Текст книги "Остров разбитых сердец"

Глава 3. Эрика

Пятница, половина первого. Я сижу у барной стойки в «Смоковнице и оливе» с бокалом вина, отмечая продажу шикарной квартиры в «Плазе». Отправляю очередную эсэмэску девочкам: «Вы уже на месте?» – и краем глаза вижу, что мужчина у другого конца стойки смотрит на меня. Когда я поднимаю голову, его лицо озаряется:

– Эрика Блэр! Я тебя сразу узнал!

Внимательно изучаю мужчину: привлекательный, волосы с проседью. Подозрительно похож на постаревшую версию моего бывшего коллеги по больнице.

– Джон Слоун? – смеюсь я.

Он берет свой бокал и подходит ко мне:

– Господи! Поверить не могу! А я сюда на конференцию социальных работников приехал. По горло наслушался про всякие реформы, решил отдохнуть. И надо же – с тобой встретился! Нарочно не придумаешь!

– Рада тебя видеть. Как жизнь? Да ты садись, пожалуйста.

Джон усаживается на соседний стул, и следующие минут двадцать мы вспоминаем старые времена. Потом он рассказывает о моих бывших сослуживцах и о самом себе. У него есть сын, который оканчивает университет в Висконсине. С женой они разошлись три года назад. Мы обмениваемся визитками.

– Поверить не могу, что ты занимаешься недвижимостью, – говорит Джон, рассматривая мою карточку.

– Уже восемь лет.

– Но твоя прежняя работа так хорошо тебе удавалась! В общении с людьми ты мастер, я не просто так это говорю. Не жалеешь, что ушла?

Может, виновато спиртное, но ко мне впервые за все эти годы подкрадывается ностальгия. Пытаясь ее стряхнуть, пожимаю плечами и невесело усмехаюсь:

– Попробуй-ка вырастить двоих детей на зарплату социального работника. Когда муж ушел, жить в Нью-Йорке стало мне не по карману, но и уехать я не могла. Ведь девочкам нужен был отец. – Сжимая ножку бокала, я продолжаю: – Однажды, где-то через месяц после развода, я пришла домой, уставшая и задерганная, из убогой больнички для алкоголиков, где тогда работала. Моя дочка Кристен сидела на крыльце нашего дома в Бруклине и ела виноград. У меня чуть земля из-под ног не ушла: этот виноград я отложила девочкам на завтрашний обед. Я подошла, выхватила у дочки пустую миску и говорю: «Ты чем думала? Ты понимаешь, что завтра, когда вы вернетесь из школы, у вас будет всего по шесть виноградин?»

Прикрываю рот рукой: мне стыдно от этих воспоминаний.

– Вот так непросто нам жилось. Никогда не забуду, как Кристен на меня посмотрела. Кроме обиды, в ее взгляде было что-то еще. Отвращение, наверное. – Мой голос дрожит, и мне ужасно неприятно это слышать. С усилием сглатываю, с трудом перевожу дух и заканчиваю: – В тот момент я поклялась, что девочки больше не будут расти в бедности, как росла я.

Джон кивает:

– Твой бывший обчистил тебя при разводе?

– Да нет. Нам и делить-то было нечего. Он на тот момент еще кредит за обучение на медицинском не выплатил. – Наклеиваю на лицо вялую улыбку и продолжаю: – Но у этой грустной истории счастливый конец. Тому брокеру, через которого мы с Брайаном сняли квартиру, когда сюда приехали, была нужна помощница. Я окончила курсы, два года поработала простым агентом, ну а дальше, как говорится, пошло-поехало…

Я не рассказываю Джону о том, что сейчас за месяц зарабатываю больше, чем раньше за год. Что вовремя начала учить китайский и благодаря этому теперь борюсь за место в числе пятидесяти лучших брокеров Нью-Йорка.

Джон пожимает плечами:

– Пожалуй, ты не так уж и круто сменила курс. Ты ведь по-прежнему работаешь с людьми, находишь семьям подходящие дома.

Если честно, я уже давно не разъезжаю по городу вместе с очаровательными молодыми парами, подыскивающими себе гнездышко. Сначала я киваю, потом признаюсь:

– Вообще-то, я работаю с иностранными инвесторами. Прежде всего с азиатскими. Агент покупателя прилетает на сутки, иногда на двое. За это время я показываю ему пять-шесть объектов, отвечающих требованиям клиента. Похоже на блиц-свидание, только с недвижимостью.

– Скорее на свидание вслепую, – хмурится Джон. – Как твои близняшки?

У моих дочерей разница в возрасте – пять месяцев, но все считают их близнецами. Я не поправляю.

– Перешли на второй курс. Сейчас, – я смотрю на часы, – должны быть уже в своих кампусах. Кристен учится в Пенсильванском университете. Она у меня заводная, с ней держи ухо востро. Любит повеселиться, бунтарка, умница. А Энни тихоня. Увлекается поэзией и музыкой. Мечтательная. Верит, что нет ничего невозможного. Не верит только, что я когда-нибудь перестану надрываться на работе, – я неловко усмехаюсь, пытаясь замаскировать внезапно нахлынувшую грусть. – Энни выбрала Хаверфордский колледж, то есть они с сестрой обе в Филадельфии.

– Прекрасно. Слушай, а ты уже что-нибудь ела?

Указываю на миску с маленькими солеными крендельками:

– Только вот это.

Джон наклоняется ко мне, и его лицо озаряет мальчишеский задор:

– Тогда давай-ка сядем за столик, и я угощу тебя обедом.

Опять заглядываю в телефон: девочки до сих пор не отписались. А ведь я освободила для них всю вторую половину дня.

– Почему бы и нет? – отвечаю я, чувствуя, как во мне просыпается своеобразное озорство.

– Отлично! – Джон машет бармену, чтобы подал чек. – То-то Боб Бойд обалдеет, когда я скажу ему, что тебя встретил! Он ведь страшно сох по тебе, как, впрочем, и мы все. Всегда тебя вспоминаю, если вижу по телевизору Сандру Буллок.

Мое лицо вспыхивает. Мне раньше многие говорили, что я похожа на Сандру Буллок: темные волосы, широкая улыбка. Но это было так давно…

– Ты выглядишь еще лучше, чем раньше.

– Да ладно! – отмахиваюсь я, что не мешает мне впервые за несколько лет почувствовать себя сексуальной, настроенной на флирт и самую малость пьяной.

Джон помогает мне слезть с высокого стула. Я беру сумочку и вдруг (не знаю, что мной руководит: инстинкт, наверное) задерживаю взгляд на экране над баром. На Си-эн-эн идет экстренный выпуск новостей. Два часа назад в Пенсильвании поезд сошел с рельсов. Мгновенно протрезвев, я хватаюсь за горло и так застываю. Внутри все мертвеет.

– Мои дочки… Они ехали на том поезде.

Глава 4. Энни

Энни на кухне. Поворачивается туда-сюда на крутящемся кожаном табурете. Перед ней на столешнице ноутбук и чипсы. Она запускает руку в пакет, не отрывая взгляда от письма, которое только что написала. Все ее чувства приняли форму стройных предложений, сложившихся в абзацы. Тщательно расставлены знаки препинания. При помощи клавиатуры ей легче изъясняться, чем при помощи голоса. «Уф!» – тихонько фыркает она. Надо же было так случиться, что именно за письменное высказывание ее и отстранили от учебы!

Перечитав двухстраничный текст еще раз, Энни исправляет «если я вернусь в Хаверфорд» на «когда я вернусь в Хаверфорд» и распечатывает письмо. Ну вот. Сегодня она не ляжет спать, пока мама не вернется с работы, как бы поздно это ни было. Дождется ее и вручит свое творение. Главное, держать рот на замке, пока новость не будет переварена.

От волнения у Энни урчит в животе. Она роняет голову на руки. Мама будет вне себя! Но Энни ко всему подготовилась, насколько могла. Она расскажет матери свой план: год работы в «Старбаксе» или в «Стрэнде», а потом возвращение в Хаверфорд (ей сказали, что осенью она сможет восстановиться).

Телефон звонит. Черт! Опять мама. Звонок не эсэмэска, придется отвечать. Как Энни быть? Соврать, что она в кампусе? Или включить голосовую почту? Нет, это трусливо. В мамином духе.

– Привет, мам.

– Дорогая моя! Ох… Отлегло…

Судя по голосу, мама чем-то очень напугана.

– Отлегло?

– Да, милая. Слава богу, ты в порядке. Ты… и Кристен. А я уж подумала… – У нее перехватило дыхание. – Твоя сестра не берет трубку. Я представила себе худшее и…

– Успокойся. У Крисси телефон разрядился. А ты где?

Мама нервно усмехается и понижает голос:

– Не поверишь. У меня тут наметилось что-то вроде романтического обеда. А потом я увидела сюжет про поезд и так испугалась…

Сердце Энни начинает биться быстрее. Она хватается за край столешницы, чтобы не упасть.

– Какой поезд? Ты о чем, мама?

– Пассажирский экспресс сошел с рельсов у самой Филадельфии. Столкнулся с товарняком, который вез горючее. Ужасно! Слава богу, что вас там не было!

У Энни подгибаются колени, и она сползает на холодный деревянный пол, шепча каким-то не своим голосом:

– Крисси… Боже мой, Крисси!

Глава 5. Эрика

Двадцать четыре часа проходят как в тумане. Я не верю, что со мной могло случиться такое. Кажется, будто в мое тело вселился кто-то другой, а я сама из него ушла. Ушла туда, где нет ни цвета, ни запаха, ни тепла, ни холода. Наступило утро субботы. Мы с Брайаном, Энни и психотерапевтом сидим у патологоанатома филадельфийской больницы. Я думала, нас проведут прямо в морг, поднимут белую простыню и я увижу тело дочери на металлическом столе. Но вместо этого Джоанна, чернокожая женщина средних лет, приглушенным голосом разговаривает с нами у себя в кабинете. Выражает соболезнования и обещает, что на опознание нашей девочки нам будет дано столько времени, сколько потребуется.

– Все произойдет прямо здесь, в этом кабинете. Вы увидите снимки. – Джоанна показывает на фотографии, лежащие обратной стороной вверх. – Я буду переворачивать их по одному, предварительно объясняя вам, что изображено на каждом. – Она улыбается. – Ваша доченька облегчила нам работу, положив в карман джинсов документы. Мы почти уверены, что тело, о котором идет речь, принадлежит Кристен Блэр.

Джоанна показывает студенческое удостоверение с фотографией. Я вижу лицо моей девочки. Она озорно и беззаботно улыбается, не подозревая о том, какая судьба ее ждет. Зажимаю рот рукой в запоздалой попытке остановить рвущиеся из горла рыдания. Сделав судорожный вдох, тяну в себя воздух мелкими глотками.

– Извините, – говорю я, стараясь дышать ровнее и глубже. – Просто… я не… не могу поверить…

Джоанна дотрагивается до моей руки:

– Понимаю.

Мне хочется заорать: «Да ни черта ты не понимаешь!» Откуда ей знать, каково это, когда тебе говорят, что прекрасная жизнь твоего ребенка прервалась в один момент вместе со всеми мечтами, надеждами и ожиданиями?! Погасла, как докуренная сигара!

Энни сжимает мои пальцы, Брайан наклоняется к моему лицу:

– Ты как?

Делаю глубокий вдох и киваю. Хватаю руку Энни, напоминая себе о том, что нужно крепиться ради нее. Еще раз благодарю Бога за то, что хотя бы она не села на тот поезд.

– Сейчас я покажу вам фотографию правой ступни. Вы должны понимать: тело сильно пострадало. Остались отеки, синяки. Обращайте внимание на такие приметы, как родимые пятна, татуировки и шрамы, если они были.

Сначала мне кажется, что раздутая нога, которую я вижу, не может быть ножкой моей дочери. Но ногти… Они выкрашены в фиолетовый цвет.

– Лак, – произношу я, хватаясь за горло и снова чувствуя, как весь мой мир рушится.

Джоанна одну за другой переворачивает фотографии лодыжек, коленей, торса. Несмотря на отечность, я узнаю ребристую грудную клетку своей девочки.

– Милая, – шепчу я, дотрагиваясь пальцем до снимка.

Джоанна ждет, пока я успокоюсь.

– Теперь вам будет еще тяжелее. При взрыве грудь и лицо сильно обгорели.

Энни начинает плакать. Я обнимаю ее, мучаясь оттого, что не могу облегчить ей страдания.

– Дорогая, давай выйдем.

Она выпрямляется:

– Нет, мама. Я уже не ребенок.

Это простое признание причиняет мне новую боль. Энни права. Ее детство оборвано, причем самым жестоким образом. Она против воли с головой окунулась во взрослую беду.

Когда Джоанна переворачивает фотографию, Брайан шумно глотает воздух. Я быстро зажмуриваюсь и инстинктивно прижимаю Энни к груди.

– Думаю, мы видели уже достаточно, – говорю я, молясь о том, чтобы лицо Кристен не запомнилось нам таким – обгоревшим, покрытым копотью. Чтобы она навсегда осталась для нас красивой девочкой с нежной кожей цвета слоновой кости. – Брайан, ты закончишь без нас?

Он проводит рукой по глазам:

– Да, конечно.

Брайан разочарован тем, что я оставила все самое тяжелое ему одному. Я его понимаю. И все-таки сейчас я должна в первую очередь думать об Энни.

– Возьмите. – Джоанна протягивает мне свою визитку. – Я на связи двадцать четыре часа семь дней в неделю. Могу посоветовать психотерапевта на Манхэттене, если понадобится.

Торопливо благодарю и, обняв Энни обеими руками, выхожу вместе с ней из кабинета. Джоанна в это время объясняет Брайану, что будет на следующей фотографии. Закрывая дверь, я слышу, как он говорит:

– Да. Это она. Это наша Кристен.

Энни зашла в туалет, а я сижу на скамейке в коридоре, глядя на удостоверение, которое было у Кристен в кармане. Хочу положить его в кошелек и натыкаюсь на фотографию, сделанную, когда девочкам было три года. Память возвращает меня назад, в наше маленькое бунгало в Мэдисоне. В ту субботу я позвала к нам фотографа, чтобы он сделал семейный портрет. Мы только что пообедали, Брайан пошел наверх принять душ и переодеться. Дочки помогали мне убирать со стола: брали суповые миски в свои крошечные ручки и переносили их на столешницу. В желтых стенах давно не ремонтированной кухоньки царило воодушевление. Обсуждались планы на вторую половину дня.

– Сейчас мы наденем все самое нарядное, – сказала я девочкам, принимая у них посуду и составляя ее в мойку, – а когда нас сфотографируют, поедем к бабушке и дедушке Блэр. Мы все вместе будем ужинать в «Ломбардино».

– Ты наденешь на нас самые красивые платьица? – спросила Кристен.

– А как же! «Ломбардино» – это ведь особое место. Папин любимый ресторан.

– Ура! – воскликнула Энни.

В ту же секунду, вторя ее радостному возгласу, раздался другой звук: миска выскользнула из ручек и разлетелась по кафельному полу миллионом мельчайших частичек стекла.

– Никому не двигаться! – скомандовала я и, подхватив Энни одной рукой, а Кристен другой, перенесла их обеих на первую ступеньку лестницы. – Сделаем вот как. Я приберусь на кухне, а вы пойдете наверх и начнете приводить в порядок себя. Первое задание – стереть с мордочек усы от молока.

– Уфы бывают только у мальчиков, – заметила Энни.

– Пойдем, Энни, наряжаться, – сказала ей Кристен, и они поскакали вверх по лестнице.

Я подмела и выбросила осколки, вымыла и вытерла посуду. Все это время я улыбалась, слыша со второго этажа смех девочек – их комната была прямо над кухней.

Брайан спустился в накрахмаленной рубашке, надушенный одеколоном с древесным запахом.

– А вот и мой неотразимый муж! – сказала я и потянулась к сушилке, чтобы поставить туда чашку, а он подошел сзади и поцеловал меня в шею.

Всем своим существом я ощутила покой. Нет, это было больше чем покой. Это было одно из редких мгновений чистой радости. Я жила в семье, о которой всегда мечтала: муж, двое детей – все здоровы, все счастливы. Чего еще я могла желать, к чему стремиться?

Через пятнадцать минут над нашими головами раздался топот маленьких ножек.

– Зажмурьтесь! – крикнула Кристен с верхней ступеньки.

Я взяла Брайана за руку, мы вышли в гостиную и притворились, что закрываем лица ладонями.

– Откройте глаза! – скомандовала Энни.

И тут я увидела двух принцесс. Держась за ручки, они шествовали по лестнице так торжественно, будто в самом деле были царственными особами.

– Ах, мои милые! – воскликнула я, прижав руки к груди.

Девочки надели костюмы, скопированные из диснеевских мультиков. Энни – розовый, а Кристен – фиолетовый. Тюлевые юбочки колыхались при каждом движении ножек, обутых в атласные туфельки. На головках красовались колпачки с перьями и ленточками.

– Мы красивые? – спросила Кристен.

Она явно знала ответ на вопрос, а вот ее сестренка казалась менее уверенной в себе и переводила полный надежды взгляд с меня на Брайана.

– Да! – воскликнула я, промокая слезы. – Вы красавицы!

Встревоженное личико Энни просияло.

– Мы оделись сами! – гордо сказала она.

Брайан усмехнулся:

– Но фотографироваться в таких глупых костюмах нельзя. Мама переоденет вас в нормальные платья.

Довольные лица девочек мгновенно помрачнели. Было видно, как они разочарованы тем, что не смогли угодить отцу. Как они ни старались, он всегда хотел от них чего-то большего. Я по себе знала, каково это.

– Нет, – сказала я мужу, нарушая видимость родительского единодушия, которую обычно старалась поддерживать. – Вы выглядите чудесно.

Весь вечер Брайан на меня дулся. Я вполне понимала его раздражение. Даже фотограф был удивлен тем, что дети снимаются в маскарадных костюмах. Но с тех пор то семейное фото – мое любимое.

В конце коридора показалась Энни. У нее красные глаза. Сглотнув слезы, прячу студенческое удостоверение Кристен за фотографию шестнадцатилетней давности. Не поднимаю взгляд, пока не успокоюсь. «Крепись! Не вздумай сломаться!» – твержу себе. Наконец пытаюсь улыбнуться той принцессе, которая теперь осталась у меня единственной. Не сомневаюсь, что Энни читает мои мысли. Она тоже видит: наше когда-то прекрасное королевство разрушено и никогда не будет прежним.

Мы даже не подозреваем о том, какими сильными можем быть, пока не почувствуем себя слабыми. То-гда сила пробивается наружу, как маргаритка через щель в цементе. Мне приходится отвечать на вопросы, о которых я раньше и думать не могла. Кремация или традиционное погребение? Урна или надгробие? Прощание в церкви или у нас дома? Я выбираю кремацию, мемориальный камень и церемонию в церкви Святой Троицы. После нее самые близкие собираются в нашей квартире.

Семь часов вечера. Стоя на пороге в черном льняном костюме, провожаю последних гостей – четырех школьных подружек Кристен. Прижимаю каждую к груди, вдыхая сладкий аромат юности.

– Она очень вас любила. Спасибо, что были ее подругами.

Лорен Раш стискивает мою руку:

– Берегите себя, миз[2]2
  Миз (англ. Ms.) – обращение, которое ставится перед фамилией женщины, чье семейное положение неизвестно или не подчеркивается; вошло в употребление в 1970-е гг. по инициативе феминистского движения.


[Закрыть] Блэр.

– Увидимся, девочки, – говорю я дрогнувшим голосом.

Лорен, обернувшись, грустно мне улыбается. Я провожаю всю четверку взглядом до лифта.

– Заходите. Здесь по-прежнему ваша «кают-компания».

Кристен и ее друзья называли так нашу квартиру, потому что несколько лет это было место сбора их кружка. Скоро они найдут себе другую «кают-компанию». Обязательно найдут.

Направляюсь в кухню, стараясь смириться с тем, что потеряла не только Кристен, но и ее друзей. Ураган энергии, который они поднимали, пронесся мимо. Не будет больше ни посиделок с ночевкой, ни импровизированных вечеринок. Сестра училась с Кристен в одном классе, но в ее круг не входила. У Энни была только одна близкая подруга, Лиа.

Сейчас моя дорогая девочка сидит, облокотившись о столешницу, и рассеянно жует пахлаву, которую так любила Кристен. Взгляд устремлен в никуда, а по щекам катятся слезы. У меня сжимается сердце. Даже Лиа не приехала сегодня поддержать Энни. Она учится в Стэнфорде и до зимних каникул вырваться не сможет. Наверное, зря я разрешила дочери взять на год академотпуск по семейным обстоятельствам. Нужно было все-таки заставить ее вернуться в Хаверфорд. Избыток свободного времени не поможет ей справиться с горем, а наоборот. Сглотнув образовавшийся в горле комок, я наклоняюсь и целую Энни.

– Держишься, дорогая?

– Да. – Она отворачивается и плечом вытирает слезы со щеки. – А ты?

Больше всего мне сейчас хочется обнять Энни и разрыдаться, но ради нее я надеваю маску сильной женщины, у которой все под контролем. Она, как и все, должна видеть меня несломленной и даже благодарной. Да, да. Благодарной судьбе за то, что хотя бы одна из моих дочерей в то утро вернулась домой за телефоном и опоздала на поезд. Иначе я потеряла бы их обеих. А значит, и себя. Без Энни притворяться было бы бессмысленно.

– Со мной все в порядке, – вру я.

– Отлично.

Энни берет еще кусочек пахлавы и удаляется в свою комнату.

Мне, наверное, стало бы легче, если бы она закричала: «Почему ты нарушила обещание и не повезла Кристен на машине?! Почему поставила свою дурацкую работу выше нас?!» Но она не требует объяснений, а просто уходит. Я виновата перед ней. Опять. Опять наш семейный круг сузился, как в тот раз, ко-гда ушел Брайан. Только теперь вина на мне. Если бы я не нарушила своего слова, Энни не потеряла бы сестру. С этим грузом мне придется жить дальше.

Роюсь в шкафчике возле кофеварки в поисках успокоительного. Непослушными пальцами достаю из оранжевого пузырька белую таблетку и глотаю ее, надеясь, что это чудо-средство притупит мою боль на ближайшие пять часов… и пятьдесят лет.

Вытираю столешницу, когда в кухню входит моя тридцатичетырехлетняя сестра Кейт. Туфли она сняла, на босой ноге татуировка в виде розового бутончика. Она тянется за тряпкой:

– Рик, давай я. А ты посиди.

– Нет, спасибо. Мне проще отгонять мысли, когда я чем-нибудь занята.

Кейт садится на табурет, который только что освободила Энни:

– Ты все очень хорошо организовала.

– Спасибо. Может, через год соберемся еще раз. Семьей. Тогда и развеем оставшийся пепел. Двух недель, по-моему, недостаточно, чтобы попрощаться с человеком навсегда.

– Жаль, что папа не приехал.

Отворачиваюсь и делаю вид, будто оттираю пятнышко с ручки холодильника. Мне не хочется говорить об отце – о человеке, которого я считаю виновником смерти матери.

– Он никогда меня не поддерживал. С какой стати сейчас начинать?

– Рик, будь к нему снисходительнее. Он перенес тяжелую операцию на бедре. Ему так плохо!

Плохо, оттого что он болен? Или оттого, что не приехал меня поддержать? Скорее, первое. Я бросаю тряпку в раковину и поворачиваюсь к Кейт:

– Кого бы я сейчас хотела видеть, так это маму. Она бы нашла что сказать.

Кейт встает и обнимает меня:

– Представляю, как тебе ее не хватает. Ты так и не смогла смириться с маминой смертью, да?

Подавляю слезы. Когда мама утонула, мне было десять лет, а Кейт едва научилась ходить. Она только по моим рассказам знала ту добрую нежную женщину, которая любила слова, книги и всех пушистых существ. Кейти до сих пор не понимает, кого лишилась. И иногда я ей завидую.

– Я не хочу с этим мириться, – отвечаю я, качая головой.

– А теперь у тебя новая утрата, даже еще более тяжелая. Но, Рик, ты научишься жить дальше. Кристен бы этого хотела.

Я в упор смотрю на сестру, и слезы опять начинают щекотать мне горло.

– Как, Кейт? Как мать может жить дальше?! А?! – Я хватаю ее за плечи и сквозь стиснутые зубы прибавляю: – Говори! Мне очень хочется услышать!

Она привлекает меня к себе:

– Ох, дорогая! Если бы я только знала!

Я прижимаюсь к плечу сестры щекой и зажмуриваю глаза:

– Как бы я хотела быть на ее месте! Я бы с радостью умерла – и за нее, и за Энни.

– Знаю. Но для Энни ты должна сделать то, что гораздо труднее: продолжить жить.

Осень сменяется зимой. За окном то же, что в моем сердце: холод, пустота. Не пейзаж, а карандашный набросок на белом листе. Праздники меня едва не доконали. Рождество было мучением. Мы с Энни обменялись бессмысленными подарками и встретили новый год безо всякой радости или надежды.

Я делю для себя время на часовые отрезки и преодолеваю их по-разному: то меня наполняет ярость (тогда я съезжаю с дороги и изо всех сил бью по рулю), то одолевает удушливая тоска (приходится расстегивать воротник, чтобы не задохнуться). А в центре этого эмоционального водоворота – сосущая душу бездонная черная дыра стыда. Почему? Почему я не сдержала обещания, данного дочерям?

Февральское утро. Половина шестого. Сижу одна на темной кухне, потягивая кофе. Маленький белый квадратик на экране телефона напоминает мне о том, что сегодня последний день месяца. Каждое утро я начинаю одинаково: набираю номер Кристен и жду.

– Привет, это Кристен. Оставьте сообщение.

Закрыв глаза, я слушаю голос дочери. Потом робот говорит:

– Память автоответчика заполнена.

Но я все равно шепчу:

– Я люблю тебя. Прости, дорогая.

Снова набираю номер и снова слушаю. Я всегда буду класть на него деньги. Только бы не лишиться последней возможности слышать свою дочь.

Звонит домашний телефон, я вздрагиваю. На экранчике высвечивается имя сестры. Пытаюсь придать голосу немного бодрости:

– Привет, Кейти. Чего так рано встала?

– Решила перед работой испечь печенье для Молли и ее детей. Сегодня Джона возвращается домой из больницы.

– Ты молодец, – говорю я, живо представляя себе, как моя добрая сестра, не имеющая собственных детей и живущая на крошечном островке, встала ни свет ни заря и готовит на тесной кухоньке для моей старой подруги Молли Претцлафф. – Как у парня дела?

Год назад старшеклассник Джона, сын Молли, на тренировке по баскетболу повредил позвоночник. Все прошлое лето Энни и Кристен провели на острове Макино, где собирали деньги ему на лечение. А я? Я даже цветов в больницу прислать не удосужилась. Новый приступ стыда.

– Так себе. Ходить бедняга, похоже, не будет. Но руки заработали, и речь восстановилась. Уже что-то. Не представляю себе, как Молли управляется одна, пока муж служит в Катаре. По-моему, тяжелее всех приходится Саманте. Девочке всего семь лет. Ты ведь, когда сможешь, позвонишь Молли, поддержишь ее?

– Да, – говорю я, потирая виски.

Но на самом деле мне нечем утешить Молли. Нечего ей дать. Я сижу в глубокой темной расселине. Вижу свет наверху, слышу голоса, даже смех. Но туда, где я застряла, ничто не проникает.

– Извини, – говорит Кейти, – я не спросила, как ты сегодня себя чувствуешь.

Чаще всего я вру сестре. Мол, все хорошо: держусь, мне уже лучше. Но в самые тяжелые дни правда просачивается наружу:

– Неважно.

– Расскажи. Я с тобой.

– Зачем я нарушила обещание, которое дала Кристен? Если б я только могла вернуть тот крошечный отрезок времени, все сложилось бы иначе.

– Не надо, – мягко говорит Кейти, но я, облокотившись о стол, продолжаю:

– Я бы не убежала по своим делам, а сидела и болтала бы с ней. Я хоть сказала «спасибо» за завтрак? Кейт, я не помню. Надо было дать ей почувствовать, как я ценю ее желание меня порадовать и как ее люблю. Надо было послать работу подальше и самой везти девочек в Филадельфию. – Подпираю поникшую голову ладонью. – Если бы я только могла все обнулить…

Откуда-то издалека доносится:

– Обнуление бывает триста шестьдесят пять раз в году. Называется полночь.

У меня перехватывает дыхание. Резкий хриплый лай своего отца я узнаю где угодно и когда угодно. Даже вижу его лоб, пересеченный морщинами, и большой красный нос с сиреневыми прожилками. Как он смеет встревать? Он неделями мне не звонил, а когда звонил, его соболезнования звучали неуклюже и поверхностно.

– Вот спасибо! – говорю я громко, чтобы он меня услышал, и с очевидной иронией прибавляю: – Непременно запомню твои мудрые слова, Платон.

– Бетон? При чем тут бетон?

Нет, я не позволю ему меня бесить.

– Кейт, отключи громкую связь. Сейчас же.

– Отключаю. – Теперь голос сестры звучит четче: – Погоди. Я перейду в гостиную.

– Почему ты мне не сказала, что он слушает?

– Да успокойся ты. Он только что вошел. Взял печенье для Джоны. Занимается с ним, пока тот не может ходить в школу. Представляешь? Он ведь у нас математический гений!

Кейти усмехается, а я не могу заставить себя даже улыбнуться. Мне противно оттого, что мой отец, капитан вшивого туристического паромчика, приводит меня в такое состояние.

– Слушай, мне пора собираться на работу. Удачного дня. Я люблю тебя, Кейти, моя девочка.

– Спасибо. Я и папе передам, что ты его любишь.

– Не нужна ему моя любовь, – я качаю головой.

Кейт понижает голос:

– Рик, да ладно тебе. Он же не монстр. Он просто хотел сказать тебе, что каждый день нужно начинать жить заново. Не самый плохой совет.

– Да. Раз уж на то пошло, сегодняшний день я предпочла бы начать с душа.

– Как твой конкурс? Осталось всего два месяца, верно?

– Верно. Если смогу удержать темп, то, возможно, прорвусь в элиту. Эта гонка – единственное, что заставляет меня собирать мысли в кучу.

– Понимаю, работа отвлекает. Но однажды, сестренка, тебе все-таки придется выплакаться.

– Работа не отвлекает. Она спасает жизнь.

Положив трубку, наливаю себе еще кофе. Мне трудно успокоиться после столкновения с отцом – брюзгой и скрягой, у которого находится время для всех, кроме старшей дочери.

С дымящейся кружкой иду по коридору мимо двери в спальню Кристен. Может, на меня вдруг подействовали слова Кейт: «Однажды тебе все-таки придется выплакаться». А может, просто настало время. Так или иначе, я не ускоряю шаг, как обычно, а останавливаюсь. Делаю глубокий вдох и снимаю табличку «Не беспокоить».