Текст книги "Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя"

17
Без памяти и без желания

В середине двадцатого века британский психоаналитик Уилфред Бион заявил, что психотерапевты должны слушать своих пациентов «без памяти и без желания». По его мнению, специалисты склонны субъективно интерпретировать воспоминания, со временем трансформируя их, в то время как их желания могут противоречить желаниям пациентов. Вместе они могут создать искаженные образы (или «сформулированные идеи»), привносимые психотерапевтами в лечение. Бион хотел, чтобы клиницисты начинали каждый сеанс с выслушивания пациента в моменте (а не под влиянием памяти) и рассматривали различные результаты (а не оставались под влиянием желания).

Когда я только начала практиковать, я училась у сторонника учения Биона и бросала себе вызов: начинать каждую сессию «без памяти, без желания». Мне нравилась идея не отвлекаться на предвзятые мнения и идеи. В ней чувствовался привкус дзена, схожий с буддистскими представлениями отказа от привязанностей. На практике же это казалось больше похожим на подражание Г.М. – известному пациенту невролога Оливера Сакса. Повреждение мозга приговорило его к жизни «в моменте» без способности вспомнить даже недавнее прошлое или осмыслить будущее. Поскольку мои лобные доли были нетронутыми, я не могла погрузить себя в подобную амнезию.

Конечно, я знала, что концепт Биона был более сложным и что есть смысл в оставлении всех отвлекающих аспектов памяти и желания за дверью. Но сейчас я вспомнила про него, потому что еду на сессию к Уэнделлу и думаю, что со стороны пациента – с моей стороны – принцип «без памяти (о Бойфренде), без желания (в отношении Бойфренда)» был бы даром Божьим.

Сейчас утро среды, и я сижу на кушетке Уэнделла – все еще между позициями А и В, – едва пристроив подушки за спиной.

Я планирую начать с того, что накануне случилось на работе: я была на общей кухне и заметила экземпляр журнала под названием «Развод» на самом верху стопки материалов для чтения, предназначенных для комнаты ожидания. Я представила себе людей, которые выписывают этот журнал: как они приходят домой в конце дня и находят среди счетов и каталогов этот журнал с ярко-желтыми буквами на обложке, гласящими «РАЗВОД». Потом я представила, как они заходят в свои пустые дома, включают свет, разогревают замороженную еду или заказывают что-то, садятся поесть и листают журнал с мыслью: «Как моя жизнь дошла до такого?» Мне казалось, что люди после развода занимаются чем угодно, кроме чтения этого журнала, и что большинство подписчиков наверняка больше похожи на меня, начинающую все заново и пытающуюся найти в этом смысл.

Конечно, я так и не вышла за Бойфренда, так что это не было разводом. Но мы собирались пожениться, что, казалось мне, поместило меня в ту же категорию. Я даже думала, что наше расставание могло быть хуже развода в одном конкретном аспекте. Когда грядет развод, все уже само по себе плохо, и именно это ведет к разрыву. Если вы собираетесь оплакивать потерю, разве не лучше иметь арсенал неприятных воспоминаний – каменное молчание, скандалы и крики, жуткое разочарование, – чтобы приглушить хорошие? Разве не труднее отпустить отношения, наполненные счастливыми воспоминаниями?

Мне казалось, что ответ «да».

Так что я сидела за столом, ела йогурт и скользила взглядом по заголовкам («Лечим неприятие», «Управляем негативными мыслями», «Создаем новую себя!»), когда мой телефон пикнул, оповещая о входящем письме. Оно не было, как я все еще (зря) надеялась, от Бойфренда. Тема гласила: «Приготовься к лучшему вечеру в своей жизни». Спам, подумала я, но если нет, то кто я такая, чтобы отказываться от лучшего вечера в своей жизни в своем нынешнем ужасном состоянии?

Я кликнула на письмо и увидела, что это напоминание о заказанных билетах на концерт; я купила их несколько месяцев назад в качестве сюрприза к приближающемуся дню рождения Бойфренда. Мы оба любили эту группу, их музыка была чем-то вроде саундтрека к нашим отношениям. На первом свидании мы выяснили, что у нас одна и та же самая-самая любимая песня. Я даже представить не могла, что пойду на этот концерт с кем-то, кроме Бойфренда, особенно в его день рождения. Стоит ли мне идти? С кем? И не буду ли я думать о нем в день его рождения? Что вызывало вопрос, а будет ли он думать обо мне? И если нет – значила ли я что-нибудь для него? Я снова посмотрела на заголовок в «Разводе»: «Управляем негативными мыслями».

Мне было трудно управлять негативными мыслями, потому что вне офиса Уэнделла для них не было отдушины. Расставания относятся к категории «тихих» потерь, менее значимых для других людей. У вас был выкидыш, но вы не потеряли ребенка. Вы расстались с молодым человеком, но не потеряли супруга. Так что друзья полагают, что вы оправитесь относительно быстро, и вещи вроде этих билетов на концерт становятся почти что желанным внешним признанием вашей потери – не только человека, но и времени, и компании, и привычного распорядка, шуточек и намеков, понятных только двоим, и общих воспоминаний, которые вам теперь предстоит хранить в одиночку.

Я планирую рассказать все это Уэнделлу и располагаюсь поудобнее на кушетке, но вместо этого начинают ручьем литься слезы.

Сквозь пелену я вижу летящую в меня коробку с салфетками. И снова промахиваюсь. (И думаю: мало того, что меня бросили, я еще и теряю координацию.)

Я одновременно удивлена и пристыжена этим всплеском эмоций – мы еще даже не поздоровались, – и каждый раз, когда я пытаюсь это сказать, звучит только скомканное «прошу прощения», а затем я снова теряю контроль над собой. Примерно пять минут наша сессия выглядит так: Слезы. Попытка остановиться. Сказать: «Прошу прощения». Слезы. Попытка остановиться. Сказать: «Прошу прощения». Слезы. Попытка остановиться. Сказать: «Господи, мне очень стыдно».

Уэнделл спрашивает, за что я извиняюсь.

– Посмотрите на меня! – я указываю на себя и громко сморкаюсь в салфетку.

Уэнделл пожимает плечами, словно говоря: «Ну и что?»

А потом я даже не прерываюсь на извинения. Попытка остановиться. Слезы. Попытка остановиться. Слезы. Попытка остановиться.

Это продолжается еще несколько минут.

Пока я плачу, я думаю о том, как утром после расставания, после бессонной ночи, я встала с постели и начала свой день как обычно.

Я вспоминаю, как закинула Зака в школу и сказала: «Люблю тебя»; он выпрыгнул из машины, огляделся вокруг, чтобы убедиться, что никто не услышит, и тоже сказал: «Люблю тебя» – а потом убежал к своим друзьям.

Я думаю о том, как по пути на работу я снова и снова прокручивала в голове фразу Джен: «Пока я не уверена, что это конец истории».

Я думаю о том, как, поднимаясь в офис на лифте, я даже посмеялась над древним каламбуром «ОтклоНил – это не река в Египте»[13]13
  В оригинале – непереводимая игра слов: Denial (отрицание) – The Nile (Нил). – Прим. ред.


[Закрыть] – и все равно отклонила существующую реальность[14]14
  В оригинале – «Возвращаюсь к отрицанию». – Прим. ред.


[Закрыть]. Может быть, он передумает, думала я. Может быть, это все одно большое недоразумение.

Конечно, это не оказалось недоразумением, потому что вот я рыдаю перед Уэнделлом и говорю ему, насколько я убогая, раз все еще остаюсь такой развалиной.

– Давайте договоримся, – говорит Уэнделл. – Договоримся, что вы будете добры к себе, пока вы здесь. Можете ругать себя как угодно – но только за пределами этой комнаты, хорошо?

Быть доброй к себе. Такое не приходило мне в голову.

– Но это всего лишь расставание, – говорю я, немедленно забывая о доброте к себе.

– Или я могу принести пару боксерских перчаток, чтобы вы могли лупить себя на протяжении всей сессии. Так будет проще? – Уэнделл улыбается, и я чувствую, как начинаю потихоньку дышать, растворяясь в доброте. Я ловлю себя на мысли, которая часто приходит мне в голову, когда я вижу своих пациентов, занимающихся самобичеванием: «Сейчас ты не лучший человек, чтобы говорить с тобой о тебе». Есть разница, говорю я им, между обвинениями себя и принятием ответственности, что является выводом из фразы Джека Корнфилда: «Второе качество зрелой духовности – доброта. Оно базируется на фундаментальной идее принятия себя». Во время психотерапии мы стремимся к самосостраданию (Человек ли я?), а не к самооценке (Я хороший или плохой?).

– Может, не перчатки, – говорю я. – Просто мне было лучше, а сейчас я снова не могу перестать плакать. Я чувствую себя так, будто откатилась назад, будто снова вернулась в ту первую неделю после расставания.

Уэнделл качает головой.

– Позвольте кое-что спросить, – говорит он, и, полагая, что вопрос будет о моих отношениях, я вытираю глаза и жду. – Вы в своей практике работали с кем-нибудь, кто проходил через стадию горя?

Его вопрос моментально приводит меня в чувство.

Я работала с людьми, столкнувшимися со всеми видами горя: потерей ребенка, потерей родителя, потерей супруга, потерей брата, потерей брака, потерей собаки, потерей работы, потерей идентичности, потерей мечты, потерей части тела, потерей юности. Я работала с людьми, чьи лица морщились, чьи глаза превращались в щели, чьи открытые рты будто подражали «Крику» Мунка. Я работала с пациентами, которые описывали свое горе как «чудовищное» и «непереносимое»; одна пациентка, цитируя что-то услышанное, сказала, что чувствует себя «попеременно онемевшей и испытывающей мучительную боль».

Я также видела горе издалека: однажды, еще в мединституте, я несла образцы крови в отделение скорой помощи и услышала звук такой поразительный, что едва не выронила пробирки. Это был настоящий вой, больше животный, чем человеческий, и такой пронзительный, что мне потребовалась минута, чтобы найти его источник. В коридоре стояла женщина, чей трехлетний ребенок утонул, выбежав через заднюю дверь и упав в бассейн за те две минуты, что она была на втором этаже и меняла младшему подгузник. Пока я слушала этот плач, приехал ее муж и узнал новости, и его потрясение вырвалось в крик, зазвучавший в унисон с ревом жены. Тогда я в первый раз услышала эту особую музыку скорби и муки, но с тех пор слышала ее бессчетное количество раз.

Горе – что неудивительно – похоже на депрессию, и поэтому в наших диагностических руководствах вплоть до недавних пор существовал термин «исключение в случае тяжелой утраты». Если человек испытывал симптомы депрессии в первые два месяца после потери, это было следствие утраты. Но если симптомы продолжались более двух месяцев, в диагноз выносилась депрессия. Исключение в случае тяжелой утраты больше не существует, отчасти по причине временного промежутка: люди всерьез должны перестать горевать через два месяца? И не имеют права проходить этот этап полгода, год или, в той или иной форме, всю жизнь?

Кроме того, потери, как правило, многослойны. Есть актуальная потеря (в моем случае – Бойфренд) и глубинная потеря (что из этого следует). Вот почему для многих людей боль от развода лишь частично основана на потере другого человека; часто в ее основе лежит то, что влекут за собой перемены: неудача, отвержение, предательство, неизвестность и другая жизненная история вместо ожидаемой. Если развод происходит ближе к середине жизни, потеря может включать осознание ограниченной степени интимности, до которой можно узнать человека и быть узнанным самому. Как-то раз я читала мемуары разведенной женщины, встретившей нового любовника после того, как ее многолетний брак подошел к концу: «Я никогда не встречусь глазами с Дэвидом в родильной палате, – писала она. – Я никогда не познакомлюсь с его матерью».

И вот почему вопрос Уэнделла так важен. Предложив мне вспомнить, каково работать с горюющим человеком, он показывает мне, что может сделать для меня сейчас. Он не может восстановить мои разрушенные отношения. Он не может изменить факты. Но он может помочь, потому что знает: все мы стремимся понять себя и быть понятыми. Когда ко мне на терапию приходят пары, самая частая жалоба – это не «Ты меня не любишь», а «Ты меня не понимаешь». (Одна женщина сказала мужу: «Знаешь, какие три слова еще романтичнее, чем “Я тебя люблю”?» Он предположил: «Может, “Ты выглядишь потрясающе”?» – «Нет, – сказала ему жена. – “Я тебя понимаю”».)

Снова текут слезы, и я думаю о том, каково Уэнделлу быть сейчас со мной. Все, что мы, психотерапевты, делаем, говорим или чувствуем, находясь рядом с пациентами, опосредовано нашими историями: все, что я когда-либо испытывала, повлияет на любую конкретную сессию в любой конкретный момент. Только что полученное сообщение, разговор с другом, взаимодействие с клиентским сервисом в попытках разрешить ошибку в счете, погода, режим сна, мысли перед первой сессией этого дня, воспоминания об истории пациента – все это повлияет на мое поведение. Та, кем я была до встречи с Бойфрендом, отличается от той, кто я сейчас. Та, кем я была, пока мой сын был младенцем, отличается от той, кто я сейчас на сессиях, включая эту. А Уэнделл ведет себя со мной так по причине всего произошедшего с ним и приведшего его жизнь к этой точке. Может быть, мои слезы напоминают ему о горе, которое он испытал, и ему тоже больно. Он такая же тайна для меня, как я для него, но все же мы объединяем силы, чтобы распутать историю того, как я здесь оказалась.

Задача Уэнделла – помочь мне отредактировать свою историю. Этим занимаются все психотерапевты: что из материала не нужно? Второстепенные персонажи важны или отвлекают? Сюжет развивается, или протагонист ходит кругами? Сюжетные точки раскрывают тему?

Техники, которые мы используем, немного напоминают операции на мозге, при которых пациент остается в сознании. Пока хирурги работают, они спрашивают у пациента: «Чувствуете это? Можете произнести эти слова? Можете повторить это предложение?» Они постоянно калибруют, насколько близко подступают к чувствительным отделам мозга, и если приближаются к какому-то из них, то отступают, чтобы не навредить. Психотерапевты копаются в разуме, а не в мозге, и мы можем по тончайшему жесту или выражению лица определить, задет ли нерв. Но, в отличие от нейрохирургов, мы приближаемся к чувствительной области и деликатно нажимаем на нее, даже если это заставляет пациента испытывать дискомфорт.

Так мы добираемся до глубин истории, и часто в основе лежит какая-то форма горя. Но в промежутке развивается множество сюжетных поворотов.

Пациентка по имени Саманта пришла ко мне на психотерапию, когда ей было слегка за двадцать, чтобы понять историю смерти обожаемого ею отца. Когда она была ребенком, ей говорили, что он погиб, катаясь на лодке, но она выросла и начала подозревать, что он совершил самоубийство. Суицид всегда оставляет живых наедине с неразрешенной загадкой. Почему? Что можно было сделать, чтобы предотвратить это?

Одновременно с этим Саманта всегда выискивала проблемы в отношениях – проблемы, которые неизбежно давали ей повод уйти. Не желая, чтобы ее бойфренды становились той загадкой, какой был ее отец, она невольно воссоздавала историю отвержения – только в ее версии именно она была отвергающим лицом. Она хотела контроля, но в итоге оставалась одна. В ходе психотерапии она узнала, что тайна, которую она пыталась раскрыть, была чем-то большим, чем вопрос о возможном самоубийстве отца. Это была еще загадка на тему того, кем был ее отец, когда был жив, и кем она стала в результате.

Люди хотят понимать и быть понятыми, но для большинства из нас самая большая проблема заключается в том, что мы не знаем, в чем наша проблема. Мы наступаем на одни и те же грабли. Почему я делаю эту конкретную вещь, которая гарантированно сделает меня несчастным, снова и снова?

Я плачу и плачу, удивляясь, что вообще могу так долго плакать. Я удивляюсь, что все еще не обезвожена донельзя. Но слезы все еще льются. И вот Уэнделл хлопает себя по ногам, давая понять, что сессия окончена. Я делаю вдох и замечаю, что чувствую себя на удивление спокойно. Спокойно прореветься в офисе Уэнделла – все равно что завернуться в одеяло, теплое и безопасное, и отстраниться от всего, что происходит снаружи. Я снова вспоминаю цитату Джека Корнфилда, ту часть про принятие себя, но по-прежнему начинаю мысленное ворчание: Ты что, платишь кому-то, чтобы он сорок пять минут подряд смотрел, как ты плачешь?

И да, и нет.

Мы с Уэнделлом побеседовали, не сказав ни слова вслух. Он наблюдал за тем, как я горюю, и не пытался сделать ситуацию более удобной, прерывая или анализируя происходящее. Он позволил мне рассказать историю именно тем способом, который был мне необходим сегодня.

Когда я вытираю слезы и встаю, чтобы уйти, то думаю, что всегда, когда Уэнделл пытается узнать о других аспектах моей жизни – что еще происходило, когда мы с Бойфрендом встречались, какой была моя жизнь до него, – я даю короткий ответ (семья, друзья, работа; да не о чем там говорить, ребята!), снова возвращаясь к теме Бойфренда. Но сейчас, бросая салфетки в мусорную корзину, я понимаю, что моя история не совсем полная.

Я не обманывала Уэнделла в прямом смысле этого слова. Но и не все рассказывала.

Скажем так, я опустила некоторые детали.

Часть вторая

Честность лечит лучше сочувствия, которое может утешить, но часто прячет суть.

Гретель Эрлих

18
По пятницам в четыре

Мы в офисе моей коллеги Максин – вокруг кресла с изогнутыми ножками, состаренное дерево, винтажные ткани и мягкие кремовые тона. Сегодня моя очередь представить кейс в консультационной группе, и я хочу поговорить о пациентке, которой, кажется, не могу помочь.

Дело в ней? Или во мне? Это я и хочу понять.

Бекке тридцать лет, и она пришла ко мне год назад из-за проблем в личной жизни. Она неплохо справлялась на работе, но ее задевало, что коллеги избегали ее, никогда не приглашая на ланч или в бар. Кроме того, она только что прошла через череду кратких отношений с мужчинами, которые поначалу казались восхищенными, но через пару месяцев бросали ее.

Дело в ней? Или в них? Это она и хотела понять на психотерапии.

Я не в первый раз упоминаю Бекку на встрече нашей группы, которая собирается по пятницам в четыре. Хотя это и не обязательно, консультационные группы являются неотъемлемой частью жизни многих психотерапевтов. Работая в одиночку, мы упускаем вклад других, будь то похвала действий или обратная связь касательно того, что можно улучшить. Здесь мы изучаем не только своих пациентов, но и себя в связке с пациентом.

На встрече Андреа может мне сказать: «Ты говоришь об этом пациенте, как о родном брате. Поэтому ты так и реагируешь». Я могу помочь Иану справиться с эмоциями по отношению к пациентке, которая начинает каждую сессию со своего гороскоп-прогноза («Я ненавижу эту горо-ересь», – говорит он). Консультационная группа – это система (несовершенная, но весьма ценная) сдержек и противовесов, помогающая нам убедиться, что мы сохраняем объективность, концентрируемся на важном и не упускаем ничего очевидного в ходе работы.

Но признаюсь, параллельно мы еще и болтаем о всякой ерунде – часто за едой и вином.

– У меня все та же дилемма, – говорю я группе: это Максин, Андреа, Клэр и Иан, единственный мужчина. У всех есть слепые пятна, добавляю я, но что примечательно в Бекке – так это то, что она, кажется, совсем не интересуется собой.

Члены группы кивают. Многие люди начинают психотерапию, интересуясь больше другими, чем собой. «Почему мой муж так поступает?» Но в любом разговоре мы сеем семена любопытства, потому что психотерапия не может помочь людям, которые не волнуют сами себя. Иногда я могу даже сказать что-то вроде: «Любопытно, почему вы больше интересны мне, чем сами себе» – и посмотреть, как пациент на это отреагирует. Большинство людей начинает любопытствовать о причинах моего вопроса. Но не Бекка.

Я перевожу дух и продолжаю:

– Она неудовлетворена моей работой, никакого прогресса нет. Но вместо того чтобы поискать другого специалиста, она приходит каждую неделю – как будто показать, что она права, а я нет.

Максин, которая практикует уже тридцать лет и является матриархом нашей группы, медленно покачивает бокал с вином.

– Почему ты продолжаешь с ней работать?

Я обдумываю это, отрезая ломтик сыра от куска на подносе. На самом деле все идеи, предложенные группой за последние пару месяцев, потерпели крах. Если, например, я спрашивала Бекку, почему она плачет, она тут же отбивала вопрос обратно: «Именно за этим я к вам хожу – если бы я знала, что происходит, меня бы тут не было». Если я говорила о нашем взаимодействии – о ее разочаровании во мне, ее ощущении, будто я ничего не понимаю, ее мыслях о моей бесполезности, – она уводила разговор в сторону, говоря, что такое случается только со мной, ни с кем более. Когда я пыталась сфокусироваться на нас – чувствует ли она, что ее обвиняют или критикуют? – она впадала в ярость. Когда я пыталась поговорить об этой ярости, она замолкала. Когда я спрашивала, не может ли молчание быть ее способом неприятия меня из страха, что мои слова ее ранят, она снова говорила, что я ее не понимаю. Если я спрашивала, почему она продолжает ходить к человеку, который ее не понимает, она говорила, что я отвергаю ее и тоже хочу, чтобы она ушла – как и бойфренды или коллеги. Когда я пыталась помочь ей задуматься, почему эти люди избегают ее, она говорила, что мужчины боятся обязательств, а коллеги просто снобы.

Обычно то, что происходит между пациентом и психотерапевтом, так же выглядит во взаимодействии пациента и людей в реальном мире, и в безопасном пространстве кабинета пациент может начать понимать, в чем причина. (А если «танец» пациента и психотерапевта не работает в жизни, чаще всего это потому, что у первого нет близких отношений – именно по этой причине. Очень удобно иметь нормальные отношения – на поверхностном уровне.) Казалось, что Бекка отыгрывает со мной и со всеми остальными свою версию взаимоотношений с родителями, но она и это не желала обсуждать.

Конечно, случается такое, что контакт между психотерапевтом и пациентом не налаживается, когда на пути встает контрперенос специалиста. Признак один: негативные эмоции по отношению к пациенту.

Я говорю группе, что Бекка действительно раздражает меня. Но это потому, что она напоминает мне кого-то из моего прошлого, или потому, что с ней действительно трудно взаимодействовать?

Психотерапевты используют в работе с пациентом три источника информации: что он говорит, что он делает и как мы себя чувствуем в процессе. Иногда у человека как будто на лбу написано: «Я НАПОМИНАЮ ТВОЮ МАТУШКУ!» Но, как кураторы говорили нам раз за разом во время учебы: «То, что вы чувствуете как принимающая сторона, реально – пользуйтесь этим». Наши впечатления важны, потому что мы наверняка наблюдаем что-то очень похожее на то, с чем сталкивается любой другой человек в жизни пациента.

Это знание помогло мне начать сопереживать Бекке, увидеть, насколько глубоки ее страдания. Покойный репортер Алекс Тизон считал, что у каждого человека есть своя эпичная история, «где-то в путанице бремени и желаний субъекта». Но я никак не могла пробраться к истории Бекки. Я чувствовала себя невероятно уставшей после наших сессий – не из-за умственных усилий, а от скуки. Я запасалась шоколадом и делала серию прыжков перед ее визитом, чтобы взбодриться. Я даже перенесла ее сессии с вечера на утро, чтобы она приходила первой. Но все равно: как только она садилась, меня накрывало скукой, и я не могла с этим справиться.

– Ей нужно заставить тебя почувствовать себя некомпетентной, чтобы самоутвердиться, – говорит мне Клэр, востребованный психоаналитик. – Если у тебя ничего не получится, она сможет не чувствовать себя такой неудачницей.

Может быть, Клэр права. Самые трудные пациенты – не такие как Джон, который меняется, но не осознает это. Самые трудные пациенты – вроде Бекки, которая продолжает ходить, но не меняется.

Недавно Бекка начала встречаться с очередным парнем, Уэйдом, и на прошлой неделе она рассказала мне, что у них произошла ссора. Уэйд заметил, что Бекка постоянно жалуется на своих друзей. «Если они так тебя раздражают, – спросил он, – зачем ты продолжаешь с ними дружить?»

Бекка «не могла поверить», что он так сказал. Он что, не понял, что она просто спускает пар? Что хочет выговориться, а не быть заткнутой?

Параллель была очевидной. Я спросила Бекку, не пытается ли она спускать пар в моем офисе и не видит ли, как и в случае с друзьями, некую ценность в наших отношениях, даже когда порой чувствует себя разочарованной. Но Бекка сказала, что я снова ничего не поняла. Она пришла, чтобы поговорить о Уэйде. Она не видела, что сама заткнула Уэйда – так же, как и меня, что в итоге заставило ее саму замкнуться в себе. Она не хотела увидеть свои поступки, которые мешали людям дать ей то, что она хочет. Бекка пришла ко мне, чтобы какие-то аспекты ее жизни изменились, но она казалась не слишком готовой к переменам. И так же, как и у Бекки, у меня были свои ограничения. Все известные мне психотерапевты сталкивались с этим.

Максин снова спрашивает, почему я до сих пор работаю с Беккой. Она отмечает, что я испробовала все, что знала из курса обучения и из профессионального опыта, что советовали специалисты в нашей консультационной группе, но у Бекки не наблюдается никакого прогресса.

– Я не хочу, чтобы она чувствовала себя брошенной, – говорю я.

– Она уже чувствует себя брошенной, – говорит Максин. – Причем всеми, включая тебя.

– Да, – говорю я. – Но я боюсь, что если откажусь от нее, то это укрепит ее веру в то, что ей никто не может помочь.

Андреа поднимает брови.

– Что? – спрашиваю я.

– Ты не должна доказывать Бекке свою компетентность, – говорит она.

– Это я знаю. Меня Бекка беспокоит.

Иан громко кашляет, потом делает вид, что его тошнит. Вся группа хохочет.

– Хорошо, может быть, ты права, – я кладу сыр на крекер. – Это как с одной моей пациенткой, которая встречается с козлом, но не уходит, потому что где-то внутри хочет доказать ему, что она заслуживает лучшего обращения. Ей это никогда не удастся, но она все равно пытается.

– Тебе надо сдаться, – говорит Андреа.

– Я никогда раньше не отказывалась от пациентов, – говорю я.

– Отказы ужасны, – говорит Клэр, кладя в рот несколько виноградин. – Но с нашей стороны было бы халатностью этого не делать.

Произнесенное хором «угу» заполняет комнату.

Иан смотрит, качая головой.

– Вы меня сейчас разорвете за то, что я скажу, – Иан в нашей группе известен своими обобщенными тезисами о мужчинах и женщинах, – но вот в чем штука. Женщины терпят больше всякого дерьма, чем мужчины. Если девушка плохо обращается с парнем, он разворачивается и уходит. Если пациенту не помогает то, что я могу ему предложить, и я уверен, что сделал все возможное, но ничего не работает, мы расходимся.

Мы одариваем его привычными взглядами свысока: женщины так же хорошо умеют отпускать, как и мужчины. Но мы также знаем, что в сказанном может быть доля правды.

– За отказы, – говорит Максин, поднимая бокал. Мы чокаемся, но совсем нерадостно.

Когда пациент возлагает на тебя надежды, а ты подводишь его, это душераздирающе. В подобных случаях с тобой навсегда останется вопрос: Если бы я сделал что-то иначе, если бы я вовремя нашел ключик, мог бы я помочь? Ответ, который ты даешь себе: Возможно. Не важно, что говорит моя консультационная группа: я не смогла помочь Бекке и чувствую, что подвела ее.

* * *

Терапия – это тяжелый труд, причем не только для психотерапевта. Потому что ответственность за изменения лежит непосредственно на пациенте.

Если вы ждете, что вас час будут сочувственно гладить по головке, вы пришли не туда. Ваши специалисты будут участливыми, но их поддержка относится к вашему росту, а не к вашим неодобрительным высказываниям о партнере. (Наша роль заключается в том, чтобы понять вашу точку зрения, но одобрять ее не обязательно.) Вы станете одновременно ответственным и уязвимым. Вместо того чтобы подвести человека к самой сути проблемы, мы побуждаем его дойти до этого самостоятельно, потому что самыми мощными инсайтами – теми, к которым люди относятся серьезнее всего, – становятся те, к которым пациент постепенно подбирается сам. В психотерапевтическом контракте подразумевается готовность пациента терпеть дискомфорт, потому что в эффективно текущем процессе это неизбежно.

Или, как Максин сказала в одну из пятниц, «я не занимаюсь “ты-сможешь-детка”-терапией».

В это, может быть, трудно поверить, но психотерапия лучше всего работает, когда люди начинают идти на поправку – когда они чувствуют себя менее подавленно и тревожно, или кризис проходит. Теперь они не столь реактивны, больше находятся «в моменте», больше отдаются работе. К несчастью, иногда люди уходят как раз в тот момент, когда симптомы проходят, не сознавая (или зная слишком хорошо), что работа только начинается и что теперь нужно трудиться еще усерднее.

Однажды ближе к концу своей сессии с Уэнделлом я сказала ему, что иногда – в дни, когда я ухожу еще сильнее расстроенной, покинутой, сдерживающей столько всего, что не успела сказать, и чувствующей столько боли, – я ненавижу психотерапию.

– Большинство вещей, которые стоит делать, трудны, – ответил он. Он не бахвалился, а сказал это таким тоном и с таким выражением лица, что я подумала, что он опирается на личный опыт. Он добавил, что каждый хочет уходить с сессии радостным и облегченным, но я уж точно должна понимать, что психотерапия не всегда работает так. Если мне хочется моментально почувствовать себя лучше, сказал он, можно съесть кусок торта или испытать оргазм. Но он не работает в сфере быстрой доставки удовлетворений.

И добавил, что я тоже.

Но я-то была пациентом. Что делает психотерапию настоящим вызовом, так это то, что она заставляет людей взглянуть на себя со стороны, которую они обычно предпочитают игнорировать. Психотерапевт поднесет вам зеркало с максимальным сочувствием, но именно пациент решает, вглядеться в отражение, рассмотреть все детали со словами: «Ого, как интересно! И что теперь?» – или отвернуться.

Я следую совету моей консультационной группы и перестаю работать с Беккой. Впоследствии я чувствую себя одновременно разочарованной и освобожденной. Когда я рассказываю об этом Уэнделлу, он говорит, что точно знает, каково мне с ней пришлось.

– У вас есть пациенты вроде нее? – спрашиваю я.

– Да, – говорит он и широко улыбается, удерживая взгляд на мне.

Проходит минута, и только потом до меня доходит: он имеет в виду меня. М-да уж. Он тоже прыгает и накачивается кофеином перед нашими сессиями? Часто пациенты спрашивают, не вгоняют ли они нас в тоску своими непримечательными жизнями, но они совсем не скучные. Скучные пациенты – это те, кто не хочет рассказывать о своей жизни, вежливо улыбается всю сессию или постоянно рассказывает одну и ту же бессмысленную и повторяющуюся историю, заставляя чесать голову в раздумьях: Зачем он мне это говорит? Какое значение это имеет для него? Категорически скучные люди предпочитают держать вас на расстоянии.