Текст книги "После первой смерти"

Лоуренс Блок
После первой смерти

Глава 1

Я очень медленно приходил в себя. Сначала появилось только ощущение собственной реальности. Я лежал на правом боку, правая рука неловко подвернулась, и голова покоилась на запястье. В пальцах этой руки я ощущал легкое покалывание: голова своей тяжестью частично перекрыла кровообращение. Моя левая рука была откинута в сторону. Я лежал не двигаясь, с закрытыми глазами. Если бы я шевельнулся или открыл глаза, у меня заболела бы голова. Очень скоро она и так заболит, но если удастся потихоньку снова уснуть, головную боль можно отсрочить, а если повезет чуть больше обычного, я смогу проспать все похмелье. Такое случалось в прошлом, хотя и не часто.

Я знал, что похмелья не избежать, что я где-то шлялся и заработал себе головную боль, но где и как это произошло – не помнил. Я вообще помнил немного. Я не знал, где нахожусь, как сюда попал и какой нынче день. И нельзя сказать, чтоб мне до смерти хотелось об этом узнать. Я только знал, что пил. Когда я пью, то напиваюсь, а когда напиваюсь, у меня бывают продолжительные периоды беспамятства, во время которых я совершаю поступки, которых, к счастью или к несчастью, сам потом не помню. К счастью или к несчастью.

Как правило, к несчастью.

Я пил. Я думал, что завязал, но, очевидно, сорвался. Я пил, надрался и отключился – все как обычно. Если я пошевелюсь или открою глаза, начнется похмелье, а этого не хотелось. Если чуточку приоткрыть глаза, можно, по крайней мере, узнать, день на дворе или ночь. Я подумал об этом, и мне показалось, что подобная информация не стоит наказания в виде головной боли. Я решил, что в такой момент думать вообще опасно. Мысли мешают спать. Я лежал с закрытыми глазами и заставлял мозг решительно гнать всякую мысль. Так прибрежный песок гасит одну за другой волны, пока море не успокаивается. Мысль за мыслью, волна за волной, прочь, прочь... Между мной и миром опустилась спасительная темная завеса.

* * *

Во второй раз меня разбудила моя правая рука. Покалывание в пальцах полностью прекратилось, и теперь вся рука совершенно онемела, а неподвижные пальцы казались вдвое толще обычного. Я вытащил руку из-под головы и как дурак потряс ею в воздухе. Потом принялся тереть левой рукой правое запястье. Я тер изо всех сил, разминая руку по ходу артерий и вен, пытаясь восстановить кровообращение. Глаза у меня были по-прежнему закрыты. В голове вертелись идиотские мысли о гангрене и ампутации. Я долго тер запястье, и наконец в пальцах снова началось покалывание, и я с некоторым усилием смог сжать и разжать их. Тогда подступила головная боль; ее клыки вонзились мне в голову с двух сторон. Тупая боль расходилась от центра лба, а резкая пульсирующая – колола сзади, в основании черепа. Я продолжал растирать руку и сгибать пальцы, и в конце концов покалывание пошло на убыль, а рука стала ощущаться, как должна ощущаться рука, хотя запястье я себе слегка натер и оно побаливало.

Я лежал на кровати ничем не укрытый. Мне было холодно. Ощупав себя, я обнаружил, что лежу совершенно голый. Я все еще не знал, где нахожусь, – знал только, что в кровати. То же касалось и времени суток: я решил было открыть глаза, поскольку проклятая головная боль не отступала, но так и не смог.

Время шло. Я пошевелил руками и ногами, перекатился на спину. Меня трясло мелкой дрожью, а в недрах желудка зародилась и стала набирать силу волна тошноты. Легкие сдавливало. Я открыл глаза. По потолку шли трещины. Резкий свет свисавшей с потолка электрической лампочки бил в лицо. Я приподнялся. У меня в ногах, над кроватью было окно. Сквозь него просачивался дневной свет. За окном вырастала стена соседнего здания из некогда красного кирпича, от времени ставшего почти бесцветным. День.

Я сел. Все болело. Я был голый и продрог до костей. Сбоку от грязного окна, сквозь которое проникал свет, стоял стул. На стуле была в кучу свалена моя одежда. Я подполз к изножью кровати и потянулся за одеждой, но не достал. Я почему-то не слез с кровати и не подошел к стулу, хотя логика подсказывала сделать именно так. Казалось, что эта кровать для меня остров посреди бурного моря и стоит мне оставить его, как я тут же утону. Я вытянулся на кровати, потянулся обеими руками и постепенно стал стаскивать свою одежду со стула. Один носок я уронил на пол, но все остальное благополучно перекочевало на «остров» кровати через «море» пола.

Моя рубашка и джинсы были влажные и липкие. Я взял рубашку обеими руками и тупо уставился на нее. Она была липкая, в темно-красных пятнах. Неужели я пил вино? Обычно я пил виски, по крайней мере начинал с него. Но стоило мне втянуться, стоило перейти известную границу, отрезавшую путь назад, – а это случалось часто и происходило достаточно быстро, – и можно было пить практически что угодно. А достигнув определенного уровня опьянения, я мог пролить все, что пил, на одежду.

Я дотронулся до одного из пятен. На вино не похоже. Я осмотрел его, понюхал и снова потрогал. Кровь.

Дрался я, что ли?

Вполне возможно. Когда напиваешься, всякое бывает. И такое, о чем трезвым и помыслить нельзя.

Следующий вопрос: сильно ли я покалечился? Однажды я вот так же проснулся и обнаружил, что привязан к кровати: ноги – к одной спинке, руки – к другой. Я находился в больнице и абсолютно не помнил, как туда попал. Более того – и представления не имел, что со мной стряслось. Оказалось, ничего страшного. Просто порезался, шла кровь. Ничего опасного.

Может, кровотечение из носа? Со мной это часто бывает, особенно когда выпью. Алкоголь расширяет мелкие кровеносные сосуды в носу, и они легче лопаются. Я осторожно, обеими руками ощупал свой нос. Нет, вроде никакой крови ни под носом, ни в носу. Откуда же взялась кровь, – снова всплыла в мозгу вялая мысль.

Я стал натягивать рубашку, потом вдруг остановился. В этой ужасной, пропитанной кровью одежде я попросту не могу никуда идти! Как же отсюда выбраться? Ну конечно, нужно кому-нибудь позвонить и попросить привезти чистую одежду. Но как? Я даже не знал, где нахожусь. Более того, я и понятия не имел, что это за город. Конечно, это можно определить по номеру телефона, но как по номеру телефона узнать адрес? Или все-таки можно?

Все это было слишком сложно, а думать ни о чем не хотелось. Я взглянул на свои руки. Они были в крови от одежды. Проспать очень долго я не мог – иначе кровь на одежде уже бы засохла. Интересно все же, откуда эта кровь? Из носа столько не нальет. Может, меня пырнули ножом?

Я очень осторожно осмотрел себя. Не, я не ранен. Откуда же кровь на одежде? Может, это не моя кровь? Но чья же?

Я решил ни о чем не думать, лег на правый бок, вытянулся и закрыл глаза. Я гнал от себя мысли, как отлив гонит волны от берега. Скоро наступят темнота и тишина.

Но ничего не вышло. Скоро глаза открылись сами собой. Я проснулся – окончательно и бесповоротно. Все тело болело – руки, ноги, спина, голова, живот... Сильнее, чем прежде, подступила тошнота, и мне стоило больших усилий подавить ее.

Здесь оставаться нельзя. Нужно уходить. Нужно узнать, куда меня занесло. Нужна чистая одежда и тот, кто мне ее принесет. Нужно одеться и пойти домой. Кровь из носу.

Я сел на кровати и огляделся. Я находился в маленькой комнате с закрытой дверью. Здесь было одно окно, единственный деревянный стул, а еще – обшарпанный комод, на крышке которого не было ничего, кроме следов от затушенных сигарет.

Я спустил ноги на пол и ступнями ощутил что-то липкое.

Влажное и липкое.

Я закрыл глаза. Меня зазнобило. И дело было не в холоде и не в том, что я был голый. Я сидел с закрытыми глазами, по-дурацки обхватив себя руками. Не смотреть. Не знать. Заснуть и проспать вечность, а потом проснуться далеко-далеко, за сотни миль и лет отсюда.

В голове мелькнуло: а может, это сон?

Я снова открыл глаза. Взял себя за ступню и осмотрел ее, уже зная, что увижу. Кровь. Я попытался задержать дыхание, но почему-то не смог, и когда посмотрел на пол, то неожиданно валом нахлынула тошнота. Я ничего не мог поделать: взглянул, увидел, заблевал. Меня тошнило безостановочно – еще долго после того, как в моем желудке уже ничего не осталось.

Я думал о том, как мне удалось дойти до кровати, так, как если бы это было море, на которое я не осмеливался ступить. Подходящий образ. Пол был морем крови. На поверхности этого океана плавало тело. Девушка: черные волосы, неподвижные голубые глаза, бескровные губы. Голая. Мертвая. На горле зияла глубокая рана.

Это сон. Сон, сон. Но это был не сон. Далеко не сон.

Снова – здорово, подумал я. Господи Иисусе, я влип по-новой. Кажется, я произнес эти слова вслух. Я обхватил голову руками, закрыл глаза и засмеялся. А потом заплакал.

Глава 2

В те годы, когда я преподавал историю (обзор западной цивилизации, Европа после Ватерлоо, Англия времен Тюдоров и Стюартов, Французская революция и Наполеон), мы превыше всего ставили историческую необходимость, неизбежность практически всех великих потрясений, начиная с падения Рима и заканчивая Русской революцией. Я никогда полностью не разделял подобной точки зрения, а впоследствии пришел к решительному ее отрицанию. История, как мне кажется, – это всего лишь фиксация происшествия, совпадения и слепого случая. Английская Реформация родилась от похотливого блеска в глазах короля. Президенты пали жертвой удачных выстрелов фанатиков.

Как говорится в детском стихотворении, королевство погибло, потому что в кузнице не было гвоздя. И я в это верю.

Будь в той комнате телефон, я бы набрал номер оператора и попросил соединить меня с полицией. Они бы тут же приехали и забрали меня. Но в той комнате не было телефона. Я точно помнил.

Не будь моя одежда насквозь пропитана кровью, я бы мигом оделся и ушел оттуда. Нашел бы ближайший телефон и вызвал бы полицию. Что дальше – смотри выше. Но моя одежда была залита кровью, и я даже надеть ее не мог себя заставить, не то что куда-то в ней идти. Мне едва хватило сил до нее дотронуться.

Происшествия, совпадения, случай. В той комнате не было телефона. Моя одежда была испачкана кровью. К этому добавлялось еще одно. Решением Верховного суда я был освобожден из тюрьмы. Я выпил этот первый стакан не помню, где и когда – день, неделю, а может быть, месяц назад. Я встретил эту девушку, привел ее сюда и убил. Потому что в кузнице не было гвоздя...

Мне хотелось курить, мне хотелось пить, мне хотелось побыстрее смыться. Первое мое побуждение – позвонить в полицию – на время потеряло силу. Нужно что-то делать. Нельзя было оставаться здесь, в этой комнате, с этой девушкой, мертвой девушкой. Нужно было что-то предпринять. Нужно было выбраться отсюда.

На полу, возле старого туалетного столика, валялся ключ. Латунный ключ старого образца, куском проволоки прикрученный к деревянной треугольной бирке, чуть длиннее его самого. «Отель „Максфилд“, 324, Западный район, 49-я улица, Нью-Йорк. Бросить в любой почтовый ящик. Доставка оплачена». На самом ключе был выбит номер 402.

Я был в гостинице – очевидно, дешевой, судя по внешнему виду комнаты и адресу. Адрес и тело на полу подсказывали, что я нахожусь в одной из гостиниц на Таймс-сквер, куда приводили своих клиентов «труженицы улицы». В номере, куда меня привели и где я совершил убийство.

Головная боль становилась невыносимой. Я положил руку себе на лоб, безуспешно пытаясь пересилить ее. Я сделал шаг, поскользнулся и чуть не упал. Взглянув под ноги, я увидел, что поскользнулся в крови.

Я отвернулся, чтобы не видеть тела и крови. Осторожно переступая через кровавые лужицы, я снова подошел к кровати, сел и, стащив с подушки наволочку, принялся стирать ею кровь с рук и ног. Я весь перепачкался кровью, и теперь нужно было приложить немало усилий, чтобы оттереть ее.

Я встал и стащил с кровати простыню. Закутавшись в нее на манер римской тоги и стараясь не наступать в кровь и не смотреть на труп, я поднял ключ и подошел к двери. Она была заперта. Я потянул задвижку на себя и потихоньку отворил дверь. Тесный, темный, грязный коридор был пуст. Выскользнув из комнаты, я закрыл и запер дверь ключом, поскольку у нее не оказалось защелки. Я шел по коридору, чувствуя, как дико выгляжу в импровизированной тоге. По счастью, мне никто не встретился. Дойдя до общей ванной (в таких гостиницах ванные комнаты обычно общие; я хорошо знаю такие гостиницы – счет им потерял), я нырнул внутрь и закрыл дверь на задвижку. Кого-то недавно рвало в унитаз. Я спустил воду, зажмурился, открыл глаза, подумал о трупе на полу в номере 402 – моем номере, – и меня снова вырвало. Пришлось спускать воду второй раз.

Как следует ополоснув ванну, я наполнил ее до краев, залез туда и помылся. Главное – смыть с себя кровь. Что бы я ни предпринял дальше, сначала нужно смыть с себя кровь. Мне вспомнились слова леди Макбет. Кто бы подумал, что в этом старике столько крови? В девушке тоже было много крови.

Когда я вылез из ванны, пришлось вытираться простыней, и одеться уже было не во что. Я посмотрелся в маленькое, засиженное мухами зеркало над раковиной. Лицо покрывала однодневная щетина. Значит, сегодня воскресенье. Последнее, что я помнил, была суббота. Субботнее утро...

Нет. Я еще не был готов вспоминать.

Очень поздно сейчас быть не могло. В таких отелях номер обычно нужно освободить между одиннадцатью и двенадцатью, хотя немногие гости остаются здесь дольше чем на час. В дверь не стучали – видимо, было еще утро. Утро воскресенья.

Нельзя было вечно торчать в ванной. Взяв мокрую простыню, я аккуратно сложил ее несколько раз, примерно до размеров банного полотенца. Потом обмотал ее вокруг талии, закрепив конец простыни, чтобы она держалась сама. Я открыл дверь и увидел маленького старичка, шедшего по коридору. Я снова закрыл дверь. Он прошел мимо ванной. Когда я услышал, как старичок спускается по лестнице, я снова отворил дверь. На сей раз коридор был пуст.

Я вернулся в номер. Больше пойти было некуда.

И здесь, в номере, спустя примерно полчаса после того, как мне в первый раз пришло в голову позвонить в полицию, я вдруг понял, что не стану туда звонить.

Я провел в тюрьме четыре года. С той стороны, как говорили мои приятели-заключенные (как они презирали меня! Они были преступники, профессионалы или дилетанты, а я просто убил женщину, и за это они ненавидели меня). С той стороны я провел четыре года и, если верить статье приговора, мог твердо рассчитывать еще на тридцать семь. Я, как говорится, сдал партию. В жизни за решеткой ничего хорошего не было. Да и странно, если бы кто-нибудь решился утверждать обратное. Но она была разнообразна и подчинена заведенному порядку. В ней присутствовала даже видимость цели, пусть даже эта цель скрывала самообман – как у белки в колесе. Я смирился с этой жизнью, и, возможно, было бы лучше, если бы я провел там остаток дней.

В том, что этого не произошло, моей вины было больше, чем их. Один адвокатишка из Флориды стал гнать волну. Он отправил письмо с изложением дела в Верховный суд, на основании которого суд принял одно из своих эпохальных решений. Шлюзы открылись. Я прочел об этом решении и потребовал стенограмму собственного судебного разбирательства. Покопавшись в литературе по юриспруденции, я обнаружил, что все мое дело отныне яйца выеденного не стоит. Необоснованное признание, отсутствие прямого мотива преступления, доказательства, полученные незаконным путем, – целый набор грубейших нарушений, на которые тогда не обратили внимания. Теперь они стали для меня пропуском на волю.

Я вполне мог оставить все как есть. Я был там, где, как я считал, мне и было место. Я мог остаться там навсегда. Но меня уже затянуло в коленвал свободы. Как водитель, зачарованный плавным ходом своей машины, пропускает поворот и на полной скорости влетает на территорию совсем другого округа, так и я очертя голову бросился торить пути к освобождению. Я мчался по дороге, и у меня и мысли не было остановиться и узнать направление.

Мой судебный иск послужил примером для остальных. Я пробил дыру в тюремной стене, и в нее за мной устремились несколько заключенных. Исполнение наших приговоров было отложено, и общество могло или освободить нас, или устроить повторное разбирательство. Большинство из нас не могли снова предстать перед судом: вещественные доказательства были потеряны или их вовсе никогда не существовало, свидетели умерли или исчезли. Одним словом, мы оказались на свободе – я, Турок Вильямс, взломщик сейфов Джекл и другие, имена которых я забыл.

А теперь эта мертвая девушка, – а я не мог снова оказаться по ту сторону. Это было исключено. Абсолютно.

На полу лежал нож. Насколько я мог судить, я никогда его раньше не видел. Но это не имело значения. Насколько я мог судить, я никогда раньше не видел ни этой девушки, ни этой комнаты. Вероятно, я купил нож днем в субботу и воспользовался им уже в субботу вечером. Он еще мог послужить мне. Можно пустить себе кровь, надрезать кожу на запястьях. Можно снова пойти в ванную, лечь в теплую воду, вскрыть вены и истечь кровью, как Цицерон. Или перерезать себе горло, как я перерезал горло этой девушке. Вулф Тоун, посаженный в тюрьму после ирландского восстания 1798 года, перепилил себе горло перочинным ножом. Способен ли я на такой шаг? Дрогнет ли рука? Окажется ли боль сильнее решимости? Или намерение просто рассыплется на полпути, побежденное желанием жить и страхом смерти?

Я так и не поднял нож – даже попытки не сделал. Я стоял и смотрел на него, и мне хотелось курить. Мне хотелось подобрать нож. Мне хотелось умереть. Но дальше мыслей дело не шло.

О том, чтобы покончить с собой, и речи не было. По крайней мере, сейчас. В полицию я тоже не мог пойти. И в этой комнате я тоже больше не мог оставаться. Ни за что.

Я ощупал свои джинсы, стараясь снова не запачкать руки. Карманы были пусты. Я искал сигареты, но сигарет не было. Бумажник тоже пропал. Неудивительно. После такой ночи как правило просыпаешься без часов и бумажника. И то и другое теперь пропало. Что ж, это в порядке вещей. Очевидно, перед тем, как я подцепил девицу, меня ограбили. Может быть, так все и было: она заговорила о деньгах, а денег у меня не было, и я психанул. Может быть...

Нет. Я все еще не хотел ни о чем вспоминать. И строить предположения тоже не хотел – пока.

Я просто хотел уйти.

Я снова пошел к двери и открыл ее. Теперь в гостинице было шумно. Просыпались и выходили постояльцы. Слегка приоткрыв дверь, я стал ждать, поглядывая в щелку. Мимо двери прошла пара – высокий худой мужчина с усталым лицом и светлыми взъерошенными волосами и маленькая худая негритянка. На его лице отражался стыд, на ее лице – усталость. Открылась одна из дверей, и появился молодой человек весьма женственной наружности. Едва он ушел, из того же номера вышел моряк: его лицо выражало те же утомление и стыд, что и лицо светловолосого мужчины.

Через две двери от меня из номера вышел мужчина в банном халате, пересек коридор и вошел в ванную. Он оставил дверь незапертой.

Он был примерно моего телосложения, чуть полнее. Я выскользнул из своей комнаты, запер дверь и босиком прокрался по коридору в направлении ванной. Журчала вода – мужчина наполнял ванну. Значит, время у меня есть.

Я прошел к его номеру и открыл дверь. В холле раздались шаги, и сердце у меня екнуло, но я тут же сообразил, что никто не знает, что это не мой номер. Я вошел внутрь и заперся.

В комоде лежало чистое нижнее белье и носки; Свежей рубашки не было. Слегка потертая на локтях клетчатая фланелевая рубашка, которую я снял с крючка в шкафу, оказалась мне велика. У бывшего владельца рубашки оказалась только одна пара брюк – из шерстяной ткани, темно-коричневого цвета, со «стрелками» и отворотами. Мешковатые, в талии они были мне широки почти на четыре дюйма. Я застегнул его пояс на последнюю дырку, и брюки на мне удержались. Ширинка у этих брюк была не на молнии, а на пуговицах. Я уже не помнил, когда последний раз видел такие штаны.

В отличие от остальных вещей, его ботинки были мне малы. Тяжелые старомодные кожаные башмаки. Шнурки были порваны и связаны. Я с трудом всунул ноги в ботинки и завязал шнурки.

Его бумажник лежал в ящике комода. Он не был мне нужен, так же как не было нужно его водительское удостоверение, карточка профсоюза моряков и презерватив. В бумажнике лежали две однодолларовые бумажки и одна достоинством в пять долларов. Я вытащил три купюры, потом, поколебавшись, положил две долларовые бумажки обратно. Я сунул деньги в карман – теперь уже в свой карман, поскольку законное владение относится к фактическому примерно в соотношении девять к десяти, – вышел из его номера и поспешил к себе в комнату.

С его ремнем штаны держались лучше. Нет, они по-прежнему не сидели как влитые, но то же можно было сказать и о ботинках и рубашке. В моей ситуации это едва ли было важно.

Красть у бедняка мне было тяжело. Ему будет до слез жалко одежды, пяти долларов, всего остального. Лучше бы я украл у человека побогаче, но люди с деньгами не останавливаются в таких гостиницах, как «Максфилд», разве что на пару часов. И все же мне было тяжело.

Судя по тому, что значилось на его водительском удостоверении и профсоюзной карточке, он был на пятнадцать лет старше меня. Его имя было Эдвард Болеслав. Мое – Александр Пенн. Друзья, наверное, зовут его Эд или Эдди. Когда у меня были друзья, они звали меня Алексом.

Теперь на мне была его одежда, а в кармане лежали пять из его семи долларов.

Времени не было. Он не мог мыться вечно. Скоро он насухо вытрется полотенцем, протрусит в своем махровом халате через коридор в номер и обнаружит, что его обокрали. К этому моменту мне лучше исчезнуть.

Я открыл дверь. Бросив прощальный взгляд на мертвую шлюху, я вдруг испытал сильнейшее отвращение. К такой реакции я совершенно не был готов и чуть было не заорал благим матом. Взяв себя в руки, я вышел из комнаты, запер дверь (все равно дверь откроют и девушку найдут, запирай не запирай – это ничего не меняет) и пошел по коридору туда, где, указывая выход, горела красная лампочка. Преодолев три скучных лестничных пролета, я спустился на первый этаж. Часы над конторкой показывали половину одиннадцатого, а висевшее тут же объявление напоминало, что номера нужно освобождать к одиннадцати.

Служащий за конторкой, светлокожий негр в очках в роговой оправе, с тонкими, аккуратными усиками, спросил, не останусь ли я еще на одну ночь. Я мотнул головой. Он попросил вернуть ключ. Я бросил ключ на конторку.

Записался ли я в регистрационную книгу гостиницы под своим настоящим именем? Впрочем, не важно – в номере полным-полно моих отпечатков пальцев. Я пошел к выходу. Вот сейчас служащий меня окликнет, а у дверей меня уже ждет полиция. Но никто меня не окликнул.

И полиции у дверей не было. Я вышел на улицу. В лицо ударил нестерпимо яркий солнечный свет, от которого стало больно глазам. Мне хотелось курить, хотелось выпить. Я не знал, куда податься.

«Отель „Максфилд“, 324, Западный район, 49-я улица, Нью-Йорк. Бросить в любой почтовый ящик. Доставка оплачена». Значит, я был где-то между Восьмой и Девятой авеню, на той стороне улицы, которая ближе к центру. Я повернул направо и прошел примерно полквартала по направлению к Восьмой авеню. Потом пересек Сорок девятую улицу и прошел еще один квартал на север, где на углу Пятидесятой и Восьмой обнаружил аптеку. Я зашел внутрь и разменял пять долларов Эдварда Болеслава, купив пачку сигарет. Мне нужна была еще бритва и лезвия, но с этой покупкой я повременил. У меня было всего пять долларов, точнее, теперь, после покупки сигарет, $4.56, и эти деньги должны были кормить, одевать и давать мне приют, пока...

Пока я не сдамся и не позвоню в полицию.

Нет. Нет, я не позвоню в полицию, я не сдамся, я не вернусь туда снова.

Об этом не может быть и речи.

Я закурил. Набрал полные легкие дыма, и в голове тут же застучало, а руки затряслись. Я снова прошел к прилавку, купил коробочку аспирина и проглотил три таблетки, не запивая водой.

Проглотить их было трудно, но у меня как-то получилось. Я убрал коробочку в карман Эдвардовых штанов, сигареты и спички – в карман его рубашки, вышел из аптеки и остановился на ярком солнце.

Я и понятия не имел, куда податься.