Текст книги "Говори"

Лори Холс Андерсон
Говори

SPEAK by Laurie Halse Anderson

Copyright © 1999 by Laurie Halse Anderson

Published by arrangement with Farrar Straus Giroux Books for Young Readers, an imprint of Macmillan Publishing Group, LLC. All rights reserved.

Cover illustration by Max Reed

© А. Глебовская, перевод на русский язык, 2022

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2023

Дорогие друзья!

Двенадцать лет? С публикации «Говори» прошло двенадцать лет?

Не может быть.

Да, я с тех пор вырастила четверых детей. Трижды переезжала. Написала шесть романов. На лице у меня стало больше морщин, на костях – мяса. Но двенадцать лет? Не верю.

А невозможным мне это кажется потому, что в глубине души я осталась четырнадцатилетней. Отчетливо помню, как испытывала все те же чувства, что и Мелинда, – и до сих пор удивляюсь, глядя на дату выдачи в своих водительских правах. Помню тревоги, волнение, смятение. Помню, каково это, когда тебе затыкают рот.

Как и многие из вас.

За прошедшие десять лет я выступила с рассказами о своей книге перед полумиллионом школьников, если не больше. Я сбилась со счета, сколько мне прислали живых и электронных писем, а уж слез, пролитых на моем плече читательницами, которым проблемы Мелинды особенно близки, мне и вовсе не сосчитать. Вам всем очень хочется говорить. Было бы еще рядом побольше взрослых, готовых слушать.

Хочется думать, что «Говори» хоть немного помогает вам обрести голос. Но эта книга – только инструмент. Настоящие герои – это те из вас, которые добрались до самых глубин, до давних страхов, позора, депрессии, гнева – и нашли в себе смелость об этом рассказать. Их я уважаю от всей души.

Майя Анджелу пишет в своей книге «Сердце женщины»: «Если повезет, одна-единственная фантазия способна в корне изменить миллион реальностей».

Мне не просто повезло. Эта книга помогла целому поколению читателей сделать несколько шагов по долгой дороге взросления. А вы, в свою очередь, помогли мне идти по моей дороге. Какое же это счастье.

Никогда не теряйте смелости. Говорите.

Лори

Слушай

Вы пишете нам

из Хьюстона, Бруклина, Райя в штате Нью-Йорк,

Лос-Анджелеса, из Вездеиповсюду в Штатах на электронную почту в My

Space Face

Book

шепчет живой журнал

сто тысяч нашептанных слов Мелинде и

мне.

Вы:

И меня изнасиловали

это было в седьмом классе

в десятом, летом после выпуска

на вечеринке.

мне было шестнадцать

мне было четырнадцать

мне было пять, продолжалось три года

я его любила

я его и не знаю.

Это брат лучшей подруги,

дедушка, папа, мамин бойфренд,

знакомый

родственник

тренер

в тот вечер с ним познакомились, и…

они вчетвером один за другим, и…

я парень, со мной тоже было, и …

…Я забеременела, от дочери отказалась………

с тобой это тоже было?

Тоже?

Вы:

меня не насиловали, но

отец пьет, но

не могу говорить, но

брата убили, но

я совсем одна, но

родители развелись, но

все вместе, я одна, но

нас выселили из дому, но

у меня есть тайны – скопились за семь лет

и я режу вены

друзья тоже режут

мы режем режем режем

чтобы вытекла боль

…пятилетнего двоюродного братишку изнасиловали – он слетел с катушек…

а вы думаете о самоубийстве?

хотите его убить?

Вы:

Мелинда как одна моя подруга

нет она скорее как

(я)

я МелиндаСара

я МелиндаРожелио я МелиндаМеган

МелиндаЭмберМелиндаСтивенТориФилиппНавдияТиараМатеоКристинаБет

все еще больно, но

но

но

но

книга проникла под кожу

все еще больно от боли, но

ваша книга проникла под кожу.

Вы:

Я читала и плакала.

Я читала и смеялась —

я дура?

Я села с этой девчонкой…

ну, с этой девчонкой…

села рядом с этой девчонкой, с ней никто не садится

а я чирлидерша, так что вот.

«говори» изменила мою жизнь

проникла под кожу

я стала думать

про вечеринки

у меня

крылья от этой книги

я открыла рот

шепотом, в голос

закатала рукава я

не могу говорить, но

я пытаюсь.

Вы мне напомнили, кто я есть.

Спасибо.

P. S. Мы в классе будем это анализировать до смерти.

Я:

Я:

Я: в слезы.

Стихотворение, за вычетом первой и последней строфы, составлено из строк и слов, взятых из тысяч электронных и обычных писем, которые Лори получила за последние двенадцать лет.

Хочу от души поблагодарить тех, кто прочитал черновые варианты романа и помог мне продолжить работу:

Союз детских писателей округа Бакс, Марни Брукс, Хиллари Хомзи, Джоанн Пулья, Стефани Андерсон, Мередита Андерсона и Элизабет Майксел, талантливого и чуткого редактора.

Спасибо, спасибо.

Посвящается Сэнди Бернстайн – она помогла мне обрести голос и моему мужу Грегу – он слушает

Первая четверть

Добро пожаловать, старшеклассники

Первое утро в старшей школе. Что это значит? Семь новых тетрадок, идиотская юбка и резь в желудке.[1]1
  Старшая школа (High School) в США – это последние четыре года среднего образования, как правило, в возрасте от 14 до 17 лет; обучение в старшей школе начинается с девятого класса. Старшая школа отделена от начальной и средней, то есть ученики приходят в новое здание к новым учителям, меняется и состав учащихся. Прим. перев.


[Закрыть]

Школьный автобус подкатывает к моему углу. Дверь открывается, я захожу. Внутри пока пусто. Водитель трогается, а я еще стою в проходе. Куда сесть? На заднем ряду я не привыкла. Пойду в середину – может подсесть кто-то незнакомый. Сяду впереди – решат, что я маленькая, но, с другой стороны, так я хоть встречусь взглядом с кем-то из друзей, если они вдруг надумают со мной поговорить.

Ученики заходят по четыре-пять человек. Двигаются по проходу, и те, с кем мы в средней школе делали лабораторные или ходили в спортзал, бросают на меня злые взгляды. Я закрываю глаза. Этого и боялась. Вот последняя остановка, и только я осталась без соседа.

На подъемах водитель переключает передачу. Двигатель лязгает, в ответ парни на заднем ряду матерятся. Кто-то переборщил с одеколоном. Я пробую открыть окно, но задвижку заело. Парень, сидящий сзади, разворачивает завтрак, швыряет обертку мне в затылок. Обертка падает мне на колени – типа смешно.

Рабочие закрашивают вывеску перед школой. До кого-то из школьного совета доперло, что «Троянцы» – название презервативов, и наше самоназвание решили поменять на «Синих дьяволов». Тоже не ах, но хотя бы понятно, о чем речь. Цвета нашей школы останутся прежними – серый и красный. И совету не придется раскошеливаться на новую форму.[2]2
  Имеются в виду две известные американские футбольные команды.


[Закрыть]

Ученикам постарше разрешают валандаться где хочешь до самого звонка, а девятиклассников сгоняют в актовый зал. Мы тут же разбиваемся на кланы: «Качки», «Выпендрежники», «Ботаники», «Чирлидерши», «Человеческие отбросы», «Понаехали тут», «Будущие фашисты Америки», «Блондинки», «Вашим и нашим», «Страдающие художники», «Трагики», «Готы», «Громилы». Я без клана. Последние недели августа я убила на то, что смотрела дурацкие мультики. Не появлялась в супермаркете, на озере, в бассейне, не отвечала на звонки. В старшую школу я явилась не с той прической, не в той одежде, не с теми мыслями. Подсесть мне не к кому.

Я – Сама по Себе.

Искать бывших друзей бессмысленно. Наш клан, «Простушки», распался, обломки втягиваются во фракции-конкуренты. Николь прибилась к «Качкам», они сравнивают травмы от летних соревнований. Айви челночит между «Страдающими художниками» с одной стороны прохода и «Трагиками» – с другой. С нее станется пристать к обоим. Джессика переехала в Неваду. Невелика потеря. Она в основном только с Айви и дружила.

За спиной у меня ржут так громко, что я понимаю: ржут надо мной. Не удержаться. Поворачиваюсь. Это Рейчел, а вокруг нее девчонки, которые покупали одежду явно не в нашем задрипанном супермаркете. Рейчел Брюйн, моя бывшая лучшая подруга. Смотрит куда-то мне за левое ухо. К горлу подползают слова. Мы с ней вместе страдали в скаутских лагерях, она научила меня плавать, все понимала про моих родителей, не смеялась над моей комнатой. Если есть в этой галактике человек, которому мне до боли хочется все рассказать, то это Рейчел. В горле жжет.

Она на миг встречается со мной взглядом. «Ненавижу тебя», – произносит без звука. Поворачивается ко мне спиной, смеется с подругами. Я закусываю губу. Не буду про это думать. Мерзко, но все уже позади, и я не буду про это думать. На губе проступает кровь. Металлического вкуса. Нужно присесть.

Я стою в центральном проходе актового зала, раненая зебра из статьи в «Нэшенел джиографик», ищу кого-нибудь, хоть кого, с кем можно сесть рядом. Приближается хищник: короткая серая стрижка качка, на шее свисток, шея шире черепа. Может, учитель по обществознанию, которого наняли тренировать любителей кровавого спорта.

Мистер Череп:

– Садись.

Плюхаюсь куда попало. Еще одна раненая зебра поворачивается, улыбается мне. Во рту у нее ортодонты нашуровали тысяч на пять, зато туфли супер.

– Я Хезер, из Огайо, – говорит она. – Новенькая тут. А ты?

Ответить я не успеваю. Свет гаснет, начинается промывка мозгов.

ПЕРВЫЕ ДЕСЯТЬ ПУНКТОВ, ПО КОТОРЫМ ВАМ ВРУТ В СТАРШЕЙ ШКОЛЕ

1. Наше дело – вам помогать.

2. У вас всегда хватит времени попасть в класс до звонка.

3. За соблюдением дресс-кода будут строго следить.

4. Курение в школе запрещено.

5. Наша футбольная команда в этом году выиграет чемпионат.

6. Здесь от вас ждут большего.

7. Ваш тьютор всегда готов вас выслушать.

8. Расписание составляли ради вашего удобства.

9. Шифр от вашего шкафчика никто не знает.

10. Вы будете вспоминать эти годы с радостью.

Мой первый урок – биология. Класс я найти не могу и получаю первое замечание за то, что шатаюсь по коридору. 8:50 утра. До выпуска 699 дней и 7 уроков.

У нас лучшие учителя…

У учительницы английского нет лица. Нечесаные колючие патлы падают на плечи. От пробора до ушей они черные, дальше, до посеченных концов, неоново-оранжевые. Я не могу решить, то ли она довела свою парикмахершу, то ли постепенно превращается в махаона. Буду звать ее Волосатой.

Волосатая убивает двадцать минут на перекличку, потому что отказывается на нас смотреть. Сидит, нагнувшись над столом, так что лицо занавешивают патлы. Оставшуюся часть урока она пишет на доске и зачитывает в пустоту список обязательной литературы. Хочет, чтобы мы каждый день делали записи в дневниках, но обещает, что читать не будет. Я пишу про то, какая она неадекватка.

На обществоведении тоже нужно вести дневник. Видимо, им эти дневники продали с хорошей скидкой. В девятый раз за девять лет изучаем американскую историю. Будут проверять, как мы читаем карту, неделя на индейцев, Христофор Колумб ко Дню Колумба, переселенцы ко Дню благодарения. Каждый год говорят, что мы доберемся до современности, но мы всегда застреваем на Промышленной революции. В седьмом классе доплелись до Первой мировой войны – кто б мог подумать, что была война со всем миром? Нужно побольше каникул, чтобы учителя обществознания успевали следить за новостями.

У меня обществоведение ведет Мистер Череп, тот самый, который рявкнул, чтобы я села. Теперь он ко мне особенно ласков:

– Я тебя приметил. Сядь на первую парту.

И я рада вас видеть снова. Наверняка страдает от посттравматического расстройства. Вьетнам или Ирак – одна из этих войн в телевизоре.

У всех на виду

После обществоведения отыскиваю свой шкафчик. Замок не сразу, но открывается. Вливаюсь в поток, который направляется обедать, и плыву по коридору до самой столовой.

Знаю по опыту, что в первый день в старшей школе еду с собой лучше не приносить. Не знаешь же заранее, как тут принято. Бумажные пакеты – скромно, как положено на окраинах, – или суперские пластмассовые контейнеры? Термомешки – они что: хипстерская потуга спасти планету или признак мамаши-наседки? Остается одно – купить себе еды. Заодно успеваю осмотреть зал на предмет благожелательного лица или незаметного уголочка.

Полный обед – индейка с порошковым пюре и соусом, квелый зеленый салат и печенье. Как попросить что-то другое, я не знаю, так что просто пододвигаю поднос и жду, когда его загрузят. Двухметровый старшеклассник передо мной как-то умудряется раздобыть три чизбургера, чипсы и два шоколадных рулета, причем без единого слова. Видимо, морзянка с помощью глаз. Нужно разобраться. Иду за Баскетболиной в зал.

Вижу кое-кого из друзей – раньше их считала друзьями, – но они все отворачиваются. Думай, думай быстрее. Вон эта новенькая, Хезер, читает у окна. Можно сесть напротив. Или забиться за мусорный бак. Или сразу выбросить в него свой обед и прямиком к двери.

Баскетболина кивает друзьям – они заняли целый стол. Понятное дело. Баскетбольная команда. Они приветственно матерятся – странный способ поздороваться, принятый у прыщавых парней-спортсменов. Он улыбается, кидает им рулет. Я пытаюсь проскользнуть мимо.

Шмяк! Шматок пюре с соусом шлепается мне прямо на середину груди. Все разговоры умолкают, вся столовая фыркает, лицо мое выжигается у них на сетчатке. Теперь быть мне навеки «этой, которую в первый день пюре заляпали». Баскетболина извиняется и говорит что-то еще, но четыреста человек начинают ржать одновременно, а читать по губам я не умею. Бросаю поднос и рывком к двери.

Из столовки выскакиваю на такой скорости, что тренер по легкой атлетике сразу застолбил бы меня в университет. Не свезло – дежурный по столовой нынче Мистер Череп. А Мистеру Черепу до лампочки девицы, способные пробежать стометровку меньше чем за десять секунд, если только при этом в ногах у них нет футбольного мяча.

Мистер Череп:

– Вот и встретились снова.

Я:

А станет он слушать, если сказать: «Мне нужно пойти домой переодеться» или «Вы видели, что натворил этот козел»? Разбежалась. Я молчу.

Мистер Череп:

– И куда это ты собралась?

Я:

Проще без ответа. Закрыть варежку, молчать в тряпочку, заткнуться. Вся эта хрень по телевизору – про нужно разговаривать и выражать свои чувства – вранье. Никто на самом деле не хочет слушать, что ты там имеешь сказать.

Мистер Череп делает пометку в блокноте.

– Я тебя увидел и сразу понял: беда. Я тут двадцать четыре года работаю, в глаза посмотрел – и сразу понял, что у учащегося в голове. Больше предупреждать не буду. Пишу тебе замечание за то, что шляешься по коридору без разрешения.

Убежище

Обед сменяется уроком рисования, как кошмар тихим сном. Класс в дальнем конце здания, там высокие окна, выходящие на юг. Солнце в Сиракузах большая редкость, поэтому класс построили так, чтобы света туда попадало побольше. Здесь пыльно, но каким-то опрятным образом. На полу присохшая краска во много слоев, на стенах наброски: психованные подростки и толстые щенки, на полках тонны глиняных горшков. По радио – моя любимая станция.

Мистер Фримен настоящий урод. Здоровенное тело престарелого кузнечика, прямо такой цирковой ходок на ходулях. Нос – кредитка, засунутая между глаз. Но когда мы заходим, он нам улыбается.

Сам он скрючился над гончарным кругом, руки в красной глине.

– Добро пожаловать на единственный предмет, который учит выживанию, – говорит он. – Добро пожаловать в мир Искусства.

Я сажусь за парту поближе к его столу. На этом уроке мы вместе с Айви. Она сидит у двери. Я не свожу с нее глаз, пытаюсь заставить ее взглянуть на меня. Такое показывают в кино – человек чувствует, когда на него смотрят, помимо воли оборачивается и что-то говорит. Но либо вокруг Айви силовое поле, либо лазер моего взгляда слабоват. Она не оглядывается. Вот бы сесть с ней рядом. Она разбирается в искусстве.

Мистер Фримен останавливает круг и, не вымыв рук, берет кусок мела. «ДУША» – пишет он на доске. С надписи сухой кровью стекает глина.

– Именно здесь вы сможете, если дерзнете, отыскать свою душу. Сможете прикоснуться к той части себя, на которую никогда не дерзали взглянуть. Не надо меня просить показать вам, как рисуют лицо. Просите помочь вам поймать нужный ветер.

Я украдкой оглядываюсь. Телеграф системы «брови» работает вовсю. Дядя больной на голову. Он наверняка видит, наверняка знает, что мы думаем. Но не умолкает. Говорит, что мы закончим школу, умея читать и писать, потому что потратили миллион часов на то, чтобы обучиться читать и писать. (Тут бы я с ним поспорила.)

Мистер Фримен:

– А не лучше ли было бы потратить это время на искусство: живопись, ваяние, графику, пастель, масло? Неужели слова и цифры важнее образов? Кто это сказал? Алгебра что, способна довести до слез? (Поднимаются руки – решили, что он ждет ответов.) Страдательный залог что, способен выразить сокровенные чувства? Если вы сейчас не приобщитесь к искусству, вы так и не научитесь дышать!

И дальше в том же духе. Если он не уверен в ценности слов, зачем столько их тратит? Я на некоторое время отключаюсь, всплываю вновь, когда он поднимает повыше огромный глобус, на котором не хватает половины северного полушария.

– Может мне кто сказать, что это такое?

– Глобус? – неуверенно раздается с задних рядов.

Мистер Фримен закатывает глаза.

– Дорогая скульптура, которую кто-то из учеников уронил, а потом платил из своих денег – иначе ему не выдали бы аттестат? – предполагает кто-то еще.

Мистер Фримен вздыхает.

– Никакого воображения. Вам сколько там, тринадцать лет? Четырнадцать? Вы уже позволили выбить из вас весь творческий потенциал! Это старый глобус, я давал его дочерям – попинать по мастерской, когда на улице было слишком мокро. И вот однажды Дженни стукнула ногой по Техасу, и все Соединенные Штаты рухнули в море. И вуаля – идея! Этот сломанный шарик воплощает в себе очень мощные символы – можно нарисовать, как люди убегают из этой дыры, а пес с мокрой пастью откусывает кусок Аляски – тут море возможностей. Ценнейшая вещь, но вы мне достаточно важны, чтобы с вами ею поделиться.

Чего?

– Каждый из вас достанет из глобуса по кусочку бумаги. – Он обходит класс, и мы все достаем из центра Земли по красному клочку. – На каждом кусочке написано слово, название предмета. Надеюсь, вам он понравится. До конца года вы будете превращать этот предмет в произведение искусства. В скульптуру. В набросок, папье-маше, резьбу по дереву. Если в этом году я все-таки помирюсь с учителем информатики, вы сможете заниматься дизайном в компьютерном классе. Но главное вот что: к концу года каждый должен сообразить, как заставить свой предмет разговаривать, выражать определенную эмоцию, говорить с каждым из тех, кто на него посмотрит.

Слышны стоны. А у меня екает сердце. Неужели правда? Очень уж здорово звучит. Он останавливается у моей парты. Я запускаю руку на самое дно глобуса, вытаскиваю бумажку. «Дерево». Дерево? Слишком просто. Рисовать дерево я научилась еще во втором классе. Лезу за другой. Мистер Фримен качает головой.

– Не-а, – говорит он. – Ты выбрала судьбу, поздно ее менять.

Вытаскивает из-под гончарного круга ведро с глиной и кусками величиной в кулак кидает ее каждому. Потом делает радио погромче и смеется:

– Вот путешествие и началось.

Español

Учительница испанского решила весь год вообще не разговаривать с нами по-английски. Это и смешно, и полезно – так проще ее игнорировать. Общается она выразительными жестами и мимикой. Не урок, сплошные шарады. Она произносит фразу по-испански, подносит ладонь ко лбу тыльной стороной.

– У вас температура! – орет кто-то с места.

Она качает головой, повторяет тот же жест.

– У вас голова кружится!

Нет. Она выходит в коридор, влетает в дверь – деловитая, рассеянная. Поворачивается к нам, будто бы удивляется, потом снова подносит ладонь ко лбу.

– Вы заблудились!

– Вы сердитесь!

– Вы пришли не в ту школу!

– Вы попали не в ту страну!

– Вы не на той планете!

Она пробует еще раз, так въезжает себе в лоб, что даже покачивается. Лоб уже по цвету как губная помада. Догадки продолжают поступать:

– Вы не можете поверить, что нас тут так много!

– Вы разучились говорить по-испански!

– У вас мигрень!

– У вас будет мигрень, если мы не догадаемся!

Она в отчаянии записывает на доске: «Me sorprende que estoy tan cansada hoy». Никто не знает, что это значит. Мы не понимаем по-испански – затем и пришли, чтобы научиться. Наконец какой-то умник достает испано-английский словарь. Остаток урока мы пытаемся перевести это предложение. К звонку получается вот что: «Устать день удивить».

Домашка

Первые две недели проходят без термоядерной катастрофы. Хезер из Огайо подсаживается ко мне за обедом, звонит, чтобы обсудить домашку по английскому. Говорить она может часами. Мне только и надо, что придерживать телефон возле уха и время от времени хмыкать, одновременно щелкая каналами в телевизоре. Рейчел, да и вообще все, кого я знаю уже девять лет, продолжают меня игнорировать. В коридорах меня часто толкают. Несколько раз внезапно вырывали из рук учебники и бросали на пол. Я стараюсь не зацикливаться. Рано или поздно прекратится.

В первое время мама довольно ловко готовила ужин с утра и ставила в холодильник, но я знала, что долго это не продлится. Дома меня ждет записка: «Пицца. 555–4892. Много чаевых не давай». К записке пришпилена двадцатка. У нас в семье отличная система. Мы общаемся с помощью записок на кухонном столе. Я пишу, когда мне нужна канцелярия или надо съездить в супермаркет. Они пишут, когда придут домой и что нужно достать из морозильника. А чего еще говорить-то?

У мамы опять проблемы с персоналом. Мама моя директор в «Эфферте», магазине одежды в центре. Начальник предложил ей филиал, который в супермаркете, но она отказалась. Видимо, ей нравится, как реагируют, когда она говорит, что работает в центре.

– А тебе не страшно? – спрашивают ее. – Я бы ни за что не согласилась.

Маме нравится делать то, от чего другим страшно. Из нее получилась бы отличная укротительница змей.

Но в магазин, расположенный в центре, трудно найти сотрудников. Опять что-то сперли, какой-то хрен написал на входной двери, случаются вооруженные ограбления – поди уговори на такую работу. Вот так-то. Вторая неделя сентября, а у мамы уже Рождество в мыслях. Только и думает, что про пластмассовые снежинки и Санта-Клаусов в красных бархатных костюмах. Если и в сентябре с сотрудниками труба, так что ж будет ближе к праздникам.

Обед я заказываю в 15:10, ем его на белом диване. Не знаю, кто из родителей двинулся кукухой, когда они покупали этот диван. Едят на нем так: поел – перевернул подушки грязной стороной вниз. У дивана два лица: «Мелинда лопает пеперони с грибами» и «В гостиной вообще никакой еды, ясно?». Я жую и смотрю телевизор, пока к дому не подкатывает папин джип. Плюх, плюх, плюх – подушки повернулись красивыми белыми сторонами, сама я бегом наверх. Папа только открыл дверь – а дом уже выглядит таким, каким он хочет его видеть, и меня в нем нет.

В комнате моей обитает инопланетянка. Выглядит она в точности так, как я в пятом классе. У меня, похоже, случилось помрачение мозгов, и я решила, что все должно быть в розочках и вообще розовый – отличный цвет. В этом виновата Рейчел. Она выпросила у мамы разрешение отремонтировать свою комнату, в результате мы обе все у себя поменяли. Николь отказалась напяливать на ночник дурацкую юбочку, а Айви, как всегда, не стала останавливаться на полдороге. Джессика выбрала стиль «чокнутый ковбой». Я застряла посередине, подтибрив у всех понемножку. Единственное, что тут чисто моего, – коллекция мягких игрушек-зайчиков, которую я собрала в детстве, и кровать под балдахином. Сколько Николь меня ни дразнила, балдахин я так и не сняла. Теперь я подумываю, не переклеить ли обои в розочках, но мама обязательно встрянет, папа полезет измерять стены, и они поругаются насчет цвета. Да и в любом случае я не знаю, чего хочу.

Какая там домашка. Кровать так и сигналит: вздремни. Ей не откажешь. Пухлые подушки и теплое одеяло сильнее меня. Ничего не остается, кроме как залечь на боковую.

Слышу: папа включил телевизор. Блям, блям, блям – бросает кубики льда в бокал с тяжелым дном, наливает спиртное. Открывает микроволновку – пицца, наверное, – захлопывает, пищит таймером. Я включаю свое радио – пусть знает, что я дома. Спать я не собираюсь. Есть у меня промежуточная остановка на полдороге ко сну, и там я могу зависать часами. Не нужно даже закрывать глаза, просто лежишь в безопасности под одеялом и дышишь.

Папа делает телевизор громче. Диктор из новостей орет:

– Пятеро погибли при пожаре в доме! Нападение на молодую девушку! В перестрелке на заправке подозревают подростков!

Я скусываю чешуйку кожи с нижней губы. Папа перескакивает с канала на канал, раз за разом смотрит одни и те же сюжеты.

Я вижу себя в зеркале на противоположной стене. Уф. Волосы полностью скрылись под одеялом. Ищу на лице какие-то образы. Может, вставить лицо в дерево, как дриаду из греческих мифов? Два глаза – мутные круги под черными росчерками бровей, ноздри как на поросячьем пятачке, рот – изжеванный ужас. Уж точно не дриада. Никак не могу перестать кусать губы. Мне кажется, что мой рот принадлежит другой девчонке и я ее даже не знаю.

Вылезаю из постели, снимаю зеркало. Убираю подальше в шкаф, лицом к стене.