Текст книги "Широкая кость"

Яблоко

Яблоки – добротная, хрусткая еда для добрых осликов. Фрукт-герой. Если бы яблоко было человеком, то из тех, кого каждую субботу приглашают сразу на несколько вечеринок. Надежным. Верным. Умеющим играть в команде.

Существует только один способ есть яблоки – агрессивно, и чтобы брызги летели во все стороны.

Мое тело похоже на яблоко. Может быть, такое, которое долго болтается на дне сумки, все облепленное сором и волосами, чуть-чуть побитое.

Я хочу взять с собой яблоко, но мне не хочется есть его сейчас, потому что я не голодна, и нет желания целый день таскать его в руке, но брать с собой сумочку я сегодня не собираюсь. Я тру яблоко о свою ногу, почти всерьез желая, чтобы оно примагнитилось к одежде, как-нибудь пристегнулось к ней.

Почему у девчонок на одежде нет карманов, как у парней? Как будто мы не носим с собой всякую дребедень! Всё, открываю кампанию за платья с карманами. Мужчинам даже на красной дорожке и на свадьбах полагаются карманы, а мы должны засовывать свои пожитки в лифчики. Это бесит. Годится только для тех, у кого между грудей умещается фунтовая монета.

На мне трикотажный топ со спущенными плечами и шорты в горошек. Чувствую, что все пялятся на мои ляжки. Это потому, наверное, что англичане нечасто видят обнаженное тело. Мы просто не привыкли видеть много кожи. У меня на бедре здоровенный синяк, который я посадила на работе, я про него и забыла, пока не заметила, что люди обращают на него внимание. Тут только я и вспоминаю про этот пышный фиолетово-зеленый несмываемый цветок. Я не брею бедра, потому что после этого отрастают темные волоски, а сейчас они светлые и милые и золотятся на солнце.

Я встречаюсь с папой в пабе «Лобстер». Он сидит на открытой веранде в тени, сгорбившись над какой-то книжкой издательства «Пингвин-классик», такой прославленной, что все врут, будто ее читали, чтобы казаться умными, а на самом деле ее читали только те, у кого она входила в школьную программу. Да и те ничего не поняли, хотя им объясняли 50 000 раз.

Папу всегда раздражает жара. Он почесывает уши, как встревоженный пес. Ему нравится так сидеть, нервничая и страдая в тени, как депрессивный вампир-подросток. Ему нравится царапать карандашом свои замечания и мысли на полях книжки; он то и дело облизывает кончик карандаша, прежде чем начать писать. Понятия не имею, зачем он так делает. По-моему, это лишнее.

– Привет, пап.

– Блюбель, какой прекрасный денек, правда? У тебя красивая помада… яркая. И вся ты такая… розовенькая.

– Она называется «Кенди-Ям-Ям».

– Кенди что?

– Кенди-Ям-Ям.

– Понятно. – Он принимает информацию к сведению, регистрирует ее, и я вижу, как она тут же в другое ухо вылетает из его головы во вселенную, туда же, где витает прочая бесполезная информация, которую сообщают родителям.

– Хочешь яблоко? – Я протягиваю ему фрукт – его неудобно носить с собой, а выбросить в урну у меня не хватает духу.

Иногда мне кажется, что фрукты что-то понимают, и я чувствую себя виноватой.

– Да, наверное, съем, оставь. Буду от него понемножку откусывать. – Ну кто же понемножку откусывает от яблок!

– У меня тут пиво. – Он отпивает глоток, на губе повисают усы из пены. – Дав придет?

– Должна.

– Как мама?

– Хорошо.

– Она когда-нибудь говорит обо мне?

– Конечно, говорит. – У папы на лице облегчение. И я не добавляю: «Но ничего хорошего».

– Этот чертов художник снова приходил?

– Какой еще художник?

– Ну этот, с конским хвостом.

– Кит?

– Кит. Именно. Знаешь, он к ней неравнодушен.

– Пап, Киту лет сто, и он пропах плесенью.

– А ей нравятся мужчины в возрасте.

– Не льсти себе. Она теперь предпочитает молоденьких!

– Да не может быть. Кого?

– Да это я тебя дурачу. – Мои колени напряженно сдвигаются. – Смотри-ка, вон Дав.

На Дав кислотно-оранжевые шорты и белая майка без рукавов, длинные светлые волосы плывут за ней шлейфом. Она загорелая. Она знать не знает, что такое депилятор и увлажняющий крем. В ушах у нее наушники.

– Давлинг! – говорит папа.

– Привет, папуля. – В один миг Дав превращается из сорванца в балерину, наклоняется, чтобы обнять отца, и целует его, одновременно снимая наушники.

– Папуля. Она все еще зовет меня папулей; совсем малышка!

Он усмехается. Он обращается с ней так, будто ей три года, а я – здоровенная, неуклюжая, ужасная сестра-страшила, слишком большая, чтобы называть папу папулей так, чтобы это не прозвучало дико и неприлично и чтобы люди не подумали, что я его любовница или вроде того.

– Какая ты хорошенькая, – говорит он ей. А я, значит, «розовенькая».

Дав отыскивает стул и усаживается, закинув ногу на ногу.

– Жарко как! – обмахиваясь, говорит Дав. – Вечером будет гроза. Обожаю грозу.

– Вот почему у меня болит голова. – Папа потирает голову, давая понять, что он живет в единении с природой.

– А ты не собираешь волосы в пучок, когда носишься туда-сюда? – Он по-прежнему поглощен Дав.

– Нет.

– Они тебе не мешают?

– Иногда, но тогда я их скручиваю и закусываю. Вот так. – Дав собирает волосы, скручивает в жгут и берет в зубы, как кошка котенка, которого несет за шкирку.

– Странная ты девочка, – говорит папа, откусывая кусок яблока. – Ну… так что там у мамы за молодые люди? – Господи, да хватит уже.

– Пап, посмотри мое видео! – Дав ловко меняет тему. – Это я, видишь… делаю вперед.

– Что значит вперед?

– Сальто вперед… видишь?

– Пропустил. Покажи еще раз и держи ровно! – Папа возится с очками. – Давай сначала. Отмотай назад.

Вижу, Дав теряет терпение.

– Ладно, вот, смотри.

– Где здесь ты?

– Вот я.

– Это?

– Нет! Это Томми.

– Похож на девочку, у него волосы длиннее твоих.

– Ну пап! Ты опять пропустил сальто.

– Там все нечетко.

– Потому что снято на «гоу-про», пап, которую прицепили к чьей-то голове.

– «Гоу» что? Как-то неприятно звучит. И все слишком темное.

– Там и было темно, пап. Это ночная миссия.

– Миссия?

– Ну да, ночная, – отчетливо произносит Дав, – МИССИЯ.

Вид у папы озадаченный.

– Миссия? Что еще за миссия? Это вообще легально? Полиция не… и вы не надеваете какие-нибудь перчатки?

– Нет, пап, на это смотрят косо. Нельзя надевать перчатки, нужно набивать мозоли, укреплять руки для цепкости. В перчатках не получится.

– И шлемов не надеваете?

– Нет.

– А если упадешь?

– Да, иногда мы срываемся… а потом пробуем еще раз.

– Они прыгают только с небольшой высоты, папа, – успокаиваю я. – Не волнуйся.

– С небольшой высоты! Как бы не так! У нас не детский сад, Блюбель. – у Дав загораются глаза. – Кое-кто даже заработал сотрясение.

– Горе ты мое, Дав, а что скажет мама?

– Она знает, я расстилаю в саду мат для тренировок.

– Да, но на улицах Лондона нет тренировочных матов! – Папа старается говорить спокойно. – Почему бы тебе не рассекать на мотороллере, ну таком, на которых многие ездят на работу? Разве не круто?

– Нет, папа.

– Что?

– То. Не круто.

Лапша

По пути домой после встречи с отцом мы заходим в магазинчик винтажной одежды.

– Здесь воняет, – ноет Дав. – Пахнет подмышками, нафталином и… китайской едой. Зачем мы сюда пришли?

– Потому что шмотки здесь уникальные, особенные и имеют свои истории.

Здесь не надо беспокоиться о размерах и о том, что тебя будут сравнивать с другими; никто не станет показывать пальцем и говорить, что его бабушке в пятидесятые годы такая ночнушка шла гораздо больше, чем тебе. Новая одежда оценивает тебя, зато винтажная общается с тобой, как верный друг, шепчет на ухо и составляет приятную компанию. Я набрасываю на плечи бархатную шаль.

– К тому же я не хочу выглядеть, как все.

Дав хватает феску, примеривает, корчит мне рожу и возвращает шапку на место.

– Тут слишком жарко. Подожду тебя снаружи.

– Ладно.

Я даже рада. Зачем мне нужно, чтобы из каждого зеркала выглядывала Дав, без всяких усилий, как пляжная красотка из Майами 80-х, примеряющая эти винтажные вещи просто для смеха и вообще будто вышедшая из какого-нибудь блога на тему «как выглядеть классно сто процентов времени».

Звучит музыка, красивая и мелодичная. Милые забавные мотивчики 60-х. Глаза у меня разбегаются, никак не могу остановить взгляд. Мне нравится разнобой расцветок и узоров, нелепое, никак не сочетающееся месиво из соломенных шляпок и цветастых косынок, лыжных костюмов и вьетнамок, боа из перьев, кимоно и блестящих курток с капюшоном – смесь маскарада и гениальности.

– Привет. – Девушка поднимает голову от коробки с лапшой. Где, интересно, она взяла лапшу в красной коробке, как в американских фильмах? Знаете, как отчаянно я мечтаю поесть лапши палочками из коробки? Вот, значит, откуда пахнет китайской едой. Крутая девица. У нее голубые волосы, кольцо в носу, на ней желтая водолазка, надетая не шутки ради. Пусть и летом. Но девушка бледная. И выглядит совершенно естественно. Мы могли бы подружиться. Вместе есть лапшу из коробок и ездить за город, если у нее есть машина. Но тут она все портит. Как почти все девчонки, которые мне нравятся.

– Хочу вам сказать… – начинает она таким тоном, будто хочет помочь, – винтажные вещи в основном очень маленьких размеров, и размеры не всегда соответствуют тому, что написано, вещи могут казаться больше, чем на самом деле.

Я пялюсь на нее в недоумении, как бы говоря: «А? Извините, что?» И она добавляет:

– Некоторые вещи привезены из-за границы, а там другие обозначения размеров. Так что не стесняйтесь попросить о помощи, и если захотите примерить какую-нибудь вещь, спросите, прежде чем пытаться в нее втиснуться.

Спросите. Просто спроси разрешения, прежде чем на тебе лопнут швы. Прежде чем войдешь, беснуясь, как гротескный взрывающийся динозавр, сделанный из раскаленной кипящей лавы, и не сожрешь все эти бесподобные шедевры, ты, великанша-уродка.

– О, я уже ухожу, – говорю я. – Меня ждет сестра. Она говорит, что магазин провонял китайской едой навынос… Наверное, вашей лапшой?

Пастуший пирог

– Не жарковато для пастушьего пирога, Би? – Мама заглядывает в кастрюлю.

– Прекрати вредничать, мам. Я тут стараюсь изо всех сил, вношу свою лепту в домашнее хозяйство, и вот благодарность? Исключительно грубые замечания?

– Домашнее хозяйство, – бормочет мама. – Дурочка. Пахнет очень вкусно.

– И угадай что?

– Что?

– Я отдала Алисии письмо о стажировке, и она его подпишет.

Кажется, на маму это не произвело достаточного впечатления, и я добавляю (вру): –…и подаст заявление, чтобы меня взяли в «Планету Кофе» стажером.

– Отлично, это… хорошая новость. – Она складывает выстиранное белье и сейчас особенно тщательно сворачивает полотенце, чтобы спрятать глаза. – А что со спортзалом, есть новости?

– Господи, мама. Я делаю что-то полезное, а ты только попрекаешь.

– И не думаю, но это входило в наш договор, Блюбель.

– Да, помню, спасибо большое. Я просто стараюсь расставить приоритеты и стать успешной бизнесвумен из «Силы настоящего»[4]4
  «Сила настоящего» – популярная книга-бестселлер Э.Толле, пособие по «личностному росту».


[Закрыть]. И поддержка мне бы не помешала.

Я вовсе не хочу портить еду плохим настроением. Поэтому я должна отмахнуться от маминого хамства, чтобы оно не заразило продукты дурными чувствами горечи и пренебрежения. Потому что пастуший пирог я готовлю очень хорошо. В самом деле хорошо. Покупаю настоящее мясо в мясной лавке. Я из тех, кто предпочитает потратить деньги на хороший кусок мяса, а не на пару туфель. Много ли таких людей? Если я не нахожу мяса высшего качества, то делаю вегетарианский пастуший пирог. Я обжариваю фарш на хорошем растительном масле, естественно, в толстостенной кастрюле. Когда мясо подрумянивается, сцеживаю лишний жир через сито, ополаскиваю и вытираю кастрюлю досуха и дочиста. Потом наливаю новую порцию масла и подогреваю. Когда оно становится горячим и блестящим, кладу нарезанную испанскую луковицу, рубленый сельдерей и морковь. Когда лук становится прозрачным, как стекло, возвращаю в кастрюлю фарш. И совершаю набег на папин шкафчик, грабя сокровища. Я обычно добавляю мармит, вустерский соус, лавровый лист, баночку печеных бобов «Хайнц», естественно, красное вино, если оно у нас есть, говяжий бульон и приправы. Пюре я делаю из печеной картошки. Оно получается невыразимо гладким. Я добавляю кучу сливочного масла, немного молока, соль и перец. И взбиваю, пока оно не становится похожим на золотистое облако.

Когда соус уваривается, а мясо становится нежным, я вываливаю все в нашу старую гусятницу оливкового цвета и выкладываю сверху пюре. Мне очень нравится разравнивать пюре, будто глазурь на сказочном торте. Иногда я провожу по поверхности вилкой, чтобы на крахмалистом поле образовались небольшие борозды. А потом тру сливочный зрелый чеддер и сыплю сверху. И отправляю все в горячую духовку.

Обожаю этот теплый запах, распространяющийся по дому и наполняющий кухню уютом. Обожаю смотреть на пузырящийся сыр и пятнышки мясной начинки, выступающие, как расплавленная лава, на белой поверхности пюре.

На улице начинает громыхать. На город обрушивается ливень. Теперь, когда началась гроза, мама должна сказать спасибо за пирог. Дав кидается вниз, чтобы впустить собак, которые тут же начинают обшаривать кухню в поисках обрезков моркови и закатившихся горошин.

– Ох, ради всего… – кричит мама.

– Что такое?

– Кто из вас, маленькие дурехи, пригласил отца?

– Не я, – говорю я.

– Почему же он тогда у двери?

– Мне стало его жалко, мам, – сознается Дав. – Он ведь совсем одинок.

– Он совсем не одинок. С ним всегда его огромное раздутое эго. Черт возьми, Дав.

– Ну извини, мама.

– Да ладно. В конце концов, это твой отец.

– И так или иначе, вы ведь можете с ним помириться.

– О да, за романтическим пастушьим пирогом под грохотание летней грозы, – шутит мама. – Ладно, впусти этого старого крыса.

Входит папа, промокший до нитки, прикрывая голову газетой «Гардиан». Уверена, он в восторге от своего промокшего вида, думает, что это придает ему настоящий бродяжий шарм и артистическую потрепанность.

– Привет, дорогие, – почти поет он, демонстрируя хорошее настроение, потом подходит к собакам и треплет их за ушами. – Вкусно пахнет, Блюбель. – Я плюхаю кастрюлю на стол.

Мама добавляет к пирогу горошек. Папа, этот потрепанный, потерянный человечек, макает в соус хлеб с маслом, потому что всегда должен чувствовать себя как утомленный, путешествующий на осле без гроша в кармане крестьянин, забредший среди ночи в трактир, где его ждут хлеб, сыр, эль, похлебка и соломенный матрас. Дав влила в свою порцию здоровенную дозу кетчупа.

А я ем, как мне нравится, – без ничего. Просто пирог сам по себе. Ничего отвлекающего. Только теплые тающие нити тягучего сыра, липнущие к маслянистому соленому пюре, прикрывающему фарш, от которого невозможно оторваться.

Я сую кастрюлю обратно в духовку, на случай если кто-нибудь захочет добавки.

– И куда ты все это деваешь, Дав? Не иначе как у тебя глисты, – острит папа при виде тарелки Дав размером с хорошую вазу для фруктов, которую она крепко прижимает к груди, будто ее собираются ограбить.

– Вкусно потому что, – бурчит она, как неблагодарная индийская нянька за рождественским столом.

– Весьма и весьма, – соглашается отец. «Весьма и весьма». Мы не в исторической пьесе, папа. Ему горячо, он машет вилкой у рта, дуя на нее.

– Ты прекрасная повариха, Би, – влезает мама. Явно пытается загладить свою довольно грубую и неуместную реплику о спортзале.

Должна признать: даже учитывая грозу, сегодня слишком жарко, душно для пастушьего пирога, но нельзя же полагаться на английскую погоду, поэтому нужно просто есть то, что хочется и когда захочется. И вообще, в Лондоне лето означает еще и переполненные урны в парках, из которых сверху торчат недоеденные тюбики из-под хумуса. Так что ешьте что хотите. И когда хотите.

Я смотрю на папу. Понятно, что он пришел не просто поесть, а выяснить отношения с мамой. Папа смотрит на маму так, как будто от одного ее вида у него тает сердце. Интересно, он так же смотрел на нее, когда она была студенткой, а он – ее преподавателем? Я не могу себе представить, чтобы влюбилась в кого-то из своих учителей. Может быть, все выглядит иначе, когда тебе девятнадцать и твой учитель на нелепых коротких курсах самодеятельной драмы – красавчик. Папа, конечно, никакой не красавчик. Ну вы понимаете, о чем я.

Мне нравится, когда мы вот так, в тишине, едим. И знаем, что все делим тепло одного горячего блюда. А снаружи стук летнего дождя. И у нас есть что-то общее.

Четверо. Это мы. В комплекте. Но он же не может сдержаться, куда там!

– А этот художник от слова «худо», Кит, к тебе приходил? – спрашивает папа у мамы противным ревнивым тоном, и все начинается по новой.

Папа с мамой занялись любимым делом. Они ссорятся. А раковину замела снежная лавина из крахмалисто-водянистых картофельных катышков, которые, похоже, вообще не отмываются и вселяют в меня отчаяние. К счастью, в «Планете Кофе» я поняла, как важно иметь «руки буфетчицы» и не бояться прикасаться к любым объедкам.

Жареный рис с яйцом

Утки не должны смотреть, как жарят яйца, поэтому им нужно прикрыть глаза.

– Они же не понимают, что это такое, идиотка, – стонет Дав, плюхая на стол вок.

– А ты откуда знаешь, – говорю я, пытаясь прикрыть пальцами их крякающие головы. У нас три селезня. Сначала, правда, мы думали, что это утки, и назвали их Мэри, Кейт и Эшли (да, в честь сестер Олсен[5]5
  Мэри-Кейт и Эшли Олсен – американские актрисы, сестры-близнецы.


[Закрыть], я знаю, что это старомодно, но фильм «Двое: я и моя тень» – один из моих любимых, я готова смотреть его снова и снова), а потом попытались переименовать их в мальчиков, но все время забывали новые имена, так они и ходят с девичьими. Самое удачное из них, конечно, Эшли. Мэри звучит хуже. А вообще все они жутко бесят и все – сексуальные маньяки. Ни одному селезню не доверяю. Я видела, как они этим занимаются. У нас тут нет уток, но, будьте уверены, это их не останавливает. Но, думаю, от этого им не легче смотреть на то, как мы едим яичницу.

– И вообще, они утки, а яйца куриные, – замечает Дав.

Мэри не дает прикрыть ему глаза, так что мне надоедают попытки быть тактичной, и я попросту выгоняю уток из кухни.

– Яйца вовсе ничьи не дети, Биби. Это совсем другое дело. Они же не цыплята. – Дав изгибается причудливым йоговским движением и тут же выпрямляется.

– Дав, яйцо – стадия развития цыпленка.

– Правда, что ли? Жесть.

Жареный рис с яйцом я готовлю почти лучше всех на свете, исключая хозяина кафе «Счастливый сад» с едой навынос. Я промываю и варю рис басмати (маленький совет: никогда не берите дешевый рис), остужаю, а когда остынет, ставлю в холодильник. Когда он становится совсем холодным, разогреваю кунжутное масло, и как только оно начинает дымиться, вываливаю туда готовый рис: он поджаривается и трескается. Добавляю два (ну ладно, четыре) яйца, размазываю желток вилкой или палочкой для еды, обильно солю. Мне нравится, чтобы рис чуть-чуть пережарился, стал золотистым и хрустящим. Пока он жарится, я быстро кромсаю наискосок два пера зеленого лука, выключаю огонь, посыпаю сверху и подаю с соевым соусом. Соевый соус едоки должны добавлять сами. Это правильная подача.

– А горошек ты никогда не добавляешь! – ноет Дав.

– Он туда не полагается, – возражаю я. Она закатывает глаза, сует руку в пакет с «Кранчи-Натс» и закидывает горсть хлопьев себе в рот.

– Не ешь это, все будет готово буквально через две минуты.

– А я буквально не в состоянии ждать столько…

– С голоду не помрешь.

– Помру, не сомневайся.

Я знаю, что она будет мне докучать, пока я не достану из морозилки зеленый горошек и не добавлю в рис. К тому же придется ставить чайник, чтобы он быстрее разморозился.

Мы едим рис. Как всегда, обалденно вкусный.

– Хорошо, что папа приходил, правда?

– Да, хотелось бы только, чтобы он не отпускал дурацких реплик, которые бесят маму. Понимаю, почему он ее так раздражает.

– Слушай, а ты пом… – Дав начинает так хохотать, что не может закончить слово.

– Что такое? Чего ты ржешь?

– Помнишь, как мы играли в попу-кассу?

В кассу?

– О боже… – Теперь мы обе хохочем до слез. Крепко обняв друг друга, закинув головы и раскрыв рты, давимся беззвучным смехом.

Попа-касса

Попа-касса.

Сейчас будет воспоминание детства. Когда во время купания в ванной мы играли в паб и в русалок, а наша спальня превращалась в супермаркет. Полки были уставлены обалденными деликатесами, например, одноногая Барби изображала морковку или пастилу, а плюшевый мишка довольно убедительно играл роль нарезанной буханки хлеба.

Я всегда была кассиром, потому что я старшая, конечно. К тому же игру придумала я. Дав, на вторых ролях, изображала кассу.

Сейчас объясню…

Я садилась на нижнюю часть двухэтажной кровати, клала позади себя ворох настоящих пакетов из супермаркета, прижав их толстой книгой, чтобы они выглядели ровненькими и новенькими, как в магазине, а не скомканными, какими их засовывают в шкаф.

А Дав должна была лежать у меня на коленях, спустив штаны, с торчащим кверху маленьким беленьким задом.

На ее ягодицах я рисовала кассовый аппарат: всякие кнопки с пометками фломастером, чтобы нажимать и тыкать, клавиатуру с цифрами и маленький экран, на котором должна была высвечиваться общая сумма. Все это я рисовала чернилами и пользовалась чернильным ластиком для правдоподобия – чтобы для каждого покупателя сумма была другой. Это было очень похоже на настоящую кассу в супермаркете.

Приходили школьные подружки, делали вид, что берут с полок товар, клали в свои тележки старую туфлю или блокнот, отвертку или теннисную ракетку. Они придирчиво выбирали. Иногда, чтобы супермаркет выглядел еще правдоподобнее, я напевала известные мне популярные мотивчики, но не самые зажигательные и не отвлекающие: в конце концов, это магазин, и все должно быть натурально.

Но самое интересное было впереди. Когда подружки-покупательницы подходили к кассиру – то есть ко мне, – наступал мой звездный час. Я добросовестно разыгрывала процесс оплаты покупок, сканировала каждый предмет, проводя им по ерзающим ягодицам Дав. Она визжала и хихикала, в то время как я нажимала на клавиши с цифрами, беседовала с покупателями об их «планах» на неделю и спрашивала, обратили ли они внимание на недавнюю акцию по продвижению туалетной бумаги, есть ли у них клубная карта (с надеждой на лучшее) и нашли ли они все необходимое. Когда доходило до оплаты, все, конечно, хотели платить «кредитной картой» (за которую сходила игральная карта, папины водительские права – в общем, любой предмет, похожий на карту). А я брала карту и проводила ею между ягодиц Дав, как через настоящий терминал.

Операция завершалась успешно.