Текст книги "История Французской революции. Том 1"

Со двора слышен страшный гвалт. Лафайет, едва успевший прилечь и даже еще не заснувший, слышит этот шум, садится на первую попавшуюся лошадь, скачет в самую гущу схватки и находит нескольких гвардейцев, которых толпа собирается растерзать. Он освобождает их, приказывает своим солдатам бежать во дворец и остается среди разбойников почти в одиночестве. Один из них в него целится; Лафайет, не смущаясь, приказывает народу привести его к нему; народ хватает виновника и перед глазами генерала разбивает ему голову о мостовую.

Лафайет спасает гвардейцев в Версале

Лафайет летит с освобожденными лейб-гвардейцами во дворец и находит там своих гренадеров. Все обступают его и обещают положить жизнь за короля. Спасенные от смерти лейб-гвардейцы кричат: «Да здравствует Лафайет!» Весь двор, спасенный им и его войском, признается, что обязан ему жизнью; его осыпают выражениями благодарности. Принцесса Аделаида, тетка короля, вбегает и обнимает его со словами «Генерал! Вы нас спасли!».

Народ в это время неистово требует, чтобы Людовик XVI переехал в Париж. Собирается совет. Лафайет, приглашенный в нем участвовать, отказывается, чтобы не стеснять свободы совещавшихся. Наконец решают, что двор исполнит желание народа. Из окон бросают билетики с этим известием. Людовик XVI появляется на балконе в сопровождении генерала, его встречают криками «Да здравствует король!». Другое дело – королева; против нее возвышаются грозные голоса. Лафайет подходит к ней.

– Государыня, – спрашивает он, – что вы намерены делать?

– Поеду с королем, – отвечает Мария-Антуанетта твердо.

– В таком случае идите за мной, – продолжает генерал и выводит ее, удивленную, на балкон. Из толпы раздается несколько угроз. Мог прозвучать несчастный выстрел, слов слышно не было, следовало действовать на зрение толпы. Лафайет наклоняется, берет руку королевы и почтительно целует ее. Народ – всё же французы – приходит в восторг и утверждает примирение криками «Да здравствует королева!», «Да здравствует Лафайет!».

– А для моих гвардейцев вы ничего не сделаете? – спрашивает Лафайета Людовик. Генерал выводит одного гвардейца на балкон, обнимает его и надевает на него свою портупею. Народ и это одобряет и рукоплесканиями утверждает это новое примирение.

Собрание не сочло совместным со своим достоинством явиться к королю, хотя он и приглашал депутатов. Они ограничились тем, что отправили к нему депутацию из тридцати шести членов. Как только они узнали о его предстоявшем отъезде, они издали декрет, объявлявший, что собрание неотделимо от особы государя, и назначили сто депутатов, которым поручили сопровождать его в Париж. Король получил декрет и уехал.

Большая часть толпы уже рассосалась. Лафайет послал вслед за народом отряд, чтобы толпа не могла вернуться. Он распорядился обезоружить разбойников, несших на пиках головы двух лейб-гвардейцев. Эти ужасные доспехи были у них отняты, и хотя говорили, будто их несли впереди кареты короля, это неправда.

Людовик XVI наконец въехал в Париж среди огромного стечения народа и был встречен мэром Байи в ратуше.

– Я с доверием возвращаюсь к моим парижанам, – сказал король.

Байи повторил эти слова тем, кто не мог их слышать, но пропустил слово «доверие».

– Прибавьте «с доверием», – поправляет его королева.

– Так еще лучше, – отвечает Байи, – чем если бы я сам сказал.

Королевское семейство поехало во дворец Тюильри, остававшийся необитаемым уже целое столетие: в нем еще не успели сделать нужных приготовлений. Караулы вверили парижской милиции, и Лафайет должен был принять на себя ответственность перед нацией за особу короля, которого партии оспаривали одна у другой. Дворянство хотело везти его в какую-нибудь крепость, чтобы от его имени пользоваться деспотической властью; народная партия, еще не помышлявшая о том, чтобы обходиться вовсе без короля, хотела удержать его в своих руках, чтобы завершить конституцию и отнять главного вождя у междоусобной войны. Поэтому привилегированные сословия злобно назвали Лафайета тюремщиком, а между тем его бдительность доказывала только искреннее желание иметь короля.

С этой минуты ход партий обрисовывается на новый лад. Аристократия, удаленная от Людовика XVI и не будучи в состоянии ничего предпринять вместе с ним, стала разъезжаться по провинциям и уезжать за границу. С этих-то пор эмиграция начала принимать значительные размеры. Множество дворян бежало в Турин, к графу д’Артуа, который нашел там убежище у своего тестя. Политика их заключалась с тех пор в возбуждении южных департаментов с помощью предположения, что король не свободен.

Королева, как австриячка, притом враг нового двора, образовавшегося в Турине, обратилась со своими надеждами к Австрии. Король, находясь в центре этих происков, видел всё, ничему не мешал и ждал спасения, откуда бы оно ни пришло. По временам он отрекался от того, что происходило вокруг него, – когда этого требовало собрание, и действительно был не свободен, как не был бы свободен в Турине или в Кобленце, как не был свободен при Морепа[41]41
  Жан-Фредерик Фелиппо, граф де Морепа (1701–1781) – государственный министр Франции, обладал старшинством в королевском совете, сам представлялся как «наставник юного короля». – Прим. ред.


[Закрыть], потому что слабость характера обрекает человека на вечную зависимость.

Народная партия, отныне торжествующая, была теперь разделена между герцогом Орлеанским, Лафайетом, Мирабо, Барнавом и братьями Ламетами. Общественный голос обвинял герцога Орлеанского и Мирабо в подстрекательстве к последнему бунту. Свидетели, заслуживавшие некоторого доверия, уверяли, будто видели Мирабо на ужасном месте сражения 6 октября. Эти факты впоследствии были опровергнуты, но в ту пору им верили. Заговорщики хотели удалить короля и даже убить его, говорили клеветники. Еще говорили, что герцог Орлеанский хотел быть наместником, а Мирабо – министром. Так как ни один из этих проектов не состоялся, то казалось, будто Лафайет расстроил их своим присутствием, и он прослыл за спасителя короля и победителя герцога и Мирабо.

Александр Ламет и Шарль Ламет

Двор, еще не успев впасть в обычную свою неблагодарность, признавал Лафайета своим спасителем, и в эту минуту могущество его казалось непомерным. Экзальтированные патриоты пугались его и уже шептали имя Кромвеля. Мирабо, как мы скоро увидим, не имел ничего общего с герцогом Орлеанским, ревновал к Лафайету и называл его Кромвель-Грандисон[42]42
  Грандисон – герой романа С.Ричардсона «История сэра Чарльза Грандисона»; добродетельный английский джентльмен, соперничающий в добродетели со своей невестой. – Прим. ред.


[Закрыть]. Аристократия поддерживала его в этой недоверчивости и прибавляла к ней свою клевету. Но Лафайет решился, вопреки всем препятствиям, поддерживать короля и конституцию. Для этого он хотел сначала отстранить герцога Орлеанского, присутствие которого подавало повод ко многим слухам и, кроме того, могло представить если не средства, то хотя бы предлоги к смутам. Лафайет имел свидание с принцем, озадачил его своей твердостью и заставил удалиться. Король, знавший и одобрявший этот проект, сделал вид, с обычной своей слабохарактерностью, что его принуждают к этой мере, и в письме к герцогу сказал ему, что необходимо, чтобы удалился или он, или Лафайет; что при нынешнем состоянии общественного мнения выбор сомнителен и поэтому он дает герцогу поручение в Англию. Впоследствии стало известно, что министр иностранных дел Монморен, чтобы избавиться от честолюбия герцога Орлеанского, направил его в Нидерланды, в то время поднявшиеся против Австрии, и подал надежды на титул герцога Брабантского.

Друзья герцога Орлеанского, узнав об этом, рассердились на него за малодушие. Они не хотели, чтобы он уступал, отправились к Мирабо и просили его разгромить с кафедры насилие, которому Лафайет подвергал герцога. Мирабо, уже ревновавший к популярности генерала, велел сказать герцогу, что будет громить их обоих, если герцог уедет в Англию. Это поколебало герцога, но новое настоятельное послание от Лафайета заставило его решиться.

Мирабо, получив в собрании записку, извещавшую об уступке герцога, с досадой воскликнул: «Он не стоит того, чтобы отдаться ему!» Эти слова и много других столь же неосторожных слов навлекли на Лафайета обвинение в том, что он один из агентов герцога, тогда как он никогда таковым не был. Его стесненные денежные обстоятельства, неосмотрительные речи, его короткость с герцогом – впрочем, и со всеми другими, – его предложение насчет испанского престолонаследия, наконец, его сопротивление отъезду герцога – всё это должно было возбуждать подозрения. И, несмотря на это, положительно верно, что Мирабо не принадлежал ни к одной партии и не имел даже иной цели, кроме уничтожения произвола и всевластия аристократии.

Авторы этих предположений должны бы знать, что Мирабо в то время приходилось занимать самые скромные суммы, чего никогда не случилось бы, если бы он был агентом непомерно богатого принца, разоряемого, как уверяли, своими приверженцами. Мирабо давно предчувствовал близкое разложение государства.

Один разговор в версальском парке с близким приятелем, продолжавшийся целую ночь, породил в голове его совершенно новый план, и он дал себе слово, ради своей славы и ради спасения государства, наконец, ради своей карьеры, остаться непоколебимым между разрушителями и престолом и упрочить монархию, уготовляя себе место в ней.

Двор уже прежде заискивал перед Мирабо, но принимался за дело неуклюже и без деликатности, необходимой с человеком необыкновенно гордым, который непременно хотел сохранить свою популярность, не успев еще приобрести уважения. Малуэ, коротко знакомый с Мирабо приятель Неккера, хотел свести их. Мирабо много раз отказывался, убежденный, что ему никак не сойтись с министром. Наконец, однако, он согласился. Малуэ его представил, но несходство двух характеров еще резче обозначилось после беседы, в которой, по общему признанию всех присутствовавших, Мирабо обнаружил всё превосходство, которым обладал в частной жизни так же, как и на кафедре. Пустили слух, будто Мирабо хотел, чтобы его услуги были куплены, а Неккер не сделал ему никаких предложений, и поэтому он, уходя, сказал: «Министр еще услышит обо мне!» Это толкование, опять-таки сделанное партиями, и толкование ложное. Малуэ предлагал Мирабо сговориться с министром – и ничего больше.

Кроме того, примерно в это же время у Мирабо завязались прямые переговоры с двором. Один высокопоставленный иностранец, бывший в близких сношениях со всеми партиями, сделал первый шаг. Приятель Мирабо, служивший посредником, дал почувствовать, что двор не добьется того, чтобы он пожертвовал своими принципами, но если двор будет строго придерживаться конституции, то найдет в Мирабо непоколебимую опору. Условия эти предписываются его положением, и необходимо, даже в интересах тех, кто желал пользоваться его услугами, поставить его в положение почетное и независимое, то есть уплатить его долги. Нужно, наконец, привязать его к новому общественному строю и, не давая ему портфеля теперь же, подать надежду на него в будущем. Всё окончательно уладилось только два или три месяца спустя, то есть в начале 1790 года. Историки, плохо зная эти подробности и обманутые упорством, с которым Мирабо боролся против власти, отнесли этот договор к позднейшему времени. Мы ниже познакомим с ним читателя.

Барнав и братья Ламеты могли соперничать с Мирабо лишь большим ригоризмом в выражении патриотизма. Проведав об идущих переговорах, они нарочно подтвердили распущенный уже слух о том, что Мирабо дадут портфель, чтобы отнять у него возможность принять его. Скоро представился и случай помешать ему в этом. Министры не имели права выступать в собрании. Мирабо не хотел, становясь министром, отказаться от слова, самого сильного своего оружия, к тому же ему хотелось вывести Неккера на кафедру, чтобы раздавить его. Поэтому он предложил дать министрам совещательный голос. Народная партия воспротивилась без всякой видимой причины, как бы опасаясь министерских обольщений. Но эти опасения не имели никакого основания, потому что уж никак не публичными сообщениями палатам министры обыкновенно обольщают народные представительства. Предложение Мирабо отвергли, и Ланжюине, заведя ригоризм еще далее, предложил воспретить депутатам принимать министерские портфели. Последовал горячий спор.

Хотя побуждение к этим предложениям было известно, оно не высказывалось, и Мирабо, для которого скрытничанье было просто невозможно, наконец воскликнул, что не следует, имея в виду одного человека, принимать меру, вредную для всего государства; что он, пожалуй, согласен на предлагаемый декрет, но с тем, чтобы принять портфель было воспрещено не всем нынешним депутатам, а одному господину Мирабо, депутату сенешальства Экс. Эта неслыханная смелость и откровенность остались без ответа, и декрет был принят единогласно.

Отъезд Лалли

Из предыдущего ясно, что государство было разделено между эмигрантами, королем, королевой и различными народными вождями. Таких решительных событий, как события 14 июля и 5 октября, еще долго не должно было происходить; для этого требовалось, чтобы новые неприятности раздразнили двор и народ и привели их к полному разрыву.

Собрание переехало в Париж (где в Архиепископском дворце 19 октября прошло первое заседание), получив от коммуны многократные заверения насчет спокойствия, с обещанием полной свободы действий. Мунье и Лалли-Толендаль, приведенные в негодование событиями 5 и 6 октября, тогда же вышли в отставку, говоря, что не хотят быть ни свидетелями, ни соучастниками злодеяний крамольников. Они, вероятно, после раскаялись в этом отступлении от общественного дела, особенно когда Мори и Казалес, удалившиеся было из собрания, вскоре вернулись, чтобы мужественно и до конца отстаивать свои убеждения. Мунье, уехав в Дофине, созвал штаты этой провинции, но вскоре после того они были распущены декретом, не оказав никакого сопротивления. Таким образом, Мунье и Лалли, которые во время присяги в Зале для игры в мяч были героями народа, теперь гроша не стоили в его глазах. Народное могущество опередило сначала парламенты, а потом Мунье, Лалли и Неккера; та же участь предстояла и многим другим.

Дороговизна хлеба – преувеличенная, но не вымышленная причина смут – послужила поводом к еще одному преступлению. Булочник Франсуа был убит 20 октября несколькими разбойниками. Лафайету удалось схватить виновных; он их предал суду Шатле, облеченному чрезвычайной властью судить все проступки, относившиеся к революции. Там судили Безенваля и всех аристократов, обвиненных в соучастии в заговоре, расстроенном 14 июля. Шатле должен был судить по новым формам. В ожидании института присяжных, еще не учрежденного, собрание постановило гласность суда, защиту с передопросом свидетелей и вообще все меры, охранявшие невинных. Убийцы Франсуа были осуждены и спокойствие восстановлено.

Пользуясь случаем, Лафайет и Байи предложили принять законы военного положения. Против этого живо восстал Робеспьер, который тогда уже являлся горячим сторонником народа и бедных, однако предложение было принято большинством (декрет от 21 октября). В силу этого декрета муниципалитеты отвечали за общественное спокойствие; в случае смут им поручалось требовать на реквизицию войска или милицию и, после троекратного увещания, распорядиться применением силы против мятежных сходбищ. При коммуне был назначен следственный комитет, и другой – при собрании, для наблюдения за многочисленными врагами. Достаточно ли было этих средств, чтобы расстроить планы противников?

Работа над конституцией продолжалась. Феодализм был уничтожен; но оставалось принять еще меры для уничтожения тех крупных корпораций, которые составляли в государстве организованную силу против государства. Духовенство владело громадным имуществом, полученными от государей в виде пожертвований или от верующих в виде посмертных даров. Если имущество отдельных лиц, плод и цель труда, должно было быть уважаемо, то имущество, данное корпорациям для известных целей, могло получить от закона другое назначение. Это имущество было дано ради благолепия религии (или по крайней мере под этим предлогом), а так как отправление религиозных обрядов и треб есть общественное служение, то закон мог распорядиться доставлением нужных к тому средств совершенно иначе.

Аббат Мори развернул по этому случаю всё свое красноречие. Он напугал землевладельцев, угрожая близкой опасностью всякой собственности и уверяя, что собрание жертвует провинциями столичным спекулянтам. Софизм, который он приводил, был настолько странен, что заслуживает внимания. Собрание располагало имуществом духовенства для уплаты долга; кредиторами по этому долгу были большие парижские финансисты; имущество, которое собрание жертвовало им, находилось в провинциях. Отсюда оратор выводил смелое заключение, что провинция приносится в жертву столице, как будто провинция, напротив, не выигрывала от нового разделения этих огромных земель, до тех пор служивших только роскоши нескольких праздных церковных магнатов.

Все усилия Мори ни к чему не привели. Талейран, автор предложения, и депутат Туре разбили эти пустые софизмы. Собрание уже совсем было готово постановить, что церковное имущество принадлежит государству, а оппоненты всё еще стояли на вопросе о собственности. Им на это отвечали, что даже если они и собственники, то можно распорядиться их имуществом, так как имущество это в случаях крайней нужды нередко уже использовалось в пользу государства. Оппоненты этого и не отрицали. Пользуясь их признанием, Мирабо предложил вместо слов «принадлежат государству» поставить «находятся в распоряжении государства». Спор на этом закончился, и декрет немедленно приняли.

Таким образом, собрание уничтожило опасное могущество духовенства, роскошь этого сословия и добыло те громадные финансовые средства, которые так долго питали революцию. В то же время депутаты обеспечили существование приходских священников, постановив, что содержание их должно включать не меньше тысячи двухсот франков, дом и сад. Собрание объявило, что не признает монашеских обетов и возвращает свободу всем монахам, предоставляя, однако, желающим право продолжать монастырскую жизнь. А так как монастырское имущество уже забрали в казну, то монахам назначили пенсии. Депутаты пошли еще дальше, провели различие между богатыми и нищенствующими монашескими орденами и соразмерили пенсию согласно прежнему положению получавших ее монахов. Они поступили точно так же и относительно всех прочих пенсий, и когда янсенист Камю, желая возвратиться к евангельской простоте жизни, предложил свести все пенсии к одной, крайне скудной цифре, собрание, по совету Мирабо, уменьшило их только соответственно их действительной стоимости и прежнему положению пансионеров. Точно так же, когда потомки протестантов, уехавших из Франции после отмены Нантского эдикта, потребовали возвращения отобранных у их предков земель, собрание возвратило им только то имущество, которое оказалось не продано.

Поступая осторожно и с крайней деликатностью относительно лиц, собрание не церемонилось с учреждениями и в делах, касавшихся конституции. Прерогативы высших властей были уже установлены; нужно было теперь разделить территорию государства. Она всегда была разделена на провинции, последовательно присоединенные к древней Франции. Эти провинции, не похожие между собой по законам, правам, нравам, образовали вместе нечто весьма несообразное. Сийесу пришла мысль слить всё это воедино посредством нового разделения, которое бы уничтожило старинные разграничения и привело все части государства к одним законам и одному духу. Это было достигнуто разделением Франции на департаменты. Департаменты были разделены на округа, а округа – на муниципалитеты. На всех этих степенях работала система представительства. Администрация департаментов, округов и общин была вверена совещательному совету и другому – исполнительному, тоже избираемому. Все эти власти были одна другой подведомственны и, в пределах своей деятельности, имели те же атрибуты. Департамент расписывал подати по округам, округа – по общинам, общины – по отдельным людям.

Затем собрание определило звание гражданина, пользовавшегося политическими правами. Активным гражданином признавался тот, кому не менее двадцати пяти лет от роду и кто платит прямой налог; лица, не соединявшие в себе этих условий, признавались гражданами пассивными. Эти простые названия вызвали только смех, потому что люди всегда придираются к названиям, когда хотят подорвать доверие к сущности дела, но они были естественны и прекрасно выражали требуемое понятие. Действительный гражданин участвовал в выборах администрации и собрания. Выборы депутатов производились в две стадии. Для того чтобы быть избранным, не требовалось никаких особенных условий, потому что, как было сказано в собрании, человек есть избиратель по самому своему существованию в обществе и должен быть избираем единственно вследствие доверия избирателей.

Эти работы, хоть и прерывались множеством случайных прений, всё же производились с большим усердием. Первая сторона участвовала в них, лишь упорствуя, стараясь им мешать, как только дело доходило до того, чтобы уступить нации долю влияния. Народные депутаты, хоть и составляли разные партии, сливались или разделялись без резкости, смотря по личному убеждению каждого. Убеждение для них было выше союза с одними или другими. Так Туре, Мирабо, Дюпор, Сийес, Камю, Шапелье то соединялись, то расходились, смотря по своей позиции в каждом споре. Члены же дворянства и духовенства выступали только партией. Каждый раз, как какой-нибудь парламент издавал постановление против собрания или какой-нибудь депутат или писатель оскорблял его, они были готовы поддержать их. Они поддерживали военное начальство против народа, торговцев неграми против негров, подавали голос против допущения евреев и протестантов к пользованию общими правами. Наконец, когда Генуя восстала против Франции по случаю присоединения Корсики, они приняли сторону Генуи. Одним словом, эти депутаты, безучастные и равнодушные ко всем полезным прениям, которых они даже не слушали, всё время разговаривая между собой, вставали только, чтобы отказать в каком-нибудь праве или вольности.

Как мы уже сказали, не оставалось больше возможности затеять большой заговор около короля, потому что аристократия обратилась в бегство, а двор был окружен собранием, народом и милицией. Следовательно, недовольные могли совершать только частные попытки. Они разжигали неудовольствие офицеров, привязанных к старым порядкам, тогда как солдаты, для которых каждая перемена становилась выигрышем, склонялись к новым. Между войсками и чернью случались жестокие схватки; нередко солдаты выдавали своих начальников толпе, которая убивала их. Иной раз, когда городские коменданты вели себя с некоторой ловкостью и присягали в верности новой конституции, недоверие счастливо успокаивалось и равновесие восстанавливалось.

Духовенство наводнило Бретань протестами против отчуждения его имущества. Прилагались все старания, чтобы возбудить остаток религиозного фанатизма в провинциях, где еще господствовало древнее суеверие. Парламенты тоже были пущены в ход и в последний раз испытали свое влияние. Их каникулы были продлены собранием, потому что, собираясь распустить парламенты, депутаты не хотели быть поставлены перед необходимостью с ними спорить. Вакационные палаты[43]43
  Вакационная палата (устар.) – орган, отправляющий правосудие во время вакаций (каникул между сессиями). – Прим. ред.


[Закрыть] разбирали дела в их отсутствие. В Руане, Ренне, Нанте эти палаты издавали постановления, в которых оплакивали разрушение древней монархии и нарушение ее законов, а затем, не называя собрания, как будто указывали на него как на источник всех зол.

Палаты призвали к барьеру и им сделали деликатные выговоры. Реннская палата, как наиболее виновная, была объявлена неспособной исправлять свою должность. Палата Меца тонкой инсинуацией дала почувствовать, что король несвободен: в этом, как мы говорили, заключалась вся политика недовольных. Не имея возможности использовать для своих целей особу короля, они старались представить его как бы в угнетенном положении и этим думали отнять силу у законов, на которые он, по-видимому, соглашался. Сам Людовик XVI как будто уступил этой политике. Он хотел вернуть своих лейб-гвардейцев, отпущенных 5 и 6 октября, и держал при себе караулы из национальной милиции, среди которой знал, что находится в безопасности. Его намерением было казаться пленным. Парижская коммуна расстроила эту вполне мелкую хитрость, попросив короля призвать обратно свою гвардию, но он отказался под разными предлогами и через посредство королевы.

Начался 1790 год, повсеместно ощущалось волнение. С 6 октября три месяца протекли довольно спокойно, но теперь, казалось, опять начиналось беспокойство. За каждой сильной встряской следует отдых, за отдыхом – маленькие кризисы, ведущие к более важным кризисам. В смутах обвиняли духовенство, дворянство, двор, даже Англию. Наемные отряды Национальной гвардии сами заразились этим тревожным состоянием. Несколько солдат, собравшихся на Елисейских Полях, потребовали прибавки жалованья. Лафайет, всегда и всюду успевавший, прискакал, разогнал их, наказал и восстановил порядок в своем войске, верном, несмотря на эти небольшие нарушения дисциплины.

Особенно много было речей о заговоре против собрания и муниципалитета. Предполагаемым главой заговора являлся маркиз Фавра. Он был с шумом арестован и предан суду Шатле. Тотчас же распустили слух, будто замышляли убить Байи и Лафайета; будто тысяча двести лошадей были приготовлены в Версале для похищения короля; будто целая армия швейцарцев и пьемонтцев должна была встретить его и идти на Париж. Поднялась тревога, стали говорить, будто Фавра – агент самых высокопоставленных лиц. Подозрения обратились на Месье, графа Прованского, брата короля: Фавра прежде служил в его гвардии и устраивал для него не один заем. Граф, испуганный общим волнением, явился в ратушу, протестовал против направленных на него инсинуаций, объяснил свои сношения с Фавра, напомнил о своем всегдашнем расположении к народу, обнаруженном еще в собрании нотаблей, и просил, чтобы судили о нем не по слухам, а по его известному и неизменному патриотизму. Рукоплескания заглушили его речь, и толпа проводила его до его дома.

Процесс Фавра между тем продолжался. Маркиз Фавра объездил всю Европу, женился на иностранной княжне и всё строил планы для поправки своих обстоятельств.

Свидетели, которые обвиняли его, в точности излагали его последний план. Убийство Байи и Лафайета, по-видимому, входило в этот план; но не было доказательств того, чтобы действительно были заготовлены тысяча двести лошадей или чтобы швейцарские и пьемонтские войска действительно двинулись. Однако обстоятельства не благоприятствовали Фавра. Суд Шатле недавно освободил Безенваля и других, замеченных в заговоре 14 июля, и публика была недовольна. Впрочем, Лафайет успокоил судей, уговорил их судить по совести и обещал, что приговор будет исполнен, каким бы он ни был.

Этот процесс вновь вызвал подозрения против двора. Новые происки его доказывали, что он неисправим, даже в Париже он не переставал интриговать. Поэтому королю посоветовали сильную меру, которая удовлетворила бы общественное мнение.

Четвертого февраля 1790 года всё собрание удивилось, увидев несколько изменений в зале заседаний. Ступени президентской эстрады были покрыты ковром, усеянным лилиями. Кресло секретаря поставили пониже. Президент стоял подле кресла, обыкновенно им занимаемого. «Король идет!» – вдруг объявляют привратники, и в ту же минуту Людовик XVI входит в залу. Собрание встает и встречает его рукоплесканиями. Трибуны наполняются сбежавшимися зрителями, публика наводняет и прочие части залы и с величайшим нетерпением ждет королевской речи. Людовик XVI говорит стоя, собрание слушает его сидя. Он сначала напоминает о смутах, раздиравших Францию, об усилиях, которые он предпринимал, чтобы унять их и обеспечить процветание народа; он перечисляет труды представителей, причем замечает, что сам старался сделать то же в провинциальных собраниях; наконец доказывает, что сам давно изъявлял желания, ныне сбывшиеся. Король присовокупляет, что считает своим долгом формально присоединиться к представителям нации в тот момент, когда ему представлены декреты, имеющие целью учредить в государстве новые порядки, и говорит, что всеми силами будет споспешествовать успеху этого обширного предприятия, а всякая попытка к противному стала бы преступлением и была бы всеми средствами преследуема.

При этих словах раздаются рукоплескания. Король продолжает и, припоминая принесенные жертвы, приглашает всех понесших какие-либо потери последовать его примеру, покориться и находить вознаграждение в тех благах, которые новая конституция сулит Франции. Когда же он, пообещав защищать эту конституцию, присовокупляет, что сделает и больше, что заодно с королевой с малолетства подготовит ум и сердце своего сына к новым порядкам и приучит его находить свое счастье в счастье французов, – тогда со всех сторон раздаются крики любви, все руки простираются к королю, все взоры ищут мать и дитя, восторг овладевает всеми.

Король оканчивает свою речь, призывая к согласию и миру «добрый народ, которым он любим, как его уверяют, когда хотят утешить его в его печалях». При этих последних словах все присутствующие разражаются благодарными криками. Президент в краткой ответной речи выражает бурные чувства, наполняющие все сердца. Толпа провожает короля до Тюильри. Собрание постановляет принести благодарность королю и королеве. Возникает новая мысль: Людовик XVI обязался соблюдать и охранять конституцию – тогда и депутатам весьма кстати будет тут же поклясться в том же. Предлагается гражданская присяга, и каждый депутат клянется «быть верным нации, закону и королю и всеми силами поддерживать конституцию, постановленную Национальным собранием и принятую королем». Депутаты, представлявшие торговые круги, в свою очередь просят разрешения принять присягу; трибуны и амфитеатр следуют тому же примеру, и со всех сторон слышится одно слово: «Клянусь!»

Присяга была повторена в ратуше и по общинам всей Франции. Устроили празднества; радость казалась всеобщей и неподдельной. Уж тут-то было время и представился случай повести всё по-новому и не сделать и это примирение бесполезным, как все предыдущие; но в тот же вечер, пока Париж светился иллюминацией, зажженной в честь счастливого события, двор уже впал в свое обычное настроение, и народных депутатов приняли совсем не так, как депутатов от дворянства. Лафайет, усердных и умных советов которого никто не слушал, тщетно повторял, что королю более нельзя колебаться, что он должен целиком примкнуть к народной партии и стараться приобрести ее доверие, что для этого его намерения должны быть не только провозглашаемы в собрании, но и обнаруживаемы в его малейших поступках; что он должен принимать как личное оскорбление каждое сказанное при нем двусмысленное слово и отвергать малейшее сомнение относительно его действительной воли; что он не должен выказывать ни стеснения, ни неудовольствия или оставлять даже тайную надежду аристократам; наконец, что министры должны быть согласны между собой, не позволять себе соперничества с собранием и не вынуждать его беспрестанно обращаться к общественному мнению. Тщетно Лафайет повторял с почтительной настойчивостью эти мудрые советы: король принимал его письма, находил, что он честный человек, – и только; королева же с досадой отталкивала Лафайета, ее даже как будто раздражало почтительное внимание генерала. Она гораздо милостивее принимала Мирабо, более влиятельного, чем Лафайет, но уж конечно не столь безупречного.