хочет, а кто-то просто не может. У моей подруги недавно умер муж – любили они друг друга такой любовью, которую сейчас редко встретишь. Он всегда дарил ей букеты камелии, зимней розы, без повода… А когда болезнь забрала его, овдовевшая не могла более вынести ни эти цветы, ни сам оттенок. Рвала поделки, жгла цветы, выбрасывала вещи: избавлялась от него как только могла. Не потому, что ненавидела, а потому что любила столь сильно, что не могла выносить даже вида – мельчайшего напоминания, отдающего в памяти невыносимой болью.

– И делиться болью, наверное, не хотела? Можно понять: болью столь же сложно делиться, сколь и выносить её.

– И смириться с молчанием близких бывает столь же невыносимо.

– Прости, милая, что молчу. Порой страшнее всего поднять муть в стоячей воде, боясь, что после ты уже не станешь прежним. Порой прошлое умирает и бывшие «мы» вместе с ним. Некоторые тайны должны исчезать, как страшный сон. Думаю, мы должны наслаждаться тем, что имеем. А лучше и вовсе учиться спокойствию даже в радости, – понесло вдруг Леона на не свойственные ему рассуждения.

– Почему же? – удивилась такому тезису Мизуки.

– Потому, что мы не знаем, к чему приведёт нас то, что приносит нам счастье. Быть может, то, что радовало нас, станет причиной нашей скорби? На всё, думаю, стоит реагировать со смирением.

Задумчиво Мизуки погладила свой живот, который ещё не выдавал признаков беременности. Лишь её настроение иногда демонстрировало, что нечто чудесное происходит с ней.

– То есть ты хочешь сказать, что если ребёнок родится, то ты отреагируешь так же, как если бы он умер? Родился и родился. Умер и умер. Так, что ли? – с огоньком в голосе сказала Мизуки.

– Как отреагирую я – не знаю, но знаю, как бы мне следовало.

– Это жестоко.

– Но это правильно.

– Что может быть в этом правильного? Быть безразличным к смерти своего дитя.

– А если ребёнок будет болен? Если жизнь ему будет не в радость? Не лучше ли для него обрести покой? Пойми меня. Я сделаю всё, чтобы дитя было счастливо и здорово, и я обещаю его любить. Я лишь хочу быть сильным, не терять хватки, стойкости воли, чтобы ты даже в горе могла найти убежище за моей спиной. Я совсем не хочу с тобой иметь ссор, ведь только недавно мы помирились. Посмотри, как прекрасна округа. Как красив этот мир… Неважно, сколько боли ты испытал, – мир оттого не становится ни лучше, ни хуже.

– Не всё в мире прекрасно, милый.

– Не всё, но всё таково, каким оно является. Прекрасно – лишь одно из слов, коим можно описать гармоничность происходящего. Птица ест червячка, птицу ест большая кошка, большую кошку, допустим, никто не ест, но, бывает, её убивает человек. Кости падают в землю, и земля ест, а затем земля рождает дерево, что кормит нас воздухом. Всё это прекрасно и всё это красиво. С точки зрения человека, мир, конечно же, место извращённое, злое и отвратительное, но с точки зрения вечности… Ох, с точки зрения вечности любой миг имеет свой шарм.

Мизуки ничего не ответила, но и не была зла. Она лишь глубоко задумалась, наблюдая за бредущими по улочкам людьми: немного местных жителей, но в основном туристы, приехавшие посмотреть на красоту одного из объектов ЮНЕСКО. Потом на долю секунды скривилась в болезненном отвращении, но Леон этого не увидел, а затем лицо её приняло привычный вид.

– Леон?

– Да, милая?

– Зачем ты приехал сюда?

– Мне нужно подняться в гору.

– Зачем?

– Мне нужно будет побыть там одному. Всем нам порой нужно немного одиночества.

– И кто-то должен его охранять?

– Да. Желательно кто-то близкий или же вовсе никто. Одиночество порой лучше всего лечит старые раны, но лишь здесь, милая. Лучше тебя никто и ничто не делает мою жизнь спокойнее.

– Порой лекарство лишь сильнее травмирует нас.

– В случае неверного выбора – безусловно.

– И как ты считаешь, твой выбор верный?

– Мизуки…

– Так как?

Как бы ни пытался Леон различить эмоции на её лице, успеха в этом деле он не добился. Что оно выражало, было для него загадкой, и откуда взялись эти мысли в её голове, да и эти странные вопросы. Ответ на её вопрос он знал точно, но вот что волновало его больше, так это её слова, если бы он задал тот же вопрос ей.

– Свой выбор я считаю верным.

– Ладно, Леон, поднимайся в свою гору, а мы здесь подождём тебя.

– Это не займёт много времени. Я… Я надеюсь, что это последний раз, когда мне захочется посетить гору. Ради тебя я смогу забыть всё, что было до.

– Хм. Посмотрим… Поднимайся и не торопись – мы подождём тебя.

Не затягивая со своим путешествием, Леон собрал необходимые ему вещи и направился в сторону высот горы Нингё, где располагалось старое разбитое святилище, не имевшее для него никакого религиозного значения. Перед уходом он лишь заметил, как Мизуки вдумчиво бродила вдоль опушки леса, погружённая всем своим естеством в глубокие размышления. Ступая по пологому склону холма, переходящего в невысокую гору, Леону ничего не оставалось, кроме как, подобно своей возлюбленной, погрузиться в пучину мыслей. Дорога не обременяла его: ноги у него были сильные и привыкшие к куда более крутым подъёмам.

– Леон, – окликнул его Мейстер.

– Да?

– Ты никогда не спрашивал, почему я дал тебе такую фамилию. Почему же?

– Моей у меня нет. Лучше уж какая-нибудь. Звучит неплохо, во всяком случае.

– И всё же?

– Я думал об этом несколько раз, но решил, что вопрос неуместен.

– Странная логика. Твоё имя, но вопрос неуместен? Позволь я расскажу тебе, что обозначает твоё дарованное имя. Этому монастырю больше трёх тысяч лет. Я знаю, о чём ты подумал, мой ученик, и сразу дам тебе объяснение, до которого ты дойдёшь сам. Что важнее: оболочка или идея?

– Думаю, что идея.

– А почему?

– Если оболочку разрушить, идея всё же останется нерушимой.

– Верно. Мариябронн как таковой стоит, конечно, не три тысячи лет, но идея его, я бы сказал, даже древнее. Она отсылает нас ко временам Древней Месопотамии, Египту, Древним Греции и Китаю. Точно сложно отследить, где и когда именно зародилась идея, что дала жизнь таким местам, как Мариябронн. Скорее, где-то на Востоке, однако развили дальше её определённо в северо-западной части Европы.

– Таким местам? Вы хотите сказать, что подобных мест много?

– Много ли? Не знаю. Для безопасности все мы придерживаемся незнания в определённых вопросах. Мне лишь известно, что в древние времена наше число было велико. Но я отхожу от основной мысли. Леон, твоей фамилией является гордое имя Дунканштайн. Но ты не первый, кто носит его, и хотелось бы верить, что и не последний.

– Что вы имеете в виду?

– Это имя больше титул, чем фамилия. Им нарекаются уже… Хм… Третье тысячелетие, получается, некоторые лица нашего ордена.

– И для чего это делается?

– Это традиция, Леон. Очень древняя и почтенная традиция. Первый носитель этого имени был Готфрид Дунканштайн – великий воин, чьи деяния записаны в Книгу Дунканштайнов и исходят от восьмого века до нашей эры. Это такой старинный фолиант, где указан каждый твой некровный предок и плоды их трепетной службы Ордену. Ты пока не понимаешь, о чём идёт речь, почему имя дано тебе и какие деяния совершал Готфрид и все последующие Дунканштайны. А что, если я скажу, что он и все иные Дунканштайны были наёмниками, лишёнными веры, морали, и не чтили никаких законов, кроме одного-единственного?

– Вы лишь запутаете меня сильнее. Я думал, что у нас здесь почётный орден, а описываете вы мне какого-то убийцу. Хотя я так думал про орден, покуда вы не приказали мне убить мою собаку.

– Никто тебе не приказывал, Леон, – ты сам это сделал, потому что верил, что так нужно, и потому, что хотел знать свою дальнейшую судьбу. Орден действительно свят истинно и аналогов в своей почтенной миссии не имеет – все иные дома веры подобны пыли в сравнении с ним, однако орден не может существовать вечно, если будет сурово чтить некие, скажем, «неудобные праведные законы». Но в таком случае нарушается его святость, верно?

– Верно.

– В таком случае, как и всегда, на сцену выходят божьи воины, да только к богу вы никакого отношения не имеете.

– Я уже обратил внимание, учитывая, что здесь никогда не читают молитв. Никому.

– Лучшая молитва для чтения – это учебник, Леон. И чем практичней для тебя его знания, тем священнее эта книга.

– Тогда я в пучине греха.

– Лишь неведения, но скоро всё развеется, Дунканштайн. Тебе уготована великая миссия, но ты не избранный. Твои естественные данные подходят для определённой цели.

– И какой же? Уж точно не языком трепаться в рясе о корешках, да об истории.

– Нет, конечно же, нет. Для этой цели подходит Люций. Ты оружие в руках ордена, скрытый кинжал под рясой для всех, кто усомнится в нашей слабости, и для тех, кому уготован наш гнев. Ты наёмник, и вскоре для тебя будет только один закон – контракт. Остальное я расскажу тебе позже. Есть ещё испытания, что ждут тебя.

«Твой закон – контракт, Леон Дунканштайн! Каково это – позорить древнее имя? Каково это – иметь лишь один закон и тот нарушить? Промытые твои куриные мозги! Столько лет резать, кромсать, убивать! Ах… Как там звали ту девчонку из инкантов? Меня там не было, но я же вижу. Ц-ц-ц… А неплохо ты её прирезал, Леон! Прямо как грязный разбойник с большой дороги! А хотя кто ты такой, как не простой разбойник? Выпотрошил ей кишки, пока она визжала. Нагадили тебе в уши эти уроды в рясах, а ты за милое дело не только свой блохосборник прирезал, так ещё и уйму других людей и живых тварей пустил в расход. Просто дегенерат-мясник, тупая гиена, кусающая буйвола за яйца. Что ты сделал со своей жизнью? За какие идеалы ты сражался и проливал кровь? Ты помнишь, с чего всё началось? М-м? Ты не найдёшь себе покоя ни в мире людей, ни в мире других. У тебя только один выбор, и к нему ты должен быть готов. Ты знаешь о нём: он заполз в твоё сознание и крепко, как паразит, вцепился в твои мысли, засев поглубже, посасывая твою кровь. Ты не понимаешь его, но чуешь. От него пахнет кровью».

Тяжело дыша, но совсем не от пути, Леон споро поднимался по склону, обходя влажные и скользкие, покрытые размытой грязью «проплешины», ставя ноги на толстые корни или уходящие глубоко под землю камни. Теперь он не просто поднимался вверх. Нет. Теперь он бежал от чего-то, что безнадёжно не поддавалось никаким объяснениям: не мог понять ни природу этого голоса, ни раздражение Мизуки, ни своё предназначение, в которое он не верил и которого не было – так говорили ему с самого детства. Не мог вразумить себя, что слова – лишь слова и не более того. Тяжело было подниматься в гору, где не было ни ответов, ни покоя, а лишь мучительное воспоминание с привкусом вины и нарушенных клятв.

Часом позднее его стопа твёрдо упиралась в небольшую протоптанную тропу, ведущую к ранее здесь находившемуся святилищу для паломников – маленький дом богов, в котором каждый находил то, что было по его вере. Леон знал, что его так и не восстановили после происшествия давних лет, посчитав, что на то была воля богов: священство высказало мысль, что ками разгневало чем-то крошечное святилище на большой горе, и в своей обиде они наслали на него странную беду. С тех пор паломники идут своим путём мимо, продвигаясь за гору, где расположены в каждой стороне розы ветров храмы и святилища разных божеств, в которых Леон разбирался, но совершенно не верил в классическом понимании религии. Он знал немного больше: BlackRock мог всё объяснить.

Тропа его пролегала сквозь виды дальних заснеженных пиков и потихоньку засыпающего леса, окрасившегося в жёлто-красные тёплые цвета надвигающейся осени. Свежий воздух говорил своим языком: жаркое лето с душно-пьяными весёлыми нотами бурного цветения подходило к концу и слегка тоскливый, но гармонично-поэтичный сонный аромат прохлады уже мчался по вершинам гор, предвещая всему живому новую пору.

Скол маленького святилища показался за возвышенностью, на которую взобрался Леон. Некогда светло-серая поверхность камня пожелтела и позеленела, покрывшись мхом и налётом грязи, вызванным проливными дождями. Верхняя часть святилища лежала в редкой траве подле постамента, погружённая на треть в землю, а позади неё возвышались огромные стволы деревьев, уходящих своими вершинами к небу. Подойдя поближе, Леон рассматривал сколы на старых колоннах, проходя по ним пальцами. Каждую трещинку нащупывали его пальцы, находя фотографический отклик в памяти. Даже кровь не отмылась – багровые старые пятна въелись в поверхность камня.

Усевшись на траву возле святилища, он, закрыл глаза и полушёпотом перечислял имена усопших: «…Я закончил начатое. Спите спокойно, и да не потревожит никто ваш сон. Простите, что не упокоил ваши останки… Мне не будет за это прощения ни в этой жизни, ни там, где буду бродить беспокойно я после». Поднялся ветер, раздувающий его волосы, – тёплый, словно человеческое дыханье, и в шёпоте ветра он слышал далёкие голоса, что молвили без злобы, но с сочувствием. Он не понимал их слов, но этого и не требовалось, чтобы почувствовать смысл прошёптанных в тени воспоминаний. Ветер утих, и вместе с ним сгинул шепот, а затем какое-то тихое шуршанье послышалось за спиной Леона. Он резко обернулся, пожалев, что не взял с собой даже кухонный нож, но прямо перед его лицом на него уставилась потешная кошачья рыжая морда. Довольно толстая, к слову. И, к слову, не одна. Дюжина бродячих упитанных котов облепили его со всех сторон, потираясь об его ноги своими выпирающими боками и лбами.

– Вас здесь прикормили, наверное, пушистики? У меня для вас ничего нет, простите. Я вас просто поглажу, дабы, так сказать, загладить свою вину.

Коты одобрительно мяукнули, и Леон принялся одного за одним садить перед собой и гладить со всех сторон, пока пушистый не будет удовлетворён. Разные красивые кошечки и коты: чёрный котофей с белым животом, пара пёстреньких, как осенняя листва, кошаков, белая голубоглазая кошка, несколько здоровых котяр с длинным усами и угрюмыми мордами, но мурчащих так громко, что слышно их, наверное, было в самой Сиракаве-го. Была ещё чёрная кошка с зелёными глазами – старая и статная, как графиня. Она посмотрела на Леона с таинственной осознанностью, словно прекрасно понимала, кто стоит перед ней, что с ним было и что ждёт его в будущем. Как-то тоскливо она подошла к нему, потёрлась лбом о колено и улеглась в его ногах в классической позе, поджав лапки и став похожей на прямоугольный батон хлеба. Затисканные усатики обошли Леона со всех сторон и улеглись рядом с ним. Сам не заметив как, он задремал прямо в сидячем положении.