Текст книги "Похождения Бамбоша"

ГЛАВА 10

Чудом спасшись благодаря вмешательству молодого человека, которого она никогда раньше не видела и чье имя впервые услышала в прачечной матушки Бидо, Ноэми Казен, прекрасная Мими, провела плохую ночь.

Несмотря на то, что Леон Ришар подоспел вовремя, девушка перенесла тяжелое потрясение и, очутившись в постели, почувствовала себя совсем разбитой.

Она пыталась скрыть недомогание, чтобы не усугублять волнение своей уже долгое время полупарализованной матери.

Но попробуй обмани материнское сердце!

Матушка Казен сразу же заметила, что дочку что-то мучает.

Время от времени короткий жалобный вскрик срывался с губ девушки, хоть она и пыталась его заглушить.

Бедная мать, обожавшая свое дитя, чувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза.

А ведь она знала, какая Мими сильная, смелая, стойкая в несчастьях. И вот теперь она стонет, как больной ребенок…

– Прошу тебя, ласточка, скажи, где у тебя болит, – спрашивала добрая женщина, особенно болезненно ощущая свое увечье и беспомощность.

– Везде понемногу, мамочка, – отвечала девушка с наигранной веселостью. – Но это оттого, что я переволновалась и испугалась… Мне кажется, лошадь меня не задела…

– Какое счастье, ангелочек мой, что этот юноша там оказался!

– Да, мамочка, если б не он, я бы погибла…

– Я бы этого не перенесла. Жить без тебя, моя маленькая Мими, было бы нестерпимо. У меня ведь нет никого, кроме тебя, и я тебя так люблю!

– И я тебя, мамочка… Дорогая моя мамочка… Мне кажется, я так и осталась ребенком. Мне чудится, что ты держишь меня на руках, и я чувствую, как бьется доброе сердечко.

– Раньше я была хоть куда, никакой работы не чуралась. А теперь вот стала калекой и ты меня кормишь…

– Разве же это не естественно? К тому же господин Людовик заверил меня, что ты скоро поправишься.

Девушка умолкла, чувствуя, как стон рвется у нее из груди. Но она подавила его героическим усилием.

Мать выпила столовую ложку успокоительной микстуры, прописанной ей господином Людовиком, и под благотворным действием лекарства стала погружаться в сон.

Вскоре женщина крепко заснула, и Мими уже могла не сдерживать душившие ее стоны.

Лишь на рассвете ей удалось забыться тяжелым, полным кошмаров сном.

Проснулась она, к своему удивлению, только в десять часов.

Хотела вскочить с привычной легкостью, но снова тяжело откинулась на подушки и застонала.

Ее мать, вот уже в течение двух часов охранявшая сон дочери, подскочила от испуга.

– Ты заболела, дорогая? – встревожилась она.

– Да, мамочка. Все тело ломит.

– Надо кликнуть месье Людовика. Кстати, как странно. Он ведь всегда заходит к нам утром, по дороге в больницу, а сегодня-то и не зашел…

Несмотря на все усилия, Мими подняться на ноги не смогла.

Бедная девушка заплакала в три ручья при мысли, что у них нет денег, а она, наверное, не сможет несколько дней работать, из-за чего ее мать будет испытывать лишения.

В два часа пополудни к ним зашла матушка Бидо и принесла бульон, две котлеты и полштофа вина.

– Ну вот, что это ты болеть надумала, малышка? – заговорила она со свойственной ей сердечностью.

– Дорогая матушка Бидо, как вы добры! Столько беспокойства…

– За кого же беспокоиться, как не за таких, как вы? За тех, у кого золотое сердце… Разве же вы десятки, да нет, сотни раз не ухаживали за мной, когда я подхватывала простуду благодаря своей чертовой профессии? Ну-ка, мамаша Казен, съешьте котлетку да запейте красненьким.

– Спасибо вам, милая соседушка. Принимаю ваше угощение. Но – долг платежом красен, не правда ли?

– И вам, красавица, не мешает выпить и закусить, это поможет вам встать на ноги.

Такое сердечное отношение утешило Мими и ее мать, из гордости скрывавших свою бедность, порой граничившую с нищетой.

Ах, черт возьми, нетрудно было догадаться об их бедственном положении, ведь на жалкие гроши, которые зарабатывала семнадцатилетняя девушка, приходилось существовать обеим женщинам, и это при том, что одна из них тяжело болела.

О, кто задумывался, какие муки терпят им подобные, безропотно снося издевательства из месяца в месяц, из года в год, кто знает, как нищета и убожество сводят их в могилу?.. А наше капиталистическое общество и не думает озаботиться их судьбой!..

Имя им легион, они представляют собой немалую силу, в них воплощены и ум и трудолюбие, но им и в голову не приходит сплотиться и потребовать себе места под солнцем, куска хлеба на старость, отстоять свое право жить иначе, чем живут рабы, эксплуатируемые до последней капли крови и пота.

На следующее утро Мими стало немного лучше. Она поднялась, но работать еще не могла.

К тому же было еще кое-что, о чем она не смела поведать матери. Мими брала заказы на шитье в одном большом магазине готового платья. Так вот, старший приказчик соблаговолил заметить, что она красива, очень красива, и сообщил ей об этом в весьма сильных выражениях.

Увы, ей не впервые говорили о ее красоте, притом в самой оскорбительной форме.

Целомудрие бедняков вынуждено рядиться в доспехи безразличного презрения, а девушке, желающей остаться благоразумной, приходилось выслушивать любые гнусности.

Естественно, Мими пропускала мимо ушей грязные намеки мерзавца-приказчика, однако вскоре он заговорил в самом категорическом тоне и дал понять, что либо ей следует уступить его домогательствам, либо о работе нечего и думать.

Не кажется ли вам, что такое насилие над беззащитным созданием, такой отвратительный шантаж преступен?

В Америке в случае, если бы жертва обратилась в суд, обидчика наказали бы по закону, а, может быть, возмущенная толпа его просто-напросто линчевала бы.

У нас же подобное насилие считается одним из проявлений нашей французской галантности.

Вот почему Мими, зная по рассказам товарок, что деваться ей некуда, не хотела возвращаться в магазин. Надо было искать другое место.

Но где его найдешь? Она едва держалась на ногах, а в кармане оставалось всего сорок су.

Надо ли было изо дня в день влачить жалкое существование, сводить концы с концами, экономить на всем на свете, чтобы теперь остаться у разбитого корыта? Придется теперь умирать с голоду?

Да, в Париже умирают от голода… В столице мира часто умирают от голода… Что делать? Просить милостыню? Продать свое тело первому встречному?

Внезапно бедняжка Мими разразилась рыданиями и поведала матери об их бедственном положении.

Несчастная калека часто представляла себе подобную ситуацию.

– Ну что ж, – говорила она себе, – если уж мы докатимся до такого, не останется другого выхода, кроме как наложить на себя руки.

И вот теперь, голосом, прерываемым рыданиями, дрожа всем телом, она сказала дочери:

– К чему такая жизни, состоящая из одних страданий? Разве выпал нам хоть один спокойный денек? Разве могли мы хоть раз не опасаться следующего дня? Мертвые не хотят есть… Мертвые не мерзнут… Их никто не может обидеть… Никто не может обесчестить…

Мими тихо плакала, не говоря ни слова, и сознавала, что ее мать права.

Да, лучше умереть, чем агонизировать в течение дней, месяцев, лет…

Но при мысли о смерти непреодолимый ужас леденил ее душу…

Все Се семнадцать лет, вся энергия трудолюбивого ребенка, надежда, теплившаяся в глубине ее души, – все протестовало против такого жестокого решения…

Что бы ни утверждали моралисты, последователи философии Жан-Жака Руссо[41]41
  Руссо Жан-Жак (1712 – 1778) – выдающийся французский мыслитель и просветитель-демократ.


[Закрыть], – люди, добровольно уходящие из жизни, вовсе не трусы.

Напротив, надо немало мужества, чтобы бестрепетно принять боль, и устрашающее приближение небытия, и муку агонии, и одним ударом убить надежду, которая, несмотря ни на что, теплится в душе до последнего мгновения.

Со своей стороны, старуха мать, повинуясь логике, присущей исстрадавшимся людям, считала себя вправе распоряжаться жизнью по собственному усмотрению. Если уж ей что-то и принадлежало, то это, безусловно, ее жизнь.

Она слышала от священников, что самоубийство – грех перед Богом. Отчего же Бог не исцелит ее? Почему он не дарует ей работу? Почему Бог допускает, чтобы оскорбляли ее дочь?

К тому же еще в молодые годы она наслушалась, как хорошо одетые господа разглагольствуют о самоубийстве.

Однажды один из таких краснобаев выступал на сахарном заводе, где она работала, когда на предприятии участились случаи самоубийств.

Он вещал то же самое, что и кюре[42]42
  Кюре – приходский священник во Франции.


[Закрыть], но называл самоубийство «преступлением перед обществом».

Тогда-то она и задала себе вопрос: каким образом, уходя из мира, грешила она против общества, платившего за ее труд гроши, дававшее ей самое скудное пропитание, лишавшее ее отдыха и не обеспечивавшее куска хлеба на старости лет. Так и не найдя ответа, она решила:

«Болтайте что хотите, поступайте как знаете. Вы со мной ничего не сможете поделать, я улизну от вас, палачи, вампиры, питающиеся нашим потом и кровью».

Час настал. Лучше было умереть сразу, чем долго агонизировать на больничной койке, чем увидеть, как дочь пойдет на панель. Бедная малышка Мими, она хочет того же, чего и мать. Но в ней меньше решимости. Ее юная душа трепещет при мысли о черной пустоте, где сгинут и красота, и молодость, и любовь. Да, любовь! А почему бы и нет? Девушке, чье тело целомудреннее, а душа чище, чем у любой богачки, только что померещился светлый проблеск на мрачном горизонте ее жизни.

Юноша, спасший ее, рискуя жизнью, был красив, силен и, наверное, добр… Хоть он и простой рабочий, хоть он еще и совсем молод, но счастлива будет женщина, идущая с ним рука об руку по жизненной дороге.

Его самопожертвование было столь внезапным, а поведение – таким почтительным и сдержанным, что это поразило Мими.

Она возвращалась в мыслях к молодому человеку, которому скромность не позволяла искать с ней повторной встречи.

Девушка говорила себе:

«Ах, как бы я его любила, если бы… Если бы жизнь моя не была столь печальна, а будущее – столь безнадежно…»

Бедняжка Мими!

О да, само собой разумеется, она уйдет вместе с матушкой… Но ей будет от всего сердца жаль расставаться со своим спасителем!.. Она не решалась тешить себя мыслью, что он будет помнить ее…

Но, однако, к чему об этом думать?

Разве несколько редких счастливых мгновений окупают нищету и горе, которые длятся постоянно… постоянно…

ГЛАВА 11

И все же, уже приготовившись разом со всем покончить, калека спросила себя: «А все ли возможное я сделала для того, чтобы как-нибудь выпутаться из ужасного положения?»

После длительных колебаний она мысленно ответила: да, все.

Но на самом деле – далеко не все.

Осталась еще одна крайняя, почти безнадежная мера, но хватит ли у нее горького мужества к ней прибегнуть?

Решится ли она признаться, что никакая она не вдова, что Казен – ее девичья фамилия, а дочь рождена без отца в юридическом значении этого слова?..

Мими ни о чем не догадывалась.

Придется ли ей краснеть перед дочерью, посвящая в печальную историю о том, как один из финансовых воротил, барон, обманул ее доверие?

Она искала окольный путь и решила, что ей удастся и сохранить в глазах дочери свое доброе имя, и выйти из затруднительного положения, хотя гордость ее страдала.

Она попросила Мими:

– Выдвинь из секретера левый ящичек и подай его мне, дорогая.

– Вот он, мамочка. – Дочь догадалась, что сейчас произойдет нечто важное.

Больная разыскала в ворохе бумаг небольшой запечатанный пакет, затем, превозмогая себя, вскрыла его. Мими из деликатности отошла в другой угол комнаты и в волнении ожидала, какое решение примет ее мать.

В пакете оказались пожелтевшие письма и выцветшая фотография, на обороте которой были написаны следующие слова:

«Сюзанне – навек, в память о нашей любви. – Люсьен».

Это было восемнадцать лет назад.

Горькая улыбка тронула бледные губы калеки, и она прошептала:

– Презренный негодяй!

Женщина с трудом нацарапала на листке бумаги несколько строк, вложила записку и фотографию в чистый конверт, запечатала его и надписала адрес:

«Господину Л. Ларами в собственном доме. Улица д'Анжу, Париж».

Она еще долго не решалась вручить свое послание дочери.

Наконец, отбросив колебания, подумала: «Э-э, помереть мы всегда успеем!»

И прибавила вслух:

– Отнеси письмо по этому адресу, родная. Попросишь господина… Ларами… лично. Если его не будет, вернешься с письмом домой.

– И ты думаешь, он меня примет? – удивилась девушка, как и все, понаслышке знавшая этого скандально известного толстосума.

– Примет, я уверена. Поцелуй меня и ступай поскорее. Сядь в омнибус[43]43
  Омнибус – многоместная карета, служившая общественным транспортом в крупных городах, а также прн междугороднем сообщении.


[Закрыть], не то ты устанешь.

Девушка ушла и без приключений добралась до пышного особняка Ларами.

Важный швейцар указал ей приемную и игриво подмигнул, увидев, как она хороша собой.

Конторский служащий проводил ее по коридору в холл, где ожидали посетители.

Мими, чувствуя себя не в своей тарелке, совсем оробела, завидя целую толпу снующих туда-сюда людей, роскошь, богатую мебель и драпировки. Ей захотелось сбежать.

Но она подумала о матери, о том, что этот господин Ларами богач и, возможно, занимается благотворительностью.

В числе ожидавших были инженеры, депутаты, генералы, светские дамы, наконец, люди, одетые как зажиточные рабочие. Их вид немного успокоил девушку.

Наконец подошла ее очередь.

Письмоводитель велел ей написать на чистом листе фамилию и цель посещения.

Она написала:

«Ноэми Казен, для передачи письма господину Ларами лично».

Письмоводитель, нюхом чуя просьбу о вспомоществовании, подумал про себя, что хозяин откажется ее принять.

Против всякого ожидания тот приказал:

– Пусть войдет!

Как и привратник, клерк с ухмылочкой препроводил девушку в кабинет, думая при этом: «Ах, старый греховодник, все еще за юбками бегает! А малышка чертовски хорошенькая, не сойти мне с этого места!»

Войдя в кабинет промышленного и финансового магната, Мими увидела мужчину лет пятидесяти, толстяка в парике, с глазами в красных прожилках, с отвисшей нижней губой, с толстым грушевидным брюхом – точную копию старых распутников, говоривших ей на улицах всякие скабрезности.

Медленно, со спокойным бесстыдством пресыщенного человека, он окинул ее взглядом, заставившим девушку покраснеть.

Убедившись, что она в его вкусе, старик подобрал отвисшую губу и даже причмокнул языком, как дегустатор, пробующий вино.

Мими, чувствуя себя все более неловко, поклонилась и протянула ему письмо.

Он прокашлялся и заговорил масленым голосом:

– Значит, вы мадемуазель Казен… Ноэми Казен… Мне знакомо это имя…

Не пригласив девушку сесть, он распечатал письмо и, при виде фотографии, издал возглас удивления. Вот что он прочел:

«Подательница этого письма – ваша дочь, наш с вами общий ребенок. Вы были женаты, вы были отцом семейства, когда обманули меня, обещая свою любовь и предлагая выйти за вас замуж.

Я слушала вас!.. Я уступила вам…

Вы сделали меня матерью и бросили безо всяких средств к существованию.

Я боролась, как могла… Я осталась матерью-одиночкой, выдавая себя за вдову.

Никогда я у вас ничего не просила. Но теперь я стала инвалидом, дочь моя больна, у нас нет ни гроша, и нам грозит смерть. Дадите ли вы погибнуть той, кого ваш каприз вверг в беду, и ребенку, который не просил вас давать ему жизнь?

Сюзанна Казен».

Прочитав это исполненное достоинства и берущее за душу послание, старик откашлялся, отхаркался и подумал, разглядывая Мими: «Значит, эта юная красотка – моя дочь… Сводная сестра этой макаки Гонтрана. Жаль, жаль, действительно жаль… Она вызывает у меня вожделение, эта малышка, безумное вожделение… Но, в конце концов, а точно ли она моя дочь? На меня она совсем не похожа, ну ни чуточки. К тому же разве такого человека, как я, это остановило бы? Ха! Инцест![44]44
  Инцест – кровосмешение.


[Закрыть] Он и случается-то лишь в порядочных семьях… До чего же хороша!»

Пожирая Мими пылающими похотью глазами, напуганную затянувшимся молчанием, он провел кончиком пересохшего языка по своим губам сатира[45]45
  Сатиры – в греческой мифологии демоны плодородия, входившие в свиту бога Диониса, любители вина, задиристые, наглые, похотливые и влюбчивые существа.


[Закрыть].

– Гм, гм, – наконец промямлил он, – я когда-то знавал вашу матушку… вашего батюшку… ваших родителей.

Мими смотрела на него во все глаза.

Он решил, что ей ничего не известно, и продолжал:

– Гм, гм, ваша матушка воскрешает старые воспоминания, и я… кха-кха, должен что-нибудь для вас сделать. Я, признаться, ни в чем не могу отказать хорошенькой девушке.

Старик встал, открыл дверцу сейфа, занимавшего целый угол комнаты, в котором громоздились пачки банковских билетов, кипы ценных бумаг, груды золотых монет, короче говоря, не одно крупное состояние.

Он извлек две большие монеты по сто су и небрежным движением протянул их девушке:

– Возьмите, дитя мое, это вам. В следующий раз я дам вам еще столько же. Но за это дайте-ка я вас поцелую, крепенько, вот так…

С легкостью, неожиданной для такого тучного человека, он подскочил к Мими, одной рукой сжал руку девушки, а другой обнял ее за талию и привлек к себе.

Все это он проделал так проворно, что Мими и двинуться не успела, точно прикованная к месту.

Кровь бросилась ему в голову, и, тяжело дыша в приступе отвратительной похоти, старик расплющил ртом ее губы. Девушка задыхалась в его объятиях.

Вскрикнув, она стала отбиваться и уже почти высвободилась, но тут открылась потайная дверь.

Молодой человек, явившийся на пороге и наблюдавший происходящую сцену, залился громким хохотом.

– Смотри ты, как папаша-то рассиропился!

– Гонтран!.. Что тебе здесь надо?! – в ярости завопил старик.

– Хочу пожелать тебе доброго утречка, папа, и позаимствовать тыщонку луидоров.

– Убирайся отсюда вон, да поживей!

Вырвавшись наконец из объятий старого негодяя, Мими кинулась к выходу, но никак не могла найти дверь, скрытую за драпировками.

Две монеты по пять франков, которые старик Ларами вложил в руку девушки, сжав затем ее тонкие пальчики своей волосатой лапой, со звоном упали и покатились по полу.

Это вызвало у Гонтрана новый взрыв смеха.

– Вот так приданое – два задних колеса! Ты прелесть, о мой прародитель! Вот уж верно, что тебе твои пороки обходятся дешевле, чем мне мои!

Старик в замешательстве съежился под взглядом сына, высмеивавшего его с холодной жестокостью.

Мими, стараясь улизнуть, билась, как птичка, попавшая в силки.

– Папаша, – надменно заговорил Гонтран, – я, к примеру, вчера преподнес одной куколке ожерелье стоимостью в пятьсот тысяч франков.

– Пятьсот тысяч?! Да ты…

– А ты все экономишь, экономишь. Эдак ты скоро начнешь продавать даже дерьмо своих лакеев! Я щедрее тебя в четыреста девяносто девять тысяч девятьсот девяносто раз! А моя краля ни в какое сравнение не идет с этой дивной инфантой![46]46
  Инфанта (исп.) – принцесса королевской крови.


[Закрыть] И не стыдно тебе, старый развратник, с твоей-то внешностью, заниматься таким надувательством?

– Довольно! Убирайся вон!

– А моя тысяча луидоров?

– Я выпишу тебе чек в кассу…

– Ладно. А теперь, мадемуазель, если вы благосклоннорешите, что я мужчина в вашем вкусе, осмелюсь поднести вам презент в виде двадцати тысяч франков.

– Ну уж нет! – завизжал старший Ларами. – Со своими деньгами поступай как знаешь, а транжирить мои я тебе не позволю. – И, улучив момент, он выхватил чек из рук сына, разорвал в клочки и бросил обрывки в камин.

Гонтран не проявил ни малейшего волнения. Современная молодежь любит притворяться бестрепетной – меня, мол, ничем не проймешь.

Он смерил отца высокомерным взглядом и процедил сквозь зубы:

– Знаешь ли, батюшка, то, что ты только что сделал, – гнусно. Если б я не боялся обидеть колбасную промышленность, то назвал бы это свинством. Не бойтесь, мадемуазель. Этот старый скряга только что меня облапошил, стянул какие-то двадцать тысяч франков, мелочь на карманные расходы. Но вам я подарю сто тысяч, если вы соблаговолите сегодня отужинать со мной. И будьте одеты так, как сейчас, – в стиле Женни-работницы. Договорились, а? Это будет потрясающе!

– Месье, – рыдала девушка в ответ на такое тошнотворное предложение, – позвольте мне уйти, умоляю вас! Я пришла просить у него помощи потому, что у меня тяжело больна мама. У нас нет средств к существованию… Я больше ничего не хочу, только отпустите меня!..

Слезы катились у нее из глаз, личико побледнело и осунулось, но вся она, со своей грациозной фигуркой, была прелестна.

Ее отчаянные и горестные мольбы могли бы растрогать и дикаря-ирокеза[47]47
  Ирокезы – группа североамериканских индейских племен, жившая до европейской колонизации в районе Великих озер и реки Св. Лаврентия.


[Закрыть].

Гонтран осклабился.

У таких людей нет ни души, ни сердца. Сомнительно, чтобы они когда-нибудь испытывали жалость. Глухие к любому чувству, к любому волнению, они – бессовестные и бестрепетные чудовища. И как же их много!

Ухмыляясь, Малыш-Прядильщик добавил:

– Раз уж вы попали в эту переделку, то соглашайтесь. Я не такой скупердяй, как папочка. Скорей скажите «да», и поглядим, как он будет казниться, старый развратник, распустивший слюни на вас глядя.

– Ты мне дорого за это заплатишь, Гонтран! – зарычал бледный от ярости старик.

– Не ерепенься! Я через полгода получу по мамочкиному завещанию семьдесят пять миллионов с лихвой. Мне только и останется, что поручить какому-нибудь дошлому адвокатишке проверить счета после твоего опекунства, и ты сразу станешь податливым, как плеть.

Во время этой омерзительной беседы Мими, не прекращая искать лазейку, билась, как птица в клетке. Наконец она нашла двери. Радуясь свободе, она пустилась наутек. Гонтран натянул папаше нос и помчался следом.

– Когда я ею попользуюсь, то уступлю тебе со скидкой, – прогнусавил он, – зато я первый заплачу налоги. Так что не держи на меня зла, будь выше этого.

Мими бегом пересекла приемную и помчалась по коридорам. Мысли ее путались.

«Старик опять за свое взялся», – думали слуги, глядя ей вслед.

Она выскочила на улицу и, ощутив себя на воле, вытерла носовым платком губы и сплюнула.

Естественно, грязное оскорбление, нанесенное обоими богачами, глубоко уязвило ее.

Будучи до кончиков ногтей истинной парижанкой, девушкой достойной и знающей себе цену, Мими пылала от негодования. Перестав быть пленницей в роскошном особняке, она представляла, как могла бы обороняться, пустив в ход и зубки и коготки.

Возвращаясь к себе в Батиньоль, она семенила по улице Роше тем быстрым шагом, так изматывающим провинциалов.

Не прошло и двух минут, как Гонтран догнал ее.

– Мадемуазель, мадемуазель, послушайте и не спешите так… Клянусь вам всеми святыми, речь идет о вашем состоянии! Я посулил вам сто тысяч франков и не отпираюсь от своего обещания. Я – Малыш-Прядильщик, о котором трубят все газеты. И я куда лучше всех этих вонючих стариканов, так и норовящих надуть…

Мими пожала плечами и ускорила шаг.

Распалясь, Гонтран продолжал погоню, как капризный ребенок, чьи желания до сих пор исполнялись беспрекословно.

Идя рядом с Мими, он нашептывал ей на ушко:

– Подумайте хорошенько, раз уж вы ввязались в эту кашу, то соглашайтесь… Если боитесь, что я стану жульничать, я принесу задаток, пятьдесят тысяч франков – в любое место, которое вы укажете. Я вам доверяю. А вторые пятьдесят тысяч получите после ужина.

Потеряв надежду легко от него отделаться, Мими внезапно остановилась и, глядя Гонтрану прямо в глаза, заявила:

– Я так бедна, месье, что не знаю, поем ли завтра досыта. И все же зарубите себе на носу – меня не соблазняют ваши предложения. Я ничего от вас не хочу. Ничего! Понятно? Оставьте меня в покое, или я обращусь в полицию.

Потрясенный Гонтран в сбившейся на затылок шляпе, заложив пальцы за борта жилета, стоял, разинув рот, и мямлил:

– Потрясающе! Хоть стой, хоть падай! Да уж, крепкий вы орешек! Подумать только, сколько светских женщин мечтало бы оказаться на вашем месте! К тому же за плату в десять, в тридцать, в сто раз меньшую! Запомните, Малыш-Прядильщик, когда речь идет об исполнении его прихотей, ни перед чем не останавливается!

Устав от утомившей ее погони и не зная, как положить этому конец, Мими продолжала свой путь. Однако, как водится, поблизости не было ни одного патрульного, да и сама мысль о публичном скандале оскорбляла ее стыдливость.

К тому же на улице Роше жила преимущественно буржуазия и обслуживающий ее персонал – повара с поварихами, кучера с семьями. Выходцы из народа, они кормились щедротами господ и сочли бы забавной такую картинку – богатый молодчик гонится по пятам за их сестрой простолюдинкой.

В рабочем квартале любой прохожий остановил бы Гонтрана и хорошенько намял бы ему бока. В этом же претендующем на роскошь районе девушка не могла рассчитывать ни на чью поддержку.

Гонтран, прекрасно это понимая, чувствовал, что находится на благоприятной почве, и пытался извлечь из этого обстоятельства максимум выгоды.

В начале он был настойчив, теперь же стал неприкрыто груб.

Мими совсем запыхалась, каждый шаг давался ей с трудом.

Полубольная и ослабевшая, она ощущала, как силы оставляют ее.

Обернувшись к своему преследователю, подняв на него полные слез глаза, она заговорила умоляющим голосом:

– Месье! – Ее тяжкие вздохи сменились рыданиями, слезы брызнули из глаз. – Месье, заклинаю вас, оставьте меня… Вы же сами видите, что это невозможно… Сжальтесь, месье…

Негодяй решил, что она готова сдаться.

«Надо продолжать травлю, – смекнул он, – и через пять минут – она моя!»

Они вышли на большую площадь, образованную пересечением авеню Виллье, бульвара Курсель и примыкающих улиц. На перекрестке было почти совсем безлюдно. Гонтран решил применить силовой прием.

Внезапно, смеясь, он протянул к Мими руки:

– Я не отпущу вас, если вы меня не поцелуете. – И попытался заключить ее в объятия.

Девушка отшатнулась со сдавленным криком.

– Большое дело, – приговаривал юный циник, – расквасили же вы рожу папаше, теперь и из моей морды можете сделать фрикасе…

В отчаянии Мими стала звать на помощь.

Не видя никого поблизости, мерзавец веселился вовсю.

Но в тот миг, когда он приблизил свою обезьянью морду к точеному личику девушки, его ухо пронзила резкая, нестерпимая боль. Чья-то могучая рука мяла, закручивала и тянула, силясь оторвать, его ушную раковину.

Гонтран завизжал и попытался вырваться, но не тут-то было.

Ухо затрещало, голова раскалывалась, и, чувствуя уходящую из-под ног землю, он попытался лягаться. Еще пол-оборота – мочка оторвалась, из разорванных тканей хлынула кровь. Потеряв равновесие, злополучный гаер[48]48
  Гаер – паясничающий, кривляющийся или балагурящий на потеху другим человек.


[Закрыть] рухнул. Теперь, когда он больше не заслонял своего обидчика, Мими наконец разглядела того, кто так своевременно пришел к ней на выручку.

Не в силах сдержать радостный возглас, она узнала человека, три дня тому назад спасшего ей жизнь.

– Это вы, месье?! Да благословен будет случай, вторично поставивший вас на моем пути!

Их встреча действительно была случайной – Леон Ришар работал над интерьером одного из особняков, расположенного на пересечении улиц Константинопольской, генерала Фуа и бульвара.

Расписывая в цокольном этаже большую гостиную и увидев через огромную витрину, как к Мими пристает какой-то мужчина, Леон выскочил на бульвар и, не долго думая, схватил наглеца за ухо.

В ответ на слова Мими он разразился своим милым детским смехом:

– Но, мадемуазель, я здесь именно затем, чтобы оказывать помощь… Готов к услугам и раз, и еще много-много раз.

Малыш-Прядильщик пытался встать на ноги, щека его была в крови, на губах выступила пена.

Когда он увидел перед собой мужчину перепачканного красками, в нем взыграло обычное фанфаронство.

– Ты, дубина стоеросовая! – завопил он. – Да будь ты одного со мной круга, то завтра же стоял бы передо мной со шпагой в руках или под дулом моего пистолета!

Художник пожал плечами и, смеясь, ответил:

– Ну уж нет, для этого вы слишком трусливы. И вам остается лишь одно – проваливайте отсюда побыстрее…

– Когда захочу, тогда и уйду!

– …Не то я оторву вам второе ухо. А уж если вам приспичит подраться, меня нетрудно найти. Я – Леон Ришар. Живу по улице Де-Муан, пятьдесят два.

– А я – Гонтран Ларами, Малыш-Прядильщик.

– А, тот самый пижон, швыряющий на ветер миллионы, о котором так много судачат? Не советую вам подворачиваться мне под горячую руку – убью. Это так же верно, как то, что я порядочный человек, а вы и вам подобные – прожженные канальи.

Затем Леон продолжил, обращаясь к Мими:

– Мадемуазель, соблаговолите опереться на мою руку, я провожу вас домой. Со мной вам нечего бояться, ибо никогда у вас не будет более верного и почтительного слуги.

Растроганная, улыбающаяся, отмщенная Мими одарила юношу взглядом, в который вложила всю душу, и, не колеблясь, взяла своего защитника под руку.

Жалкий, потерпевший полное поражение Гонтран Ларами бесился от злости, вытирая носовым платком кровь, хлеставшую из уха и капавшую ему на грудь.

Мучимый нестерпимой физической болью, он, кроме того, кипел от ярости и ненависти к человеку, так круто с ним обошедшемуся. Эта с виду безобидная горилла умела ненавидеть, да еще как ненавидеть!

Глядя молодым людям вслед, он бормотал себе под нос:

– Драться с этой чернью? Ни за что на свете! Еще покалечат… Но я отомщу, будьте спокойны, я так отомщу, что они меня попомнят! Не будь я Малыш-Прядильщик, если не подошлю убийц к кобелю и полдюжины насильников к сучке!