Текст книги "Беглецы в Гвиане"

Шкуры муравьеда и тигра развернули, натерли золой и растянули на траве при помощи колючек сырного дерева. Когда Робен приготовился разрезать голову муравьеда, Анри, стоявший около него, вдруг громко расхохотался.

– Ах, папа, если б ты только знал, на кого похож твой муравьед! – вскричал он. – Посмотри, мамочка, право, только очков недостает.

– Про кого ты говоришь, сынок? – спросила госпожа Робен.

– Про моего бывшего учителя чистописания, мамочка, про господина Мишо. Муравьед на него ужасно похож.

Мальчик опять засмеялся, заразив своим смехом и братьев, которым очень понравилось сравнение, и они начали кричать: «Господин Мишо! Господин Мишо!»

Так за маленьким муравьедом и осталась кличка Господин Мишо.

Что касается маленького ягуара, то за сходство с кошкой тот же шалун Анри прозвал его Кэт, что по-английски значит «кот».

Глава XII

Люди, родившиеся в умеренном климате, не сразу привыкают к другому, когда им случается переселяться. Отчасти пришлось это испытать на себе и нашим беглецам в Гвиане. Впрочем, Робен уже давно привык к климату Гвианы, дети переносили его так себе, госпожа же Робен, женщина малокровная, болезненная, не особенно тяготилась жарою. Зато парижанин Андрэ буквально мучился, как в аду.

Но кто положительно блаженствовал, так это Казимир. Недаром Робен говорил, что проказа нередко излечивается от перемены места жительства. Новые места, новый образ жизни, – деятельный, подвижный, – благотворно повлияли на здоровье старого прокаженного. Он чувствовал себя гораздо лучше, язвы его почти закрылись, так что следы проказы понемногу изглаживались, и появилась надежда на полное ее излечение.

Старик очень любил детей и был почти постоянно с ними, посвящая их в тонкости жизни дикаря, обучая их обращаться с разными первобытными орудиями.

Дети под руководством такого опытного учителя делали быстрые успехи. Физическое их воспитание шло отлично, но и нравственное тоже не оставалось в пренебрежении. Правда, у них не было книг, но зато перед ними лежала развернутая величественная книга природы, которую перелистывал для них отец. В этом деле Робену деятельно помогала его умная, образованная жена.

Равным образом не были забыты и новые языки, в которых дети делали изумительные успехи. Они бегло говорили по-английски, по-французски и по-испански, не считая гвианского наречия, которым сумели овладеть даже лучше своих родителей, к великому восторгу Казимира.

Однажды Казимир вернулся откуда-то, чуть не прыгая от радости. Он нес на голове большую корзину вроде тех, что употребляют для цыплят на птичниках. В этой клетке пищал целый выводок маленьких птиц, громким криком протестовавших против насильственного заключения. Птичек было около дюжины, величиной они были с кулак. По светлым перьям с черными и белыми крапинками и по желтым носикам в них сразу можно было узнать птенчиков хокко.

Кроме того, старый негр тащил за веревку, привязанную к лапе, великолепную большую птицу ростом с индейку. Перья у птицы были иссиня-черные на спине, серые с белыми крапинками на животе; голову украшал красивый хохолок, а короткий, крепкий, желтоватого цвета клюв слегка загибался вниз, как у курицы.

Казимира встретили шумно и радостно. Дети обступили его со всех сторон. Робен тоже пошел к нему навстречу и весело спросил:

– Ну, кум, что же такое ты нам сегодня принес?

– Вот это птенчики хокко, а это их мать.

– Да ведь это настоящий клад! Ведь у нас теперь будет настоящий птичник! У нас будет свежее мясо, яйца…

Все поздравляли Казимира, благодарили его. Старик так и млел, так и таял от восторга.

– Целый выводок хокко! – сказал Робен своей жене. – Теперь я понимаю, для чего Казимир придумал выстроить эту загородку и так нас торопил скорее ее закончить.

– Так, так, это совершенно верно, – подтвердил обрадованный негр. – Я нашел гнездо и ждал, чтобы самка снесла яиц и высидела их. Потом подождал, пока птенцы подрастут немного, и принес их сюда.

– Да ведь это настоящий клад!

Цыплят пустили в загородку. Они обрадовались свободе и принялись клевать зерна, брошенные им детьми. Мать, видимо, была еще напугана и испускала глухие крики, но потом, несколько успокоившись, тоже рискнула склевать пару зернышек. Бежать из загородки она и не пыталась: ей, очевидно, было жаль покинуть своих птенчиков.

– О, папа, она как будто уже признала нас! – вскричал Эдмонд. – Скоро нам можно будет к ней подойти? Как ты думаешь?

– Дня через два или три она будет принимать пищу из твоих рук, – отвечал Робен. – Эта птица очень кротка и добра и очень быстро делается ручной, что составляет очень редкое качество у диких птиц. Вследствие этой необыкновенной кротости многие считают хокко чрезвычайно глупой птицей.

– Но я думаю, что это неправда, папа, – заметил Анри. – Разве кто добр, тот непременно и глуп? По-моему, можно быть и добрым, и умным.

– Разумеется, Анри, ты совершенно прав, и я очень рад, что у тебя составилось такое мнение…

– Эй, Кэт! Убирайся прочь! – вдруг вскричал мальчик, видя, что ягуар коварно крадется вдоль загородки, к великому ужасу бедной птицы, которая тревожно захлопала крыльями и подняла громкий крик.

– Видишь, видишь, Анри, – сказал по этому поводу Робен. – Наша птица вовсе не глупа и отлично понимает опасность.

В эти дни Робен вновь обрел столь необходимый для интеллигентного существования предмет, о котором не без грусти он так часто вздыхал.

Андрэ был отчаянный курильщик, и для него было настоящим лишением, что, живя на безвестной засеке, он не может курить. Дорого дал бы он теперь за четвертинку самого скверного табаку или за пачку копеечных сигар.

Казимир, желая угодить своему «куму Андрэ», обещал поискать табак. На всех негритянских и индейских засеках для этого растения всегда отводится уголок, потому что туземцы любят куренье не меньше, чем европейцы. Имелось полное основание предполагать, что табак посеян где-нибудь и на засеке Доброй Матери.

Терпеливые поиски старика наконец увенчались успехом. В одно прекрасное утро Андрэ получил целую пачку папирос, сделанных каждая из одного табачного, отлично высушенного листа, завернутого в какую-то тонкую и прочную светло-коричневую обертку.

Горячо поблагодарил парижанин негра, затянулся папироской и окружил себя густым облаком дыма. Подошел Робен, взял папироску и стал ее рассматривать. Обертка, употребленная вместо бумаги, сразу навела его на мысль найти иное применение материалу, из которого она была сделана.

– Что это такое? – спросил он негра.

– Это кора дерева маго, – отвечал тот.

– Где ты ее нашел?

– Там, около маниокового поля.

– Пойдем со мной. Мне нужно много этой коры.

Они отправились в путь и через полчаса дошли до группы красивых деревьев с огромными листьями, сверху яркими, а снизу бледными, покрытыми нежным красноватым пушком. Цветы этих деревьев были белые и желтые, а плоды – в виде длинных коробочек с беловатыми зернышками, переложенными пухом. Кора была тонкая и гладкая, такого же цвета, как папиросы Андрэ.

Парижанин затянулся папироской и окружил себя густым облаком дыма

Не теряя ни минуты, он нарезал несколько широких пластов коры и от каждого отделил по нескольку концентрических пластинок почти с такой же легкостью, как мы отделяем один от другого слипшиеся листы мокрой книги. Ни одна пластинка не прорвалась, и вся операция заняла всего несколько минут.

– Вот у меня и бумага! – вскричал радостно беглец. – Только бы она не протекала, когда высохнет.

Казимир не догадывался, на что все это нужно, он понял только, что его куму требуются сухие пластинки коры, и указал ему несколько таких пластинок, которые были раньше высушены негром и отложены про запас для Андрэ.

Пластинки были совершенно ровные, гладкие, без малейшей задоринки.

– Ну, а уж чернил достать нетрудно, – сказал Робен. – Немножко мани или еще лучше сока генипы, а перья нам даст наша наседка хокко.

Робен и Казимир вернулись домой. Обрадованный отец, никому не говоря ни слова о своем открытии, подошел к загородке, где уже с неделю жил выводок хокко, и насилу удержался, чтобы не вскрикнуть от гнева и огорчения.

Вот какую картину увидел он: цыплята испуганно забились в уголок, а наседка лежала растерзанная в клочья, представляя лишь безобразную груду окровавленного мяса и помятых перьев.

При виде разгневанного хозяина напроказивший ягуар, морда которого была вся в крови, поджав хвост, пустился бежать прочь через проделанную им же самим в загородке лазейку. Злодей понимал, что совершил преступление.

Робену не хотелось огорчать детей печальным известием о кровавой проделке их любимца, которого он решил примерно наказать, чтобы раз и навсегда исключить повторение подобных шуток. Подобрав несколько разбросанных перьев несчастной птицы, изгнанник вышел из загородки и вошел в хижину.

– Ну, мои дорогие, радуйтесь, – сказал он. – Вот вам бумага, перья и чернила. Сейчас мы проделаем опыт, который должен нам вполне удаться.

Он очинил перо туалетным ножичком, случайно оказавшимся в кармане госпожи Робен и тщательно всеми сберегавшимся. В глиняную баночку налили сока генипы. Робен обмакнул перо и твердым, четким почерком описал на новоизобретенной бумаге сначала само дерево маго, а затем историю своей неожиданной находки.

С волнением передал он рукопись Анри, который прочел ее твердо, без запинки, как по печатному, к большому удовольствию матери и братьев.

Это было для наших робинзонов открытием огромной важности. Робена постоянно страшила мысль, что его дети вырастут неучами, белыми дикарями, так как одного устного обучения было недостаточно. Теперь подобная опасность была устранена.

На другой день все поднялись чуть свет и отворили дверь дома в тот момент, когда со стороны птичника послышался громкий крик, похожий на гуденье охотничьего рога.

– Что там опять такое? – вскричал Робен, хватаясь за ружье, что он делал только в самых исключительных случаях.

Казимир заковылял к птичнику и через две минуты вернулся, смеясь от души.

– Положите ружье на место, кум. Пойдите посмотрите на цыплят. Ох, смешно!.. Я очень доволен.

В загородке разыгралась совершенно оригинальная сцена.

По птичнику важно расхаживала красивая птица величиной с большого петуха, только на длинных ногах, и собирала вокруг себя цыплят хокко, отыскивая им на земле зерна и личинки и надзирая за ними, как самая любящая наседка. Временами она вытягивала шею и бросала в воздух свой звучный призывный крик. Голова у птицы была с длинным орлиным клювом, а оперенье – черное на спине, крыльях и животе, с ярко-красной полосой поперек всего тела и крыльев.

Увидев людей, птица, по-видимому, нисколько не смутилась. Ей кинули зерен, но она не стала их клевать, а нежным клокотаньем, точно курица, подозвала птенцов и указала им на предложенную пищу.

– Это агами, – пояснил Казимир, – очень добрая птица. Она друг всем нам.

– Да, я сейчас же узнал ее. Она давно кружилась над птичником, и я так и думал, что она рано или поздно приблизится к нам.

– Какая радость! – вскричал Эжен, очень любивший птиц. – Папа, она останется у нас, как ты думаешь?

– Папа, подари ее мне, – попросил Эжен. – Я очень буду ее любить. Она еще никого здесь не знает, пусть же она привыкнет ко мне первому.

– Хорошо, сынок, бери ее себе, если хочешь. У Анри есть ягуар, у Эдмонда – муравьед, а у тебя – агами. Когда цыплята хокко подрастут и не будут нуждаться в ее заботах, она будет ходить за тобой, как собака.

Глава XIII

Мало-помалу дикие звери и птицы, поселенные на плантации, освоились со своими новыми хозяевами, и наши робинзоны сделались в некотором роде царями в маленьком гвианском эдеме.

Заброшенная засека превратилась в населенное место, где в тесной дружбе жили люди и самые разнохарактерные животные. Плантация кормила досыта всех. Приятно и трогательно было видеть эту маленькую колонию, члены которой наслаждались спокойным, безмятежным довольством, которого они достигли благодаря мужеству и честному труду.

Неполное счастье испытывал только один член колонии – маленький Шарль. Три его брата получили в собственность по товарищу, а у Шарля не было никого. Ему очень хотелось иметь обезьянку. К дому время от времени приближались разные макаки, сапажу, бесхвостые маго и выделывали свои смешные штуки, гримасничая, но не подпуская к себе никого, и Шарль приходил от этого в отчаянье.

В ста метрах от хижины росло большое дерево, на котором гвианские осы устроили огромное гнездо. Этими осами очень любят лакомиться макаки.

В одно прекрасное утро к дереву явилась прехорошенькая макака, задумавшая подкрепиться любимыми насекомыми. Это было на восходе солнца. Осы еще спали, но уже скоро им предстояло вылететь из гнезда на промысел. Макака комфортабельно устроилась на дереве возле гнезда, посадила своего детеныша себе на колени и стала ждать, когда проснутся осы.

Устав от ожидания, нетерпеливая обезьянка стукнула несколько раз левой, почти человеческой, рукой по стенке гнезда, приложив указательный палец к отверстию.

В гнезде послышалось глухое жужжанье. Макака вытащила палец из отверстия, откуда сейчас же высунулась первая оса… Щелк! Черные пальцы обезьяны схватили насекомое, раздавили ему брюшко, из которого выдавилось сделавшееся таким образом безвредным жало, и оса была проглочена обезьяной с гримасой удовольствия.

За первой осой последовала вторая, третья и так далее. Чтобы вылет ос из гнезда не происходил быстрее, чем она могла их поедать, хитрая обезьянка время от времени затыкала отверстие пальцем левой руки, а правой безостановочно продолжала выдавливать у насекомых жало и подносить их ко рту. Это двойное движение совершалось автоматически, с механической точностью в продолжение получаса без малейшего перерыва. Жадная обезьяна все никак не могла насытиться, к величайшему огорчению другой макаки, которая тоже под шумок влезла на дерево и с завистью глядела на пиршество, в котором не могла принять участия.

Первая обезьяна, по-видимому, ничуть не была расположена покидать своего места, а новоприбывшая не решалась прибегнуть к силе: победа была слишком сомнительна, да и нападать было очень рискованно.

Если бы первая обезьяна хоть на минуту отняла палец от отверстия, на обеих лакомок обрушился бы целый рой разъяренных ос, и им бы обеим пришлось очень туго, так как жало гвианских ос даже и большим животным причиняет значительные страдания, а для маленьких оно смертельно.

Подумала-подумала новая обезьянка и вроде бы благоразумно отказалась от соперничества. Уцепившись хвостом за ветку дерева, она повисла головой вниз и стала слегка раскачиваться.

Должно быть, от прилива крови к голове у обезьянки появилась новая идея. Наметив большой круглый плод в двух метрах над головой первой обезьяны, вторая прыснула со смеху, подобралась тихонько к плоду и, перегрызя веточку, на которой он держался, столкнула его вниз. Тяжелый плод угодил прямо в спину первой обезьяны, которая замертво упала на землю с переломленным хребтом.

Коварная проказница рассчитывала спастись от разъяренных ос, но плод, падая, задел гнездо и отломил у него угол. Осы вылетели густым роем и накинулись на макаку, которая тщетно пыталась убежать от них, прыгая с ветки на ветку. Осы догнали, облепили все ее тело, и несчастная обезьяна, вся распухшая от бесчисленных укусов, упала мертвая на землю под деревом.

Наши гвианские беглецы от начала до конца наблюдали всю эту драму в воздухе.

Казимир, не говоря ни слова, осторожно подошел к дереву, стараясь не делать слишком резких движений, чтобы не привлечь внимания ос, поднял тело мертвой макаки, за которую крепко держался ее несчастный детеныш, и отнес детеныша и мертвую мать в хижину.

Желание Шарля исполнилось. Теперь ему нечего было завидовать братьям: у него был свой зверек – маленькая обезьянка.

Мы говорили уже, что с того времени, как Робен соединился со своим семейством, прошел целый год.

Начинался дождливый сезон, но благодаря своей изумительной деятельности наши гвианские беглецы были полностью защищены от голода и непогоды.

Жилая хижина находилась в отличном состоянии. Провизия была сложена в просторных, хорошо укрытых и превосходно проветриваемых помещениях. Часть птичника была покрыта прочной плотной крышей. Население птичника беспрерывно умножалось и гарантировало беглецам отличный стол. Вообще, в материальном отношении жизнь наших робинзонов была обеспечена вполне.

Кроме птиц, на птичнике проживало еще несколько сухопутных черепах, которых Казимир называл Tati-Ca-Te; из них предполагалось варить впоследствии очень вкусный и питательный суп.

Во время скучного дождливого сезона беглецы рассчитывали коротать время, возобновляя свой гардероб при помощи собранного заранее хлопка. Наконец был также сделан большой запас бумаги из маго для упражнений в науках. Таким образом, скучные дни зимы предполагалось провести далеко не без пользы.

Маленькие дети Робена имели возможность учиться. Они не вырастут белыми дикарями, а сделают со временем честь французской Гвиане…

Часть вторая
Тайна золота

Глава I

– Давай мне сюда краснокожего.

– Подожди минутку.

– По крайней мере, хорошо ли ты его связал?

– Боюсь, что слишком даже хорошо: он не двигается.

– Надеюсь, он не умер?

– Гм… Как тебе сказать?

– Не дури, послушай. Ведь этот индеец – целый капитал. В нем для нас заключаются миллионы…

– Развязать его, что ли?

– Н… нет, а вдруг он убежит?

– А вдруг задохнется?

– Ну, если так… В таком случае ослабь немного веревку. Не следует убивать курицу, которая может нести нам золотые яйца. Только поскорее, мешкать нельзя… Идем, что ли?

Индейца подняли, точно мертвое тело.

– Готово.

– Ну, что?

– Не шевелится.

– Гром и молния!.. Хороши мы будем, нечего сказать, если он откинет копыта.

– Черт возьми!

– Что «черт возьми»?.. Слышишь, я поручаю этого индейца тебе. Ты мне за него отвечаешь. Тебе известна его ценность. Не спускай с него глаз и при малейшем…

– Чего же лучше – я его скрутил веревкой так, что он не развяжется.

– Но все-таки нельзя же дать ему задохнуться.

– Рассказывай!.. Не свяжи я его так крепко, задал бы он нам…

– Ну, раз, два, три… Жив он или мертв?..

– Если он мертв, то не стоит ни гроша, а мы остались с носом.

– И тайна золота тю-тю! Однако вот что, мой милый! Ты мне за индейца дорого заплатишь. Я тебя разорву на куски…

– Ты глуп. Ну, разве краснокожие умирают от таких пустяков? Они живучи, как черви. Да вот постой, я тебе сейчас докажу!

Второй собеседник вынул из кармана холщовых шаровар небольшое огниво и длинный желтый фитиль, какие употребляют курильщики, и зажег его, предварительно добыв огонь, затем ослабил несколько веревку на руках индейца, сблизил его ладони и вставил эту горящую нить между ними! Послышался запах горелого мяса… Грудь индейца всколыхнулась, и он застонал и начал приходить в чувство.

– Видишь – жив, – засмеялся отвратительным смехом гнусный палач, радуясь своей выдумке.

– Ну, и отлично. Теперь бери его и тащи.

– Готово.

– Смотри не урони в воду.

Несчастного индейца втащили на голый утес и положили там.

– Ну, теперь вы, остальные. Да осторожнее у меня!

Четыре человека приготовились перелезть через одну из тех скалистых преград, которые нередко заграждают течение гвианских рек и называются порогами. Силач, тащивший на себе индейца, уже взобрался первым наверх. Он стоял на круглом гранитном островке, имеющем три метра в поперечнике. Кругом бурлил и клокотал водопад.

Среди волн покачивалась пирога, причаленная к скале. Пирога была нагружена съестными и всякими иными припасами.

Сначала на скалу взобрались люди, потом на круглую площадку втащили и пирогу.

Индеец лежал на скале неподвижно под горячими лучами солнца. Он был в обмороке, только грудь его слегка поднималась и опускалась. Он был жив, он дышал и временами тихо стонал.

Он еще был молод – ему можно было дать года двадцать два, среднего роста, хорошо сложен, и лицо его еще не было испорчено татуировкой.

Люди, взявшие его в плен, – европейцы. Трое из них были в коротких панталонах, рукава их рубах были засучены выше локтя… Лица зверские, бледные, худые, на головах плоские шляпы из грубой соломы. Возраст их трудно было определить, но ни один из них на вид не выглядел старше тридцати лет.

Четвертый, по-видимому, был у них старшим. Телосложением – настоящий атлет, на вид ему можно было дать лет сорок пять. У него густая, длинная борода. Несмотря на то, что он отдавал приказания и его слушались, все четверо друг с другом держались на равных.

Что их связывало – легко можно было понять из их обращения с несчастным индейцем: уж, конечно, не сознание доблестного долга, а жадность, овладевшая всеми четырьмя.

Стоило на них поглядеть – и невольно можно быть подумать: «Какая прекрасная коллекция негодяев!»

Солнце так и обжигало их горячими лучами, но им от этого ровным счетом ничего не делалось; им это – только удовольствие, они уже привыкли к знойному климату Гвианы. Работой себя они тоже не затрудняли – видно, что они – народ, привычный к такой жизни.

– Послушай-ка, вождь, не позавтракать ли нам? – спросил один из них.

– Вот как переправим лодку, так и позавтракаем.

Перенесенную пирогу спустили по другую сторону скалы, привязали ее веревкой и принялись завтракать. Завтрак был умеренный: горсть маниока, разведенного в воде, да по ломтю солонины на брата – и всё.

«Какая прекрасная коллекция негодяев!»

Молодой индеец лежал связанный и делал вид, что не обращает ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг него. Впрочем, и ему дали поесть. Он машинально, бесстрастно проглотил несколько кусков.

Вдруг раздался странный, резкий крик, похожий на скрип несмазанной телеги. Впрочем, кроме индейца, никто не обратил на него внимания. Лицо молодого краснокожего озарилось мимолетным лучом надежды, который промелькнул и сейчас же угас, уступив место прежнему бесстрастному выражению.

На первый крик отозвался второй – полнозвучный, точно голос оперного баритона, взявшего четыре ноты: «до-ми-соль-до!»

Индеец встрепенулся и едва не выдал себя.

– Что с тобой, душа моя? – спросил бородатый. – Неужели эта музыка так сильно действует на твои нервы? Это просто забавляется тукан-перцеед, а ему вторит оноре. Замечательная птица: она издает четыре полные ноты: невольно подумаешь, что это человек.

Снова заскрипел тукан. «До-ми-соль-до!» – отозвалась опять птица оноре.

Затем лес вновь погрузился в тишину.

– Странно, что эти птицы распелись среди белого дня. В первый раз мне приходится быть свидетелем такого.

– А может быть, это сигнал? – заметил один из младших товарищей бородатого.

– Чей сигнал, дурак? Кому сигнал?

– А почем я знаю? Разве таких сигналов не бывает? И, наконец, ты сам сказал сейчас, что днем тукан и оноре никогда не поют.

Перекличка птиц возобновилась. На сей раз первой подала голос птица оноре, а тукан лишь отвечал.

Все четверо, словно сговорившись, разом уставились на индейца, но тот был по-прежнему бесстрастен.

– Если б я был уверен, что этот сигнал подается ему, уж угостил бы я его! – сказал бородатый.

– Вот уж было бы умно, нечего сказать. Много бы ты выиграл, как же!

– И, наконец, эти краснокожие так упрямы, что, если не захотят говорить, из них слова не выбьешь.

– Ладно, рассказывай! Вот мы скоро приедем в такое место, откуда дальнейшая дорога нам не известна. Знает ее один индеец, а если он не захочет говорить, я изжарю его на огне… Слышишь, индеец?

Индеец даже не удостоил говорящего взглядом.

– Ну, ребята, в путь! Трогай! – грубым голосом скомандовал бородатый.

Все четверо сели в лодку, положив между собою связанного индейца, и принялись энергично грести.

Река становилась все шире и шире.

– Держись левого берега, ребята! – сказал старший. – Что это там за черное пятно – гора или туча?

– Гора.

– Я буду править на нее. Кажется, мы скоро приедем.

Опять раздался крик тукана, на этот раз особенно громкий и резкий, так что все четверо подняли головы. Им показалось, что птица сидит за деревьями, где-то близко над ними.

Бородатый произнес какое-то ругательство, схватил ружье и взвел курок.

В ветвях леса послышался тихий шорох. Бородач спустил курок. Грянул пущенный наугад выстрел, но в ответ крик испуганного тукана не раздался.

– Да, – сказал бородатый, – ты прав. Это сигнал. Теперь мы предупреждены. По всей вероятности, нам сейчас придется немножко повоевать. Надо по-прежнему плыть вдоль берега, а потом мы выберем удобное место и причалим.

Не пришлось, однако, лодке плыть дальше. В воду с берега вдруг повалилось огромное, совершенно сухое дерево, все обвитое лианами. Во все стороны полетели брызги.

К счастью для наших авантюристов, падение произошло довольно далеко от лодки – метров на сто впереди, а то быть бы ей потопленной. Пришлось отдалиться от этого берега на середину реки, а временами даже плыть вдоль другого берега.

– Будь дерево подлиннее на два метра, уж не знаю, как бы мы поплыли дальше, – сказал бородатый. – Надо теперь держать ухо востро, а то, пожалуй, опять будут падать деревья.

– Ну вот! Я думаю, это уж больше не повторится.

– Гром и молния! А это что?

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, ребята! Плывите себе к берегу. Да за индейцем приглядывайте.

Раздался страшный треск, похожий на гром, и произошло нечто совершенно необыкновенное: целый ряд деревьев, составлявших часть леса, обрушился в воду. Точно невидимая рука подрезала эти лесные гиганты, и они запрудили реку своими стволами, ветвями и листьями.

Бледные, охваченные ужасом авантюристы молчали, не зная, чем и объяснить такое грозное, непонятное явление. Поднявшееся на реке волнение раскачивало лодку, грозя потопить ее.

Что же это такое? Неужели сама природа возмутилась против пришельцев и приняла меры, чтобы остановить их вторжение? Ведь не люди же, в самом деле, повалили эти деревья, ибо для такого подвига нужно быть титанами.

Русло реки было полностью загромождено. Авантюристы не могли плыть дальше. Нужно было сильно поработать топором, чтобы прорубить себе дорогу.

– Ну, вождь, что ты на это скажешь? – спросил один из младших.

– Скажу, что ничего не понимаю, – отвечал бородач.

– Ты и теперь станешь утверждать, что птичий крик не был сигналом?

– Нет, я допускаю, что это был сигнал. Впрочем, если краснокожих в лесу много, то, во всяком случае, непонятно, зачем они принялись рубить деревья, а не кинулись прямо на нас, когда мы были у берега. Странно, непонятно, как хотите.

– Очень может быть, что это первая линия укреплений, защищающих Страну Золота.

– Мы на это не посмотрим и перешагнем через все преграды. А теперь – за работу, друзья.

– Вот что, вождь. Мне пришла идея. В пироге нельзя устроить бивуак, а между тем где-нибудь устроить его необходимо. Не вернуться ли нам назад к порогу? Провизию можно будет выгрузить на скале…

– Очень хорошо, сынок, очень хорошо. Индейца мы привяжем покрепче, чтоб не убежал, а сами пойдем прокладывать дорогу. Отлично, сынок, так мы и сделаем.

Сказано – сделано. Провизию перенесли на скалу, а также и связанного индейца, над которым бородач устроил из листьев зонт, сказав при этом:

– Видишь, как я за тобой ухаживаю, херувимчик мой? Только не думай, что я делаю это ради твоих прекрасных глаз – я делаю это ради секрета, которым ты обладаешь. Не будь этого секрета, я бы давно уж отправил тебя к праотцам. А теперь я всячески стараюсь сохранить твое здоровье и оберегаю тебя от солнечного удара. До свиданья, друг, я иду рубить деревья, а ты лежи тут смирно, не забывай, что мы за тобой следим.

Четыре негодяя вернулись к так внезапно воздвигнувшейся на их пути древесной преграде и энергично принялись рубить ее топорами. Работа была трудная и продвигалась очень медленно, но в результате все же у негодяев появилась надежда, что дня через два им удастся выбраться.

С закатом солнца они вернулись на скалу, весело распевая, как честные работники, в поте лица трудившиеся день-деньской.

Последние ноты веселой песни потерялись в дружном крике ярости, вырвавшемся у негодяев.

Скала была пуста. Индеец, несмотря на крепкие путы, развязался и убежал.

В сущности, в этом побеге не было ничего странного. Молодой индеец, видя, что его палачи увлеклись работой, воспользовался удобной минутой. Он без устали грыз веревки, которыми были связаны его руки, и скоро острые зубы дикаря сделали свое дело – веревки на руках развязались.

Но это было лишь самой легкой частью работы – оставалось еще распутать веревки, которыми были связаны его ноги. Дикарю помогли его ловкость и невозмутимое, настойчивое терпение.

И вот веревки оказались распутанными. С четверть часа индеец передохнул, растирая себе отекшие руки и ноги, потом улучил минуту, когда все четыре авантюриста были к нему спиной, встал на край скалы и бросился в воду.

Индеец встал на край скалы и бросился в воду

Под водой он проплыл все расстояние до берега (около двадцати пяти метров), вышел на цветущую лужайку и скрылся в густой лесной чаще.

Ярости авантюристов не было предела. Несмотря на то, что преследовать беглеца было нелепо, безнадежно, они все-таки попробовали сделать это.

Бородач и два его товарища, прыгая по стволам поваленных деревьев, попытались добраться до берега. Четвертый остался сторожить припасы.

Они уже были недалеко от берега, как вдруг что-то просвистело, и в авантюриста, который шел впереди, вонзилась черноперая стрела. Она вонзилась ему в бедро и насквозь пронзила мягкую часть его.

Раненый хотел вытащить стрелу, но не мог.

– Постой, постой, – сказал бородатый, – так как стрела прошла насквозь, я сломаю острие с другой стороны, и она выйдет.

Проделав эту операцию, бородач стал с любопытством рассматривать заостренный кончик стрелы. Острие было испачкано кровью, но, несмотря на это, давало желтоватый отблеск.

– Да ведь оно золотое!.. – в крайнем удивлении вскричал бородач.