Текст книги "Гвианские робинзоны"

Глава VI

Пейзажи тропического пояса. – Возвращение «Надежды». – Безрезультатные выстрелы. – Ловкий маневр. – Вместе! – Через пороги. – Водопад Эрмина. – Искусство гребцов Марони. – Папа, я хочу есть!.. – Молочное дерево. – Смятение уроженца Сент-Уэна. – Растительный желток. – Мертвецки пьяные рыбы. – Робиния нику, или опьяняющее дерево. – Чудесная рыбалка. – Электрический угорь. – Робинзоны становятся буканьерами. – Кому они обязаны счастьем? – Приключения тигра, съевшего острый перец. – У повелителя джунглей разыгрались колики.

Буквально погребенные под непроницаемой толщей зелени, изгнанник и старый негр долго томились в ожидании освобождения.

Мысль о погребении, навевающая образ шахтеров, навеки исчезнувших в сумрачных галереях угольных шахт, может поначалу показаться абсурдной, особенно когда речь идет о пребывании в лесу. Но ни в подобном сравнении, ни в самом слове нет ни малейшего преувеличения.

Все потому, что самые чрезмерные досужие гиперболы, самые смелые метафоры, самые энергичные эпитеты едва ли способны выразить гнетущее впечатление беспредельного одиночества и полной изоляции, которое возникает в некоторых закоулках этой глуши.

Только вообразите себе ярусы густой листвы, вздымающиеся один за другим до бесконечности, словно зеленые горы; шеренги гигантских стволов, которые удваиваются, удесятеряются и продолжают множиться стократ, превращаясь в сплошную стену; лианы, соединяющие стволы и служащие карнизами для бесконечных зеленых занавесей, и вы не сможете не подумать о неизмеримой бездне, о кромешной тьме бездонных шахт, о сырых подземельях. Лишь они могут сравниться с антуражем чудовищно могучей экваториальной природы, имя которой девственные леса.

Вам, должно быть, знакомы темные закоулки старого Парижа с изъеденными плесенью домами, со склизкими мостовыми и атмосферой затхлости, вроде улицы Мобюэ, улицы Венеции или улицы де Брантома? Солнце никогда не осушало бегущих по ним грязных ручейков, здесь никогда не услышишь стука колес кареты, даже ночные фонари здесь едва теплятся, будто вот-вот погаснут от сырости.

Вы когда-нибудь смотрели с крыши в эти узкие дворы, мрачные, как колодцы, на дне которых копошатся смутно различимые существа, бесформенные и практически одинаковые на вид?

Притом что в двух шагах от этих клоак нет ни малейшего недостатка в свежем воздухе и ярком свете и вся роскошь большого города выставлена напоказ во всем своем великолепии.

Таковы леса Гвианы, где наряду с восхитительными чудесами тропиков встречаются подобные медвежьи углы, не менее темные и безнадежные, но куда более мрачные.

Все дело в том, что здесь соединяются две созидательные силы невероятной мощи. С одной стороны, это экваториальное солнце, чьи неумолимые лучи сверх всякой меры нагревают эти знойные края, названные так неспроста; с другой – жирная и влажная почва, сформированная вековыми органическими отложениями и до предела насыщенная питательными веществами.

Крошечное семечко, скромный зародыш древесного гиганта, мгновенно и буйно прорастает в этой питательной среде. Побег вытягивается прямо на глазах, как в огромной теплице, и через несколько месяцев превращается в дерево. Его крона стремится вверх, а тонкий ствол твердеет, и кажется, будто солнце высасывает земные соки через большую соломинку для питья.

Молодому дереву требуется воздух. Ему нужен свет. Его бледные листья, чахлые, как у всех растений, что прозябают во тьме, нуждаются в хлорофилле, их главном красителе, как человеческая кровь – в гемоглобине. И только солнце может его дать. Поэтому единственной заботой юного растения становится постоянный рост в стремлении к его горячим поцелуям. Ни одна сила в мире не способна укротить этот порыв. Рано или поздно молодые деревья пронзают плотный лиственный свод и добавляют новые капли к зеленому океану.

Это буйство тропической растительности производит невероятное, поразительное впечатление. Чтобы составить о нем представление, лучше всего самому оказаться под переплетением огромных ветвей, сливающихся воедино где-то там, под самыми облаками, прикоснуться к чудовищным корням, под которыми беспрерывно происходит таинственное зарождение новой жизни.

О, как жалко выглядит человек, с трудом пробирающийся в этой неодолимой чащобе! Как медленно он идет среди гигантских деревьев! И все же он движется вперед, с компасом в одной руке и с мачете в другой, похожий на сапера, занятого подкопом, или на муравья, роющего нору у подножия горы.

В таких растительных катакомбах и пришлось жить нашим героям после постигшего их двойного несчастья. Они не имели почти никакого представления о времени, им не хватало света и воздуха. Птичье пение никогда не нарушало здешней могильной тишины. Пернатые обитатели джунглей избегают залетать в этот бурелом, опасный даже для хищных зверей. Здесь почти не растет трава, еще меньше цветов, только скользкий, зеленоватый, как губка распухший от воды мох на корнях, напоминающих постаменты колонн готического собора. А подо мхами кишмя кишит целый мир змей, ящериц, жаб, сколопендр, пауков-крабов и скорпионов.

Друзья уже почти месяц пытались выжить в этом рассаднике лихорадки, где жизнь в принципе казалась невозможной, даже их костру не хватало кислорода, чтобы как следует разгореться в разреженной атмосфере подлеска.

Их существование можно было бы сравнить с жаровней с тлеющими углями, которые никак не сгорят дотла.

Каждые два дня Робен ходил на поляну Казимира и приносил оттуда еду: ямс, бататы, маис и бананы. Этого скудного пропитания, по правде говоря, хватало лишь на то, чтобы заглушить болезненное чувство голода, не дать ему задушить их костлявыми пальцами. К счастью, человеческое существо порой обнаруживает удивительную стойкость.

Отшельники тщетно томились в ежеминутном ожидании сигнала, но однажды утром Робен, в пятнадцатый раз проходя по илистому руслу ручейка, вдруг подскочил, словно увидел змею. Прямо перед ним на воде болталась легкая лодка с четырьмя веслами, привязанная к толстому корню. Сомнений быть не могло. Это была она, та самая пирога, которую выдолбили и выстругали они с Казимиром, назвав ее «Надеждой», и которая так загадочно исчезла.

По какому невероятному стечению обстоятельств она могла оказаться здесь в нужную минуту и в полной готовности? В центре пироги лежала большая связка спелых бананов. Кроме того, здесь было несколько запеченных в золе бататов и клубней ямса и, что самое удивительное, дюжина сухарей и бутылка джина. Лодку, вероятно, затопили вскоре после ее пропажи, поскольку борта были совершенно мокрыми и грязными и местами даже покрылись мелкими водными растениями.

Несмотря на всю необычность чудесного возвращения пироги, инженер ни на секунду не стал об этом задумываться. Он мечтал лишь о том, чтобы поскорее вырваться из этой сырой темницы, и решил позже поразмыслить над этой загадкой.

Он бегом поспешил к месту их стоянки.

– Казимир, мы уходим!

– Куда мы идти, компе?

– Наша пирога вернулась. Не знаю как, но она здесь, совсем рядом. Это значит, что приток свободен, можно в этом не сомневаться. Наконец-то мы можем убраться из этого проклятого места и отправиться на Марони.

– Так хорошо, моя идти с вами.

Было бы излишне приводить здесь весь поток восклицаний и удивленных вопросов доброго старика. При этом он делал ничуть не меньше, чем говорил. Казалось, что его нога, раздутая от слоновой болезни, весит столько же, сколько и другая, здоровая. Бедный кокобе передвигался чуть ли не рысью и управился со сборами так быстро, что занял место в лодке одновременно со своим компаньоном.

Жестоко изуродованное болезнью черное лицо озарилось детской радостью, когда Казимир почувствовал в своих скрюченных пальцах рукоятку весла. Челнок, ведомый парой гребцов, тихо проскользнул по ручейку, едва задев береговые заросли трав, и вышел в более широкую протоку.

Кругом было спокойно, ничто не мешало их бесшумному движению. Они снова увидели дневной свет. Внимательно глядя по сторонам, прислушиваясь к малейшему шороху, напрягая мускулы, друзья плыли вперед. Весла бесшумно, без единого всплеска входили в воду, при этом надо было стараться не стукнуть веслом о борт пироги.

Так они без происшествий прошли мимо лесоразработки, с виду совершенно безлюдной. Пирога ловко обогнула несколько громадных бревен, привязанных к пустым бочкам вместо поплавков, которые дрейфовали по воле течения по направлению к Марони. Все было как нельзя лучше. Через несколько минут они пройдут опасный участок, Спаруин расширился к своему устью, и беглецы заметили простор большой реки.

Они на минуту остановились, внимательно осмотрели оба берега, пристально изучили малейшие неровности на поверхности земли, все древесные стволы и корни. Ничто не показалось им подозрительным.

– А теперь вперед, и как можно быстрее, – негромко сказал Робен.

Легкая лодка понеслась стрелой по водам Марони. До едва различимого противоположного берега предстояло проплыть около трех километров.

Друзья наконец почувствовали себя в безопасности. От враждебного берега их отделяло почти четыреста метров, как вдруг позади послышались крики ярости и взрывы проклятий.

Прогремел выстрел. Стрелок, очевидно, неважно прицелился – пуля взметнула воду метрах в двадцати от пироги.

– Вперед, Казимир!.. Вперед… – прохрипел Робен, навалившись на весло, выгнувшееся от напора.

Крики преследователей, отраженные поверхностью воды, ясно донеслись до ушей беглецов:

– Стой, стрелять буду! Стой!

Новый выстрел, а за ним еще один подтвердили этот свирепый окрик.

Изгнанник повернул голову и увидел, как ялик с двумя парами уключинных весел отвалил от берега и пустился за ними в погоню.

– Смелей, старина, вперед! Им нас не догнать… Ах, бандиты! Мы вам не по зубам, в любом случае живым я не дамся!

– Оно так. Идти вперед, эта злой люди нас не поймай.

– Правь к острову, видишь, прямо перед нами… пусть подумают, что мы хотим там причалить.

– Так хорошо, верно говорить.

– Когда мы будем рядом с ним, то повернем и обогнем остров. Так мы спрячемся от пуль, по крайней мере на время.

Расстояние между пирогой и островком стремительно сокращалось. Погоня не отставала, там тоже гребли яростно и изо всех сил. Выстрелы раздавались один за другим, впрочем без особого успеха, пока один из них не перебил весло Робена.

Тот гневно вскрикнул, схватил запасное весло и поднял голову. На звук его голоса отозвался отчаянный крик его жены, мгновенно узнавшей мужа.

Он увидел фигуру в черном, рухнувшую на песок, детей, растерянно бегающих по берегу, жестикуляцию негров. Какой-то мужчина в европейском платье бросился на помощь…

Это не могли быть враги. В этом душераздирающем крике не было угрозы.

Но эта женщина… дети… в таком месте?

Боже милосердный!

«Надежда» уже была в каких-то восьмидесяти метрах от островка. Робен, прямой как стальная балка, с напряженными до оцепенения мускулами, совершал одно из тех невероятных физических усилий, при которых человек может сломаться, если наткнется на непреодолимое препятствие. Пирога неслась по волнам как на крыльях. И вот нос лодки пропахал берег, глубоко вонзившись в песок. Робен выпрыгнул из лодки одним махом, словно тигр, и, приподняв неподвижное тело жены, уставился расширенными от ужаса глазами на онемевших, перепуганных детей.

Враги быстро приближались. Беглец узнал Николя, увидел негра бони, опирающегося на ружье, большую лодку с навесом из листьев.

– Месье Робен, – заорал рабочий.

– Николя, ко мне!.. Скорее в лодку! А вы держитесь, останьтесь здесь, – крикнул Робен голландским матросам.

С этими словами, обхватив левой рукой все еще бесчувственное тело жены, правой он схватил за одежонку младшего сына, бросился к другой лодке и уложил их там, в то время как Николя привел остальных детей в сопровождении старого Казимира.

– Все на борт! – скомандовал Робен.

Бони повиновался без слов, вместе со всеми.

– Весла!

Один из голландских матросов выполнил приказ. Казимир занял место на носу, Робен посередине, бони наизготове уселся на задней скамье.

– Толкай!..

И пирога рванулась вперед. Суринамские негры остались на островке с завязшей в песке «Надеждой», все еще ошеломленные этой странной сценой.

Бони понял, в чем состоял замысел француза. Он вырулил пирогу так, чтобы обогнуть остров. Преследователей не было видно. К счастью, Робену удалось выгадать немного времени до того момента, как тюремная стража поймет, что на островке никого нет, кроме матросов с «Тропической птицы».

Погоня вскоре возобновилась, правда без особой надежды на успех. Хотя большая пирога весила больше и была тяжелее нагружена, чем легкая «Надежда» беглецов, но помощь негра бони оказалась неоценимой. Он один стоил целой команды гребцов.

Увы, но они все еще оставались в пределах досягаемости ружейного выстрела, и Робен, при всей его стойкости и презрении к опасности, дрожал при мысли о близких, которых он только что снова обрел столь чудесным образом. Налегая на весло, полностью сосредоточенный на маневре, ведущем ко всеобщему спасению, бедный отец едва успел украдкой бросить нежный взгляд на мальчиков, дрожавших от страха.

Их мать понемногу приходила в себя благодаря тому, что Николя усердно, но неумело брызгал ей в лицо холодной водой.

– Спасен… он спасен, – выговорила она наконец.

– Отец!.. Отец, они снова будут стрелять! – крикнул Анри, старший из детей.

И в ту же секунду, не успел он договорить, пуля чиркнула о борт лодки и подняла фонтанчик брызг над поверхностью воды.

И тут Робена, который даже не успел обнять свою храбрую жену, преодолевшую все невзгоды, своих милых малышей, по которым он так тосковал, охватила слепая ярость к тем, в чьих сердцах не было ни намека на человечность. Он простил Бенуа, своего палача. Он спас ему жизнь. Но тогда Робен рисковал лишь своей жизнью. А теперь преследователи угрожают его близким. Пуля может попасть в любого из них… у него на глазах!

Его глаза налились кровью, лицо, напротив, мертвенно побледнело. Рискуя замедлить ход лодки, он схватил длинное ружье лесного негра. Оно было заряжено дробью. Бони, разгадав его мысль, вынул изо рта две пули, которые он беспрестанно перекатывал от щеки к щеке, и мгновенно вогнал их в стволы.

– Мерзавцы, у вас нет ни души, ни сердца! – крикнул беглец. – Не приближайтесь, или я вас убью!

Охранники опустили оружие, впечатленные его решительным видом, не решаясь противостоять отчаянному человеку такого склада. Впрочем, им по-любому вскоре пришлось бы прекратить погоню, поскольку шум воды возвещал близость речных порогов.

Пирога приближалась к перекату Эрмина.

Только негр из племени бони по имени Ангоссо был способен преодолеть эту полосу острых, торчащих из-под воды камней, вокруг которых бешено крутилась и пенилась бурная речная волна. Двумя взмахами весла он развернул лодку, одновременно крутнувшись на месте, и оказался впереди.

Казимир и Робен тоже развернулись на своих скамьях, чтобы плыть лицом вперед, и счастливый отец наконец-то смог увидеть своих милых детей и их отважную мать.

Малыш Шарль, не сознавая грозящей опасности, радостно захлопал в ладоши.

Оставим же их на некоторое время, пусть насладятся счастьем долгожданной встречи, и в нескольких словах объясним, почему инженер и прокаженный оказались на перекате Эрмина, тогда как, по их расчетам, они должны были добраться до него только через четыре часа плавания после выхода из ручья в Марони.

Это произошло из-за путаницы в географических названиях. Слабое знание этих мест Робеном вполне извинительно. Что до каторжника Гонде, то он, сообщая беглецу, что это ручей Спаруин, был полностью уверен в своей правоте, и тем не менее он ошибался. Маленькая лесосека, где он работал в качестве лесного разведчика, находилась пятнадцатью километрами выше по течению, чем более крупная, расположенная в устье Спаруина. При этом начальники обеих вырубок почти не поддерживали контактов, и Гонде даже не знал о существовании другой. И поскольку маленькая вырубка тоже называлась Спаруин, то каторжник решил, что ее окрестили так по названию пересекавшего ее ручья, который в действительности называется Сакура.

Этим и объясняется ошибка в определении расстояния до переката. Островок под названием Суэнти-Казаба находится в пятнадцати километрах от устья Спаруина и скрывает от глаз устье другого притока Марони, протекающего по голландской территории. Этот приток был неизвестен в описанную нами пору. Только в 1879 году два француза, Казальс и Лабурдетт, разрабатывавшие золотоносные участки на левом берегу Марони, дали ему название Рюитер.

Отлив, который чувствовался даже здесь, на расстоянии девяноста пяти километров от берега океана, увлекал лодку беглецов к порогам Эрмина. Преследователям же нечего было и думать о том, чтобы преодолеть пороги на своей европейской лодке с килем и горизонтальным рулем. Они тотчас же сели на мель. Надсмотрщикам осталось лишь в бессильной злобе следить за тем, как легкая пирога, словно рыба, огибает опасные участки, да посылать вслед беглецам бесполезные проклятия.

Из всех порогов Марони перекат Эрмина самый безопасный. В самом деле, скальная гряда образует нечто вроде естественного шлюза длиной около восьми-девяти сотен метров с перепадом высот не более пяти метров. То есть наклон весьма незначителен. И тем не менее, чтобы преодолеть его без затруднений, требуются недюжинная ловкость и особая лодка, без киля и руля, с приподнятыми носом и кормой.

Бони Ангоссо, с юных лет знакомый с этим непростым искусством, огибал острые выступы темных скал, выбирал подходящий проход и никогда не направлял пирогу вперед, не убедившись, что путь безопасен. Время от времени бурная вода, к ужасу детей, болтала хрупкую лодчонку, словно щепку, грозя сбить ее с курса, но мощный удар весла возвращал ее в прежнее положение.

Ангоссо, который немного говорил по-креольски, объяснил вполуха слушавшему его Робену, что выше по течению реки находятся куда более опасные пороги, среди которых высокий Синга-Тете, расположенный чуть ниже места слияния рек Лава и Тапанаони, образующих Марони. Спуск по нему поистине ужасен. Водный поток, зажатый между скал, с ревом устремляется в слишком тесное русло, крутится в пене, низвергается шумными водопадами и попадает в другие теснины, с адским грохотом вырываясь из них бесчисленными водоворотами.

Стремнина Синга-Тете, что в переводе с языка негров бони означает «мертвый человек», необыкновенно губительна. Гребцы здесь бросают весла. Лодкой управляют двое, один впереди, другой сзади. Каждый из них берет длинный крепкий шест, называемый такари, упирая его одним концом в грудь.

Пирога, влекомая как перышко, несется по гребню волны, острому как бритва. Завеса водяной пыли, сверкающая как бриллианты, рассеиваясь над бурунами, ослепляет пассажиров, которые вжались в дно лодки, вцепившись в ее борта. Неукротимое течение сейчас разобьет утлое суденышко о торчащую из воды скалу, этого не миновать. Но человек, стоящий на носу пироги, нагибается, упирает дальний конец своего такари в скалу и, не дрогнув, получает сильнейший удар в грудь, которая отзывается гулко, как тамтам. Опасность миновала, но лишь на минуту. Этот прием повторяется снова и снова, то одним смельчаком, то другим и, как правило, с одинаковым успехом. Наконец, после пяти-шести бесконечных минут смертельного ужаса, пассажиры, насквозь промокшие, оглушенные, на пределе после невероятного напряжения, могут отдышаться в спокойных водах – и на всю жизнь сохранить воспоминание об этой головокружительной гонке, ежеминутно сопровождаемой гулкими ударами такари в грудные клетки их проводников.

Но сейчас от Ангоссо не требовалось демонстрировать подобные акробатические таланты, здесь вполне можно было обойтись веслом. Зоркий глаз сына природы беспрестанно вглядывался в бурные воды реки, и время от времени славный парень замечал великолепную кумару, резвящуюся в быстрине, и говорил себе, что эта прекрасная рыба, с нежной и сочной плотью, ароматным жиром, стала бы отличной добычей. Он с вожделением посматривал на свой большой лук из буквенного дерева, двух метров в длину, из которого он так метко стрелял огромными стрелами с тройным наконечником, никогда не давая промаха.

– Ой-ой, как жалко, что белый муше, и мадам, и ваши детки так рады, что убежать, и теперь шибко спеши, и Ангоссо не можно поймай кумару!

Солнце жарило немилосердно. В довершение всех несчастий горшок с печеным ямсом и бататом перевернулся, когда Робен высаживался на островок, и, спеша убраться оттуда, путешественники не успели погрузить в пирогу ни крошки съестного.

Красноречие Николя как ветром сдуло. В его животе урчало от голода. Дети, сбившись вместе на дне лодки, задыхались от жары и жалобно стонали. Бедные малютки не ели уже довольно давно. А на борту не было совсем ничего… лишь немного теплой воды, зачерпнутой из реки, которая скорее усиливала жажду, чем утоляла ее.

Мучения становились нестерпимыми. Нужно было пристать к берегу, тем более что пороги были уже далеко, а стражники давным-давно отправились восвояси.

Гвианские робинзоны могли больше не опасаться людей, но теперь они оказались лицом к лицу с голодом, не менее грозным врагом.

Наконец, не в силах больше терпеть, совершенно разбитые, задыхаясь и мучаясь от жары в этом адском пекле, с пустыми животами, дети заплакали, и с пересохших губ младшего слетел ужасный жалобный стон:

– Папа… я хочу есть…

Эта тяжкая мольба заставила Робена задрожать всем телом. Мать, измотанная моральным потрясением и нуждой, смотрела на него с тревогой.

Нужно было немедленно что-то предпринять под страхом неминуемой смерти от голода.

– Казимир, – сказал он прокаженному, – нам надо немедленно пристать к берегу. Дальше идти не стоит. Дети просят еды. Скажи, что нам делать? Я готов на все. Усталость ничего не значит. Я сделаю все возможное.

– Надо идти туда, – ответил старик, перемолвившись несколькими словами с Ангоссо.

Пирога повернула налево и под небольшим углом направилась к берегу. Через полчаса беглецы добрались до небольшой заводи, затерянной среди огромных деревьев. Чтобы попасть сюда, им пришлось проплыть по едва заметной протоке шириной не больше метра.

– О, компе, так хорошо. Тут я давай детям чуток молоко и желтки.

Робен с тревогой посмотрел на своего спутника. Он решил, что тот внезапно сошел с ума. Что касается Николя, то он, не понимая по-креольски, уловил лишь два слова: молоко и желтки.

– Бедный старик заговаривается. Я не вижу здесь ни птичника, ни коз, ни буренок, если только эти деревья вдруг не превратятся в кур-несушек или в дойную корову, а пока я не понимаю, откуда все это возьмется.

Несколькими ударами мачете, достойными заправского рубаки, бони свалил на землю целую охапку листьев ваи и марипы. Воткнуть в песок пару жердей, соединить их поперечиной, опереть на нее самые длинные и густые пальмовые листья на манер навеса было для него делом привычным. Через три минуты мать и дети расположились в шалаше, который в Гвиане называется ажупа, на удобном матрасе из свежей зелени.

Робен изнывал от нетерпения, несмотря на быстроту, с которой действовал его чернокожий друг. Последний достал из пироги две плетеных чашки-куи, полностью водонепроницаемых благодаря внутреннему слою растительной смолы, известной как мани, которую добывают из дерева горная маниль, или moronoboea coccinea. Затем, приметив два великолепных дерева высотой более тридцати метров, с гладкими красноватыми стволами, он сделал на них два глубоких косых надреза в нескольких сантиметрах от земли.

И тут произошло чудо, к полному изумлению бравого Николя: в надрезах выступили крупные и густые белые капли, которые слились в струйки и потекли прямо в подставленные под них чашки.

– Но это молоко!.. Настоящее молоко… Кто бы мог представить себе нечто подобное?! – воскликнул он, взяв в руки одну из чашек. – Вот, малыш Шарль, держи, попей молочка, только что от коровы.

Ребенок жадно поднес сосуд к губам и большими глотками выпил живительную влагу.

– Вкусно, правда же, мой дорогой?

– Еще как, – подтвердил мальчик с убежденным видом.

– А теперь дай попить маме, а потом еще Эдмону, Эжену и Анри.

Вторая чашка уже наполнилась до краев. Ее тоже пустили по кругу, и когда все утолили жажду и немного подкрепились, Николя последним припал к ней с таким комичным выражением счастья, что все, не исключая Робена, не смогли удержаться и рассмеялись от всей души.

Это случилось впервые за много месяцев!

– Вот что я вам скажу, патрон, я никогда в жизни не пробовал ничего подобного! Древесное молоко, ну и ну! В Париже о таком и не слыхали, там делают молоко из мозгов животных, крахмала, медонского мела, смешивая их с водой, не всегда чистой. Клянусь, между нами, я готов поверить в то, что они и яйца здесь отыщут. А вот это дерево хорошо бы запомнить. Для начала хотя бы узнать, как оно называется. В начальной школе с ботаникой у нас, честно говоря, было неважно.

– Это балата, – сказал Казимир.

– Как, – воскликнул Робен, – это балата, молочное дерево, mimusops balata? Я много раз проходил мимо подобных, понятия не имея, что это оно. Как видишь, Николя, недостаточно черпать знания только из книг.

– Да, это правда. Тут нужна практика. Дело в том, что на практике…

На этих словах он осекся, и не без причины. С дерева, под которым он стоял, прямо ему на голову, прикрытую плетеной панамой, свалился небольшой круглый предмет, величиной со сливу ренклод.

Он поднял голову и увидел Ангоссо. Тот сидел на большой ветке и смеялся над только что разыгранной им шуткой.

– Яичный желток! – радостно воскликнул Николя, поднимая этот предмет, круглый как шар, твердый и окрашенный в красивый оранжевый цвет.

– Хорошо есть, – сказал Казимир. – Вкусно-вкусно.

– Не стану отказываться. Тем более что их там полно, на всех хватит. Во всяком случае, тут можно быть уверенным, что он не из-под курицы.

И честный парень впился в плод всеми зубами, рассчитывая, несомненно, разделаться с ним одним укусом.

– Ай, – воскликнул он, скорчив рожу, – там внутри цыпленок!

– Как – цыпленок!?

– Это я образно. Птенец этой тридцатиметровой наседки – косточка, и претвердая, доложу я вам. Я уж было подумал, что останусь без зубов. Смотрите, как интересно: у этой косточки разная поверхность. С одной стороны она гладкая, как слоновая кость, и вся блестит, а с другой – шершавая, вся в рытвинах, будто бы ее обработали вручную.

– Но мякоть хотя бы съедобна?

– Не хуже, чем давешнее молоко. Слегка суховато, рассыпчато, но все же вкусно. Честное слово, если это и не настоящий яичный желток, мой желудок воспринял его спокойно. А впрочем, вы можете сами попробовать, – закончил он, спасаясь из-под града плодов, сброшенных бони с дерева.

Яичный желток (именно так называют этот плод в Гвиане) был объявлен превосходным всеми членами маленькой колонии, которые вскоре уснули – мы, конечно, говорим о детях – безмятежным сном.

Робен, почти восстановивший силы этой необыкновенной трапезой, с тревогой думал о завтрашнем дне. Он хорошо знал, что такая пища была хороша, чтобы утолить первое чувство голода, но вскоре ее будет недостаточно. Дети и их мать нуждаются в основательном питании, особенно в этих широтах, где анемия не щадит никого.

Ангоссо, добрый гений этого дня, вывел его из раздумий.

– Я буду делай ручей пьяный, – сказал он без обиняков.

– Как ты сказал? – спросил инженер, думая, что не расслышал.

– Делай ручей пьяный, потом бери рыба. Делай пьяный с нику, она тут много везде.

– Оно так, – подхватил Казимир. – Рыба любить нику. Пей его и давай пьяный, как индеец.

– А что потом?

– Бери рыба, давай копти и кушай все вместе.

– Я не понимаю, что ты хочешь сказать, но действуй, друг мой, опьяняй ручей, ты знаешь, как лучше. Я могу чем-то помочь?

– Нет, будь тут, с мадам и детки, бони идти искай нику.

Лесного негра не было почти час, Робену казалось, что время тянется слишком долго, но вот Ангоссо вернулся, нагруженный, как мул контрабандиста.

Но, в отличие от весьма покладистого непарнокопытного, которого несправедливо считают упрямым и которое носит свою поклажу на спине, двуногий обитатель тропиков нес громадную связку свежесрезанных лиан на голове.

Вязанка весила не меньше сорока килограммов и состояла из коричневатого цвета лианы с побегами, нарезанной на полуметровые отрезки, собранные пучками вроде тех, какие делают из лозы французские виноградари. В другой руке бони держал букетик из желтых цветов и листьев. Робен, как искушенный ботаник, тут же его узнал.

– Вот пьяный дерево, – сказал Ангоссо, сбросив наконец свою ношу с глубоким выдохом облегчения.

– Нику, – уточнил радостно Казимир.

В этот момент старший из мальчиков проснулся и с любопытством выглянул из шалаша. Отец подозвал его:

– Гляди, Анри, вот дважды подходящий случай, чтобы начать изучать ботанику. Нам, несомненно, придется провести здесь много дней, возможно даже долгие годы. И все это время наше существование будет зависеть только от природы. Поэтому в самое ближайшее время нам нужно будет познать ее как можно глубже, чтобы мы могли в полной мере пользоваться ее плодами. Стремление жить усилит нашу тягу к знаниям. Ты понимаешь, о чем я говорю, сынок?

– Да, папа, – ответил тот, глядя ему прямо в глаза умным и ласковым взглядом.

– С помощью этого растения – его род и семейство мне известны, но о его свойствах до сегодняшнего дня я не имел никакого представления – наши товарищи намерены добыть нам очень много рыбы. Это очень ценное знание, и нам нужно научиться, чтобы пользоваться им в будущем. Эти цветы и листья, их надо хорошенько запомнить…

Мальчик взял букет из рук Ангоссо, внимательно посмотрел на него, как будто делая усилие, чтобы закрепить в памяти их вид и особенности.

Робен продолжал:

– Это растение из семейства бобовых, к нему же принадлежит и акация. По странному совпадению, растение, которое поможет нам прокормиться, носит наше имя – robinia nikou, в честь нашего однофамильца Робена, садовника Генриха IV, давшего свое имя семейству робиниевых. Туземное слово «нику», мне кажется, добавил Обле, чтобы обозначить разновидность, которую ты видишь сейчас. Ты все понял и запомнил?

– Да, папа, я теперь везде узнаю робинию нику.

– Муше, давай ходи сюда, – вмешался Ангоссо. Пока отец с сыном разговаривали, он успел перегородить течение ручья легкой плетенкой из веток с листьями.

Затем он положил в каноэ свои вязанки лиан, усадил туда отца с матерью, четверых детей и Николя с Казимиром, схватил весло, быстро пересек заводь, сформированную устьем ручья, которую тот пересекает, как Рона – Женевское озеро, и причалил к противоположному берегу потока, исчезавшего в лесных дебрях.