Текст книги "Судьбы и фурии"

В повисшей тишине было слышно только тиканье старинных фамильных часов, которые Салли принесла с собой, но оставила в своем пальто. Все невольно посмотрели наверх, как если бы хотели пронзить взглядом несколько слоев штукатурки, половицы и ковер и увидеть темную и холодную квартиру.

[Тишина, гул холодильника, темная лампа на тумбочке у кровати, единственный, кто подавал какие-то признаки жизни, – это голодная, скребущаяся под окошком кошка.]

– Хм, – сказал Лотто. – Сегодня же Рождество. Возможно, она уехала к родственникам и забыла нам сказать. Никто не должен проводить Рождество в одиночестве.

– Ма проводит, – сказала Рейчел. – Ма сидит в своем промокшем пляжном домике и разглядывает в бинокль китов.

– Ерунда. Ваша мать осознанно сделала этот выбор – она предпочла затворничество Рождеству в кругу семьи. Поверьте мне, у нее большие проблемы. И я вижу это каждый чертов день. Не знаю, зачем я каждый год покупаю ей билет. В этом году она даже собрала сумки. Надела куртку, надушилась. Потом села на диван. И сказала, что хочет рассортировать коробочки в ванной. Она сделала свой выбор, она взрослая женщина. Не стоит мучиться угрызениями совести, – твердо сказала тетя Салли и поджала губы, начисто опровергая этим жестом все свои утверждения. Лотто почувствовал огромное облегчение. То, что она весь вечер пыталась расцарапать его совесть, все эти ее тычки и шпильки, оказывается, росли из ее собственного чувства вины.

– Я не чувствую себя виноватой, – сказала Рейчел, хотя ее лицо свидетельствовало об обратном.

– Я чувствую, – тихо сказал Лотто. – Я уже давно не видел свою мать. И мне плохо.

Чолли саркастически фыркнул. Салли впилась в него взглядом.

– Ну… вы же знаете, что вы всегда можете сами ее навестить, – сказала Салли. – Я знаю, что вы поссорились, но все, что вам нужно, – это пять минут наедине. Пять минут, и она тебя простит. Обещаю. Я могу тебе в этом помочь.

Лотто открыл было рот, но ему требовалось так много сказать, к тому же обида на бойкотирующую Рождество мать была все еще крепка, поэтому он проглотил слова, которые чуть не вырвались наружу, и снова закрыл рот.

Матильда со стуком поставила на стол бутылку красного вина.

– Слушай. Антуанетта никогда не переступала порог этой квартиры. Она никогда не встречалась со мной. Если она что и выбрала – то злобу. Мы не должны жалеть ее за такой выбор!

Ее руки дрожали от гнева. Лотто нравились те моменты, когда под ее хрупкой маской спокойствия закипали чувства.

Какая-то часть Лотто хотела запереть Матильду и маму в одной комнате и дать им как следует поцапаться. Но он никогда бы не поступил так с Матильдой. Она была слишком милой, чтобы даже на минуту оставлять ее один на один с Антуанеттой. Из этой комнаты Матильда вышла бы покалеченной.

Она выключила свет, и елка, опутанная гирляндой из огоньков и сосулек, озарила комнату сверкающим светом. Лотто усадил Матильду на колени.

– Дыши, – прошептал он в ее волосы.

Рейчел моргнула и перевела взгляд на мерцающее дерево.

Лотто знал, что слова Салли – правда, хоть и жестокая. За последний год стало окончательно ясно, что он больше не может полагаться только на свои увядающие чары. Он пробовал их снова и снова – на баристах в кофейнях, на прослушиваниях, на читающих людях в метро. Но кроме раскованности, свойственной любому привлекательному молодому человеку, у него ничего не осталось. Люди отводили взгляд. Долгое время он думал, что все решается по щелчку и ему удастся все исправить. Но момент был упущен, и теперь он потерял весь свой шик, блеск и очарование. На словах это кажется таким незначительным. А на деле он не мог вспомнить ни один вечер, когда не напился бы и не отключился. Вот и сейчас. Он глубоко вдохнул и начал громко петь «Джингл Беллз», самую ненавистную из всех песен, звучащую еще хуже в его исполнении, ведь Лотто трудно было назвать величайшим певцом на свете. Но что еще делать перед лицом такой безысходности, как не петь? Перед глазами у него стояла картина: его растолстевшая мать сидит одна-одинешенька под пальмой в кадушке, опутанной рождественской гирляндой. Остальные тоже подключились к нему, за исключением, разве что, Матильды. Она все еще злилась, но смягчалась с каждой секундой, пока наконец ее строго сжатые губы не надломила крошечная улыбка. В конце концов и она запела.

Салли буравила Лотто взглядом. Ее мальчик. Ее сердечко. Салли прекрасно видела, что Рейчел, милая и благородная Рейчел намного добрее и скромнее его и заслуживает нежности со стороны тетушки намного больше, чем Лотто. Но именно о нем были все ее мысли и молитвы. Все эти годы разлуки плохо сказались на ней.

[…Разметая снег, в санках мы сидим…]

Ей вдруг вспомнилось другое Рождество, то, которое было еще до того, как Лотто окончил университет, до Матильды, когда они втроем, она, Лотто и Рейчел, были в Бостоне и жили в респектабельном старинном отеле. Все замело снегом, казалось, что они провалились в волшебный сон и их окутало толстым слоем пудры.

Лотто тогда устроил небольшое рандеву с девчонкой, которая сидела за соседним с ними столиком за ужином. Его изящество и обходительность так напомнили Салли юную Антуанетту, что у нее буквально перехватило дыхание. Как будто Антуанетта воплотилась в своем сыне в новом, улучшенном виде. Салли ждала его до полуночи, стоя у окна, обсыпанного бриллиантовым мерцанием, в конце коридора, где располагались их комнаты. Снег все падал и падал, засыпая двор у нее за спиной.

[…по полям мы мчимся…]

А на другом конце коридора три горничные с тележками хихикали и без конца шикали друг на друга.

Наконец дверь в комнату ее мальчика открылась, и он показался, совсем голый, если не считать плавок. У него была красивая спина, такая же, как у Антуанетты, когда та еще была стройной. Вокруг его шеи было обернуто полотенце – он собирался в бассейн. Совершенный им только что грех был настолько очевидным и мучительным, что Салли вспыхнула при мысли о возможных царапинах на ягодицах той девчонки или о том, какими покрасневшими и натертыми будут колени Лотто наутро. «И откуда в нем взялась эта уверенность», – думала она, глядя на его фигуру, уменьшающуюся по мере того, как он приближался к горничным.

Лотто сказал им что-то, и они прыснули, одна шлепнула его тряпкой, а вторая послала сердечно-шоколадную улыбку.

[…смеемся без конца, ха-ха-ха!]

Он явно их зацепил. До Салли долетел его смех. И тут она вдруг подумала, что ее Лотто становится обычным. Банальным. Если он не будет осторожен, какая-нибудь девица точно окрутит его и женит на себе. Лотто угодит в ловушку высокооплачиваемой, но грязной работенки, семьи и рождественских открыток. У него появится пляжный домик, лишний вес, внуки, слишком много денег, чтобы хоть как-то их тратить, а затем скука и, наконец, смерть. В старости он станет честным и консервативным, забудет о своем привилегированном положении.

Когда Салли нарыдалась всласть от этих мыслей, обнаружила вдруг, что все так же стоит в одиночестве у дышащего холодом окна, сквозняки по бокам от нее завывают все громче и громче, а затем внезапно… затихают.

[Песня бубенцов нам поднимает дух, целый день поем эту песню вслух!]

И вот, к счастью, в его жизни появилась Матильда! Она, хоть и показалась Салли сначала той самой милой девицей, которой она так опасалась, на деле оказалась совсем другой. В ней был стержень, который мог бы спасти Лотто от его лени.

Но вот прошло уже много лет, а он так и не выбрался из обыденной жизни.

Рождественский хорал застрял у Салли в горле.

На улице какой-то прохожий со всей возможной поспешностью шел по заледеневшей дорожке. Подняв голову, он увидел компанию людей, поющих хоралы и купающихся в белоснежном свете дерева. Его сердце дрогнуло. Теперь эта сцена с ним навсегда. Она все еще маячила перед ним, когда он пришел домой к спящим в своих кроватях детям и жене, когда пытался собрать трехколесный велосипед без отвертки, за которой и бегал к соседям. После она напоминала о себе снова и снова – когда его дети развернули свои подарки, а потом вдруг стали слишком взрослыми и бросили все эти игрушки в обрывках бумаги, а потом бросили и их дом, и избрали свою жизнь, оставив его с женой наедине друг с другом и с дикой тоской. Как же быстро все это случилось! Но все эти годы люди, поющие хоралы в мягком свете огней, хранились в его памяти как драгоценное напоминание о том, как должно выглядеть счастье.

ВРЕМЯ БЛИЗИЛОСЬ К ПОЛУНОЧИ, а Рейчел все еще разглядывала потолок. Надо было обладать смелостью Матильды, чтобы вот так его разукрасить! Их тела переливались в ярком свете, похожие как две капли воды. Элегантное золотое сияние отражалось от темных стен, здорово преображая комнату. Последний день года выдался неприветливым и мрачным, но сейчас ей казалось, будто чья-то огромная рука открыла потолок, точно крышку на банке с сардинами, и все они очутились под ярким августовским солнцем. Трудно поверить, что это – то самое место, в котором она появилась почти семь лет назад, когда приехала на новоселье. Ей вспомнилась пустая квартира, заполненная гремучей смесью беснующихся тел, пивной вонью и жарой, пронизанная лучами раннего летнего солнца, льющегося в звенящий сад. Теперь повсюду висели украшения в виде сосулек, мерцающие в свете уличных фонарей, Будда утопал в орхидеях, по углам пышно разрастались монетные деревья, повсюду стояли кресла в стиле Людовика XIV. Теперь эта квартира была даже слишком красивой и слишком обставленной и буквально дышала элегантностью.

«Вот она какая, золотая клетка», – подумала Рейчел.

Весь вечер Матильда вела себя с Лотто очень сухо. Она смотрела на него, но не улыбалась. Или вообще не смотрела. Рейчел боялась, что Матильда, девушка, которую Лотто любил так, как никого другого, просто возьмет и упорхнет от него. Бедный Лотто. Бедные все они, если она его бросит! Новая подружка Рейчел, Элизабетт, настолько бледная и светловолосая, что можно было подумать, будто она сделана из бумаги, почувствовала, как та занервничала, и сжала ее плечо. Напряжение спало. Она прерывисто вздохнула и робко поцеловала Элизабетт в шею.

Снаружи по дорожке прошмыгнула кошка. И это не была та толстушка, что жила у старушки наверху. Когда Лотто и Матильда перебрались в эту квартиру, это животное уже давно обитало где-то по соседству. А на прошлое Рождество любимица старушки голодала почти три дня, пока Лотто и Матильда не взяли в оборот домовладельца, отдыхавшего на Британских Виргинских островах, и он не отправил кое-кого проверить квартиру наверху.

Бедная Бетти.

Оказывается, она давно была мертва.

У Матильды случилась истерика, и Лотто пришлось отвезти ее к Сэмюелю на целую неделю, чтобы жена пришла в себя и не появлялась в доме, пока там работают ликвидаторы. Странно было видеть Матильду такой, потерявшей обычную невозмутимость и хладнокровие. В те дни она казалась Рейчел маленькой и перепуганной девочкой. Но такой она нравилась ей еще больше.

Теперь наверху поселилась пара с младенцем, именно поэтому сегодняшняя вечеринка была такой скромной. Новорожденным, ведь, как известно, шум не по душе.

– Детеводы, – фыркнула Матильда, появившись словно из ниоткуда. Она что, мысли умеет читать?!

Матильда рассмеялась, увидев озадаченное лицо Рейчел, а затем вернулась в кухню – разливать шампанское по бокалам на серебряном подносе. Лотто тоже вспомнил о ребенке наверху и вдруг представил, какой была бы Матильда, будь она беременна. Наверное, сзади выглядела бы стройной, как всегда, а сбоку – как будто проглотила тыкву. Его почему-то рассмешила эта мысль. Она носила бы ремень очень низко, а грудь раздулась бы, как раз для его жадного рта. Дни ожидания, когда снова можно коснуться чистой теплой кожи. Ее молоко.

Он хотел бы этого.

Чолли, Даника, Сьюзан и Сэмюель сидели притихшие и бледные. Они нынче пришли без пар – последний год был богат на разрывы.

Сэмюель сильно похудел, его кожа истончилась и смялась вокруг рта. Сегодня он впервые выбрался куда-то после того, как ему удалили яичко – следствие тестикулярной опухоли. Первое время после операции он был ужасно подавленным.

– К слову о детеводах. На прошлой неделе я видел девчонку, с которой ты гулял в колледже, Лотто. Как ее звали? Бриджит, – сказала Сьюзан. – Теперь она сотрудник педиатрического онкологического отделения. А еще она беременна и сильно. Раздулась, как сучка. Выглядит очень счастливой.

– Я не гулял ни с кем в колледже, – сказал Лотто. – Не считая Матильды. И это длилось две недели. А затем мы сбежали.

– Да, не гулял. Просто трахал всех девчонок в Хадсоне, – рассмеялся Сэмюель. Из-за химиотерапии он облысел и стал похож на хорька. – Прости, Рейчел. Твой брат был настоящей шлюхой.

– Да-да, я слышала, – сказала Рейчел. – Кажется, эта Бриджит приходила к вам на вечеринки, когда вы только переехали. Она была такой нудной. У вас всегда собиралась целая толпа народу. Я скучаю по тем дням.

Рядом с ними из ниоткуда вдруг выросли призраки прошлых вечеринок и их самих, когда все они были слишком юными и слишком глупыми, чтобы понять, какие это ослепительно-счастливые дни. «Что же случилось с нами, с нашими друзьями, – вдруг подумал Лотто. – Те, кто, казалось, будут рядом всегда, внезапно куда-то исчезли. Куда делись беглые наследники задротского престола в компании своих как две капли воды похожих друг на друга друзей, район Парк-Слоуп в Бруклине, пивнушки, Эрни, который теперь владеет барной империей, но по-прежнему путается с девчонками, у которых блюдца в ушах вместо сережек да тюремные татуировки? Натали теперь финансовый директор какого-то интернет-стартапа в Сан-Франциско, а сотни и сотни других просто куда-то испарились. Дружба с ними сошла на нет, а вот те, кто до сих пор рядом, останутся уже до конца. У них сердца как кремень».

– Даже не знаю, – мягко прошептала Сьюзан, – мне вроде как даже нравится жить одной.

Она все еще играла подростков в мыльных операх. Кажется, руководство студией не собиралось сдаваться и планировало выжимать из нее этого подростка до последнего, пока от него ничего не останется и Сьюзан не отправят играть матерей и жен.

В любом сюжете женщину всегда определяет ее отношение к чему-то.

– А мне грустно спать одной, – сказала Даника. – Я подумываю купить надувную куклу, просто чтобы просыпаться рядом с кем-то по утрам.

– Попробуй начать встречаться с моделью, – сказал Чолли. – Одно и то же.

– Ненавижу твое лицо, Чолли, – сказала Даника, изо всех сил стараясь не засмеяться.

– Да-да-да, повторяй это почаще. Правду мы оба знаем, – сказал Чолли.

– Меньше минуты до того, как упадет шар[13]13
  Шар времени, расположенный на здании № 1 на Таймс-сквер в Нью-Йорке, каждый год 31 декабря в 23:59 по местному времени спускается с 23-метровой высоты по особой мачте. Нижней точки шар достигает в полночь, что символизирует наступление нового года.


[Закрыть], – напомнила Матильда, внося поднос с шампанским. Все посмотрели на Сэма, и он пожал плечами. Даже рак не смог его сломить.

– Бедный старина Сэм, – сказал Лотто. Он успел хлебнуть бурбона после ужина и до сих пор не протрезвел.

– Одинокий бубенчик? – предложил свой вариант Чолли, но не вполне дружелюбно.

– Сэм-пол-яйца, – сказала Матильда и легонько толкнула развалившегося на диване Лотто.

Он сел ровнее и зевнул. Расстегнул пуговицу на брюках. Тридцать лет. Закат юности. Он почувствовал, как на него опять накатывает мрак, и сказал:

– Вот и все, народ. Последний год человечества. Следующий новый год уже будет двухтысячным, самолеты начнут падать с неба, компьютеры – взрываться, ядерная энергия выйдет из-под контроля, мы увидим короткую вспышку света, а затем этот свет зальет все и с нами будет кончено. Навсегда. Чао, проект «человечество». Так что живите на полную! У нас остался для этого последний год!

Лотто, конечно, шутил, но на самом деле верил в это. Он представил, каким прекрасным и здоровым был бы мир без людей, как он вынашивал бы новую, дивную жизнь. Представил крыс с лишними пальцами, обезьян в разноцветных очках, рыб– мутантов, возводящих огромные подводные замки. Если и существует какой-то Высший План, то он в любом случае был бы лучше без человеческого присутствия. С другой стороны, он вспомнил молодое лицо своей матери, подсвеченное огнями свечей.

– «И я видел, что жена та упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых, и видя ее, дивился удивлением великим»[14]14
  Библия. Откровение. 17:6.


[Закрыть], – прошептал Лотто.

Все оглянулись на него, испугались и тут же отвернулись.

Лотто разбивал Рейчел сердце. Вся семья разбивала ей сердце. Ма, которая решила заживо похоронить себя в уединении и несчастье, преданная как собачка, надрывная Салли и даже Лотто, чью гордыню она никак не могла понять.

Только ребенок может злиться так долго и так долго не может простить, чтобы все наконец наладилось. Матильда заметила, что глаза Рейчел опять переполнились грустью, и коротко покачала головой, как бы говоря «не надо». Он это заметит.

– Тридцать секунд! – воскликнула она.

Из компьютера доносилась музыка Принца.

Чолли наклонился к Данике, надеясь на праздничный поцелуй. Отвратительный коротышка. Какой же огромной ошибкой было позволить ему облапать ее как-то раз в такси по пути их Хэмптонса прошлым летом. И о чем она только думала? Да, она тогда рассталась с парнем и еще не нашла нового, но все же…

– Ни единого, мать твою, шанса! – отрезала она, хотя Чолли и продолжал что-то бубнить.

– …должна мне два миллиона долларов!

– Чего?

Он усмехнулся.

– Тут всего двенадцать с чем-то секунд осталось до 1999 года. Мы забились, что эти двое разведутся еще до 1998-го.

– Пошел ты, – сказала она.

– Взаимно, кидала, – ответил он. – Но у тебя еще есть время до конца года.

– Двенадцать секунд, – сказала Матильда. – Прощай, 1998-й. Тягучий и скучный год.

– «Ничто не может быть ни хорошо ни дурно, лишь наша мысль творит его таким!»[15]15
  Шекспир У. Гамлет. Пер. М. Чайковской.


[Закрыть] – выдал пьяный Лотто.

– «Ты говоришь о пустяках»[16]16
  Шекспир У. Венецианский купец. Пер. М. Чайковской.


[Закрыть], – ответила Матильда.

Лотто подскочил, открыл было рот, но тут же закрыл его.

– Видишь? – сказала Даника. – Они постоянно цапаются. Когда кто-нибудь из них вылетит, я буду считать это победой.

– Десять! – Матильда подняла бокал и слизнула капельку шампанского, пролившуюся на руку.

– Я спишу долг, если ты пойдешь со мной на свидание, – жарко прошептал Чолли Данике на ухо.

– Что?

– Я богат. А ты злая. Почему бы, черт побери, нет?

– Восемь! – воскликнула Матильда.

– Да потому что меня от тебя тошнит! – сказала Даника.

– Шесть. Пять. Четыре! – скандировали остальные.

Чолли приподнял бровь.

– Ладно, хорошо! – вздохнула Даника.

– Один! С Новым годом! – закричали все.

В квартире наверху кто-то трижды громко топнул, младенец завопил, и его вопль слился с криками, доносящимися сквозь морозную ночь с Таймс-сквер, а затем потонул в грохоте фейерверков.

– Счастливого Нового года, любовь моя! – сказал Лотто, обращаясь к Матильде, а затем притянул к себе и поцеловал.

Они уже очень давно не целовались вот так. Месяц точно. Он уже и забыл, какие милые веснушки у нее на носу. Как он мог об этом забыть?

Хотя… ничто не сравнится с женой, которая готова уработаться до смерти и просто задушить всякое проявление любви. Или с медленно умирающими мечтами. Или разочарованием.

Матильда откинула голову, и зрачки, в которых Лотто утонул, уменьшились. Сжались.

– Это будет твой год, – сказала она. – Ты станешь Гамлетом на Бродвее. Найдешь свою дорогу.

– Мне нравится твой оптимизм, – вяло сказал он.

Элизабетт и Рейчел синхронно поцеловали Сьюзан в щеки, чтобы она не выглядела такой одинокой. Сэмюель тоже поцеловал ее, заливаясь краской, но она его засмеяла.

– Как будто с помойкой поцеловалась, – сказала Даника, отрываясь от губ Чолли. Она выглядела испуганной.

Уходили все парами. Позевывая, Матильда выключила свет и унесла всю еду и грязную посуду на кухню, но уборку решила оставить на утро.

В спальне она вылезла из своего платья и забралась под пуховое одеяло. Сначала Лотто просто наблюдал за ней, стоя в дверях, а потом спросил:

– Ты помнишь, как каждый Новый год мы занимались сексом, до того как лечь в постель? Телесное благословение на год вперед…

Он хотел бы сказать больше. Хотел бы сказать, что в этом году, возможно, они могли бы завести ребенка. Он мог бы сидеть с ним, пока она была бы на работе. Честное слово, если бы это зависело только от него и у него было подходящее строение тела, чтобы выносить малыша, какая-нибудь ошибка с противозачаточными уже точно имела бы место и маленький Лотто в его чреве уже вовсю колотил бы пятками.

Нечестно, что это удовольствие могут испытывать только женщины.

– Милый, мы занимались сексом не только в эти дни, но также и в тыквенный день на Хэллоуин, и в день похода в бакалею…

– Так что же изменилось? – спросил он.

– Просто мы постарели, – ответила она. – Мы итак делаем это чаще, чем все наши женатые друзья. Два раза в неделю – это хороший показатель.

– Недостаточно, – проворчал он.

– Это я уже слышала. Как будто я когда-то тебе отказывала!

Он вздохнул, готовясь к очередной стычке.

– Ладно, – сказала она. – Если ты ляжешь прямо сейчас, мы это сделаем, только не злись, если я вдруг усну.

– Прекрасно. Очень соблазнительное предложение, – фыркнул Лотто и, прихватив свою бутылку, исчез в темноте коридора.

Он прислушивался к дыханию, а временами и похрапыванию жены и думал о том, как он вообще пришел к тому, что сидит здесь пьяный, одинокий и уничтоженный.

Да уж. Несомненный триумф.

Каким-то образом он умудрился растерять весь свой потенциал. И вот это – настоящий грех. Ему уже тридцать, а он так ничего и не добился. Ощущение собственной ничтожности медленно убивало его. Как и говорила Салли, он просто истекает кровью.

[Возможно, таким униженным мы полюбим его еще больше.]

В эту ночь он внезапно понял свою мать, заживо похоронившую себя в пляжном домике. Никакого риска снова пострадать от общения с другими людьми. Он слышал, как его мысли гулко пульсируют во мраке, окутавшем его с того самого дня, как он потерял отца. Как бы он хотел, чтобы от какого-нибудь самолета оторвался фюзеляж и рухнул на него в эту самую минуту.

Один поворот невидимого тумблера в голове – и он навеки отключится. Каким благословенным избавлением это стало бы для него! Аневризма была распространенным явлением в его семье. Для отца она стал неожиданностью, он умер в сорок семь, слишком рано. А все, чего Лотто хотел сейчас, – это закрыть глаза и увидеться с ним наконец, прижаться к отцовской груди, вдохнуть его запах, услышать теплое биение его сердца. Неужели это так много? У него был бы, по крайней мере, один родитель, который бы его любил. Матильда давала ему достаточно, но он мешал ей. Тянул ее к земле.

Ее пылкая вера в него давно остыла. Теперь она отводила взгляд. Она была в нем разочарована. О боже, он уже теряет ее, и, если окончательно потеряет и она уйдет бесповоротно, держа узкую спину прямо и сжимая свой маленький чемодан, вот тогда он наверняка умрет.

Лотто понял, что плачет, когда почувствовал, как по лицу катится что-то холодное и мокрое. Он всхлипывал, но старался не шуметь – Матильде был нужен сон. Она работала по шестнадцать часов шесть дней в неделю, чтобы у них была еда и крыша над головой. Лотто же не приносил в дом ничего, кроме сплошного разочарования и кучи грязного белья.

Он достал из-под дивана ноутбук, который спрятал, когда Матильда попросила его убрать перед вечеринкой. Сначала просто хотел выйти в Интернет, пообщаться с печальными незнакомцами, но вместо этого создал новый документ, закрыл глаза и попытался представить все то, что потерял. Состояние, мать, тот огонь, который он сам когда-то мог зажечь в чужой душе. Или в душе жены. Лотто подумал об отце. Люди недооценивали Гавейна, потому что он был замкнутым и скрытным, но только он смог по достоинству оценить минеральную воду, пульсирующую в его земле, научился добывать ее и продавать. Подумал о фотографиях матери в образе русалки с натянутым, точно чулок, хвостом, о том, как она плескалась в холодных водах. Вспомнил вдруг собственную маленькую ручку, погруженную в ледяной источник, то, как мороз пробирал его до костей и как ему нравилась эта боль…

Боль!

Лучи утреннего солнца, точно лезвия, прорезали мрак и обожгли его глаза.

Лотто проснулся.

Сосульки за окном сияли вокруг головы Матильды, словно нимб. Она была в своем застиранном халате, а ее ступни покраснели от холода.

Ее лицо… с ним было что-то не так. Что-то определенно было не так! Ее глаза опухли и покраснели.

По его вине?

Он что-то натворил, да? Может, он оставил порнушку включенной, а она проснулась и заметила?

Или, что еще хуже, какую-нибудь особенно жуткую, извращенную порнушку, которую включил из чистого любопытства, когда по инерции переходил с сайта на сайт и в итоге зашел слишком далеко?

Она уйдет от него. Это конец. Он растолстеет и превратится в абсолютное ничтожество, недостойное переводить кислород.

– Не уходи, – прохрипел он. – Я исправлюсь.

Матильда подняла голову, затем встала, прошла по ковру к дивану, поставила компьютер на кофейный столик и обхватила лицо Лотто ледяными пальцами. Ее халат распахнулся, обнажив сладкие розовые бедра. Она была похожа на ангела, скинувшего неудобные крылья.

– О Лотто! – прошептала она, и ее кофейное дыхание смешалось с его ужасным утренним, похожим на мертвую крысу. Он почувствовал прикосновение ее ресниц к своему лбу. – Милый, ты сделал это.

– Что сделал?

– Это так прекрасно! Даже не знаю, почему я так удивлена, это же ты! Чтобы добыть бриллиант, всегда нужно приложить усилие.

– Спасибо, – пробормотал он. – Прости… а о чем ты говоришь?

– Я не знаю! Пьеса, кажется. Название «Источники». Ты начал ее в 1:47 прошлой ночью. Не могу поверить, что ты написал это всего за пять часов. Послушай, ей нужен третий акт. И кое-какие правки. Я уже даже начала!

Лотто понял, что она говорит о той писанине, которой он занимался ночью. То глубоко закопанное зерно боли, связанной с его отцом и вырвавшееся наконец на свободу. Ох!

– Теперь все, совершенно все ясно. Вот он, твой настоящий талант, – не переставая говорить, она раздвинула его ноги, стянула джинсы с его бедер.

– Мой настоящий талант, – пролепетал он. – Похоже, он скрывался.

– Это твой гений. Твоя новая жизнь, – говорила она. – Ты родился, чтобы писать пьесы, любовь моя. Слава, черт побери, богу, что мы это наконец выяснили!

– Да, мы это выяснили, – повторил он.

Это было похоже на выход из глубокого тумана. Только что он был мальчишкой, а теперь вдруг стал мужчиной. Все эти персонажи, которые жили в нем, которые были им и в то же время не были, теперь ожили – и это Лотто дал им жизнь, словно Бог. Теперь, когда он смотрел на них, чувствовал настоящий шок. В них было столько энергии! Он внезапно понял, что еще не готов умирать, наоборот – испытал вдруг огромную жажду жизни!

Его жена пробормотала: «Ну здравствуйте, доблестный сир Ланселот. Вы готовы к сражению?» – и он понял, что ему определенно по душе просыпаться вот так. Видеть, как его жена сидит, широко раздвинув колени, и нашептывает что-то клинку, вернувшему рыцарскую честь, как согревает его своим дыханием и говорит – что?

Что он гений.

Лотто всегда это знал. Чувствовал спинным мозгом. Еще с тех пор, как ребенком забирался на табурет и заставлял взрослых краснеть и обливаться слезами. Но как же все-таки приятно наконец получить подтверждение, да еще и в такой форме, сидя под этим золотым потолком с этой золотой женой.

Ну что же, ладно. Он станет драматургом.

Он буквально видел это – вот Лотто, которым он всегда себя считал, лицедействующий в гриме, насквозь пропотевший в своем камзоле, с ревом, подымающимся в груди по мере роста аплодисментов в зале, выходит из его тела, точно призрак, отвешивает ему последний поклон и навсегда покидает их квартиру, уплывая сквозь закрытую дверь.

От прошлого не должно остаться ничего.

Но кое-что все же осталось.

Остался он сам, только обновленный, в руках своей жены. Ее лицо скользнуло вверх по его животу, вылизывая его кончиком языка. Он распахнул ее халат, обнажил грудь и зарылся в нее лицом. Их тела двигались в такт, ее голова запрокинулась, а руки сжались в кулаки у него на груди.

– О боже, – бормотала она, – ты больше не Лотто. Ты Ланселот. Лотто – имя для ребенка, а ты… ты не ребенок. Ты гениальный, мать твою, драматург, Ланселот Саттервайт. И так будет…

Если то, что его жена снова улыбается ему, глядя на него сквозь светлые ресницы, и готова поставить его на каминную полку как приз за заслуги в верховой езде, значит, он все-таки может измениться. Может стать тем, кто ей нужен. Не провальным актером, нет, а драматургом с большим потенциалом. Лотто чувствовал себя так, словно пробил стену в запертом шкафу. И все же он чувствовал легкую боль потери. Снова он шел в темноту с закрытыми глазами, и только Матильда могла видеть достаточно ясно, чтобы его вести…

4

«Источники», 1999 год

Лотто был пьян.

– Это лучшая ночь в моей жизни! – говорил он. – Миллион занавесов зовет меня! Все мои друзья, и… и ты, только посмотри на себя, как ты прекрасна! Все эти овации! Не-Бродвей! И бар… потом домой… и ты только посмотри на все эти звезды!

– Слова подводят тебя, любовь моя, – смеялась Матильда.

[Чушь. Что-что, а слова его этой ночью точно не подвели. Невидимые судьи собрались сегодня во всех уголках зрительного зала. Они смотрели, они перешептывались, они одобряли.]

– А теперь – тело! – провозгласил он в спальне, готовясь к задуманной игре, но, когда Матильда вернулась из ванной, полуголый Лотто уже лежал на стеганом одеяле и крепко спал.

Она укрыла его и поцеловала сомкнутые веки, смакуя на кончике языка привкус его триумфа. А затем уснула рядом.

«Одноглазый король», 2000 год

– Милый, это пьеса об Эразме. Ты не можешь назвать ее «Ониры».

– Почему? – спросил Лотто. – Это хорошее название.

– Никто его не запомнит. Никто не знает, что оно означает.

– Ониры – это сыновья Никты, богини ночи. Они – сновидения. Братья Гипноса, Танатоса и Геры: Сон, Смерть и Старость. Это пьеса о снах Эразмуса, детка. «Принца гуманистов»! Внебрачного сына католического священника, осиротевшего после того, как его родителя казнили на плахе в 1483 году. Отчаянно влюбленного в мужчину…

– Я читала пьесу, я знаю.

– А слово «ониры» – это просто каламбур. Для смеха. Это Эразмусу принадлежат слова «в стране слепых одноглазый – король». Одноглазый король. Roid’unoeil. Онир.

– Ох! – Она всегда морщилась, когда он говорил по– французски. В колледже она изучала французский, историю искусств и классику.

На подоконнике их окна, ведущего в сад, стояли темно-фиолетовые георгины, и сквозь них мягко проникало приглушенное осеннее солнце. Матильда неслышно подошла к нему, уткнулась подбородком в его плечо. Ее ладони скользнули по его брюкам.

– Знаешь, это очень сексуальная пьеса, – сказала она.