Текст книги "Лароуз"

– Я замерзла, – проговорила Нола. – Терпеть не могу, когда ты начинаешь нести бред.

Он промолчал. Через некоторое время она опустила голову на его грудь, и вскоре ее дыхание стало медленным и размеренным. Когда она уснула, он оставил ее наверху. Спустившись, Питер нежно подтянул одеяльца к подбородкам спящих детей. Что-то заставило его поднять взгляд. Рыжий пес стоял на крыльце, наблюдая за ним через застекленную дверь. Впустить собаку было так просто – тем более в эту ночь ночей[61]61
  «Ночь ночей» – черно-белый фильм-драма 1939 года режиссера Льюиса Майлстоуна, помимо того, эта фраза употребляется в связи с церемонией вручения премий «Оскар», а также является названием альбома группы The Seekers и песни группы Touhou Project.


[Закрыть]. Питер открыл дверь. Пес вошел, дрожа от настороженности. Его розовые прямые уши были немного прижаты и напряжены.

– Ты… – начал Питер и замялся. Он не мог говорить с этим псом как с обычной собакой. – Ты ведь не обычный пес, правда? – все-таки продолжил он. – И ты, должно быть, голоден. У нас была курица, но кости от нее я тебе не дам.

Он посмотрел на пса. Тот выжидательно сел, как это сделала бы дрессированная собака.

– В них могут попасться острые осколки, – пояснил Питер, и пес понимающе приподнял голову. Движение показалось Питеру тревожным.

– Ты можешь подавиться, – закончил мужчина.

Взгляд карих собачих глаз был прикован к рукам Питера, когда тот выковыривал мясо из не до конца съеденной куриной тушки. Когда Питер поставил на пол миску с объедками, пес бросился вперед, заурчав от радости, и проглотил еду в один присест. После этого пес направился прямо к детям. Он постоял над Мэгги, затем над Лароузом, – совсем неподвижно, только постоянно водя носом, – получая кажущуюся нам сверхъестественной информацию о том, что дети делали, ели или трогали в последние несколько недель. Затем, удовлетворенный, виляя хвостом, пес беспокойно прошелся по комнате, обнюхивая каждый предмет, – словно для того, чтобы запомнить его суть. Когда он покончил с этой инвентаризацией, то потоптался и нашел себе лежбище в ногах у детей. Казалось, он был составлен сразу из нескольких собак – рыжевато-коричневая голова, тонкие лапы, сероватый с рыжими подпалинами мех туловища, темные пятна там, где у человека находятся брови. Питер почесал ему спину. Пес просиял, издал необычный кудахтающий звук, наполненный непередаваемым удовольствием, и заснул, источая легкий запах, свойственный всем собакам. Питер еще раз поправил спальные мешки детей и отвернулся. Затем, как голодный человек, ждущий, когда ему дадут поесть, налил стакан виски и сел перед компьютером. Близилась полночь. Потом она миновала. В течение нескольких часов после нее он совершал прогулки в киберпространстве. Несколько цифровых часов во Франции показали 1900 год. Цепи в некоторых местах вышли из строя и заискрили. Но паники не было. В какой-то момент он опустил голову и, должно быть, вырубился. Рассвет, грустный и спокойный, напомнил, что Питер по уши в долгах.

Случай в кабинете

Дочь Минк грустно размышляла, сидя на снегу: «Я сама разведу костер, раз этот вонючий чимукоман[62]62
  Белый человек (оджибве).


[Закрыть] не пускает меня ночью к огню. Тогда я смогу выбрать вшей из моего платья и одеяла. Правда, его вши переползут на меня, если он опять займется своими прежними вонючими чимукоманскими делами». Она представила себе, как снимает нож с его пояса и вонзает ему между ребер.

Другой, молодой, тот добр, но не имеет никакой власти. Он не понимает, что делает хитрый старый чимукоман. Ее борьба, казалось, только придавала сил этому слюнявому псу, и насильник точно знал, как побыстрей пригвоздить ее к полу, чтобы сделать беспомощной.

Птицы молчали. Снег в тот день падал с деревьев. Она докрасна натерла тело снегом. Сбросив одежду, она лежала обнаженной и желала умереть. Девочка старалась не двигаться, но холод колол ее сердце ледяными иглами, и она невыносимо страдала. Но вот пришел кто-то из иного мира. Это было нежно-голубое существо без определенной формы. Оно утешило ее, одело, завязало ее маказинан[63]63
  Мокасины (оджибве).


[Закрыть], сдуло вшей, завернуло в новое одеяло и произнесло:

– Позови меня, когда это произойдет, и ты будешь жива.

* * *

– От этого пса воняет, – заявила Нола.

– Ничего, я собираюсь отмыть его хорошенько, – успокаивающе произнес Питер. – И потом, это его естественный запах.

Пес посмотрел на Нолу обожающими глазами, поклонился два раза, потом потянулся носом к ее колену.

– Не вздумай, – сказала Нола, обращаясь к псу.

Она вглядывалась в его ищущие сочувствия глаза, и пес изумленно присел.

– Ты вонючий, – снова сказала Нола.

Казалось, пес усмехнулся в ответ на ее слова и задышал чаще.

Он бродил по лесу и дрался с другими собаками. Питер слышал, как они там лают и воют. В некоторые годы собаки из резервации зимой сбивались в стаи и преследовали какого-нибудь оленя, пока тот не падал от изнеможения. Когда они забредали на его землю, он их пристреливал. Этот пес явился к нему с шрамом на носу, с драным хвостом и раненым глазом.

– У него один глаз всегда будет красным, словно налитым кровью, – заметила Нола.

– Этот пес любит жизнь, – ответил Питер. – Однако я буду держать его на привязи. Он поселится во дворе.

– Собираешься его кастрировать?

Питер промолчал.

– Похоже, он пытался съесть зажженную петарду, видишь? С одной стороны у него распухла губа!

– Ну у него есть история. Он явился не из ниоткуда, – сказал Питер, поглаживая пса так, что тот заурчал от удовольствия и в блаженстве закрыл глаза. Его рваные губы приоткрывали острые зубы. Питер рассмеялся. – Этот пес любит порычать, но глаза у него радостные, – проговорил он. – Даже тот, что налит кровью.

– Мы не оставим его, – возразила Нола.

– Придется оставить, – произнес Питер.

Нола внутренне напряглась и покинула комнату. Пес посмотрел ей вслед: он словно сожалел о ее уходе.

Массируя псу уши и шею, Питер прошептал:

– Эй, да ты что-то знаешь! Уверен, что-то знаешь. Что ты собирался мне рассказать?

Пока Питер гладил собаку, его мысли уплыли куда-то вдаль. Его ум стал рассеянным, и поэтому он не расстроился, когда в нем прозвучали слова, словно навеянные потоком сознания.

В тот день я видел Дасти, – раздался в голове Питера голос пса. – И теперь во мне живет часть его души.

Питер приставил свой большой обветренный лоб ко лбу пса:

– Я ведь не сумасшедший, да?

Нет, – сказала собака. – Такие мысли запросто могут прийти в голову нормальному человеку.

* * *

В середине февраля подул южный ветер, растапливая снег и стуча в двери и окна. Ландро вышел из своей «короллы» в одной рубашке и, заправляя ее, не заметил, что машина Питера припаркована у магазина Уайти. Когда Питер вышел на улицу, неся пару упаковок с запотевшими банками пива, по шести в каждой, они столкнулись – едва ли не нос к носу. Ландро отвернулся, хмурясь на быстро растущие цифры на табло бензоколонки.

– Понятно, – неожиданно произнес Питер совсем рядом с ним. – Мне заполнить бак стоит тридцатку.

Они не разговаривали с тех пор, как Ландро привел сына в дом Равичей. Ландро кивнул и пробурчал в ответ что-то невнятное.

– Нола увезла детей в Майнот[64]64
  Майнот – город в США, четвертый по величине в штате Северная Дакота.


[Закрыть], – сказал Питер. – Они пробудут там какое-то время. Так что я на сегодня холостяк.

Потом он спросил, не заглянет ли Ландро к нему в гости.

– Конечно, – тут же согласился Ландро, не подумав о пиве, и вспомнил о нем, лишь проехав уже десять миль, то есть у самой границы резервации, где стоял дом Питера. Он все еще подумывал о том, чтобы выпивать каждый день, но привык к этой мысли и научился ее сторониться. Под шинами зашуршал гравий дорожки, ведущей к дому Равича. Снег тонким слоем лежал на ветках стриженых вечнозеленых кустарников, посаженных у самого фундамента. При виде затемненных окон Ландро охватил приступ паники, и он чуть не уехал. Но тут за застекленной дверью показался Питер, жестами приглашая войти.

Ландро медленно вышел из машины, и Питер еще раз помахал ему. Пес, которого их семья подкармливала, теперь стоял позади Питера. Он признал Ландро и, бросив на него выразительный взгляд, отвернулся. Даже притом что теперь здесь жила собака, в доме ничем не пахло. Нола, если чувствовала какой-нибудь запах, тут же зажигала специальную свечу, поглощающую любые ароматы. В ее доме ничто не напоминало о привычках живущих здесь людей. В нем никогда не пахло несвежей одеждой, старой едой или даже той пищей, которую Нола готовила в данный момент, потому что она включала вытяжку, которая высасывала все запахи и отправляла их прямиком в трубу. Но отсутствие запахов тоже имеет свой запах, и Ландро его ощущал.

Он оставил свои туфли у двери, прошел по застеленной ковром гостиной и сел рядом с Питером посреди его полированного антиквариата. Гостиная была отделена от кухни длинной стойкой. Не помня, куда идет, или, может быть, зная маршрут слишком хорошо, Питер прошел на кухню, открыл холодильник и достал банку холодного пива. Сев за стол, он предложил Ландро сделать то же самое. Тот повиновался. Ландро не видел себя со стороны, как обычно делал это мысленно. Каким-то образом в этот момент он не думал ни о чем и, тоже взяв себе пива, сел, потому что его мозг, подобный губке, требовал действия, чтобы впитать его. Затем, уже на клеточном уровне, ему понадобилась жидкость.

– Спасибо, – произнес Питер, глядя на стол.

– Спасибо, – повторил за ним Ландро, глядя на банку с пивом.

Мужчины позволили эмоциям захлестнуть их. Они начали болтать в общих чертах о разных вещах: о людях, находящихся под опекой Ландро, и о кризисной школе-интернате, в которой Эммалайн была кем-то вроде директора и где также вела уроки, о ферме и о подработках Питера, в рамках которых он торговал пиломатериалами и горючим для фермеров. Эта дополнительная работа позволяла ему держаться на плаву, и с ней, наверное, ему не суждено было расстаться, потому что она позволяла ему продолжать заниматься фермой. Они допивали одну банку и начинали другую. На четвертой или пятой у Ландро все поплыло перед глазами, и он понял, что домой ему уже не уехать. Он попытался тянуть пиво спокойно, не торопясь, но от незримого присутствия сына мысли путались, и в голове стоял звон. Первая волна эмоций была связана с чувством дружбы. Но уже со второй банкой пива она сошла на нет. Ландро поднял широкую руку и прикоснулся к щеке. Его лицо было изрыто, но не юношескими угрями, а ветряной оспой, от которой он едва не ослеп, когда был ребенком. Он пытался уклониться от того, что вырастало между ними.

– Обязательно убедитесь, что ему сделают прививку той новой вакциной, которая защищает от ветрянки, – проговорил Ландро. – Вот что она может наделать.

Взгляд Питера остановился на лице Ландро. Периодические вспышки ярости Нолы научили его глубоко прятать свой гнев. Он обезоруживал ее своим спокойствием. Любое проявление раздражения с его стороны могло воспламенить в ней мрачное раздражение. Поэтому внезапная, невыносимая боль под ребрами сбила его с толку. Он не узнал ее или не хотел узнавать.

– Так говоришь, ветрянка?

– Ага.

– А я думал, это какой-то сукин сын с ружьем брызнул тебе в лицо дробью.

Питер удивился вырвавшимся у него словам. Расстроенный, он вскочил, выпустил собаку и взял еще одну банку пива. Он решил, что правильно сделал, заговорив в таком тоне. Почему бы и нет. Интересно, как Ландро это воспримет?

Ландро почувствовал себя ныряльщиком. Какое глубокое погружение! Казалось, все слова остались там, в синеве. Затаив дыхание, Ландро опускался все ниже. Закрыл глаза. Протянул руку. Питер вложил в его ладонь банку с пивом. Он стоял над ним, источая агрессию. Глаза Ландро раскрылись. Он вскочил на ноги и мгновенно ударил банкой в висок Питера. Оружие было так себе, но Питер уже не стоял на прежнем месте. Он увернулся от удара, подставил Ландро подножку и попытался повалить его на спину, но тот выставил вперед колени, и Питеру пришлось наклониться, чтобы нанести удар: это дало Ландро возможность захватить голову противника. Они покатились кубарем, опрокинули стол, а потом встали по обе стороны от него, тяжело дыша, с открытыми ртами, не отрывая друг от друга глаз, в которых читался стыд.

– Ладно, – сказал Питер, – забудь про пиво.

Со двора доносился собачий лай.

– Ты знаешь, за мной не заржавеет, – проворчал Ландро.

– Да уж, – отозвался Питер, ставя стол на ножки. – Черт тебя подери.

Ландро пододвинул стул и сел, закрыв лицо руками.

– Давай. Вломи мне как следует, – предложил он.

– Я не против.

Боль продолжала клокотать в груди Питера, но теперь она приобрела более знакомый характер.

– Я мог бы напоить тебя до свинского состояния. Я мог бы устроить засаду и вздуть тебя как следует. Я смог бы тебя достать, не сомневайся, но мне хочется совсем не этого. Дасти. Он снится мне каждую ночь.

– Даже несмотря на то, что Лароуз живет у вас?

– Да, он все равно снится, и я чувствую себя виноватым. Я хочу сказать, что люблю твоего мальчика.

У Ландро отлегло от сердца, когда он услышал слова «твоего мальчика». Он взглянул на Питера.

– Я бы отдал свою жизнь, чтобы Дасти вернулся к тебе, – признался Ландро. – Лароуз – моя жизнь. Я сделал все, что мог.

Они поставили стол и кресло на прежние места, снова сели, кивнув друг другу, но пива больше не открывали. Питер провел рукой по лицу, откинулся на спинку стула, покачался на его задних ножках, а потом опять сел ровно и посмотрел Ландро прямо в глаза.

– Коли на то пошло, – произнес он, тщательно выговаривая слова, – у меня есть кое-какие вопросы, которые надо задать.

– Давай разберемся с ними потом, – предложил Ландро.

Он опустил глаза, словно отстраняясь от собеседника. Он не знал, что сказать, потому что внезапно его охватило отчаяние. Он понимал, что следует ожидать какого-то законного акта. Например, официального усыновления. Он встал и вышел за дверь. Ему нужно было еще немного подождать.

* * *

Миссис Пис улыбнулась, глядя на ковер. От него до сих пор исходил букет сладких химических запахов. Она представляла себя плывущей в своем сером обитом искусственным бархатом кресле по простирающемуся у ее ног полю цветов. На ее коленях стояла жестяная коробка. Почти полгода прошло без приступов, но ее враг все же подкрался к ней. Боль накатывала волной. Она боролась с ней. Сильнодействующее обезболивающее сейчас как раз начинало действовать. Клещи, только что сжимавшие ее изношенное старое тело, постепенно нехотя разжимались. Боль не хотела отпускать. Но минута освобождения приближалась. Тело расцветало с каждым более легким вдохом. Через застекленные двери открывалась целая панорама: взгляд миссис Пис скользил по заметенному снегом двору, по корявым яблоням за ним и неровной линии забора, а потом устремлялся вниз по широкому полю, в конце которого виднелось кладбище.

Люди начали выкладывать там светящиеся узоры из фонариков на солнечных батарейках – наряду с другими вещами, оставляемыми на родных могилах. В августе они с Эммалайн тоже воткнули в землю несколько фонариков. Дочь, при родах которой она чуть не умерла, теперь лежала там.

Ее мать тоже покоилась там. На ее могиле лежал белый камень с постепенно исчезающей надписью. Там, внизу пологого холма, было так много родственников и друзей, людей, которых она любила. Через час могилы, эти дома мертвых, начнут светиться под снегом молочным светом.

Боль отступала, оставляя после себя легкость, напоенную грезами. Ее мать приходила в гости, взойдя по холму в своем старом, подбитом ветром пальто, которое ее и доконало. Ей не пришлось стучать в дверь, она просто зашла и села, скинув галоши, очень красивые, отделанные изнутри плюшем. Свернувшись калачиком на диване, укутавшись фиалковым вязаным шерстяным платком, она проговорила:

– Все спокойно, все ясно[65]65
  «Все спокойно, все ясно» – вторая строчка из «Тихой ночи» (нем. «Stille Nacht, heilige Nacht», «Тихая ночь, святая ночь»), рождественского христианского гимна, созданного в 1818 году, одного из самых известных и широко распространенных по всему миру произведений, посвященных Рождеству.


[Закрыть].

– Я знаю, – сказала миссис Пис. – Мне следовало выбрать пряжу более темную, более приглушенного розового оттенка. Я неправильно оценила эффект.

– В школе-интернате в Форт-Тоттене[66]66
  Форт-Тоттен – населенный пункт в Северной Дакоте, США.


[Закрыть] у меня было ситцевое платье такого же оттенка в бело-голубой горошек. Ну не само платье, которое было серым, как все платья. Просто широкий пояс. Нам иногда позволяли носить пояс или что-то цветное в волосах. По особым случаям. Ведь дисциплина у нас была военная. Вот так-то. От военного поста до промышленно-военного училища.

– Я до сих пор думаю о тебе каждый день. У меня есть несколько твоих фотографий, но мне не обязательно на них смотреть. Я так часто ими любовалась, что запомнила их.

Ее мать поежилась под платком.

– Ты не сделаешь потеплее?

– Конечно, одну минуту!

Лароуз взяла сковородник и с его помощью повернула ручку на циферблате, укрепленном на стене. Ее мать даже вскрикнула от удовольствия.

– Еще немного, и я почувствую себя отлично!

– Я заварю тебе чай.

– Нам не позволяли пить чай. У нас было молоко. Каша и голубое молоко. То, что остается, когда с него сняли все сливки, понимаешь? Мы пили его. Потом звенел звонок. Там всегда звенели звонки. Все, что мы делали, мы делали по звонку. Очень скоро звонки начинали звучать в ушах все время.

– Я слышу их до сих пор.

– И голова словно готова взорваться, да?

– Как праздничная петарда.

– Боже, моя девочка. Я чувствую, мне становится тепло. Но холод остается в костях, как всегда. В первый год они забрали мое одеяло, мое маленькое теплое кроличье одеяльце. Отняли мои меховые мокасины. Мое индейское платье и все-все. Маленькие сережки из ракушек. Бусы. Куклу. Она, верно, до сих пор пылится на том стенде с сувенирами? Они пустили все, что наши семьи оставили нам, на сувениры. Они торговали ими. И не спрашивай.

– Что они творили!

– Я знаю! Что стало с косами, которые они отрезали и у мальчиков, и у девочек? Они занимались этим многие годы.

– Там собрали сотни детей со всех уголков, вплоть до Форт-Бертольда[67]67
  Форт-Бертольд – поселение на реке Миссури в Северной Дакоте, выросшее из двух торговых факторий, в свое время являвшееся местом квартирования подразделения армии США, позже стало центром индейской резервации. В настоящее время находится на дне водохранилища.


[Закрыть], так что в те годы были отрезаны сотни и сотни кос. Куда же подевались все эти волосы?

– Ими набили наши матрасы? Думаешь, мы спали на собственных волосах?

– Если бы наши волосы сожгли, этот запах невозможно было бы не запомнить.

– Но лишившись волос, мы потеряли свою силу и стали умирать.

– Посмотри на эту фотографию, – сказала миссис Пис. – Ряды и ряды детей в топорщащейся одежде на фоне большого кирпичного здания. Какие сердитые у них взгляды.

– Взгляни на этих маленьких детей. На мой взгляд, их принесли в жертву за всех нас. Приучили ходить в вызывающей зуд одежде.

– Подобные фотографии хорошо известны. Их демонстрировали, желая показать, что мы можем стать людьми.

– Правительство? Оно тогда желало нашего истребления. Помнишь, что написал тот «волшебник из страны Оз»[68]68
  Имеется в виду Лаймен Фрэнк Баум (1856–1919) – американский писатель, создатель волшебной страны Оз, описанной в его книге «Волшебник страны Оз».


[Закрыть]? У тебя есть вырезка.

Лароуз порылась в коробке и достала из нее клочок газетной бумаги.

– Вот она.

«Абердин сэтардэй пионир», 1888 г. статья Фрэнка Баума

…вожди краснокожих уничтожены, а те немногие, кто остался, представляют собой свору скулящих шавок, лижущих руку, которая их бьет. Белые по праву завоевания, по справедливости и в силу своей цивилизованности являются хозяевами американского континента, и безопасность приграничных населенных пунктов легче всего обеспечить посредством полного уничтожения немногих оставшихся индейцев. Почему бы и впрямь их не уничтожить? Их слава осталась в прошлом, их дух сломлен, их мужественность растаяла, им лучше умереть, чем жить, как жалкие побирушки, которыми они в настоящее время являются.

1891 г. статья Фрэнка Баума

…наша безопасность зависит от полного уничтожения индейцев. После того как мы были столь несправедливы к ним на протяжении нескольких веков, нам следовало бы для того, чтобы защитить нашу цивилизацию, совершить еще одну несправедливость и стереть этих диких и неукротимых тварей с лица земли.

– Вот так-то, – заметила миссис Пис. – А здесь чýдно.

– Это не страна Оз, – заметила ее мать.

– Твое кладбище похоже на страну Оз. Все эти зеленые светящиеся огоньки.

– Жаль, что зимой в поле не растут маки.

– Здесь у меня есть кое-что получше.

Миссис Пис порылась в жестяной коробке. Под всеми бумагами и памятными записками она держала обезболивающие пластыри – белые с зелеными надписями, в прозрачных пакетиках. Лароуз была крайне осторожна в пользовании ими. Предполагалось, что она должна упреждать боль, но ей не нравилось воспринимать свое положение слишком мрачно. Она предпочитала сначала позволить боли скрутить ее так, что она не могла больше думать ни о чем другом. Ее пластыри служили дополнением к лекарствам. Она их принимала столько, что они должны были убить ее много лет назад.

– Истреблять или просвещать.

– Просто мне нужно унять боль, – сказала Лароуз.

– Хорошо, что мы стали учительницами. Так мы смогли любить этих детей.

– Были хорошие учителя, и были плохие. И те и другие не могли справиться с одиночеством.

– Оно укореняется в человеке очень глубоко.

– Говорят, оно передается из поколения в поколение. А их у нас было четыре.

– Может, все наконец остановится на этом мальчике.

– На Лароузе.

– Хоть бы у него все было хорошо.

– Может, и будет.

Кресло стало еще бархатистее. Воздух наполнился звуком капели. Водяные потоки с мягким шумом струились вокруг нее. Она протянула руки. Ее мать взяла их. Они оттолкнулись и поплыли. Вот так ее навещала мать, которая умерла от туберкулеза, так же как бабка и прабабка. Эту невероятно жестокую болезнь родители успевали передать детям перед тем, как скончаться. Но миссис Пис не умерла от туберкулеза, передавшегося ей от матери. Ее вылечили в санатории в 1952 году, когда был изобретен изониазид[69]69
  Изониазид (тубазид) – противотуберкулезный препарат.


[Закрыть], который, к всеобщему удивлению, оказался способен излечивать неизлечимое.

– Я была уверена, что умру, как ты, – сказала она матери. – Поэтому и старалась не обзаводиться привязанностями. А без них годами кажешься себе онемевшей и лишь потом начинаешь чувствовать. Сначала это больно. Чувствовать – это как болеть. Но со временем к этим новым ощущениям привыкаешь.

– Тебя спасли не просто так, да?

– Ах, эти дети, – проговорила миссис Пис. – Как хорошо было вязать вместе с ними, шить церемониальную индейскую одежду, разучивать танцы. Устраивать маленькие посиделки, на которых я наливала немного кофе в их кружки с молоком.

– Ты видишься с ними сейчас?

– Время от времени. С теми, кто остался в живых. С Ландро, конечно. И Ромео тоже заходит. Я слышала о многих других. Одни успешны, другие нет.

Они вдвоем раскачивались в пространстве, все еще держась за руки, и наконец ее мать выкрикнула:

– Ах, как хочется подарить тебе всю мою любовь, которую я тебе недодала! Как горько было умирать и оставлять тебя одну! Как хорошо, что сейчас мы можем быть вместе!

* * *

Нола притащила дочь на мессу. Во время коленопреклонения Мэгги нагло уселась на край скамейки. Нола толкнула девочку, и та отодвинулась от матери, подальше от ее карающей десницы. Хитрый маневр возмутил Нолу, и та поспешила восстановить порядок. Одним быстрым движением она дала дочери подзатыльник и, схватив за шиворот, придвинула к себе. Она проделала это с такой стремительной уверенностью, что Мэгги лишь охнула и плюхнулась на прежнее место. Никто другой вокруг них, казалось, не заметил произошедшего, хотя отец Трэвис бросил в их сторону быстрый взгляд, когда подходил к кафедре.

Отец Трэвис давным-давно перестал читать проповеди. Вместо них он предпочитал разные истории. Сегодня он рассказал, как святой Франциск проповедовал птицам, рыбам и благочестивому кролику, а затем спас итальянскую деревню Губбио от кровожадного волка.

Отец Трэвис вышел на середину прохода между скамьями и представил в лицах встречу святого Франциска с волком. Он описал губбийского волка как чудовищно большого и склонного к поеданию людей. Когда святой Франциск прибыл в деревню, он последовал по следам волка в лес, а затем столкнулся с ним. Этому волку никто никогда не бросал вызов, и он был удивлен, что святой Франциск его не испугался. Волк выслушал святого и согласился больше не нападать на деревню. Волк скрепил эту договоренность, вложив лапу в руку Франциска.

– Когда человек говорит спокойно и источает покой, даже волк может его послушаться, – заключил отец Трэвис.

Мэгги задумалась и прошептала:

– Да, но иногда все-таки приходится кусаться.

Святой Франциск привел волка обратно в деревню, где ее жители и дотоле свирепый хищник дали друг другу взаимные обещания. Обитатели Губбио должны были кормить волка. Каждый день тот мог обходить дома и получать подачки. Взамен волк должен был больше не нападать на людей. Он опять вложил лапу в руку святого Франциска, на этот раз перед жителями деревни, затем вместо клятвы повалился на спину, а потом встал на задние лапы и завыл. Воцарился мир. Волк умер от старости. Народ Губбио поставил надгробие на его могиле и оплакал его смерть.

Мэгги сдержала ярость, потому что хотела услышать историю до конца, но когда отец Трэвис закончил, она снова отодвинулась подальше, на сей раз благополучно оказавшись вне досягаемости руки своей матери.

Люди пошли на сделку с волком только потому, что он их ел. Мэгги была в этом уверена.

* * *

Все знали, что Питер взял из резервации бездомного пса, который раньше жил в лесу. Но однажды пес сорвался с привязи и нанес Ландро визит вежливости. Тому как раз предстояло отправиться на работу в жилой комплекс, где ждал Аван, один из его подопечных, и он заманил животное к себе в автомобиль, намереваясь высадить его у дома Равичей.

Ландро хотел оставить собаку у двери, и только. Но на звук подъехавшей машины вышел Питер и, забрав собаку, резко произнес:

– Нам нужно закончить тот разговор.

– Я опаздываю, – ответил Ландро.

– Это не займет много времени, – сказал Питер. – Ты можешь зайти? На пять минут?

Ландро поник плечами и скинул у двери ботинки.

– Не волнуйся, – успокоил Питер.

Ландро сел за стол и провел рукой по его краю. Он не хотел говорить с Питером, поднимать вопрос, которого страшился. Он чувствовал, как внутри него бурлит напряжение и сердце бьется все чаще.

– Дело в нашем договоре, или как там его назвать, – начал Питер.

Ландро кивнул, разглядывая свои пальцы.

– Вопрос вот в чем… – продолжил Питер, и сердце Ландро замерло. – Вопрос вот в том, как на мальчика воздействует вся эта ситуация.

Сердце Ландро вновь стало биться.

– В том, как ему со всем этим разобраться, – вставил он тихо.

– Он грустит, – сказал Питер. – Скучает по семье. Не может понять, в чем дело. Вы живете в самом конце дороги. Я часто вижу его лицо в зеркале заднего вида, когда мы проезжаем мимо. Он становится таким тихим, когда смотрит на свой старый дом.

Это было все, что Питер осмелился открыть. Он умолчал про приглушенный плач. Не решился рассказать и о том, как мальчик бил себя руками по голове, о вопросах, которые тот втайне задавал одному Питеру. «Где моя настоящая мама?» – шептал малыш.

Ландро принял к сведению слова Питера и заговорил:

– Такое чувство, будто я использовал его, чтобы снять с себя вину. Наши обычаи. Черт бы их побрал. Теперь не старые времена. Но потом, опять же в этом был смысл. Я хотел…

Ландро умолк.

Помочь, мысленно договорил за него Питер.

– Думаю, так и есть. Так и есть, я это знаю. Ты нам помог. С тех пор, как мы с Лароузом, мы думаем о нем, любим его. Он хороший мальчик, Ландро, ты его правильно воспитал. То, что он с нами, помогает Ноле. Помогает Мэгги. Это действительно помогает… Но что происходит с ним? Я хочу сказать, он успокаивает сердце Нолы. Важное дело. А между тем, наверное, сердце Эммалайн разрывается.

– Не то слово, – произнес Ландро. – Но она это скрывает.

– А Нола ничего не скрывает. У нее постоянно все написано на лице, куда бы она ни пошла, – закончил Питер и беспокойным жестом обвел весь свой дом: гостиную, столовую, кухню.

Они оба погрузились в размышления. Ландро не давало покоя какое-то зудящее чувство клаустрофобии. Оно возникало всякий раз, когда он входил в дом, где царила агрессивная чистота. Он ощущал его и в доме Равичей – тут все повиновалось приказу. В прошлой жизни Ландро уже были звонки, проверки постелей, свистки, построения, лотки с перегородками для разнотипных вещей, размеренные будни школы-интерната. Отдающая военной дисциплиной подготовка к насилию почему-то всегда требовала невообразимой аккуратности.

– Я не могу не только передвинуть мебель, но и переложить какую-нибудь вещь, – пожаловался Питер. – Жена тут же кладет ее обратно. У нее словно встроена в голову измерительная рулетка. Она может сказать, когда что-то переместилось всего на несколько миллиметров. Поверь, она знает, что мы тогда опрокинули стол.

Ландро кивнул.

– Мне бы хотелось… Чтобы в ней это исчезло, – сказал Питер. Потом ему подумалось, что он неправ. Это казалось сродни предательству. В конце концов, Нола переехала в его дом, когда тот был совершенно новым, но уже наполненным вещами, которые принадлежали родителям, дедушкам и бабушкам. Ее тщательная забота об этом наследстве всегда ему нравилась. – Я хочу сказать, ей не помешало бы иногда просто отпускать вожжи.

– Ты бы хотел, чтобы она снова была счастлива, – вставил Ландро.

– Счастлива? – Питер повторил это слово, потому что оно показалось ему странным и архаичным. – Моя жена постоянно злится на Мэгги, это худшее, но на самом деле не делает ничего дурного. Нола хорошая мать. Сначала я хотел вернуть вам Лароуза. Я думал, то, что ты сделал, было совершенно неправильным, считал, что ей станет без него лучше. А затем понял, что, если я приведу его обратно к вам, это убьет ее.

Ландро вспомнилась жалкая фигурка Эммалайн, согнувшаяся в ритуальной парильне.

– Дело в Лароузе, – сказал Питер. Его дыхание стало хриплым. Удары сердца раздавались в ушах. Питер знал: слова, которые он собирался произнести, заставили бы его жену залиться слезами, зайдясь в том пронзительном животном вое, который после того, как дети засыпали, она позволяла себе, удалившись в сарай, в надежде, что ее никто не услышит. – Дело в Лароузе, – повторил он. – Надо подумать о нем. Мы должны поделиться им. Нам, знаешь ли, следует сделать все между нами проще.

– Вот как, – произнес Ландро.

У него было такое ощущение, будто с головы сняли крышку и в глаза ударил сноп света. Он не мог говорить. Слабость напала на него, и он опустил голову на стол. Питер посмотрел сверху вниз на длинные волосы, рассыпавшиеся по столу, на сложенные руки Ландро, могучие, но обессилевшие. Сложное чувство презрения охватило его, и он подумал о том восторге, который будет чувствовать через час, а может быть, два после того, как рубанет топором по голове Ландро – так он назвал поленницу у забора, и мысленный образ раскалывающегося под топором черепа служил немалой причиной того, что ее размеры постоянно увеличивались. Если бы не Лароуз, думал он, если бы не Лароуз.

Потом картина горя, которое испытает мальчик, заставила его выбросить из головы подобные мысли.

После того как Ландро ушел, Питер лег на ковер в гостиной и стал глядеть на потолочный вентилятор, прижав руки ко лбу. Казалось, его кишки наматываются на лопасти. Он с трудом заводил друзей, и ему было нелегко поддерживать с ними отношения. Разговор с Ландро дался ему тяжело. Ростом Питер был шесть футов два дюйма[70]70
  187,96 см.


[Закрыть], выносливый, потому что работал на ферме, но у него были слабые лодыжки, колени, запястья и шея. Там, где одна часть его тела соединялась с другой, часто возникали боли. Тем не менее он мужественно их терпел, зная, что они пройдут. Этому его научили тренеры в школе. Эта ферма принадлежала его родителям. После их смерти, кроме него, в число наследников входил только поселившийся во Флориде брат, но он выкупил его долю. Семья Питера имела русские и немецкие корни и поселилась здесь достаточно давно, чтобы вывести свою землю из собственности местного племени.