Текст книги "Остров разбитых сердец"

Глава 16. Эрика

Уменя такое ощущение, будто земной шар накренился и я против собственной воли соскальзываю в другой мир – на бесплодный остров, где все внушает мне ужас. Вечер. Я стою на краю сейнт-игнасского пирса, глядя на окруженный водой клочок суши, который когда-то был моим домом. На небе, как оспины, высыпали звезды. Воздух так непо-движен, что услышишь, если моргнет летучая мышь.

В серебристом свете луны различим «ледяной мост» – тропа, обозначенная мертвыми прошлогодними елками. Дорога, ведущая к обледенелой ничьей земле. Этот остров – жестокая тварь, особенно зимой. Он похож на одинокую старуху, которая потеряла всех, кого любила. Только вместо того, чтобы тянуться к людям, она окружает себя ледяным рвом, чтобы никто не мог ни подойти слишком близко, ни отойти слишком далеко. Мои дочери сказали бы, что я такая же.

Я всегда ненавидела здешнюю весну. С повышением температуры передвигаться по «мосту» становится слишком рискованно, но паромы начинают курсировать только через несколько недель, когда на остров с материка устремляются туристы и хозяева дорогих летних вилл. В эту пору я страдала от одиночества и от чего-то близкого к клаустрофобии: мне казалось, будто меня заперли. Мама чувствовала себя так же.

Замерзнув, пытаюсь застегнуть куртку, но молния заедает. Пальцы не могут с ней совладать. Внезапно я опять превращаюсь в неуклюжую десятилетнюю девочку. Вижу, как вспыхивает от раздражения лицо отца: «Думаешь, кто-то всю жизнь будет тебя одевать и раздевать?» – «Нет», – говорю я вслух и рывком застегиваю молнию. И зачем только я сюда приехала? Наверное, сошла с ума. Но нет, все правильно. Нужно найти Кристен и помириться с Энни – это то, что имеет значение.

Когда мне было десять лет, мы переехали из каменного коттеджа в Милуоки (штат Висконсин) в летний домик, принадлежавший маминой семье. Отец, сорокапятилетний капитан грузового судна, ошибочно полагал, что, если он бросит прежнюю работу, устроится паромщиком и перевезет нас на богом забытый остров, нам всем это пойдет на пользу. Он устал неделями болтаться вдали от дома. Он был нужен жене и детям.

После переезда я поняла: прежней моя жизнь уже не будет. И я не ошиблась. Мама, красивая женщина, мечтательница, любившая книги и музыку, не могла привыкнуть к этому острову, который по полгода существовал в изоляции от всего мира. В первую же весну, в апреле, она исчезла в ледяной воде близ Сос-нового мыса – северной оконечности острова. Те-ло нашли только через шесть дней. Поползли слухи, но я им не верила. Мама отважилась на рискованное путешествие, чтобы наполнить наши опустевшие кухонные шкафы. Сейчас, по прошествии многих лет, я по-прежнему убеждена: она хотела уйти с острова, а не из жизни.

За два года я потеряла все: сначала друзей, потом мать, свойственное среднему классу обеспеченное положение и детскую наивность. Отец, честно говоря, и раньше не отличался заботливостью, а после смерти мамы, когда я особенно в нем нуждалась, совсем от меня отдалился – эмоционально и физически. Пре-вратившись в грубого мужлана (мышцы, тестостерон и ничего больше), он растил двух дочек (совсем маленькую и почти подростка) совершенно бездумно. Вся мягкость, на какую он был способен при жизни мамы, улетучилась, уступив место горечи и озлобленности. Я боялась и стыдилась этого громогласного красноносого человека, который каждый субботний вечер напивался до бесчувствия. Человека, который неспособен улыбаться. Человека, который убил мою мать, привезя ее в это злосчастное место.

Здесь мне всегда было плохо. Судорожно глотаю воздух и смотрю вверх, словно ищу кого-то на небе. Хочется сказать: «Господи, помоги мне!» – но я чувствую себя не вправе обращаться к Богу за помощью после того, как полгода с Ним не разговаривала.

Боковым зрением замечаю в стороне от себя какое-то движение и вздрагиваю. Человек, сидящий на краю соседнего пирса, поднимается и машет мне рукой:

– Рики Францель?

Мне хочется крикнуть, что той девочки давным-давно нет, но я отвечаю:

– Э… Да. Вернее, Эрика Блэр.

Возле причала припаркован снегоход. Мое такси.

– Поехали, если готова.

Беру сумку и перехожу со своего пирса на берег, а с берега на соседний пирс. Интересно, долго ли этот человек в джинсах и кожаной куртке за мной наблюдал? Встряхиваю головой и прибавляю шаг. Подойдя ближе, узнаю Кертиса Пенфилда. В свое время я, как и другие школьницы, была безнадежно влюблена в этого парня, далеко не блещущего интеллектом.

– Как поживаешь, Рики?

Изгиб его губ напоминает гамак, в который так приятно заползти ленивым летним днем. Особенно если не знаешь, сколько человек нежилось здесь до тебя.

– Рада встрече, Кертис.

– Я тоже!

Даже при слабом свете луны я вижу, как поблескивают его глаза, изучающие меня. Светлые волосы чуть потемнели, но остались густыми и волнистыми. Он высок, строен и излучает уверенность в себе – как будто у него есть для этого основания.

– Как у тебя дела? – спрашиваю я, принимая шлем из его протянутой руки.

– Не жалуюсь. В прошлом году туристов понаехало много, как никогда. – Он берет мою сумку и прибавляет: – Давненько ты не наведывалась домой.

Разеваю рот, чтобы сказать: «Это место никогда не было моим домом». Но зачем обижать человека?

– Пять лет, – говорю я.

– Шесть, – поправляет Кертис.

Я вопросительно вскидываю голову.

– Ты была здесь в то лето, когда Джимми Претц-лафф приезжал в отпуск.

Да, действительно. Шесть лет назад. Тогда в городке устроили что-то вроде парада в честь воина-героя, вернувшегося домой на лето.

– Как Молли? Я слышала, какая беда случилась с ее сыном…

– Держится, – отвечает Кертис, помещая мою сумку в прицеп. – Джимми пытается вырваться из Катара, но армия так просто никого не отпускает. Зато мы все помогаем, кто как может.

– Это хорошо, – говорю я, вспоминая, сколько цветов и карточек с соболезнованиями принесли к гробу моей матери, – ее похороны были совсем не то, что холодная церемония прощания с Кристен. Как долго соседки приходили к нам с запеканками и пирогами, сидели с Кейти и прибирались в нашем доме.

– Льюис Вуиттоун, – читает Кертис, разглядывая мою сумку «Луи Витон» и искажая французское имя то ли просто смеха ради, то ли с издевкой, то ли по невежеству – я понять не могу. – Красивая.

Закрепив мой «Вуиттоун» в прицепе, Кертис садится за руль и выжидающе смотрит на меня.

– Ну? Добро пожаловать на борт! – говорит он с едва заметным намеком на улыбку.

Я подхожу ближе и собираюсь сесть, но куртка сковывает движения. Ощущая на себе взгляд Кертиса, расстегиваю ее. Под ней консервативный темно-синий костюм.

– Черт возьми! Вы только поглядите на Рики Францель! – Я вспыхиваю, чувствуя, что меня осматривают с ног до головы. – Все-то у нее с иголочки, до последней пуговицы застегнуто! Сразу видно – леди из Нью-Йорка. – Кертис качает головой. – А я помню тебя самой сексуальной девчонкой на острове!

Усаживаясь верхом и застегивая шлем, я пытаюсь понять, что это было – комплимент или оскорбление.

Сидя позади Кертиса, я слишком явственно ощущаю мужественный запах его кожаной куртки и тепло его тела, которое соприкасается с моим. Лед под полозьями покрыт слоем слякоти, как торт – слоем глазури. Меня передергивает. А куда девать руки? Наверняка у снегохода есть какие-то поручни, только где они? Кертис делает резкий разворот, и я быстро хватаюсь за то, что нахожу, – его талию.

– Держись крепче, – говорит он, оборачиваясь. – Сейчас будем прыгать.

Я цепляюсь за него изо всех сил и кричу, но он уже нажал на газ, и шум мотора заглушает мой голос. Быстрая езда по льду – это, по сути, аквапланирование. Набирая нужную скорость, водитель снегохода может перескакивать большие трещины и скользить по открывшейся воде. Риск не влезает ни в какие разумные рамки, поэтому в трех штатах такая забава запрещена.

Кертис ускоряется, ведя машину строго прямо. Любое отклонение от курса или малейшее снижение скорости – и мы утонем в полынье. Уткнувшись головой ему в спину, я зажмуриваюсь и сосредоточиваюсь на дыхании. Думаю о Кристен и Энни, о Кейт и маме. Именно сейчас, когда кругом темнота, лед и смерть, я понимаю, что хочу жить.

Кертис останавливает снегоход у Британского причала. Я, одеревеневшая от напряжения, отпускаю его талию. Он выключает двигатель и снимает шлем:

– Доехали с ветерком!

– Это было безумие! Почему ты не сказал, что лед тает?!

Я тоже пытаюсь расстегнуть пряжку у себя под подбородком, но руки трясутся. Кертис, смеясь, наклоняется, чтобы помочь мне, а потом закидывает мою сумку на плечо и с легкостью подростка взбегает на крутой берег.

– Давай руку, – говорит он, стоя на другом конце поваленного ствола.

С его помощью я поднимаюсь по бревну и с дрожью в коленях ступаю на землю острова Макино. Вдыхаю морозную свежесть, чтобы успокоиться.

– Я совсем забыла, как здесь пахнет: не то алмазами, не то воздухом, не то водой – трудно описать.

– Я называю это запахом тишины. К дому твоей сестры поедем на лошади.

Мы шагаем по гравию, пока не выходим на тенистую асфальтобетонную дорогу.

– Не верится, что вы тут до сих пор передвигаетесь таким способом.

Кертис улыбается, помогая мне забраться в двуколку:

– Это лучше, чем выплачивать кредит за машину. – Он щелкает поводьями, и лошадь ритмично трусит по дороге. – Скучала, наверное?

– Ты даже себе не представляешь как.

Ни с того ни с сего мне слышится голос отца: «Бога ради, слезай с креста! Кому-то нужна древесина!» Эти слова из фильма «Приключения Присциллы, королевы пустыни» были его неудачной попыткой снабдить меня новым афоризмом после маминой смерти. Мы сидели перед телевизором в темной гостиной, ко-гда он изрек, указав на меня пальцем: «Вот, Эрика! Как раз про тебя! Ты всегда мнишь себя страдалицей!»

Но черт побери! Я действительно страдала! Я потеряла мать и имела полное право на скорбь. Разве это не свинство – пытаться внушить мне чувство вины?!

Вдруг я ощущаю прикосновение чьей-то руки к моей и замечаю, что Кертис на меня смотрит.

– Все в порядке?

– Да, – отвечаю я, протяжно выдыхая, и высвобождаю руку. – Просто демоны этого острова явились меня встретить. Почему-то здесь я всегда чувствую себя десятилетней девочкой – слабой, беззащитной и злой на весь мир.

– Макино может быть раем, а может быть и чистилищем. Все зависит от времени года, положения солн-ца, приливов и отливов. Поверь. Никто не знает этого лучше меня, – говорит Кертис и снова переключает внимание на дорогу.

Я удивлена. До сих пор считала, что уровень его интеллекта можно измерить стопкой для крепких напитков, но он, пожалуй, тянет на птичью ванночку.

– Вот почему «Мустанг» пользуется такой популярностью, – дальше Кертис рассказывает мне о старом баре, где зависают местные.

Официантки там носят топики с глубоким вырезом и мини-юбки. Я закатываю глаза. Нет, все-таки стопка. Определенно.

Мы двигаемся на юг. Вдоль узкой дороги тянется темный лес. Где же Кристен? Прячется на вилле Девонов? Или они с Энни уже встретились? Как Энни отреагирует, когда увидит меня? Может, наконец поймет, как я ее люблю? Что она чувствует? Почему не отвечает на мои сообщения?

Вот мы уже на окраине маленького курортного городка, освещенного фонарями. Если бы я приехала сюда в первый раз, я бы назвала эту картину живописной и старомодно причудливой, почти идиллической. Слева, на утесе, виднеются силуэты старинных особняков; они высокомерно глядят на остальные городские постройки, как будто говоря: «Мы вам не чета». По обеим сторонам улицы тянутся кондитерские, фирмы, выдающие напрокат велосипеды, хорошие рестораны, нарядные отели. Но почти все это, за редким исключением, закрыто до начала сезона. Мы проходим мимо «Мустанга». Изнутри доносится музыка.

– Даг Киз до сих пор играет здесь по субботам и воскресеньям. Повезло нам, что он не уехал с острова. Несколько лет назад одна студия предложила ему сотрудничество, но он отказался.

Я качаю головой:

– Ну и зря.

– Почему? Ему здесь хорошо.

Когда вдали показывается каркасный домик, в котором я выросла, мое сердце начинает стучать. В окне гостиной горит свет. Наверное, отец дремлет перед телевизором в своем кресле, а рядом на столике стоит пиво. Кроме Кейт, которую когда-нибудь, вероятно, причислят к лику святых, у него никого не осталось. И неудивительно. Даже Шила, вторая жена, не смогла терпеть этого человека.

Мы проезжаем еще два квартала. Кертис натягивает поводья, и лошадь переходит на мерный шаг.

– Придешь сегодня в «Мустанг»?

– Сегодня?

– Рики, еще только восемь часов, – он дружески подталкивает меня локтем, и я едва не теряю равновесие. – Ты обязательно должна прийти. Не лишай меня возможности угостить сестер Францель пивком.

– Спасибо за приглашение, но я приехала сюда не отдыхать. В понедельник снова должна быть в Нью-Йорке. Завтра уже лечу обратно. Не обижайся.

Кертис удивленно приподнимает бровь:

– Стоило ли ехать в такую даль ради одного дня?

– Ты мне вот что скажи… Моя дочь… Видишь ли, я получила странное письмо…

Останавливаюсь на середине предложения и достаю из кармана куртки фотографию Кристен, сделанную пару лет назад. Дочка лукаво улыбается, она уверена в себе, беззаботна и полна жизни. Сглотнув ком в горле, показываю снимок Кертису:

– Ты не видел ее в последнее время?

– Нет, – говорит он, и я замечаю в его глазах сострадание. – С лета не видел. Мне правда очень жаль.

Он считает ее погибшей, а меня, возможно, – сумасшедшей. Распрямляю плечи, прячу фотографию в карман и, прокашлявшись, отвечаю:

– Спасибо. Вообще-то, я приехала еще и за другой своей дочерью.

– За Энни?

– Да.

– Рики, сегодня утром я отвез ее в Сейнт-Игнас. Во второй половине дня она должна была улететь.

Поворачиваюсь к Кертису. Сердце бешено колотится.

– Нет… Ты, наверное, ошибаешься. Ты хочешь сказать, что она вернулась в Нью-Йорк?

Он пожимает плечами:

– Она собиралась ехать в аэропорт. Больше я ничего не знаю.

– Сестра была с ней?

Кертис хмурит брови:

– Нет.

Прикладываю руку ко лбу. Энни дома. Тогда где же Кристен?

– Кертис, отвези меня прямо сейчас к дому Уэса Девона. Это парень из Дартмута. Ты ведь его знаешь, да? Этой зимой он жил здесь…

Кертис мотает головой:

– Уэс уехал несколько дней назад. – Прежде чем я успеваю спросить, он прибавляет: – Один.

Глава 17. Энни

Ввосемь часов вечера Энни поднимается на борт самолета, который доставит ее в Париж. В Нью-Йорк она прилетела только после обеда и еле успела заскочить домой, чтобы взять паспорт и побросать в чемодан одежду. Отыскав свое место в салоне, Энни откидывается в кресле, надевает беспроводные наушники, закрывает глаза и слушает свою любимую женскую рок-группу «Пояс верности». Впервые за целый день она может расслабиться.

Хотя, разумеется, до полного спокойствия ей далеко. Живот подводит от страха, рука в сотый раз тянется к телефону. Но нет, Энни не будет звонить матери, не скажет: «Мама, я хочу домой!» Она осуществит задуманное, ведь это единственный способ разыскать сестру.

В «Фейсбуке» Энни оставляет для Кристен личное сообщение:

Лечу в Париж. Одна. Вот адрес. Ты можешь мне доверять. Я знаю, что ты беременна. Маме не скажу, обещаю. КРИССИ, ПОЗВОНИ МНЕ!!!

Энни убирает телефон со смешанным чувством надежды и страха. Не обманывает ли она себя? Не поступает ли по-свински, разрывая связь с матерью? Нет, матери на нее наплевать. Зато есть отец. С ним можно поговорить. Иногда. Сегодня утром Энни ему позвонила: сказала, что уезжает и что в очередной раз воспользовалась его кредитной картой. У него оставалось пять минут до начала игры в гольф. Пять вшивых минут.

– Значит, Париж? – сказал он. – Тебя ждут яркие впечатления! Позвони, когда долетишь.

Энни почувствовала пустоту. Ей можно было просто исчезнуть, и никто бы не знал, где она.

– Ты, наверное, хочешь узнать адрес профессора Барретта? – специально спросила она, чтобы устыдить отца.

– Да-да. Подожди. Сейчас найду, на чем записать.

– Не ищи. Скину эсэмэской. Пап, мама останется совсем одна… Ты проверяй время от времени, как там она, ладно?

– Конечно. – Помолчав, он прибавляет: – Энни, поставь вокруг себя границы. Это нужно для твоего же блага.

Отец, тетя, дедушка, даже Кристен – правильно ли они поступают, призывая ее быть независимой? Скоро Энни узнает. Граница, при помощи которой она решила от всех отгородиться, – Атлантический океан. Звонки и эсэмэски заблокированы. Следуя совету сестры, Энни отпускает мамину руку.

И все-таки отделаться от чувства вины не получается. Мама играет роль сильной женщины, но Энни видит, что ее улыбка, как рисунок на песке, может исчезнуть от малейшего дуновения. Поэтому рвать с ней контакт ужасно тяжело.

Энни массирует себе лоб, словно пытаясь стереть из памяти отцовское напутствие. Мама с ума сойдет, когда приедет на остров и узнает, что дочь улетела в Париж, не сказав ей ни слова. Обратиться в агентство и поработать за границей – первоначально это была идея тети Кейт, но даже она посчитала, что нехорошо уезжать, не попрощавшись с матерью. Энни постеснялась сказать: «Я подслушала ваш разговор и знаю правду». А правда такова: мать едет на Макино за Кристен, а на ту дочь, «которая жива», ей плевать.

На острове мама никого не найдет – это ясно. Разыскать пропавшую предстоит самой Энни. Только тогда она перестанет корить себя за то, что в то утро позволила сестре сесть на поезд одной. Кристен не хотела ехать. Все тянула со сборами, а Энни ее подгоняла. Да, Крисси вышла из дома, пока Энни искала альбом с цитатами, но почему она не побежала за ней? Она ведь обещала маме присматривать за сестрой и не сдержала своего обещания.

Стюардесса объявляет, что самолет готов к взлету. Все тело Энни напрягается. Она действительно уезжает! Опять забыв о том, что мамины звонки заблокированы, в последний раз проверяет телефон и обнаруживает эсэмэску от профессора Томаса Барретта – своего работодателя:

Мы с Олив очень рады скорой встрече с Вами. Будем ждать Вас за зоной таможенного контроля. Счастливого полета. Том Да уж. Сам профессор, может, и правда рад, а вот Олив – вряд ли. Энни даже не сомневается: маленькая злюка отравит ей жизнь. Солен Дюшан, хозяйка агентства, ясно дала понять, что представляет собой эта девчонка, от которой сбежали уже две няни:

– Олив Барретт – как бы это сказать… проблемный ребенок.

Солен объяснила, какой у девочки характер и какие трудности она испытывает в общении с другими детьми с тех пор, как полтора года назад умерла ее мама.

Энни кусает губы. Она с обычными-то детьми обращаться не умеет. А тут девочка с норовом, да еще и пережившая трагедию… Стоп. Пожалуй, саму Энни кто-нибудь описал бы точно так же.

Глава 18. Эрика

Что значит «она уехала»? Кейти, как ты могла ее отпустить?

– Извини. Я не меньше твоего удивилась, когда она позвонила и сказала, что возвращаться не собирается.

Стоя на кухне у сестры, я читаю напечатанную записку, которую оставила мне Энни:

Дорогая мама!

У меня все замечательно. Пожалуйста, доверяй мне и не волнуйся за меня. И ни в коем случае меня не ищи. Твои звонки я заблокировала. Нам с тобой нужно провести некоторое время на расстоянии друг от друга – тебе так не кажется?

С любовью,

Энни

С трудом удерживаюсь, чтобы не упасть и не разрыдаться. Энни уехала, Уэс тоже. Значит, уехала и Кристен? Я примчалась сюда зря? Кейт наливает воды в стакан и, не отрывая от него взгляда, говорит:

– Энни сейчас летит в Париж.

У меня перед глазами все расплывается. Пошатнувшись, хватаюсь за горло:

– Что? Как? Почему ты позволила ей уехать за границу, не сказав мне?

Кейт ставит графин на стол:

– Она будет жить в семье и работать няней. Погоди, не сходи с ума. Отдышись. Несколько месяцев в Париже пойдут ей на пользу. Если честно, идея моя, только сначала она как будто не заинтересовалась. Ты понимаешь, – Кейт хмурится, – что она приезжала сюда искать Кристен?

Мое сердце бьется быстрее.

– Нашла?

Кейт удивленно разевает рот:

– Нет! Рик, разумеется, нет! Серьезно, завязывай с этим. Ты же понимаешь, что занимаешься ерундой. Чтобы помочь Энни, ты должна научиться жить дальше.

Смотрю на сестру, чувствуя, как к горлу подступают слезы.

– Кейт, я не сумасшедшая, и Энни тоже. Просто Кристен жива, и я ее найду.

Кейти смотрит на меня тяжелым взглядом:

– Давай не будем спорить. Останемся каждая при своем мнении.

– Хорошо, – выдыхаю я. – Но ты увидишь.

– Ты глушила себя работой, и у тебя не было времени все переварить. Запихивать собственные чувства в портфель с деловыми бумагами не всегда полез-но, сестренка.

– Кейт, моя работа для меня важна, – говорю я, отстраняясь и вытирая глаза. – Это клей, который не дает мне развалиться на части. Я только тогда и чувствую себя более или менее нормальным человеком, когда работаю. Все остальное у меня выходит паршиво.

Кейти берет меня за плечи:

– Неправда.

– Правда. Я дерьмовая мать, – говорю я и прикусываю губу, чтобы не выболтать то, о чем до сих пор не говорила сестре и о чем больше всего сожалею: в то последнее утро я не обратила внимания на ненормальную взвинченность Кристен – никогда не смогу выразить, как мне стыдно.

– Думаю, мать из тебя, как минимум, не совсем дерьмовая, потому что Энни по-прежнему тебя обожает.

– Ага. И поэтому летит через Атлантику, ничего мне не сказав. – При мысли о том, что дочь сейчас в Париже одна, я содрогаюсь. Опять наваливается страх. – Я полечу за ней. Только за паспортом съезжу…

– Не надо. Она уже не ребенок. И пожить несколько месяцев во Франции ей будет полезно. В том письме, которое ты получила, тебя мамиными словами призывают проанализировать свое прошлое. Вот для чего ты приехала. – Лицо Кейт озаряет улыбка: – Путешествие по тропам твоей памяти можем начать в «Мустанге». С меня бургер и пиво.

– Какое еще пиво? Нет! Я должна искать Кристен!

Только с какой стороны взяться за дело? У меня внутри все обрывается: скорее всего, ее нет на острове. Энни не уехала бы, если бы могла надеяться, что сестра где-то здесь. Перечитываю записку, и только теперь до меня доходит.

– Она заблокировала мои звонки! – Я в панике. Становится трудно дышать. – Кейт, я не могу с ней связаться!

– Успокойся. Я буду звонить и писать ей, пока она за границей. А ты должна уважать ее желания. Она просит, чтобы ты на время отпустила ее от себя.

– Нет! Это нелепо! Помоги мне! Пожалуйста, набери ее и скажи, что я здесь и что она должна отвечать на мои звонки!

– Ага, сейчас. Чтобы она и мои вызовы заблокировала.

Я запираюсь в крошечной гостевой спаленке, которую Кейт отдала в мое распоряжение, достаю из сумочки телефон и звоню Брайану. Слушая гудки, замечаю, что окошко по-прежнему закрыто белыми ставнями-жалюзи, а старинный бабушкин стол уставлен экзотической зеленью разнообразных оттенков.

– Привет, – говорит Брайан. – Что случилось?

– Случилось вот что. Наша дочь сейчас направляется в Париж. Я приехала на остров, а ее здесь нет.

– Забавно.

– Нет. Это ужасно. Она от меня отгородилась.

– Я разговаривал с ней перед выездом. У нее все в порядке.

Знаю, что не права, но чувствую себя так, будто меня предали. Почему она позвонила отцу, а мои звонки заблокировала? Он работает ничуть не меньше моего, но, поскольку я мать, расплачиваться приходится мне.

– Где она будет жить? У кого работать?

– Хм… Точно не помню. Пришлю эсэмэску.

Нажимаю отбой. Похоже, разговор с бывшим супругом ничем мне не помог. Но нет, он, как и обещал, присылает мне информацию о работодателе Энни. Слава богу!

Д-р Томас Барретт, приглашенный профессор биохимии

Медицинский факультет имени Пьера и Марии Кюри

Парижский университет

Париж, Пляс Жюссье, 4

75005

[email protected]

Я сажусь на кровать, открываю ноутбук и пишу:

Уважаемый д-р Барретт!

Я мать Энни Блэр. Мне только сейчас стало известно, что моя дочь направляется в Париж.

Отрываю руки от клавиатуры. Лучше даже не представлять себе, как такие слова будут восприняты. Профессор может подумать, что я плохая мать и совсем не общаюсь с собственной дочерью. Или, того хуже, что я мамаша-вертолет, которая вечно нависает над головой взрослого ребенка. Пожалуй, и то и другое правда.

У нас сейчас сложный период в отношениях. Когда она прибудет, не могли бы Вы известить меня об этом?

Сердце замирает, стоит мне подумать, что Энни сейчас летит высоко над океаном совершенно одна. Прикусив губу, снова заношу пальцы над клавишами:

Еще я хотела бы спросить, безопасен ли тот район, в котором Вы живете, для молодой американки, такой как Энни? Моя дочь очень чувствительна, и я боюсь, что она будет тосковать по дому.

Подписываюсь и указываю номер своего телефона. В этот момент в дверь стучат.

– Войдите, – говорю я и, сглотнув ком в горле, нажимаю «Отправить».

Входит моя красотка-сестра. Сейчас она больше похожа на студентку, чем на менеджера ресторана. На ней джинсы с прорезями, мягкие сапожки и свободная блузка. На запястье гремят браслеты. Распущенные темные волосы, длинные и прямые, подчеркивают стройность фигуры. В руках у нее два бокала. Один она протягивает мне:

– Будем здоровы!

Мы чокаемся. Делаю глоток: крепкий джин только слегка разбавлен тоником.

– Ну собирайся. Пойдем в «Станг», – говорит она, щеголяя местным молодежным сленгом. – Суббота, вечер. Там будут все.

Кроме Кристен. Если даже она на острове, что вряд ли, ей еще нет двадцати одного года. А при мысли о встрече со старыми друзьями, которые давно стали мне чужими и с которыми у меня нет ничего общего, меня просто передергивает. Кажется, я уже слышу их идиотские соболезнования: «Ах, как жалко! Но что поделаешь, если судьба такая…»

– Кейти, уже поздно.

– Полдесятого – это разве поздно? Не выдумывай. Пойдем. Давай живенько!

Я никогда не умела говорить сестренке «нет». Может быть, потому что, когда мы с ней остались без матери, она еще только-только начинала говорить. Каждый раз от ее крика: «Мама!» – у меня разрывалось сердце. А может, дело в ее ангельском характере, который сочетается с темпераментом байкерской девчонки, – благодаря этому коктейлю она кажется живее, эмоциональнее и энергичнее всех нас. Как бы то ни было, Кейти – единственный человек, который все-гда имел и будет иметь надо мной власть.

Я встаю, для порядка издав преувеличенный стон:

– Ты ведь все равно не отвяжешься!

Направляюсь к двери, но Кейти меня останавливает:

– Ты же не пойдешь в таком виде?

– Каком «таком»? – хмурюсь я, оглядывая себя.

Кейти морщится:

– Ну… риелторском. Не обижайся.

– Эй! Вообще-то, этот костюм стоит больше восьмисот долларов. К твоему сведению, он от Кристиана…

– Извини, сестричка, но здесь всем плевать, одеваешься ли ты в дорогом бутике или в дешевом супермаркете, – говорит Кейт, подходя к шкафу и оглядываясь на меня через плечо.

– У меня ничего нет, кроме этого костюма. Только жакет, который я берегу для обратной дороги.

Сестра оглядывает меня, потирая подбородок:

– Ладно. Сбрасывай пиджак.

Поколебавшись, снимаю блейзер и вешаю на стул.

– Ого! Какая ты худая!

– Спасибо. У нас в Нью-Йорке это комплимент.

– А то как же! – Она наклоняется и расстегивает пуговицу на моей блузке. – У меня девиз: «Чем тяжелее день, тем глубже вырез».

– Хватит! – говорю я, прикрывая грудь. – Можешь считать меня сумасшедшей, но я считаю, что лучше выглядеть как риелтор, чем как проститутка. Там, где я живу, имидж важен.

– Вот именно. Сегодня ты живешь на Макино, а не на Манхэттене, – смеется Кейти и указывает на мои волосы. – Зажим давай оставим дома. А то с этим пучком ты похожа на бабушку Луизу.

Дотрагиваюсь до своей приглаженной головы:

– Не много ли на сегодня комплиментов? Не боишься, что я заважничаю?

– Ничего-ничего. До президента тебе еще далеко. А напоследок я все-таки скажу, что ресницы у тебя потрясающие. Как будто накладные.

Приосаниваюсь:

– Спасибо. Вообще-то, я их нарастила.

Кейт склоняет голову набок:

– Правда? Ни за что бы не сказала!

Пристально на нее смотрю, пытаясь определить, не издевается ли она, но сделать вывод не успеваю: взяв свой бокал, сестра выходит из комнаты и гасит свет.

– Пошли! Я сказала папе, что мы придем. Он, наверное, будет нас ждать.

Сердце опять прибавляет темп. К встрече с отцом я не готова.

– Погоди, – говорю я, останавливаясь посреди темной комнаты. – У меня… голова разболелась. Ты иди пока одна. А я тебя догоню. Может быть.

Кейти стоит в слабо освещенном коридоре. На ее лице не злость и не раздражение, а то, что гораздо хуже, – разочарование.

– Рик, ты исчезаешь, – шепотом произносит она. – Тебя уже почти не видно.

Десять часов. Проглатываю последнюю оставшуюся таблетку успокоительного, заползаю под прохладную простыню и закрываю глаза, но заснуть не могу. На острове слишком тихо. С улицы не доносится шум машин, не просачивается свет. А Кейт, наверное, ждет меня в «Мустанге». Может быть, она сказала своим друзьям, что я приду.

Поворачиваюсь на бок. В ушах звенят слова сестры: «Рик, ты исчезаешь…» И давно ли, интересно, я начала выцветать?

Половина первого. Отец наверняка уже поковылял домой. Я одеваюсь и иду к двери.

От дома Кейт до «Мустанга» пять минут ходьбы. Повернув за угол, слышу буханье бас-гитары. Эти звуки одновременно привлекают и отталкивают меня. У входа ошиваются человек десять, и мой взгляд первым делом падает на лицо Кертиса Пенфилда.

– Рики! Я знал, что ты придешь!

Еще бы, Кертис! Разве я могла устоять перед твоим очарованием! Прежде чем я успеваю поставить его на место (мол, я пришла сюда только из-за Кейт), он разворачивается и, пахнув на меня хвойным одеколоном, кричит:

– Эй, народ! Поглядите-ка, кто к нам приехал из самого Нью-Йорка! Наша Рики Францель!

Я сжимаюсь: всеобщее внимание почти так же неприятно мне, как и имя, которое я сменила двадцать лет назад. Толпа надвигается на меня. Чувствуя сильное сердцебиение, здороваюсь с людьми, чьи улыбающиеся лица с морщинами и темными кругами под глазами смутно мне знакомы. Это мои старые приятели и приятельницы:

– Шерри, рада тебя видеть! Как поживаешь, Холли?

Уже почти успокоившись, я слышу женский шепот:

– Рики Францель? Ни за что бы не узнала! Она же была такая симпатичная!

Меня как будто мертвой хваткой схватили за горло. Кое-как избавившись от этого ощущения, приглаживаю волосы, по-прежнему собранные в пучок, и изо всех сил стараюсь сохранить на лице непроницаемую фальшивую улыбку.

– Я подумала, что вы могли бы помочь мне, – говорю я и лезу в карман за фотографией.

Глаза Кертиса смягчаются, он берет меня за запястье:

– Рики, не надо.

Я высвобождаюсь:

– Кто-нибудь видел мою дочь Кристен?

Медленно показывая всем снимок, я вижу, как меняются лица. Кто-то хмурит брови, кто-то нервно переглядывается, две женщины шепчутся.

– Мы все видели Кристен, когда она приезжала сюда на каникулы, – говорит пухлая брюнетка. – Но мы думали…