Текст книги "Широкая кость"

Еще про рис

Собаки принюхиваются в надежде на объедки. Мы едим, пока вилки не начинают царапать по дну тарелок.

– Отлично. – Дав встает, потягивается и начинает складывать рюкзак.

– Ты куда?

– На паркур.

– Ох, Дав!

– Что такое?

– Неужели нам нельзя уютно посидеть дома в халатиках?

– Нет. Дилан взял у отца дрон, и мы будем прыгать с навеса автобусной остановки.

– Сколько можно! – взвываю я. – Ненавижу паркур. Из-за него тебя никогда нет дома.

– Почему бы тебе не пойти со мной? И тоже попробовать?

– Вообще-то, у меня астма, и потом, я толстая, так что нетушки, я не стану скакать с автобусных остановок и прочих крыш.

– Вечно у тебя отмазки.

– И у меня нет спортивного бюстгальтера. Сиськи, понимаешь ли, будут болтаться.

– Спортивный бюстгальтер? Я никогда их не ношу.

– Дав. Между тобой и мной большая разница. Тебе тринадцать. За три года многое может измениться.

Она смотрит на мою грудь.

– Нет уж, спасибо. – Она теребит волосы. – А ты бы купила себе спортивный бюстгальтер для спортзала, а то мама взбесится.

– Не напоминай мне. – Я придавливаю рисинку указательным пальцем, и она расплющивается, превратившись в лепешку с дактилоскопическим рисунком. – Иди уже к своему дружку-паркуру. – Я начинаю убирать со стола. – И чем это улицы Лондона лучше меня?

Дав посылает воздушный поцелуй и убегает наверх. Она двигается так, будто всегда скачет на деревянной лошадке.

– Спасибо за обед! – От ее голоса дребезжат кастрюли, которые мне предстоит вымыть.

– Осторожнее там! – кричу я ей вслед.

– Сама осторожнее, – кричит она в ответ, – это ты у нас неуклюжая!

Я набираю в ложку риса и прицеливаюсь ею в собак, как из рогатки. Рис летит в воздух, как конфетти, и собаки кидаются его ловить. Влажные пасти, острые зубы, клац-клац.

Собаки даже не жуют. Разевают пасти, как поющие Маппеты, втягивают воздух и захлопываются, как урны с педалью.

Ромашковый чай

В кафе жарко. Хотя оба вентилятора работают и окна открыты, воздух спертый и душный. На мне розово-оранжевая рубаха с жирафьим узором и длинная розовая юбка в мексиканском стиле. Волосы повязаны ярко-синей косынкой. Повязывая ее, я с удовольствием смотрела в зеркало: очень красиво на фоне моих ярко-оранжевых ногтей. Я думаю о загрязненном воздухе, который приходится вдыхать, прополаскивать в собственных легких и выдыхать обратно. Посетителей мало, и я начищаю столовые приборы. Выпечку приятно есть вилкой. Так и определяешь хорошую выпечку. Когда она крошится под вилкой.

Алисия подрядила Макса и Марселя расчистить полки за стойкой. Полки громоздятся до потолка: они уставлены стеклянными банками с рассыпным чаем и зерновым кофе, старыми пыльными кувшинами для воды и стеклянными вазами. Говорят, беременные женщины любят гнездиться. Надеюсь, она не собирается угнездиться здесь надолго. Кстати, где она? Разобралась ли с моим заявлением? Мне как-то не хочется начинать обдумывать другие варианты.

Марсель поглядывает на девиц, загорающих в парке. ОПЯТЬ.

– О Боже, о Боже. Эти девушки сводят меня с ума! – врет он. Я закатываю глаза. – Девушки любят пирожные: заходите, получите пирожные. Сейчас напишу на доске: «Пирожные бесплатно» – и девушки так и ринутся сюда. – Жаль, что у меня нет наушников.

– Эй, Марсель! Если ты намерен держать лестницу, то держи ее! – требует Макс.

Лестница только одна, и Марсель уже дал понять, что не собирается «рисковать жизнью ради кафе». Что, в общем, правильно. Я была бы не прочь влезть к верхним полкам, но Алисия по понятным причинам не попросила меня карабкаться по лестнице. И вообще, слишком жарко. Я сижу на своем любимом металлическом стуле, пишу меню и смотрю, как Марсель держит лестницу, а Макс уверенно по ней лезет. Он достаточно высокий и, наверное, мог бы достать до полок без лестницы, протянув длинные паучьи руки к залежам пыли и барахла. Клубы пыли кругами носятся по воздуху, огоньки гирлянд мерцают на его руках, осторожно вытирающих лампочки. Он аккуратен. Его руки скользят и перемещаются так, будто все эти предметы – мягкие фрукты на кусте и он боится их повредить. И очень старается ничего не уронить.

– Давай быстрей, чего ты копаешься? – Марсель внизу обливается потом. – Хочется уже покурить и пообщаться с дамами.

– Ну так брось, Марсель. Все равно от тебя нет толку, ты же ее почти не держишь, – небрежно отвечает Макс, даже не оборачиваясь.

Мне смешно смотреть на Марселя: этот разгоряченный, раздосадованный мальчик, потеющий под высоким спокойным тополем, на который похож Макс.

Тут он начинает рассказывать, что ему нравится в девушках:

– Большая грудь. Большая попа. Тонкая талия. И длинные волосы. – Я отключаюсь после того, как он добавляет: – Печальнее всего смотреть на красивую девушку, которая остригает себе волосы, как мальчишка.

– А как насчет характера? – спрашивает Макс.

– Чего-чего? – переспрашивает Марсель, искренне удивленный.

С завтрашнего дня начинаю носить на работу наушники.

Макс наверху, он носит джинсы на бедрах, из-под них выглядывают боксеры фирмы «Келвин Кляйн»… Кажется, я смотрю на него дольше, чем приличиями позволено смотреть на что-либо, если, конечно, это не интересная книга или увлекательное телешоу. Наверное, я ничем не лучше Марселя? Глазею на Макса? Или не глазею, а просто оцениваю? Обижусь ли я, если Макс станет так глазеть на меня? И не подумаю. Буду в восторге.

А если Марсель – обижусь. Фу, отстой.

Мать Макса родом с Филиппин, а отец ирландец, поэтому у него миндалевидные зеленые глаза и сливочная кожа. Замаскированная россыпью веснушек – будто взрыв сверхновой. Такого же цвета, как его шорты. На солнце он весь золотится, будто просвет в тучах.

Интересно, есть ли у Макса подружка. Он никогда не говорит о девушках.

А может быть, он гей?

До меня постепенно доходит, что Макс вообще мало разговаривает, вероятно, потому, что в моих мыслях он присутствует постоянно, и поэтому я сама все время говорю с ним. И при этом мне кажется, что мы с ним ведем разговор, а на самом деле это, вероятно, не так. Это только я его донимаю.

Он начинает передавать Марселю разномастные стеклянные банки.

От серой вязкой пыли тяжелеют веки. Марсель кряхтит, притворяясь, будто банки ужасно тяжелые, и расставляет их на стойке. Входит посетитель, Марсель обслуживает его, начинает готовить кофе. Макс продолжает копаться на полках, стоя на лестнице. Пока Марсель занят, Макс смотрит на меня с нахальной улыбкой, делает жест, будто стреляется, демонстрируя, что значит работать на пару с Марселем, я хихикаю. Когда он смеется, на щеках у него образуются ямочки. О-о. Зубы у него белые, как рыбья кость, и острые с боков, как кинжалы. Он прикасается к каждой вещи с уважением. Изящно.

– О, свежая ромашка куда лучше, чем пакетики, которые мы завариваем.

– Наверное, уже не очень свежая, раз так долго там стоит; вероятно, на вкус, как дохлая моль.

– Может быть, попробуем, Блю? – Мне нравится, что он называет меня просто Блю. – Хочешь ромашкового чаю?

– Почему бы и нет? – улыбаюсь я.

Макс спрыгивает с лестницы. Марсель от этого не в восторге, но Макс игнорирует его сердитый взгляд из-под лохматых бровей и начинает возиться с заварочным чайником и ситечком. Мне нравится смотреть, как работает Макс, что бы он ни делал, похоже, для него важна каждая мелочь. То, как он аккуратно насыпает ложечкой золотистые сушеные цветки, как выбирает чашки, из которых мы будем пить. Как его длинные пальцы перебирают треснувшие блюдца. И он не перестает улыбаться. Я чувствую, что краснею.

Пряча под столом нож для масла, потихоньку смотрюсь в него, как в зеркало: очень ли я красная.

Макс снова появляется передо мной с дымящимся чайником и широкой улыбкой, и его глаза затмевают весь окружающий мир.

– Что ж, хорошая новость… пахнет ромашкой, – говорит он, довольный собой.

– Я, наверное, от этого засну – ромашка успокаивает. – Я закусываю губу и расставляю на столе принесенные им чашки с блюдцами.

– Правда? По-моему, любой чай успокаивает. – Мы обнимаем друг друга глазами. Он тоже меня успокаивает. Как будто общаешься с котом.

– Рассыпной чай бывает очень крепким.

– Если слишком долго заваривать.

– Жарковато для чая! – Марсель портит нам момент, мы с разочарованием видим, что посетительница уходит, взяв кофе с собой, и оставляет нам Марселя, как пятое колесо, от которого одна морока.

– Вовсе нет, от чая потеешь, а это охлаждает, – возражает Макс.

Я как раз об этом думала накануне! Наши мысли сходятся.

– Хочешь попробовать, Марсель? – Макс подмигивает; он обожает поддразнивать Марселя.

– Мне вовсе не надо охлаждаться, вовсе не надо! – Марсель мотает головой и подчеркнуто зевает.

– Три… два… один… – шепчет мне Макс.

И Марсель, как по заказу, бурчит:

– Хочу кофе.

Макс толкает меня в бок.

– Я всегда знаю, когда он хочет кофе.

Я приоткрываю чайник. Глухой звук звякающей керамики, запах ромашки.

– Что говорит чай? – Макс вглядывается в чайник. У него такое серьезное, простое лицо, он застенчив, но по-своему уверен в себе. Мне нравится то, как он с головой уходит в любое занятие, сосредотачивается на каждой мелочи. Когда он с тобой разговаривает, кажется, что он целиком поглощен разговором. Он настоящий. И добрый. Доброта так и пышет от него, как пар от чайника.

– Давай проверим, – говорю я. И смотрю на него. Мы оба притворяемся, будто нас всерьез занимает этот заваренный им чайник чая. Будто мы вложили в него капитал и он принадлежит нам. Устройство, в которое мы можем влиться сами. Что-то простое и священное, наше общее.

Желтое жидкое золото наполняет чашки, два оторвавшихся лепестка плавают по поверхности моего чая, скользя по волнам и качаясь на гребнях. Засушенные цветочки ожили.

– Положить тебе меду? – спрашивает Макс.

– Нет, спасибо, я люблю без ничего.

– Блюбель сама сладкая, как мед, – тупо острит Марсель.

До меня доходит, что я протираю одну чайную ложечку уже семь минут, так что большой палец онемел.

– Весь день так сидела бы, – говорю я. – А ты?

– Всю жизнь, – усмехается Макс. – Сидел бы и сидел так всю жизнь.

Розовая вода

– За дело, за дело. – Мимо нас протискивается Алисия. – Давайте, давайте, нечего прохлаждаться, что тут за чаепитие? Вы не в школьном буфете, чуваки.

Мы с Максом вскакиваем и вытягиваемся в струнку. Макс долю секунды смотрит на меня. Я почти слышу его глубокий вздох, будто в бешенстве. Могу поспорить, он готов разозлиться на Алисию за то, что она нарушила наше романтическое чаепитие, но не подаст виду. Он во всех видит хорошую сторону.

НО…

Я – нет. Не сейчас. Алисия! Как же она бесит! (Извините, понимаю, что пишу сейчас не о еде, меня опять заносит, но мне просто необходимо выпустить пар – РРРР! – я серьезно. Какая-то фря, понимаете ли, испытывает твое терпение и влезает в личную жизнь – помогите сестрице. ЕЛКИ-ПАЛКИ!)

Может быть, у Алисии просто отсутствует социальная эмпатия. Возможно, она лишена радара, который кричит: «Эта девчонка, может быть, затеяла флирт, и ей не надо мешать». В этом что-то есть – вот и в еде она ничего не понимает: у нее нет чувства стиля или вкуса, когда дело касается еды. Я знаю, что Алисия совсем не разбирается в выпечке, потому что ей нравятся дикие жуткие ароматы вроде розовой воды, а это совсем неподходящий запах для кекса, который хоть кто-нибудь захочет съесть. Ненавижу розовую воду. Она воняет. Ненавижу. У нее старушечий вкус. Она портит любую выпечку. Роза. Прекрасный цветок. Прекрасные духи. Но не для еды.

Мы разбредаемся по своей планете, а посетители прибывают. Парочка, которой хочется кофе после пробежки. Розовощекие и запыхавшиеся. Просматривают меню, крепко сцепившись указательными пальцами. Меню написано моими каракулями. Макс подходит к ним. Улыбается им точно так же, как перед этим улыбался мне. Я завидую, ведь они видят его улыбку так близко. Но им это по барабану.

Бормотание радио образует ремикс с ударами моего сердца. Снаружи пробегают прохожие, одетые по-летнему, разноцветные, как специи из набора «Сотни и тысячи». Заблудившиеся в жаре. Разгар лета.

А здесь мы. Воткнутые в парилку кофейни, горячую, потную, липкую. Где запах кофе так и въедается в лицо. Потому что черные крупинки из кофемолки забираются прямо под кожу, а особенно в гортань, где оседают дымной, похожей на пепел горечью. Скрежет, стук металла о металл. Крошащиеся облака морковного торта, кажется, готовы рухнуть под собственной мягкой сладостью, глазурь тает до состояния, когда сахарные гранулы, похоже, сами рады расплавиться. И огрызающаяся Алисия. Красная помада размазана, руки в боки, глаз дергается.

А мне суют влажную губку.

Я чувствую, как мои телеса вываливаются из одежды. Я очень люблю вещи в обтяжку. По-моему, это красиво, когда складки тела выпирают из ткани. От мысли о том, что Макс, возможно, смотрит на мои телеса, я кажусь себе симпатичнее, хотя подводка для глаз, скорее всего, размазалась, но я приучила себя считать, что и это выглядит неплохо. После разговора с Максом я вся на взводе. В моем теле, в кровеносных сосудах все еще взрываются белые звезды. Я протираю витрину, в которой отражается Макс, готовящий кофе. Глядя на его отражение, я почти что вижу, как ромашковый чай течет по его венам, как горячее жидкое золото, и просвечивает, как лавовая лампа, сквозь кожу. Оттого что я теперь так далеко от него, в другом конце зала, после того как мы были совсем рядом, мне делается грустно и в то же время приятно – как ностальгическое воспоминание по возвращении домой из Диснейленда, после прекраснейшего на свете дня.

Рахат-лукум

И близко меня не подпускайте.

Рисовый пудинг

Полный отстой. К рисовому пудингу я не подойду на пушечный выстрел. Тошнотворная подогретая гадость. Всегда клеклый, всегда чуть теплый, и даже джем не помогает. Собственно, он только портит вкус джема. Дав съедает горы рисового пудинга. А потом еще и еще. Дав вообще очень много съедает. Ее дневник питания по сравнению с моим был бы тысячестраничным романом, так что скажите спасибо. Она кладет чуть ли не девятнадцать кусков сахара в каждую чашку чая, так что в нем ложка стоит, перед каждым обедом она в качестве закуски съедает упаковку чипсов с сыром и луком, а после – кусок пирога с джемом или глазированную булочку и выглядит при этом как маленькая бесплотная фея. Не понимаю, как такое возможно. Легко представить, что когда-нибудь она станет взрослой мамашей с тремя детьми и все равно не растолстеет. Даже тогда. Она может стать старой нянюшкой, которая только и занята кукольными домиками и пазлами и никогда не встает с места. И все равно не растолстеет. Даже тогда. Как бы ни пыталось мое воображение снабдить ее лишними складками и выпуклостями, ничего к ней не пристает. Она никогда не узнает, как я, что такое собственная тяжесть. Никогда.

– Как тебе удается быть такой тощей, Дав? – спрашиваю я, но при этом слежу за своей интонацией – я не хочу, чтобы она думала, будто мне хочется быть не такой, какая я есть. К тому же я не хочу, чтобы она думала, будто я считаю ее слишком тощей, тощей в плохом смысле, потому что у тощих репутация немногим лучше, чем у толстых. Вот иногда говорят: «Как тебе повезло, ты такая тощая!» Если тебе вовсе не хочется быть тощей, это так же обидно, как если назвать кого-то толстым. Странно, считается, что называть людей толстыми невежливо, а тощими – пожалуйста. У тощих тоже есть комплексы.

Я смотрю, как она лягушкой соскакивает с крыши сарая за домом, цепляется за дерево, влезает на верхушку, перепрыгивает на забор, пробирается по шаткому краю загона для уток, сигает, словно кошка, на подоконник своей комнаты и слезает в окно.

– Откуда ж я знаю? – запыхавшаяся, улыбающаяся, она закрывает за собой окно.

Я тянусь за ингалятором и делаю глубокий вдох. Сколько бы я ни говорила, что все это мне ничуть не мешает, иногда я забавляюсь мыслью о том, как хорошо было бы быть худенькой и как бы это облегчило жизнь. Потому что это сильно облегчило бы ее другим. Им не пришлось бы гадать, способна ли я делать что-нибудь. Не пришлось бы отпускать реплики типа с какой стороны меня обойти. И заставлять гадать меня. Тогда бы никому не казалось, что я всем мешаю.

Черствые пападамы

У нас с Камиллой есть три способа зарабатывать деньги. Для меня это «Планета Кофе» и подработка нянькой. Для Камиллы – флаерсы. Да, она стоит на улице и раздает прохожим рекламные листки. Когда подруга в первый раз рассказала мне об этом, я подумала, что она рекламирует разные крутые штуки вроде клубных вечеринок и джем-сешенов, но поскольку ей нет восемнадцати, она раздает флаерсы индийского ресторана «Бенгальский стрелок». Три вечера в неделю она стоит у дверей заведения и впаривает листки. А я, когда у меня есть время и охота, составляю ей компанию и оказываю моральную поддержку. Обычно мы так и стоим вдвоем. Дрожа от холода. Вдев в ухо по наушнику от одной пары и приплясывая под музыку.

Платят за это ужасно, а самое противное то, что нам даже не полагается бесплатного карри. Однажды холодным вечером мы получили по чашке чая со специями и корзинку уныло выглядевших черствых пападамов, которые нам практически бросили, как околевающим от голода голубям. Мы все равно съели их, потому что и вправду свихнулись от голода. И съели бы все, что нам дали и даже бросили. И еще это был типа бонус от ресторана, а мы отчаянно желали, чтобы Камилла хоть немного продвинулась по службе с момента, когда она туда поступила. И теперь мы могли говорить одноклассницам нечто в свое оправдание: «Да, и там всегда бесплатно дают пападамы». Кроме того, черствые пападамы ужасно вкусные. Я люблю, когда они становятся мягкими, как съедобная соленая бумага. На вкус будто облизываешь конверт. Обалденно. Чай тоже был отличным.

– Помоги мне. Офигенные запахи, – ноет Камилла. – Они такие скупердяи. Я умираю с голоду. Почему они не могут просто накормить нас? Они же готовят горы жратвы. А их денег и на это не хватает.

Она заглядывает в окно «Стрелка» и испускает стон.

– Почему бы просто не попросить у них плошку дхала?

– Сама попроси, они тебя любят.

– Это тебя они любят. Это же твоя работа, Камилла.

– Я получила эту работу только потому, что других дураков не нашлось. Того, что они платят, хватает ровно на автобусный билет, чтобы сюда доехать. – Камилла прищелкивает языком. – Наверное, думают, что раз я полукровка, то не умею обращаться со специями. Да папа меня с младенчества кормил острым соусом. Это просто оскорбительно. Я бы на спор съела их самое жгучее карри! Пойди, скажи им, Биби, пусть заключат со мной пари.

– Ты хочешь, чтобы я пошла и сказала, что ты съешь самое жгучее карри?

– Ага. – До нее начинает доходить, какую чушь она сболтнула.

– А знаешь, что они раздают чили в больницах? Видно, ты опьянела от жары.

– ДАЙТЕ ПОЖРАТЬ! – внезапно кричит Камилла в дверь.

Мы обе хохочем. Камилла пинает кирпичную стену «Стрелка».

– Уссаться можно.

Тунец

– Хоть бы один луковый бхаджи, хоть бы один, ну что это такое?

– Свинство.

– Я бы даже горелый съела.

– Оооо, а я бы прямо сейчас съела пешавари-нан, а ты?

– Могу купить тебе.

– Камилла, ты не можешь купить, это будет значить, что они выиграли. Тогда ты и вправду окажешься в дураках.

– Верно. Хорошо хоть, не холодно. – Глубоко вздохнув, она почесывает затылок. – Посетители всегда заказывают слишком много, я возьму себе объедки.

– Это тебе от запаха хочется есть, – напоминаю я. – Видишь теперь, как пригодилась бы моя идея о картошке на автобусных остановках.

– Слушай, подойди-ка к окну с несчастным видом. Голодные глаза и прочее, как викторианский крестьянин в Сочельник. Пусть посетители ощутят чувство вины. – Мы изображаем голодные лица. – По-моему, мы похожи на сумасшедших. – Она смеется. – Ну и рожа у тебя сейчас, мне бы такие обои на телефон! – Камилла хлопает себя по карману. – Вообще-то у меня с собой банка тунца. – Она шевелит бровями. – Но нет открывалки.

– Банка тунца? Почему? Зачем?

– Ну да. Я люблю консервированный тунец, глоток протеина на бегу. Думала, что взяла банку с колечком, но, оказалось, ошиблась. Ненавижу такие. Зачем они вообще делают банки без колечек?

Я всегда думаю «они» о людях, которые делают все для нас, например, наливают в бутылки кетчуп и фасуют чипсы, а для этих людей, наверное, «они» – это мы. Потребители. Вдруг «им» нравятся банки без колечек? Нет, не нравятся.

– Не люблю тунец в собственном соку.

– Да! Я тоже. Правильный порядок такой: подсолнечное масло, родниковая вода и только потом сок.

– А с колечком похоже на собачий корм, разве нет? – Я строю гримасу, а Камилла морщит нос. – Ага, а хуже всего банки с собачьим кормом без колечек: открываешь и видишь, как этот противный желтый студень вылезает через верх. Как свиной пирог.

– Гадость какая. Заткнись. Ты отбиваешь у меня охоту съесть тунца.

Ей нет никакого дела до того, что прохожие на нас уже оглядываются.

– А ты отбиваешь у меня охоту жить. У нас даже нет открывалки.

– Знаю, но мы что-нибудь придумаем. Возьмем, например, ключ…

– Ну не знаю.

– А как ты собираешься его есть? Чем открыть?

– Вместе с крышкой. Пальцами. Не знаю.

– Жесть.

– Я помираю с голоду. Видишь, до какого падения меня довел ресторан?

Со стоном она стучит костяшками пальцев в окно и говорит:

– Видишь, до чего довела жизнь? Это отчаянные меры!

Я только кручу головой – надо же, какая она сообразительная!

Камилла лезет в карман и достает круглую жестянку с тунцом.

– Лучший друг дельфинов, – хихикает она. – Думаю, ты это оценишь. – Потом вынимает ключ от квартиры и становится коленями на землю, положив рядом нежно-розовую стопку флаерсов. Стоя на коленях, она терзает банку тупым ключом под разными углами: пытается резать, колоть, тыкать, царапать.

– Не выходит. – Она грохает банкой об асфальт. Мимо пролетает автомобиль и поднимает ветер, который уносит несколько флаерсов, так что они разлетаются по улице. Она тянется за ними, извиваясь, будто играет в «твистер», прижимая свою стопку то коленями, то пальцами.

– Уф, почти все! – Камилла с облегчением смеется, я помогаю ей сложить листки, она откидывается назад, банка с тунцом катится по тротуару.

– Мой тунец! На, держи. – Она сует мне в руку листки и бежит за банкой; та укатывается на проезжую часть, и к ней приближается машина.

– СТОЙ! Там мой тунец! – успевает крикнуть Камилла, прежде чем водитель переезжает банку, с громким «чпок» взрывает металл и мчит себе дальше. Камилла от всего сердца издает душераздирающий вопль, а потом изумленно ахает.

– Не может быть! Биби! Лучшая в мире открывалка!

Камилла восторженно хихикает и бежит на проезжую часть.

– Осторожно! – кричу я.

– Все нормально, Биби! Видишь, ничего не едет. – Присев на корточки, она собирает с земли остатки раздавленной банки. Месиво, сероватое, как слоновья шкура, и розоватое, как слоновье ухо. Все разбрызганное. Камилла держит жестянку, как грязную салфетку, густое, пахнущее рыбой масло капает на тротуар жирными кляксами.

– Нет, поверить невозможно!

– Ты же не собираешься это есть?

– Конечно, собираюсь! Жизнь сделала мне подарок, это тебе не хухры-мухры! Эта банка тунца способна изменить всё! Это знак.

Я смотрю, как она поддевает крышку ногтем: обрезки серого металла.

– Береги пальцы! – предупреждаю я.

– Я осторожно. – Она снова поддевает крышку; металл вибрирует. – Все равно крышка не снимается как надо. Дай ключ, попробую подцепить снизу, может быть, тогда… – Я вижу, что весь персонал «Стрелка» через окно глазеет на переполох. Наверное, думают, что Камилла вскрывает сейф, такое у нее сосредоточенное и взволнованное лицо. – Попробую вот так вдавить, а потом поднять.

Желтый ценник на банке темнеет от того, что струйка жидкости, словно кровь, сочится на поверхность. Вечерний летний воздух уже весь пропитан рыбным духом.

– Камилла, выбрось это в помойку.

– Это отличная банка тунца, Биби. Такое не выбрасывают в помойку.

– Ее же переехала машина. Я куплю тебе другую, с колечком.

– Не в этом дело, – она скрипит зубами. Я – хочу именно этого тунца. Понимаешь? И у меня почти получилось. Можешь подержать с этой стороны? Положи на минуту флаерсы и подержи.

– И все из-за какой-то банки тунца. Твои шикарные портки уже в масле. – Камилла подмигивает мне, на секунду прекращает терзать крышку и раздвигает ноги, чтобы продемонстрировать, что нижняя часть ее туалета может служить как шортами, так и юбкой.

– Теперь уже не из-за тунца. А из принципа. – Она цокает языком. – Помоги мне, я бы тебе помогла.

Я откладываю флаерсы и прижимаю согнутую крышку, в то время как Камилла концом ключа пытается поднять ее с другой стороны. Крышка начинает наконец ползти вверх.

– Есть, есть, есть! Биби! Получилось! Нажми посильнее…

ШЛЕП.

Банка содержимым вниз падает на стопку флаерсов. Рыбное масло пропитывает бумагу и покрывает наши руки, жирные, липкие и воняющие рыбой.

Камилла только вздыхает. Поднимает листки вместе с жестянкой, собирает все в кучу и бросает в урну.

– Эй! – кричит она официанту, тупо высунувшему голову в окно. – Да-да, вы! Я ухожу! – Она вихрем подлетает к двери «Стрелка» и кричит в щель почтового ящика:

– Столько трудов и ни одной бесплатной порции карри: позор!

И мы топаем ко мне домой, голодные как волки и провонявшие консервированной рыбой.

Руки у меня зудят от этого кошмарного влажного и вонючего масла. Кажется, что они отяжелели. Приходится держать ладони раскрытыми, будто я собираюсь выпустить когти, и на весу, чтобы не прикасаться к одежде. Запах преследует нас, как запах рвоты.

И весь долгий пусть домой мы проделываем пешком, потому что у нас нет денег на автобус, а главное – из принципа.