Текст книги "Тайное дитя"

III

Кажется, мое присутствие обнаружено. Значит, так тому и быть. Вы меня не испугаете. Итак, мы переходим к следующей банальной фазе в нашей запутанной игре. В этой части вы по-прежнему думаете, будто можете меня переиграть. Но я-то знаю, что нет.

Вроде бы это давным-давно должно мне наскучить. Но я продолжаю забавляться. Каждый раз.

Итак, маленькая девочка! Я поиграю с ней, как кошка играет с мышью, делая вид, что отпускает свою жертву на свободу.

Но эта малышка такая чудесная. Редкий экземпляр. Я дарю ей самое лучшее из своего арсенала.

Как Жанне д’Арк, я дарю ей видения.

Ведь я же энергия. Электричество. Это все, из чего я состою, если меня разломать. И чего же там бояться? Если бы только вы попытались расширить ваш ум. Немногие выдающиеся люди воспринимают меня как вдохновение. Откровение. Даже Богоявление. Художники, писатели, прорицатели, вожди. Конечно же, они не признаются в этом. Они меня стыдятся. Это вы делаете их такими. Да-да, вы с вашими суждениями и вашим невежеством.

Но эта малышка. Она мне не сопротивляется. Я вольна играть с ней, открывать ее разум необузданности моего воображения.

Таким образом я позволяю электричеству вырываться наружу и опрокидывать обычные шаблоны детского разума. Вовне летят аритмичные искры. Я посылаю их в путь по дороге ее нервной системы. Со скоростью света несутся они по ее позвоночнику и к мышечным волокнам, скрытым под ее нежной бледной кожей. Мышцы сокращаются, отчего морщится ее нос и кривится рот. Ручонка тянется, словно хочет схватить воздух. Девочка цепляется за подоконник и ныряет в себя, пытаясь разобраться в моем вмешательстве.

А что же вы? Вы себя ведете как обычно. Вы стоите и смотрите. Ваши побелевшие лица превратились в маски ужаса. Вы наблюдаете, как руки ребенка падают, словно плети, и ее рот наполовину открывается.

Подобно ружейному выстрелу, раздавшемуся в тишине летнего дня, я сполна выпускаю свою силу. Моя личина исчезла, и я больше не пытаюсь скрываться. Девочка делает резкий вдох, я закрываю ей рот и закатываю ей глаза. Ее голова падает вперед, упираясь подбородком в грудь, словно кланяясь хозяйке. Пульсации моей энергии снова и снова запрокидывают ей голову. Моя сила сковывает ей ручки и ножки и подбрасывает в воздух, заставляя ударяться головой о стену и падать на пол, содрогаясь в конвульсиях.

Моя сила стремительно налетает и так же стремительно отступает.

Девочка сворачивается клубочком и засыпает на руках у плачущей матери. Ей тепло и уютно.

Моя игрушка опустошена, и я ухожу.

Часть вторая
Январь 1929 года

Глава 9
Элинор

Этим утром Элинор проснулась рано. Теперь, когда ребенок в ее животе подрос, спать стало тяжелее. По ночам Личинка становится очень беспокойной: ударяет в материнский живот и крутится внутри. Эдвард уехал в Нью-Йорк на конференцию, и Элинор чувствует себя невероятно одинокой. Мысленно она возвращается к разговору, состоявшемуся у них перед отъездом.

– Ты действительно не возражаешь против моей поездки? – спросил он в то воскресное утро, когда они лежали в постели.

В кровать жены Эдвард забрался среди ночи: озябший и дрожащий. Она поняла: ему опять приснился кошмарный сон. В ее объятиях он наконец успокоился и заснул. Оба проснулись поздно.

– Конечно не возражаю, – бодрым тоном ответила Элинор. – Это ведь очень важная конференция по евгенике.

– Исключительно важная. Таких конференций не проводилось с двадцать третьего года, – подтвердил он. – Соберутся представители во всего мира.

– Тогда ты должен ехать. Ты согласился участвовать, когда еще ничего не знал о Личинке. К тому же ты возвратишься за пару недель до рождения нашего малыша. По моим расчетам так оно и будет, – твердо заявила она.

Элинор терзают невеселые мысли о муже. Он и будучи в Англии все меньше и меньше времени проводит дома. У нее складывается ощущение, что Эдвард приезжает на выходные в Брук-Энд лишь потому, что должен. Но даже дома он постоянно возится с Байроном – этим чертовым щенком. Он предназначался для Мейбл, но стал собакой Эдварда; вплоть до того, что муж сам выбрал ему имя, отвергнув все предложения Мейбл как нелепые. «Элинор, неужели ты не понимаешь? Пса нужно дрессировать». Чем настойчивее она пытается сблизиться, тем заметнее Эдвард отстраняется. «Любой мужчина подвержен интрижкам на стороне». Эти слова, лениво произнесенные всезнающей Софи, до сих пор звучат в ушах Элинор. Она гонит прочь все мысленные картины, подсовываемые ей воображением: Эдвард в нью-йоркском отеле, ублажаемый какой-нибудь пылкой женщиной.

А сама Элинор тем временем все больше становится затворницей, ограничивая свое пространство стенами Брук-Энда. Гости ее страшат, ведь они могут узнать о припадках Мейбл. Оставить дочь целиком под присмотром новой няни, строгой, высокомерной мисс Картрайт-Джонс, найденной Эдвардом, она не решается. Пару месяцев назад мистер Силвертон, невролог, рекомендованный доктором Харгривсом, подтвердил у малышки эпилепсию, причем неизвестного типа. Он начал лечить Мейбл солями бромида, которые до сих пор не дали никаких улучшений. За это время Элинор с дочерью дважды побывали у Силвертона, а припадки только учащались. Беспомощной, отчаявшейся Элинор остается лишь смотреть, как Мейбл бьется в неудержимых конвульсиях. В их последний приезд мистер Силвертон признался, что сомневается в результативности повышения дозы, однако все же придется увеличить дозу до максимума и лишь потом заявлять о неэффективности лекарства. Мейбл ненавидит эти таблетки, от которых у нее болит живот и начинается рвота.

Хорошо еще Роуз вернулась домой, закончив свои стенографические курсы. Без нее Элинор было бы совсем одиноко. Вчера за обедом она рассказала сестре о последней встрече с мистером Силвертоном. От плохих новостей глаза Роуз наполнились слезами.

– Я чувствовала, доктор не питает особых надежд на выздоровление, – призналась Элинор. – Говорит, это один из самых тяжелых случаев, с какими он сталкивался.

– Боже мой, нет! Медицина наверняка может что-то сделать.

Так Роуз говорила всякий раз, когда заходил разговор о Мейбл. Элинор покачала головой, ощутив знакомую боль в животе. Она не знала, как долго еще способна выдерживать эти терзания, и в тысячный раз задавалась вопросом, насколько все это может повредить Личинке. Дальше сестры сидели молча, потеряв всякий аппетит.

– Элли, я беспокоюсь за тебя, – призналась Роуз, пристально разглядывая сестру. – Ты выглядишь такой усталой и… печальной.

– Это пройдет, – невесело рассмеялась Элинор.

– Тебе нужно с кем-нибудь поговорить об этом.

– Вот я и говорю с тобой.

– Конечно. Но не только со мной. Как насчет Софи? Жаль, что не позволяешь мне рассказать ей. Она бы в лепешку разбилась, чтобы тебе помочь.

– Нет! – отчаянно замотала головой Элинор. – Тебе известно, как к этому отнесется Эдвард, если узнает, что мы кому-то рассказали!

– Но прислуга знает.

– Нам пришлось сказать прислуге, чтобы держали язык за зубами. Они искренне огорчены случившимся и знают, что тайна Мейбл не должна выйти за стены Брук-Энда. Кроме них и нас, только Лейтоны знают. Лиззи и так догадывалась. Эта женщина поистине обладает шестым чувством. Она заглянула в один из крайне тяжелых дней, и мне не оставалось иного, как рассказать ей. Как-никак, они наши ближайшие соседи и все равно рано или поздно докопались бы. Но им целиком можно доверять… Роуз, пожалуйста, давай сменим тему. Меня уже тошнит от беспокойства. Лучше расскажи, чем ты занималась в Лондоне.

Лицо Роуз немного просветлело. Она стала рассказывать сестре о том, как наткнулась в Лондоне на художественную галерею, и ненароком проговорилась, что об этой галерее узнала из письма Марселя.

– Но Эдвард запретил ему общаться с тобой! – воскликнула потрясенная Элинор.

Губы Роуз дрогнули.

– Неужели ты всерьез считаешь, что Марсель меня бросит, поскольку так велит ему Эдвард?

– Ты хочешь сказать, что продолжаешь поддерживать с ним отношения?

– Да, Элли. Прости, но мы продолжаем переписываться.

– И что теперь? – Элинор поперхнулась своим вопросом.

Как ко всему этому отнесется Эдвард, когда вернется из Нью-Йорка? Эдвард и так считал затею Роуз с курсами безумием и удивлялся, что Элинор согласилась. Роуз получила возможность возобновить переписку. Элинор удивляется себе. У нее что, нет других поводов для беспокойства? Ребенок вот-вот родится, плюс неотступная тень болезни Мейбл.

– И что же теперь будет с твоими планами найти работу?

– Элли, да успокойся ты. Я же с ним не помолвлена. У нас и разговора такого не было. Если тебя волнуют мои планы, сообщаю: я по-прежнему намерена стать журналисткой. Я не могу сидеть и смотреть, как моя жизнь утекает сквозь пальцы.

Сестры умолкли, пристально глядя друг на друга. Элинор, конечно же, поняла язвительность последней фразы.

– Хочешь сказать, что моя жизнь утекает сквозь пальцы? – бросила она Роуз.

– Нет! – Роуз сдернула с шеи салфетку и швырнула на пол. – Элинор, ты тут вообще ни при чем! – Выпалив это, она пулей вылетела из столовой.

Утром в голове Элинор по-прежнему крутится ссора с Роуз. Ей вдруг захотелось выйти за пределы дома, и она отправилась на раннюю прогулку. Сейчас, поплотнее застегнув пальто, она начинает сомневаться в разумности своего решения. Она стоит на вершине мелового утеса, далеко от дома, и обжигающе холодный ветер прибивает к ногам полы пальто. Она поворачивает к дому. Снежные иглы больно колют лицо. Она тяжело ступает навстречу ветру.

Элинор не покидает ужасное чувство: едва вернется Эдвард, Роуз мигом отправится в Лондон и найдет работу в первой сомнительной газетенке, которая попадется ей на Флит-стрит. Сама идея сделаться журналисткой слишком грязна и отвратительна. Она липким комом застревает у Элинор в горле. Эта работа имеет такой же неприятный привкус, как работа полицейского, тюремного надзирателя или машиниста поезда. Элинор представляет Роуз бродящей по лондонским закоулкам с блокнотом и ручкой наготове и заводящей знакомство с проститутками, алкоголиками и мелкими воришками. А тем временем этот француз Марсель вползает в ее постель и подбирается к банковскому счету Эдварда.

Элинор вздрагивает. Как же ей не хватает материнского совета! Она ловит себя на том, что в эти дни все чаще думает о матери. Ей мучительно хочется, чтобы мать оказалась рядом. Следом поднимается знакомая волна гнева на мерзавца, столь жестоко отнявшего у матери жизнь. Этот гнев особенно силен сейчас, когда потребность в материнском присутствии остра, как никогда. Элинор искренне надеется, что убийца матери страдает каждый день своей никчемной жизни в отвратительной тюрьме, куда его затолкали после суда.

Она прячет руки под выступающим животом, который с каждым шагом становится тяжелее. Нельзя было уходить так далеко. Завтра она ограничит свои прогулки пределами дома. Ее охватывает волна слабости, угрожая опрокинуть. Эдвард должен вернуться через десять дней. До рождения ребенка остается всего четыре недели. Ей не дождаться, когда наступит тот благословенный день.

Тропка петляет по лесу, пока не превращается в слякотную дорожку, тянущуюся по берегу реки. Элинор идет по этой дорожке. Ее ботинки скользят и проваливаются, а ноги все больше промокают. Рядом неторопливо течет река. Из-за высокого содержания железа в местных почвах вода имеет ржавый цвет. Звука текущей воды не слышно. Элинор переходит реку по узкому шаткому мосту, озябшими и онемевшими пальцами цепляясь за деревянные перила. Ее шаги становятся мучительно медленными. На мгновение мелькает мысль: не прилечь ли на рыхлую землю под большим деревом. Но там слишком холодно и сыро, и она сомневается, что потом сумеет встать.

Боль в животе усиливается. Элинор невероятно устала. Она насквозь промокла и настолько озябла, что у нее начинают стучать зубы. Почему ноги кажутся резиновыми? Элинор перестает их чувствовать и думает, хватит ли у них крепости донести ее до Брук-Энда. Идти и не останавливаться. Идти дальше.

Ее дыхание становится хриплым и прерывистым. Она подавляет бесполезные слезы.

К тому времени, когда она добирается до садовых ворот, вспышки боли становятся регулярными и жестокими. Каждая вынуждает ее останавливаться, сгибаться, насколько позволяет живот, и ждать, когда боль утихнет, а потом продолжать свой медленный, натужный путь по саду. И вдруг ее осеняет: схватки! Вот это что. Хотя ребенок ожидался только через месяц, она уверена: это не что иное, как схватки. Окоченев от холода, она добирается домой и вдруг оказывается среди женщин, которые вопят все разом. Роуз, миссис Фолкс, миссис Беллами и Элис.

– Где вы были, миссис Хэмилтон?

– Мы извелись от волнений!

– Вы же насквозь промокли. Боже, вы только посмотрите на себя! Дрожите всем телом…

– Элли, как тебе такое взбрело в голову? Могла бы сказать, что хочешь перед завтраком прогуляться в вихрях метели. Здравомыслящие люди, владеющие своими чувствами, обычно так и поступают.

– Что скажет профессор Хэмилтон?

– Элис, будьте любезны, приготовьте горячую ванну. Миссис Фолкс, пожалуйста, пошлите за доктором. Элли, тебе больно?

Даже миссис Беллами выглядит почти довольной, видя, что Элинор вернулась. Повариха всовывает ей в руки чашку горячего сладкого чая, бормоча о людских сумасбродствах.

Когда зубы Элинор перестают стучать, она просит ни при каких обстоятельствах не рассказывать Эдварду о ее прогулке. Она не хочет его волновать. И конечно, пусть попросят доктора приехать поскорее!

Напольные часы отбивают три часа ночи. Вместе с последней вспышкой обжигающей боли Элинор выталкивает в мир новорожденного мальчика. Доктор Харгривс объявляет, что ребенок весит несколько меньше требуемого, но вполне здоров. Акушерка обмывает младенца, плотно пеленает и передает, словно тряпичную куклу, в руки Элинор. Младенец весь в пятнах, красный; его личико морщится, как у крошечного древнего человечка. Он открывает глазенки и пытается сосредоточить взгляд на лице Элинор.

– Привет, Личинка, – улыбается она сыну. – Я очень рада с тобой познакомиться.

Взгляд младенца застывает на ее рте. Он надувает губки, словно пытаясь ей подражать. На головке топорщатся завитки каштановых волос, все еще влажных после купания.

Элинор смотрит на доктора Харгривса, который велел акушерке собрать послед и сжечь. Это тоже должно способствовать здоровью ребенка.

– С ним действительно все в порядке? – хрипло спрашивает Элинор, у которой почему-то саднит горло. – Нет никаких признаков… – Ей не произнести проклятое слово. – Никаких нарушений?

– Совсем никаких.

Доктор благожелательно улыбается ей, глядя поверх младенческой головы.

– Вы уверены, что он вполне здоров? – умоляет Элинор, снова отказываясь упоминать Мейбл.

– Честное слово, он в превосходной форме, – уверяет ее врач, сжимая руку. – Судя по его виду, младенец родился не на месяц, а лишь на две недели раньше срока. Как вы понимаете, даты родов не поддаются точным расчетам. Но конечно, он родился преждевременно.

Элинор кивает, глотая комок в горле. Мейбл тоже родилась совершенно здоровой. Кто знает, какое будущее ждет этого ребенка?

– У вас нет никаких причин для страха. – Доктор Харгривс по-прежнему держит руку Элинор. – Мы понятия не имеем, чтó могло вызвать нарушения у Мейбл. Вы можете этого даже не помнить. Скажем, ударилась головой, чего-то сильно испугалась. Причиной могла стать и болезнь, перенесенная в раннем детстве. Все говорит в пользу того, что ваш сын будет совершенно здоровым. – Врач отпускает ее руку. – Попросить Фолкса отправить профессору телеграмму?

– Да, пожалуйста, – соглашается Элинор, опуская голову на подушку.

– Вам следует поспать.

– Но не могли бы вы сначала послать сюда Роуз? Уверена, ей захочется увидеть племянника.

– Конечно. – Доктор Харгривс касается ее руки и уходит.

Наконец-то она остается наедине с Личинкой, которого держит на руках. Разумеется, нужно будет выбрать сыну подходящее имя. Не оставлять же за ним это, хотя сейчас оно вполне подходит для сморщенного комочка жизни. Элинор смотрит на ребенка и ждет, когда ее захлестнет волной любви к нему. Так было при рождении Мейбл. Она меняет позу, не сводя глаз с успевшего заснуть сына. Но она… ничего не чувствует. Полное отсутствие эмоций. Совсем ничего. В открытую дверь комнаты доносится музыка из гостиной. Роуз завела граммофон. Звучит песня Фэтса Уоллера «Squeeze Me». Элинор слышит голос доктора Харгривса. «Мисс Кармайкл, рад сообщить, что у вас появился здоровый племянник». До ее ушей долетает смех и взволнованный разговор.

«Это придет», – твердит себе Элинор, подавляя неожиданный всплеск паники в животе. Любовь невозможно ощутить волевым усилием. Она сильно утомлена. Минувший день был таким долгим и трудным. Нужно хорошо выспаться, и ее чувства изменятся.

Из гостиной по-прежнему доносится сладкий, вкрадчивый голос Фэтса Уоллера, поющего о маленьком Купидоне. Дразняще-нежная мажорная мелодия не поднимает Элинор настроения.

– Элли, дорогая, отлично сработано!

Роуз влетает в комнату и присаживается на кровать. Она целует сестру в лоб, затем переводит взгляд на колыбель. Ее лицо расплывается при виде спящего Личинки, тепло укутанного от январского холода. На мгновение Элинор кажется, что все будет в порядке, но она тут же вспоминает о беде с Мейбл, к которой добавляется зримое отсутствие Эдварда. Ее накрывает сумраком, словно покрывалом свежевыпавшего снега.

– Какой красивый, – шепчет Роуз. – Такой крошечный и такой совершенный.

Она улыбается и с предельной нежностью проводит по щечке младенца. Потом снова подходит к кровати, обнимает Элинор и мягкими прохладными губами целует горячую щеку сестры.

– Элли, дорогая, – говорит Роуз, усаживаясь рядом с Элинор. – Мне так неловко из-за позавчерашнего вечера. Ты же знаешь, я восхищаюсь тобой и люблю тебя больше, чем кого-либо.

Элинор касается ее руки и вновь откидывается на подушку, закрывая усталые глаза.

– Знаю. Я тоже очень тебя люблю. И мне неловко. Но я очень за тебя волнуюсь. Все только потому, что я слишком о тебе забочусь…

– Знаю, Элли. Потому я и хотела сказать: пожалуйста, не волнуйся. В смысле, из-за Марселя. Мы переписываемся, и не более того. Мы не собираемся жениться, а то, что я наговорила позавчера, несерьезно. Я просто была сердита. У меня нет намерений видеться с ним. Знаешь, я очень хочу стать журналисткой. Моя парижская мечта только окрепла после учебы в Лондоне. О такой работе наша мама не могла и мечтать. Но нынче нам, женщинам, это доступно. Мы можем. Мы должны. Брак с Марселем помешал бы осуществлению моей мечты. Понимаешь? – Роуз смеется. – Тебе не о чем беспокоиться. Куда важнее сосредоточиться на Мейбл и новорожденном сыне. Они для тебя важнее всего.

– Да, – соглашается Элинор, продолжая думать о том, что считать бóльшим злом: Марселя или карьеру журналистки. Возможно, Марселя. – Так оно и есть.

Обе некоторое время молчат.

– Элли, я больше не хочу стычек с Эдвардом. Ты можешь не говорить ему о письмах? Это всего лишь письма. Пожалуйста.

– Хорошо, не скажу, если ты обещаешь, что это правда.

– Обещаю, – отвечает Роуз и снова целует сестру в лоб. – А сейчас тебе просто необходимо поспать.

Элинор просыпается от криков младенца, раздающихся из колыбели. Из щелей между занавесками льется солнечный свет. Элинор берет сына на руки, осторожно укачивает. Младенец успокаивается и снова засыпает. Она раздвигает занавески и ненадолго задерживается возле холодного окна, глядя на заднюю лужайку, успевшую покрыться тонким слоем снега.

– Знаешь, мы и в самом деле не ожидали увидеть тебя так рано, – говорит она, всматриваясь в личико сына.

Набросив на плечи платок, она возвращается в теплую постель и звонит, чтобы ей принесли чай.

Вместо Элис в комнату входит заспанная, всклокоченная Роуз с подносом, на котором лежат тосты, вареное яйцо и стоит большая кружка чая.

– Доброе утро, – улыбается сестра. – Отняла в коридоре у Элис. Не знаю, кому из нас больше хотелось взглянуть на маленького парнишку, но, как видишь, я победила! Как вы оба? – шепотом спрашивает она.

Элинор тоже улыбается.

– Мы хорошо, хотя немного уставшие и помятые!

– Конечно. – Роуз ставит поднос на тумбочку, наклоняется и берет младенца из рук Элинор. Она обнимает племянника, смотрит на него глазами, полными обожания. – Вскоре подъедут доктор Харгривс с акушеркой и осмотрят вас обоих, – помолчав, говорит она. – Но прежде чем они появятся, одной маленькой девочке не терпится познакомиться с ее крошечным братиком!

– Веди ее сюда, – говорит Элинор.

Она садится на постели и переставляет поднос на колени.

Роуз осторожно возвращает спящего младенца в колыбель, уходит и через несколько минут приводит Мейбл. Светлые локоны девочки растрепались. Большие глаза кажутся темными. Одна рука сжата в кулак, а в другой, как всегда, болтается Пруденс.

– Малыш там? – спрашивает Мейбл, указывая на колыбель. – А почему он не в детской, не вместе со мной?

– Подрастет немного и переберется в детскую, – отвечает Роуз.

– Дорогая, присаживайся, – зовет Элинор, указывая на место рядом с собой.

Роуз помогает Мейбл забраться на кровать. Девочка залезает под одеяло и берет с подноса тонкий тост.

– После того как доктор Харгривс и акушерка тебя осмотрят, мне связаться с няней? Ведь она должна была появиться сразу после рождения ребенка. Я скажу, что он родился раньше срока, и спрошу, не может ли она немедленно приступить к своим обязанностям. Тогда ты хотя бы сможешь высыпаться.

– Спасибо, Роуз.

Мейбл задумчиво жует хлеб, одновременно поглаживая Пруденс по шерстяным волосам.

– Где малыш? – спрашивает она, глядя на Элинор.

– Мы же тебе сказали: он здесь. – Элинор указывает на колыбель.

– Хочешь на него взглянуть? Давай я тебя подниму, – предлагает Роуз.

Мейбл энергично кивает. Роуз берет ее на руки. Вдвоем они склоняются над колыбелью и благоговейно смотрят на личико спящего младенца. Затем Роуз возвращает девочку на кровать к Элинор.

– Как его зовут? – спрашивает Мейбл.

– У него пока нет имени, – говорит Элинор. – Мы обязательно выберем ему имя, но вначале нужно дождаться папиного возвращения. Как ты думаешь?

– Папа, – повторяет Мейбл. – Папа, папа. – Она проверяет звучание этого слова, как будто успела забыть отца. – А как младенец здесь оказался?

Мейбл поворачивается к матери и не видит, как та и Роуз переглядываются.

– Нам его принес добрый аист. Это такая большая птица. Принес завернутым в одеяло и положил в саду под кустом крыжовника, – объясняет Элинор. – Что ты об этом думаешь?

У Мейбл округляются глаза. Элинор улыбается:

– Вот так, по волшебству, он здесь появился! Тебе нравится братик?

Мейбл задумывается.

– Пока не знаю, – честно отвечает она. – Но как он здесь оказался? – повторяет она свой вопрос.

– Видишь ли… – начинает Элинор. – Обо всем этом ты узнаешь, когда вырастешь. А сейчас я хочу, чтобы ты была для него хорошей старшей сестрой. Сможешь?

– Да, – кивает Мейбл и, помолчав, добавляет: – Он тоже может играть с Пруденс.

Она поднимает куклу. В горле Элинор встает комок. Она чувствует подступающие слезы. Мейбл засовывает в рот большой палец.

– Это очень любезно с твоей стороны, – справившись с собой, отвечает Элинор. – Ты очень хорошая и добрая.

Ей хочется, чтобы Роуз увела дочь. Хочется успеть выплакаться до прихода доктора и акушерки.