Текст книги "Только одной вещи не найти на свете"

4
Ветер нежно гладил ее лоб и щеки

Ветер нежно гладил ее лоб и щеки, и Алисия, закрыв глаза, блаженно воображала, что лица ее касаются крылья пары сизых голубей и лицо преображается, стягивается в маску – так взгляд огромных птиц, летающих над долами и горами, превращает землю в огромную серо-бурую карту. Потом она снова открывала глаза и шла следом за Эстебаном, нерешительно прохаживалась по тополиной аллее, останавливалась, чтобы прикурить очередную сигарету, рассмотреть статуи или бросить взгляд на стайку шоколадных бабочек, порхающих среди листвы. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь облака, из-за этого окружающий пейзаж почему-то казался неестественно, по-оранжерейному неподвижным.

– Он с усами, – повторила Алисия.

– С какими именно? – настойчиво расспрашивал Эстебан.

– Ну, усы, и все. Но я их очень хорошо запомнила. На усы-то я в первую очередь и обратила внимание. Это было в тот вечер, когда я ходила к Мамен.

– Ты ходила к Мамен?

– Да, как раз когда ты оставил мне в двери записку. И я увидела этого мужчину. Кстати, у тебя ведь было какое-то срочное дело.

Все последние дни моросил дождь, и парк Марии Луисы имел прямо-таки парижский вид, точнее, вид парижского кладбища поэтов. Выглядело это печально – ржавые обломки былой славы. Бурная растительность на равных правах с крысами завладела претенциозными постройками, оставшимися после выставки 1929 года[15]15
  Имеется в виду Иберо-американская выставка, которая в 1929 г. проводилась в Севилье.


[Закрыть]. Мох разъедал бюсты испанских национальных героев, расставленные на пересечении дорожек. Целлофановые пакеты и бумажный мусор вытеснили рыб из вонючих прудов. Но Алисии и Эстебану нравилось гулять по ставшим теперь никому не нужными аллеям, обсаженным пальмами и тополями: казалось, в их тени можно забыть о неотвязной городской суете и вечных домашних заботах. Была какая-то упадническая прелесть в этих джунглях, устроенных в центре Севильи, отталкивающих, но и чем-то дорогих, как награда за проигранное сражение.

– Срочное дело? Да ничего особенного, – ответил Эстебан. – Ерунда. Разве ты забыла, что просила меня перевести фрагменты из той книги?

Незадолго до встречи Эстебан, обдумав ситуацию, решил, что об ангеле, увиденном у Нурии, пока лучше помалкивать. Он не чувствовал в себе готовности сделать первый шаг по неизведанной тропке; он еще не понял, да и не хотел понимать, с какой стороны правда. Сейчас ему было важно не столько открыть люк, за которым таилась эта самая правда, сколько принять все меры и не дать захлопнуться гораздо более тяжелой и нужной ему двери – той, что может отрезать путь к отступлению, если, конечно, придется отступать. А известие о существовании ангела только подкрепит самые тревожные подозрения Алисии. Иными словами, если Эстебан сообщит ей о том, что видел ангела, тем самым он признает реальность всех ее абсурдных фантазий. Разумеется, любое событие должно иметь свое объяснение, и части головоломки непременно должны складываться в правильную фигуру – стоит только расположить их определенным образом по отношению другу к другу. Так что Эстебан вознамерился самостоятельно отыскать нужную комбинацию, не перегружая мозги Алисии новыми подробностями, ведь она, измученная кошмарами и бессонницами, сделает из всего этого совершенно ложные выводы.

– Вот. – Алисия протянула ему три листа бумаги, исписанные торопливым почерком. – Это я скопировала из книги, мне все-таки удалось отыскать ее в библиотеке. Как я и говорила тебе, она хранится именно там. Но кто-то попытался ее спрятать.

– Спрятать? – Эстебан внимательно посмотрел на листки.

– Спрятать или уничтожить, но не сумел – или не успел. Книга стояла совсем не на той полке, где ей положено, ее засунули между двух инкунабул. Последний человек, посетивший фонд древних книг, не заполнил соответствующей карточки, а просто указал название и шифр нужного произведения. И, разумеется, это не мог быть шифр Фельтринелли. Знаешь, Эстебан, все это начинает меня пугать. Есть тут что-то зловещее.

Солнце время от времени робко просвечивало сквозь облака и золотило ковер из опавших листьев, но тотчас сильный ветер подхватывал их и расшвыривал по аллее.

– Сны – предупреждение, – проговорила Алисия, словно в трансе. – Этот мужчина постоянно появляется в моих снах и велит бежать. Меня преследуют. В том, другом, мире есть люди, которые ищут меня, они знают, что я пытаюсь разоблачить их.

– Преследуют? – Эстебан взглянул на нее. – Ну, скажи, кто тебя ищет?

– Не знаю. Я их ни разу не видела. И это хуже всего. Это меня доконает. Наверное, Мамен права, надо поскорее забыть про город. Но только как, как?

Рука Эстебана поднялась к щеке Алисии, и пальцы еле заметно погладили нежную кожу. Алисия посмотрела ему в глаза и различила там что-то глубоко спрятанное и робко пробивающееся наружу. Это что-то порой подчиняло себе его поступки и слова. Алисия была благодарна за ласку, но тотчас опустила глаза и начала суетливо доставать сигарету. Она боялась неясной тени, пульсирующей в его зрачках, боялась будущего в любых возможных формах и вариантах; черный скорпион сна внушил ей тупой страх – перед любым поступком и его непредсказуемыми последствиями. Раньше ее терзали Роса и Пабло, теперь – город. Декорации сменились, но покоя она не обрела.

– Бред какой-то, – выдохнул Эстебан, читая текст на листах.

–Что там?

На убогой академической латыни автор текста сообщал, что город был построен стараниями нескольких десятков единомышленников во славу Владыки ада, Великого врага, Князя мира сего, дабы стать прибежищем его слугам и апостолам во времена тысячелетней войны, которую он вел против несчастного Иисуса Христа, а также его лакея Папы Римского и мерзкой своры приверженцев Святой Матери Церкви; он явится и сделает прямое кривым и опрокинет троны и базилики. Осуществлению задуманного помогут слова, заключающие в себе миры, verba orbium gravida, имя сокрушительных масштабов, dirutae magnitudinis nomen, Четыре Основополагающие Буквы, Четыре корня, Четыре зверя, Четыре вождя и Одна Всемогущая Женщина.

Людей, подобных автору этого бреда, обычно держат в сумасшедшем доме. На отдельном листе Алисия крупными буквами переписала то, что показалось ей посвящением и стихами. Если Эстебан правильно понял эту латынь, то книга посвящалась Игнасио да Алпиарсе, «золотых дел мастеру, соперничающему с ангелами и с самой природой в сотворении красот и чудес». Что касается стихов, то они тоже ничего не проясняли в джунглях дурных метафор и глупостей; к последнему листу скрепкой была присоединена копия гравюры – в дополнение к стихотворению. Эстебан несколько секунд смотрел на изображение, наслаждаясь вспышкой любопытства, вызванной загадочным ароматом минувшего, старинным и канувшим в забвение откровением: на фоне развалин и облаков полузмея-полуящерица, бледное подобие сказочных чудовищ, заглатывала собственный хвост, образуя кольцо древнего мифа. Это был Уроборос, змея, пожирающая себя саму, древнейший символ времени, которое неизбежно затягивает себя в собственную воронку. Эстебан еще раз прочел стихи, водя по строкам кончиком пальца:

 
Dira fames Polypos docuit sua rodere crura,
Humanaque homines se nutriisse dape.
Dente Dracocaudam dum mordet et ingerit alvo,
Magna parte sui sit cibus ipse sibi.
 

– Вот приблизительный перевод, – объявил он с оттенком не слишком искреннего отвращения, – извини, конечно, за корявость: «Ужасный голод научил Полипоса приняться грызть свои ноги, / а людей – устроить пир из частей человечьего тела. / Грызет дракон хвост свой и в брюхо заталкивает, / так что большая часть его самого ему же становится пищей».

– А что все это означает? – Руки Алисии взметнулись вверх.

– Описание гравюры, разве не видишь: дракон грызет собственный хвост, съедает сам себя. Подобно времени. Возрождается, поглощая то, что осталось позади.

Как и память, подумала Алисия. Будущее пережевывает хвост памяти, заглатывает его, преобразуя в совершенно новые кровь, кожу, клетки и нервы. Жизнь, по определению, антипод прошлого, а настоящее всего лишь катапульта, которая должна вопреки всему сделать выстрел. Счастливый дракон, подумала она со смесью отвращения и нежности; счастлив тот, кто может утолить голод, пожирая собственные ненужные члены, бесполезные и бесплодные, которые только мешают движению вперед: «Dente Draco caudam dum mordet».

– А что, стихи и гравюра в книге расположены рядом? – спросил Эстебан.

– Да, – ответила Алисия, очнувшись от своих мыслей. – Да, да. В самом конце, отдельно от остального текста, после двух чистых страниц. Может даже показаться, что их вставили позднее и они не связаны с основным корпусом, но нет: они составная часть книги, как и первая страница. Я сняла копию с гравюры, чтобы ты на нее взглянул. Что она может означать?

– Не знаю. – Эстебан не отводил глаз от дракона, который был целиком сосредоточен на пожирании самого себя. – С уверенностью я сказал бы одно: гравюра почти никак не связана с основным текстом, хотя они и находятся под одной обложкой. Не знаю. Наверное, это какая-нибудь загадка.

– Загадка?

– Да. – Эстебан постарался придать своему взгляду безразличие. – Возможно, дракон, хвост, эти Полипосы что-нибудь означают. Возможно, тут кроется зашифрованное послание.

– От кого? О чем?

Эстебан нервничал; и от Алисии не укрылось, что рука его слегка дрожала, когда он подносил зажигалку к кончику сигареты. А вдалеке, в тени тополей, маячил силуэт мужчины в плаще.

После короткого телефонного разговора, во время которого обсуждалась тема преследований и опять упоминались покойные, Мамен непререкаемым тоном заявила, что Алисии необходим отдых; оформление отпуска по болезни она берет на себя. Алисия должна как следует отдохнуть, отвлечься, может, куда-то съездить. Голос Мамен временами заглушали треск и писк, будто рядом с ней пылал костер или она стояла на морской пристани. Да, она звонит по мобильному телефону, она уже два дня как находится в Барселоне, на конгрессе по проблемам какой-то там патологии, и пробудет здесь еще не меньше недели. Оформлением отпуска для Алисии займется Тоньи. Алисия положила трубку и свернулась калачиком на диване, загипнотизированная телесериалом. Она выкурила сигарету – на экране сиял лысый череп Антонио Ресинеса – и пришла к выводу, что передышка ей действительно не помешает, что, пожалуй, резкое выпадание из повседневной работы, из привычного ритма жизни, в которой и укоренились ее призраки, поможет от них избавиться. Да, она будет, если захочет, читать, слушать музыку, ухаживать за цветами, гулять.. А почему бы не съездить в Малагу, к сестре? Сразу после полудня явилась Нурия в заляпанной гипсом майке и с привычными «Крускампос» в руке. Буйные белокурые волосы затеняли ей половину лица. Она открыла две бутылочки, выбрала диск Леонарда Коэна и с удовольствием глянула на мидии в маринаде, которые Алисия положила ей на тарелку. Алисия обрадовалась приходу Нурии: ее присутствие было чем-то вроде гарантии – или талисмана, или обещания, – что жизнь еще может стать беззаботной и веселой, что жизнь стоит того, чтобы ею пользоваться, иными словами, это тот самый поезд, который ни в коем случае нельзя упустить. Так что Алисия поднесла свою бутылочку к той, что была зажата в кулаке у Нурии, и они чокнулись.

– Работа продвигается, – сказала Нурия с оттенком отвращения. – Деву Марию я пока оставила в покое, все усилия мы сосредоточили на святом Фердинанде, который лишился своего меча, и теперь ему нечем рубить головы неверным. Знаешь, его меч рассыпался в труху, и он держит в руке какие-то щепочки. Вот что делает время. Ой, твои цветы – настоящая поэма; вечером их видно с улицы. Какие перышки!

– Весь секрет в том, чтобы правильно их поливать.

– Такие заботы отвлекают тебя, правда? Ты кажешься вполне довольной. – Нурия улыбнулась. – Как ты себя чувствуешь?

– А ты, – вопросом на вопрос ответила Али-сия, – как ты меня находишь?

– Выглядишь ты великолепно. К тому же, я уверена, перерыв в работе пойдет тебе на пользу.

«First we take Manhattan»[16]16
  «Сначала мы берем Манхэттен» (англ.).


[Закрыть], – с угрозой пропел Леонард.

– Да, я взяла отпуск. – Алисия сделала глоток. – Чтобы отдохнуть и так далее, хотя, по правде сказать, чувствую себя теперь гораздо лучше. А ты откуда знаешь про мои дела?

– Откуда? Наверняка ты сама мне и сказала. Разве нет? А может, Лурдес.

Славный Леонард перебрался с Манхэттена в Берлин и что-то там говорил об обезьяне и скрипке, – именно так, чтобы разгневать соседа сверху, который уже начал своим обычным манером колотить в пол. Трудно было поверить, что он и вправду слышит музыку; во всяком случае, до Алисии и Нурии, сидевших на кухне, она едва доносилась, к тому же в четверть третьего музыка вряд ли могла нарушить чей-то сон, так что удары шваброй, или каблуком, или бог весть чем еще объяснялись только особым зудом, от которого у человека возникает потребность кого-то изводить. Возможно, речь шла о сенсорных нарушениях, и сосед из-за них не мог переносить шум сильнее десяти децибел. Нурия предложила запустить магнитофон на полную мощность, и Алисия собралась было обрушить на соседа особо пронзительные творения Вагнера или Диззи Гиллеспи, но хорошее воспитание не позволило ей опуститься до подобной мести, и как только Нурия ушла к себе, она сразу выключила музыку, хотя ее буквально распирало от не выплеснутых на врага проклятий.

При блеклом предвечернем свете Алисия попробовала по очереди: смотреть телевизор, читать рыхлый французский роман, начатый еще неделю назад, рассматривать индонезийские маски в холле… Все силы она пустила на то, чтобы и близко к себе не подпустить воспоминания, не попасть к ним в плен, развлекать себя всякими пустяками: она приняла душ, почистила несколько кальмаров, просмотрела воскресное приложение к газете, спустилась в киоск за сигаретами, хотя в кармане у нее лежала почти целая пачка. Возвратившись, Алисия увидела у себя на кухне сеньору Асеведо, которая тщательно протирала тарелки и пару больших блюд, которые уже дня четыре лежали в раковине и мешали ею пользоваться. Старушка занималась этим делом с таким видом, словно ничего более естественного, чем стоять в соседской кухне с тарелкой в руках, не бывает. На столе покоилось что-то, завернутое в фольгу.

– Лурдес, вы опять за свое? – едва сдерживая раздражение, проворчала Алисия. – Видать, только и ждали, пока я выйду за дверь, чтобы проскользнуть сюда? Да?

– А с тобой иначе нельзя, детка. – Сеньора Асеведо смотрела на нее голубыми глазами. – Спроси я тебя, не надо ли чего, ты бы от всего отмахнулась. А теперь посмотри – на кухне все блестит. А Бласу я велела проверить трубу под умывальником, помнишь, ты что-то такое говорила…

– Спасибо, Лурдес, но, право, не стоит вам так утруждать себя. – Алисия обнаружила под фольгой замороженную фасоль, слоеные пирожки и целый арсенал крокетов крупного колибра. – А это?

– Это ты должна съесть, детка. И без разговоров.

– Но, Лурдес! – Такое внимание было Алисии в тягость. – Послушайте, Лурдес. Вы знаете, как я вам за все благодарна, но я и вправду могу кое с чем справиться сама, прекрасно могу.

– Та-та-та, – сеньора Асеведо словно отталкивала от себя слова Алисии кулачками. – Ты ведь сейчас просто не в состоянии ничего делать, я-то знаю. Тебе надо отдохнуть, успокоиться – и отпуск этот твой тоже очень кстати. Так что не спорь и все-все съешь. Вот, погляди, какой замечательный сок.

Изуродованная морщинами рука указала на высокую и узкую банку, стоявшую на верхней полке. Из нее пробивался наружу резкий запах незрелых апельсинов.

– А откуда вы знаете, что я взяла отпуск? – вдруг спросила Алисия.

– Вчера сюда приходила твоя подруга, та, что с крашеными рыжими волосами. – Лурдес помахала рукой вокруг головы, словно хотела покрасить белый пух на своих висках.

– Мамен.

– Нет. Не Мамен. Она назвалась Марисой. Позвонила раза два-три в твою дверь и стала ждать. Ну, понятное дело, я вышла поздороваться.

– Мариса? С крашеными волосами?

– Да, Мариса. Мы немного поболтали. И она рассказала о твоем отпуске и о том, что принесла тебе траву для настойки или еще для чего-то, бог его знает. Она обещала зайти попозже.

– Это было вчера, Лурдес?

– Ну, вроде бы вчера. – Старушка задумчиво подняла глаза к потолку.

– А почему вы не сказали мне об этом раньше?

– Ох, детка, сама подумай, – на мгновение голубой взгляд словно полыхнул огнем, – где мне упомнить всех, кто сюда приходит, да еще тебе успеть рассказать… Как-то приходил твой шурин. Очень симпатичный парень, а как похож на Пабло, бедняжку нашего.

Дон Блас тем временем находился в ванной и вел сложные археологические изыскания: встав на карачки, он шарил рукой внизу под умывальником, что-то подкручивал, что-то прочищал. Пабло, бедняжка наш. Итак, призрак возвращался, передышка нарушалась самым глупейшим, но и самым неизбежным образом, ведь, как ни крути, естественный ход событий или разговоров не мог не вывести ее к этой теме. Словно роковой запрет невольно становился магнитом, притягивающим к себе любую беседу, любой поступок, и бесполезными оказывались все меры, предпринятые, чтобы продезинфицировать память или хотя бы подрезать ей крылья. Так называемая «новая жизнь» проходила через испытание прошлым, через мучительную таможню, где все, что Алисии так хотелось утаить, непременно требовали к предъявлению. И тем не менее надо было рискнуть – бежать, если угодно, прыгать и даже перелезть через колючую проволоку, чтобы на другой стороне дышать свободно, чтобы поверить: отныне можно жить, не оборачиваясь назад. Что ж, попробуем!

– Вот и готово. – Дон Блас поднялся на ноги и похлопал ладонями по кожаной куртке, – Ничего особенного, все дело в проклятом стыке. Он тут не слишком надежный, дочка, так что вызывай время от времени сантехника.

– Зачем мне сантехник, когда рядом есть вы, – улыбнулась Алисия.

– Да. – Старик вернул ей улыбку. – Как бы мне хотелось зарабатывать на жизнь такой вот работой, тогда мы, глядишь, и поправили бы чуть-чуть свои дела. Ведь с нашей пенсией…

Он неспешно собрал инструменты, разложенные на крышке унитаза, и, фыркая, пошел к себе, прихватив роман С. С. ван Дайна «Преступление в Кеннеле». Оставшись одна, Алисия принялась мазать лицо кремом. И тут же увидела на раковине коричневый футляр. Там лежали очки с толстыми стеклами – если надеть их, все вокруг сильно увеличивается и закручивается цветными завитушками. Алисия попробовала походить в очках, но глазам предстали лишь плывущие круги, размытые очертания и желтая пена, которая никак не желала оседать. Четверть часа спустя дон Блас вернулся за очками: вечно он их где-нибудь забывает. Непонятно почему Алисии стало жалко расставаться с очечником и очками; порой ей хотелось, чтобы реальность выглядела иначе, пусть даже превратившись в клубящийся пепельный туман, как реальность, увиденная через стекла этих очков.

Он пару раз натужно кашлянул, чтобы известить о своем присутствии, и через две-три минуты сеньор Верруэль вынырнул из маленькой дверцы, скользнув к прилавку со зловещей элегантностью вампира. Бледные, как у покойника, руки снова принялись листать тетрадь, а единственный глаз отыскивал нужную запись. Тетрадь опять исчезла в ящике. Как и в прошлый раз, воздух отравлял едкий запах серы, отчего ноздри Эстебана нервно затрепетали. Ему показалось, что явился он не ко времени и что великан занимался вещами куда более важными, чем обслуживание клиента. Но сеньор Берруэль прервал его раздумья.

– Вы пришли за своим «Ланкаширом», так? – спросил он голосом, больше похожим на хрип. – Ну что вам сказать… Они не готовы.

– Как не готовы? Вы обещали…

– Я не помню, что обещал вам, молодой человек. – Руки настороженно уперлись в прилавок. – Видите ли, над вашим «Ланкаширом» мне пришлось как следует поломать голову. Платина попорчена, изъедена, мост сломан, эти часы целиком платиновые. Необходимо все разобрать…

Пробормотав что-то невнятное в знак протеста и покорности судьбе, Эстебан вернулся под дождь, на улицу, где лишь изредка мелькали быстрые силуэты зонтов. С козырька над витриной антикварной лавки падала на тротуар струя воды, и это помешало Эстебану остановиться и посмотреть, не появилось ли там что-нибудь новенькое. Он предпочел устроиться в кафе напротив и оттуда рассматривать подозрительный восточный ковер, который украшал теперь витрину и на фоне которого бедный Адриан пытался сохранить свое мраморное достоинство. Сперва Эстебан решил подождать, пока небо прояснится, и только тогда идти к Алисии, но две рюмки анисовки переменили его настроение: ему стало казаться, что дождь зарядил надолго и лучше рискнуть, даже если куртка промокнет насквозь. Он позвонил снизу по домофону, но ему никто не ответил. Эстебан подумал, что Алисия, возможно, несмотря на непогоду, куда-то ушла. Перескакивая через ступеньки, он поднялся на ее этаж и принялся нервно давить на кнопку звонка, пока ему не надоело. И тут внутри заскрипел замок, дверь медленно приоткрылась, и в щель просунулось перекошенное и размазанное лицо, которое по всем признакам должно было быть лицом Алисии, только что проснувшейся после долгой сиесты.

– Ты что, думаешь, сейчас самое подходящее время для сна? – Эстебан бросился в ванную, чтобы выжать куртку. – Семь вечера, радость моя!

– Ох, не пойму, что со мной. – В голове Алисии разыгрался бешеный шторм, хотя вокруг расстилался прозрачный океан без малейших признаков ненастья. – Надо думать, это от транквилизаторов, я весь день ужасно хочу спать. И десяти минут не могу удержаться на ногах.

– Так оно, наверное, и лучше, хоть немного отдохнешь. Давай сварим кофе. А это?

Эстебан открыл крышку пластмассового цилиндра, и ему в нос ударил крепкий запах горьких апельсинов.

– Сок, мне его принесла Лурдес, – объяснила Алисия, вытаскивая сигарету.

– Твоя добрая фея.

– Да, и ты представить себе не можешь, до чего верно такое определение. Уж не знаю, как это ей удается, но она оказывается в курсе некоторых событий моей жизни раньше, чем я сама.

– Сложная система радаров. – Эстебан кружил по кухне, рассматривая подставки под тарелки – рисунок некоторых из них раздражал радужную оболочку его глаз. – Ты помнишь, кто такой был Аргус? Мифический великан с миллионом глаз.

– Чертов филолог. – Алисия сунула сигарету в рот и скрестила руки на груди. – Но сегодня утром у меня с Лурдес на самом деле случился занятный разговор. Она сказала, что приходила Мариса – приносила мне какие-то травы. Ну эти ее целебные травы, сам знаешь.

– И что с того?

– А то, что Лурдес уверяет, будто у Марисы были рыжие волосы. То ли она покрасилась, то ли надела парик, потому что у той Марисы, которую мы с тобой знаем, волосы смоляные.

– Хорошо. А она не спутала ее с Мамен?

– Нет. – За белым облачком сигаретного дыма нос Алисии выглядел каким-то бесформенным. – По всей видимости, женщина с рыжими волосами сказала, что ее зовут Марисой. Кроме того, это и не могла быть Мамен, потому что Мамен незадолго перед тем звонила мне из Барселоны и сообщила, что пробудет там около недели. А потом, скажи: какого черта Мамен представляться Марисой?

– Ну, кто ее знает. – Эта головоломка с перепутанными персонажами начала утомлять Эстебана. – Скорее всего, Мариса возвращалась откуда-то, куда ходила, изменив внешность, потому и нацепила рыжий парик. Или это была не Мариса – и не Мамен, – а какая-то Третья Женщина. Или старуха просто-напросто наврала тебе, чтобы посмотреть на твою реакцию. Тайны личностной идентификации, девочка.

Они взяли свои чашки с кофе и двинулись в гостиную, где Эстебан стал перебирать диски и выбрал Чарли Паркера, которого тут же и поставил. Укачиваемый тропическими ритмами, Паркер – в компании с Майлсом Дэвисом – проводил ночь в Тунисе: Эстебан со своего места смотрел на привольно раскинувшиеся в горшках конибры, но на самом деле видел площади, мечети, пустыни, укрощенные бледным светом луны. К удивлению Алисии, которая с каждым глотком сбрасывала с себя сонливость, сосед сверху не выказал недовольства осторожными блужданиями саксофона по Магребу и вытерпел аж до высот «Lover Man» и только тогда счел себя обязанным известить о своем присутствии при помощи ударов в пол.

– А это еще что? – спросил Эстебан, глядя на потолок.

– Новые жильцы. – Алисия допивала кофе и чувствовала себя гораздо лучше. – Они испытывают неодолимую потребность показать, что и они слышат музыку.

– Беда в том, что нынешние квартиры сделаны из бумажных плит.

Рука Эстебана раздвинула волосы Алисии, скользнула по ним вниз, поиграла прядями, убранными за уши. Пальцы робко притормозили на щеке, в неуклюжей – из боязни совершить бестактность – попытке ласки; нерешительные подушечки пальцев не отваживались показать всю теплоту своих чувств. Прикосновение чужих пальцев словно освободило душу Алисии от черного груза, но в то же время заставило вспомнить другую руку, столько раз пробегавшую тем же путем, – руку покойного, не нашедшего упокоения, который следил за ней отовсюду и готов был пресечь любую ее попытку сделать свободный выбор. Стараясь не обидеть Эстебана, она отвела лицо и при этом слегка вздрогнула от острого чувства отвращения. Но он заметил это и мягко убрал руку – схватился за сигарету, потом взял чашку, где остался лишь коричневый кружок на дне. Он считал себя обязанным поддержать разговор на любую тему.

– Знаешь, где я был сегодня утром?

– Где?

– У тебя в библиотеке. Твой коллега, тот, что в очках, ничего не слышал об отпуске и ждал тебя, чтобы приняться за какой-то там каталог. Но ты даже представить себе не можешь, что я откопал.

– Давай, я горю от нетерпения. – Алисия раздавила окурок в пепельнице.

– Наш друг Фельтринелли, – сказал Эстебан после паузы, – прожил довольно бурную жизнь. И, мягко говоря, отнюдь не был ангелом.

– Да что ты!

Студенистая вялость клонила Алисию к дивану, и ей стали совершенно безразличны любые открытия Эстебана, словно тема разговора сделалась для нее далекой и чужой, как жизнь постороннего человека. Она и сама не могла понять, почему это вдруг и Фельтринелли, и город, и ангел казались ей пройденной главой, уже расторгнутым с самой собой договором – так ставят обратно на полку книгу, так свет, вспыхнувший в зале, извещает о конце фильма… Кто знает, может, она устала от дурацкого кроссворда, который хорош для того, чтобы развеять скуку в выходной день, но ради которого никто не станет откладывать важные повседневные дела. В данный момент ей хотелось погасить свет, рухнуть на диван и спать, спать… Пористый туман мешал думать и мягко приглашал отрешиться от всего ради сна.

– Раз уж я попал в библиотеку, – продолжал Эстебан, – я заглянул еще кое-куда.

Спать, беззвучно повторила Алисия. И тут она с любопытством припомнила, что тот, другой, город минувшей ночью начал словно разжижаться, размываться и мутнеть, как отражение в пруду, которое нарушает брошенный в воду камень. Она только теперь поняла, что в прошлую ночь город со всеми его строениями показался ей особенно зыбким и тусклым, он стал напоминать потрескавшиеся картины и образы памяти, когда ты пытаешься восстановить совсем далекое прошлое. Город начал терять плотность, вяло отодвигался в бесполезный и непроницаемый мрак – туда, где не было проспектов, топота башмаков и мужчин с усами. И Алисия не знала, радоваться этому или нет.

– И кое-что мне удалось узнать. – Эстебан водил пальцами по краю пепельницы. – Книга Фельтринелли фигурирует в библиографическом справочнике «Revue de dix-huitième siècle»[17]17
  «Обозрение восемнадцатого века» (фр.).


[Закрыть], где упоминаются по крайней мере два издания – при этом ни одно не датировано, но их можно отнести к периоду между тысяча семьсот сороковым и сорок пятым годами. О месте издания также мало что известно – может, Флоренция, а может, и Рим. Затем я обратился к «Biobibliographia» Кестлера и обнаружил, что книга значится и там, в томе двадцать четыре, где также есть краткая биографическая справка о Фельтринелли.

– И кем он был? – Алисия с трудом различала Эстебана сквозь упавшую на лицо завесу волос.

– Он родился в Кремоне, земле скрипок, – Эстебан достал лист бумаги из кармана брюк, – в тысяча шестьсот девяносто восьмом году, а умер в Венеции, на висилице, в тысяча семьсот пятьдесят девятом. Фельтринелли – не настоящая его фамилия, его звали Андреа Месауро.

– На виселице? Он был преступником?

– Хуже чем преступником. Его осудили за святотатство, содомию, клятвопреступление и дьяволопоклонство. Согласно скудной справке Кестлера, он начал церковную карьеру в своем родном городе и достиг должности папского нунция сперва в Риме, потом в Париже. Французским периодом и датируются первые обвинения: ходили слухи, что он похищал мальчиков, насиловал их, а потом обезглавливал. Ему не нравилось сидеть на одном месте: список городов, где он побывал, достоин витрины туристического агентства: Венеция, Милан, Зальцбург, Вена, Штутгарт, Прага, Мец, а также Мадрид. Где-то году в пятьдесят третьем он оказался в Лиссабоне и там познакомился с человеком, которому посвящена эта книга – с Игнасио да Алпиарсой, золотых дел мастером и литейщиком, в ту пору работавшим при дворе короля Жозе Первого.

Он выполнял титанический королевский заказ: ему было поручено сделать огромные статуи всех патриархов израильских для украшения базилики монастыря в Мафре. Но он успел сделать лишь две. Что и понятно, ведь каждая статуя должна была быть высотой в десять метров, а патриархов, как известно, – почти целая дюжина.

– Ладно. Мы ведь говорили о Фельтринелли.

– Так вот, что касается Фельтринелли. – Казалось, Эстебан гоняется за собственными мыслями, как за бабочками. – Некоторое время он прожил в Сицилии, где отказался от служения Богу, взял имя Фельтринелли и где, видимо, написал свой единственный труд «Mysterium topographicum». В Неаполе он посетил дом Джордано Бруно, чье имя в те времена было синонимом еретика и почти что Антихриста. Когда он возвращался на север, на австрийской границе его арестовали и передали в руки венецианской инквизиции. Процесс был подозрительно поспешным; по велению властей после казни труп обезглавили, потом тело сожгли на костре из зеленых веток. Последнее, что сообщает Кёстлер: Фельтринелли принадлежал к тайному обществу Congiurati, Заговорщиков.

Алисия лежала на диване и смотрела на Эстебана взглядом, который был приглушен то ли ленивой негой, то ли мягкой внутренней пеленой, из-за чего слова долетали до Алисии с трудом. Она и сама не знала, хочет слушать дальше или нет, зато была совершенно уверена в другом: ни за что на свете она не двинет сейчас ни одним мускулом и не нарушит возникшее миг назад блаженное согласие и взаимопонимание между телом и поверхностью дивана.