Текст книги "Тайное дитя"

Глава 10
Эдвард

Семьдесят девятая улица с ее дождем и ветром остается за дверями. Эдвард и Леонард Дарвин входят под своды просторного атриума Американского музея естественной истории. Атриум встречает их кипучей энергией и гулом голосов. Эдвард вытирает платком мокрый лоб и приглаживает волосы.

– Куда же я дел свою речь?.. – Леонард хлопает себя по всем карманам. Сейчас он выглядит на все свои семьдесят восемь. – Проклятье! Должно быть, оставил в отеле!

– Уж кто-кто, а вы, Леонард, сумеете сказать необходимые слова и без бумажки. Я в этом уверен. Расслабьтесь. Вы же здесь почетный гость. Они будут жадно ловить каждое ваше слово.

– Надеюсь, дружище Хэмилтон, вы правы.

– Ага! Вот и вы, джентльмены. Майор Дарвин, профессор Хэмилтон, добро пожаловать!

К ним энергичными шагами направляется Чарльз Давенпорт, высокий, худощавый, элегантно одетый. У него роскошные густые усы и забавная седая бородка клинышком. Его светлые цепкие глаза кажутся значительно моложе их хозяина. Он крепко пожимает руки обоим гостям.

– Рад, очень рад видеть вас обоих. С Дарвином я давно знаком. А о вашей работе, мистер Хэмилтон, я столько слышал от Гарри Лафлина, что чувствую, будто мы уже познакомились.

– Называйте меня просто Эдвард.

– Давайте поищем спокойный уголок и выпьем кофе. Я хочу вас кое с кем познакомить.

Давенпорт ведет гостей через шумное, суетливое пространство атриума, где рабочие заканчивают установку стендов и витрин. Через час – открытие. В дальнем конце вдруг вспыхивают лампочки, освещая большой транспарант. «Международная федерация евгенических организаций. Евгенический конгресс 1929 года», – горделиво возвещают его буквы.

Эдвард следует за двумя отцами-основателями движения. Дарвин – почетный президент Британского евгенического общества, а Давенпорт – президент Международной федерации евгенических организаций. Миновав атриум, он попадает в конференц-зал. Там уже находятся четверо, может, пятеро мужчин и две женщины, пьют кофе и оживленно разговаривают.

Все они собрались возле стенда, на котором вывешено расписание трехдневной конференции, поэтажный план экспозиций и отпечатанный на машинке список из примерно трехсот представителей, приехавших сюда из Европы, Латинской Америки и даже из Японии.

Гарри Лафлин улыбается и машет Эдварду:

– Желаете кофе?

– С удовольствием.

– Эдвард, а вы знакомы с Младшим?

– С кем с кем?

Эдвард смотрит на смутно знакомого, высокого, коротко стриженного широкоплечего человека средних лет. При чем тут приставка «младший»?

– Это ласковое прозвище, – поясняет Младший. – И чтобы отличать меня от отца. Джон Рокфеллер к вашим услугам.

Они обмениваются рукопожатием. Рука у Младшего теплая и твердая.

– А-а, – спохватывается Эдвард и закрывает рот. – Ну конечно. Теперь я вас узнал. Я… э-э… никак не думал, что вы лично посетите конгресс. Естественно, я хорошо осведомлен о вашей всесторонней поддержке и обо всем, что делает ваш фонд для расширения евгенического движения.

– Боюсь, я не смогу присутствовать на открытии. Но мне кажется, настало время объявить о расширении нашего финансирования исследований. Вы посетите лабораторию в Колд-Спринг-Харборе? Экскурсия намечена на воскресенье. Мы сотрудничаем с Институтом Карнеги по целому ряду проектов. Мы считаем своим долгом ставить филантропию во главу угла всех наших действий. Было бы здорово, если бы как можно больше зарубежных делегатов смогло приехать туда и познакомиться с нашей работой. Надеюсь, это способствовало бы расширению международного сотрудничества. Мы ведем переговоры с немецким Институтом кайзера Вильгельма по финансированию обширных расовых исследований, проводимых там. Меня просто завораживает эта теория улучшения расы. Фактически она является жизненно важной. Только представьте, какие блага она нам сулит. Возможность навсегда избавиться от некоторых болезней, улучшить умственное развитие, предотвратить врожденные дефекты и уродства. Вы согласны, что ее потенциал чрезвычайно велик? – (Эдвард видит, что Младший всерьез воодушевлен достижимым будущим.) – В данный момент мы особенно заинтересованы в исследовании близнецов. Можно столько узнать в плане природы, противостоящей влиянию воспитания и образования. А чем занимаетесь вы, Эдвард? – спрашивает этот великий человек.

– Психологией, а также политикой в области образования и проверкой умственных способностей. Но мы с женой уже давно являемся членами Евгенического общества. Согласен, работа общества поистине воодушевляет. Я искренне заинтересован делать все, что в моих силах, для поддержки движения в Англии. Я стремлюсь, чтобы политика нашего правительства в ряде сфер ориентировалась на идеи евгеники, как вы это с большим успехом делаете в Америке. Потому-то я и оказался здесь. К сожалению, в Англии… Достаточно сказать, что у нас есть те, кто не согласен или не понимает возможных благ, которые мы могли бы получить в масштабе страны. Некоторые считают принудительную стерилизацию или изоляцию неполноценных неправильными и даже жестокими мерами. На индивидуальном уровне… да, конечно, это весомый аргумент, но для всеобщего блага?.. Не мне вам это объяснять, – со смехом добавляет он.

– Это точно. – Младший тоже смеется. – Но и у нас есть несогласные. Церковь, либералы…

– Ах да. Эта затасканная идея. Обвинение, что государство своей властью подавляет права индивидуума.

– Послушайте, противники будут существовать всегда. Однако предельно важно, что блага, предлагаемые евгеникой, имеют строго обоснованное научное подтверждение. По-моему, было бы глупо затягивать осуществление нашей политики. Мы должны быть дерзкими. Трудный выбор для всеобщего блага. Так, Эдвард?

– Да. Абсолютно согласен.

– Был рад с вами познакомиться, – говорит Младший, слегка наклоняя голову, – а теперь вы должны меня извинить. Прежде чем отсюда уйти, я должен переговорить еще кое с кем. Гарри составит вам компанию на все время конференции. Международное сотрудничество – надежный способ ускорить процесс. Гарри, вы согласны?

– Целиком и полностью, сэр!

Рокфеллер хлопает Гарри по спине.

– Вы слышали о деле «Бак против Белла»[5]5
   Дело, слушавшееся в Верховном суде США (1927) и подтвердившее законность положения о принудительной стерилизации «неполноценных» людей, включая умственно отсталых, с целью «защиты и здоровья нации».


[Закрыть]? Летом двадцать седьмого оно прогремело на всю страну. Выигрышем процесса мы обязаны Гарри. Это решение позволило многим штатам сдвинуть с мертвой точки их собственные программы стерилизации. Жизненно важная работа по исправлению генофонда. Он настоящая природная сила, – добавляет Младший, улыбаясь Гарри. – Мы должны трудиться сообща, чтобы прекратить приток дефектной зародышевой плазмы от низших рас.

– Мир находится в кризисе, – угрюмо произносит Дарвин; его, как и остальных присутствующих, потянуло поближе к Рокфеллеру-младшему, чтобы послушать мудрые слова. – То, что вы делаете у себя в Америке, вызывает огромное восхищение. – (Младший отвешивает легкий поклон, словно несет личную ответственность за все это.) – Но по моему мнению, если мы намерены избежать планетарной катастрофы, надо действовать быстро. А мы, особенно в Европе, не больно-то торопимся.

– Это крайняя точка зрения, сэр, – перебивает его чей-то голос.

Все оборачиваются и видят улыбающегося молодого человека. К его нагрудному карману прикреплен бейджик с крупной надписью «ПРЕССА».

– Я Эд Уинслоу из «Дейли ньюс».

На левом плече репортера покоится штатив с фотокамерой.

Дарвин бросает на него испепеляющий взгляд.

– Кто вас пустил? – резко спрашивает мужчина в темном костюме, вставая между журналистом и Рокфеллером.

Уинслоу указывает назад себя, имея в виду некое полновластное лицо. Кто это – сказать невозможно, ибо двери конференц-зала закрыты.

– Я заранее договаривался об интервью и снимке. Мое начальство…

С его лба катятся капельки пота.

– А-а! Ну конечно, «Дейли ньюс», – щелкая пальцами, произносит Давенпорт. – Все верно. Но вы должны были появиться здесь в половине десятого.

– Снаружи образовалось изрядное столпотворение. Что-то вроде демонстрации. Простите, сэр, за небольшое опоздание.

– Возможно, это даже к лучшему, – говорит Давенпорт. – Здесь собрались все, кого стоит сфотографировать.

– За исключением меня, – добавляет Рокфеллер. – Мне пора уходить.

Он машет рукой на прощание и удаляется в сопровождении мужчины в темном костюме, который идет следом.

– Отлично. – Молодой человек ставит штатив и начинает готовить камеру. – Вот вы тут говорили, мистер… Про мировой кризис.

– Дарвин. Леонард Дарвин, – представляется репортеру англичанин. – Можете написать об этом в вашей газете. Пусть сомневающиеся пораскинут мозгами. Из-за стремительного роста населения мы движемся к кризису планетарного масштаба. Мы не можем допустить дальнейшего бесконтрольного роста рождаемости! Это приведет к истощению природных ресурсов, падению экономики, поражению демократии и воцарению автократии. Если и дальше все будет продолжаться так, как сейчас, это кончится страшной войной.

– Но я думаю, – репортер вынимает из кармана блокнот и карандаш, – вы говорите о росте рождаемости у определенных слоев населения.

– Совершенно верно, молодой человек. Именно низшие слои населения, расы, обладающие низшей зародышевой плазмой, и должны быть поставлены под контроль. Если мы этого не сделаем, грядущие поколения будут отличаться снижением умственных способностей, а также большей предрасположенностью к болезням, слабоумию, преступным наклонностям и так далее, и тому подобное.

– Сэр, это же сущее светопреставление, предсказание конца света! Ведь наша великая страна была построена на предприимчивости и изобретательности наших иммигрантов. Согласны? – спрашивает Уилсон, лихорадочно строча в блокноте.

– В общем-то, да, однако иммигранты иммигрантам рознь, – вмешивается Лафлин. – Мы просто отделяем менее желательных от желательных и в то же время поощряем обладателей лучшего генофонда, которые просто обязаны иметь больше детей. Большее число детей в семьях этих людей необходимо для будущей безопасности нашей расы. К сожалению, эти люди как раз и прибегают к методам планирования семьи.

Лафлин поворачивается и сердито смотрит на высокую женщину средних лет. Та слушает его слова и качает головой.

– Если бы решение целиком зависело от меня, – подхватывает Дарвин, – можете это тоже записать… я бы ввел строгую классовую сегрегацию. Смешение разных слоев недопустимо, иначе будет сохраняться риск постоянного снижения биологического потенциала людей.

– Это же применимо и к межрасовому смешению, – добавляет Давенпорт. – Число детей в семьях низших рас должно быть строго ограниченно, тогда как среди высокоразвитых рас следует поощрять многодетные семьи, чтобы в каждой семье рождалось минимум от четырех до шести детей!

Журналист переворачивает страницу и продолжает строчить, сосредоточенно морща лоб.

– И все равно прогресс окажется слишком медленным, – вступает в разговор еще кто-то. – Эвтаназия – вот каким путем необходимо идти. Расходы на институционализацию огромного и продолжающего расти населения непомерно высоки.

Эд Уинслоу перестает строчить и поднимает глаза от блокнота. Его брови исчезают под нависшей прядью волос.

– Эвтаназия?! – восклицает он, подняв руку с карандашом. – Неужели вы всерьез ратуете за нее?

– Для большинства этот шаг оказался бы слишком радикальным, – поспешно заявляет Давенпорт. – Это не входит в нашу нынешнюю стратегию.

Журналист что-то бормочет, качает головой и возвращается к записям.

– А это не что иное, как аргумент в пользу планирования семьи, – раздается женский голос. – Маргарет Сэнгер, – представляется женщина, на которую недавно сердито поглядывал Лафлин.

Ее имя и лицо знакомы Эдварду. Он вдруг вспоминает, что несколько лет назад встречал ее в Лондоне вместе с Мэри Стоупс. Обе работали в схожих направлениях. Если ему не изменяет память, из-за ее деятельности в сфере контроля рождаемости ей даже пришлось покинуть Нью-Йорк.

– Большинство бедных семей с ограниченными доходами были бы только рады иметь меньше детей, если бы им были доступны соответствующие средства и знания. Это в значительной мере помогло бы нам двигаться к улучшению состава населения.

Давенпорт с подозрением косится на Маргарет Сэнгер. Чувствуется, друзей среди собравшихся у нее немного.

– Но то, что вы проповедуете, опасно, – говорит он. – Практика планирования семьи не сбалансирована. К ней прибегают как раз те, кого мы призываем иметь больше детей. Посмотрите, к чему привел контроль рождаемости у французов! Высшие слои общества обезлюдели!

– Дело совсем не в этом, сэр, – отвечает Сэнгер, возвышая свой голос, чтобы ее было слышно среди общего гула. – Каждая женщина должна обладать правом самостоятельно решать, иметь детей или нет. Как и вы, я горячо выступаю за то, чтобы низшие слои плодились как можно меньше. Вы также знаете, что я поддерживаю стерилизацию тех, кому вообще нельзя иметь детей. Но все меры должны осуществляться без ущерба для женщины. Женщинам необходимо представить право самостоятельно распоряжаться своим телом.

Сэнгер становится все оживленнее. Чашка в ее руке подрагивает, выплескивая кофе на блюдце. Карандаш Уинслоу так и летает по блокнотной странице.

– В выживании нашей расы роль женщин значительно важнее, нежели мужчин, – говорит Дарвин. – Что станет с родом человеческим, – смеется он, – если каждая полноценная, умная, хорошо образованная женщина решит, что она не желает жертвовать своими свободами ради ограничений, накладываемых материнством? Что тогда? – Маргарет открывает рот для ответа, однако Давенпорт хлопает в ладоши. – Боюсь, я вынужден завершить эту оживленную дискуссию. Мне пора произносить вступительную речь, – с улыбкой сообщает он.

– Один момент! – восклицает Уинслоу, поспешно убирая блокнот и карандаш. – Мне нужно сделать снимок!

Группа послушно выстраивается. Уинслоу что-то подкручивает на фотокамере. Ярко вспыхивает магниевая лампочка. Снимок сделан.

Давенпорт отправляется произносить свою речь. Уинслоу следует за ним по пятам, неся на плече штатив.

Эдвард один бродит по главному выставочному залу, отмечая статьи и экспонаты, к которым собирается вернуться позже. «Алкоголизм и наследственность». «Умственные нарушения у близнецов». «Эра сверхчеловека». «Преступность и упадок расы». «Евгеника для школ». «Подводные камни контроля рождаемости». «Специальные заведения, колонии и стерилизация – путь вперед».

Глядя на экспонаты, он с некоторым раздражением отмечает, что Америка ушла далеко вперед в этой гонке за создание высшей расы. Его стране, если она не хочет отстать, нужно поднажать.

Он вдруг ощущает беспричинную усталость и идет в кафетерий, где для восполнения энергии берет себе чашку черного кофе и жареный пончик. Эдвард усаживается в тихом углу. Родной дом кажется ему бесконечно далеким. Как сейчас ему недостает Элинор, сидящей напротив! Она бы добавила в чашку сахара и сливок и, помешивая кофе, говорила бы: «Ох, я знаю, что нельзя себе потворствовать, но вредящее талии благотворно для души. Эдвард, ты согласен?» Он улыбается своим мыслям. Он совсем не беспокоился бы о размере ее талии, особенно сейчас, когда она ждет его ребенка.

Эдвард возносит краткую молитву, чтобы у второго ребенка не обнаружились дефектные гены, как у маленькой бедняжки Мейбл. Мысли о дочери подобны ножу, вонзенному в открытую рану. Мейбл, которую они должны прятать от мира в детской. Мейбл, которая не сможет посещать школу для девочек, куда они собирались отдать ее в этом году. Мейбл, лишенная игр с деревенскими сверстниками, вынужденная довольствоваться обществом своей угрюмой, строгой няни мисс Картрайт-Джонс. Той платят непомерно высокое жалованье, зная, что она будет держать язык за зубами. Какая горькая ирония скрыта во всем этом, учитывая тематику конференции, куда съехалось столько ученых, включая и его. Но одно с другим не связано. Конечно же нет. Мейбл не относится к тем, о ком пойдет речь в докладах и обсуждениях. Люди из низших слоев – это нечто иное. Они уроды и чудовища. Преступники и ничтожества. Подонки, убивающие невинных женщин вроде матери Элинор и оставляющие после себя годы горя и отчаяния.

– Эдвард!

Он резко вскидывает голову, удивляясь тому, что находится здесь, далеко-далеко от бед Брук-Энда. Это Гарри.

– Вот вы где прячетесь! Вы хорошо себя чувствуете?

– Да. Просто… заглянул сюда подкрепиться. Не составите мне компанию?

– Там, конечно, шумно. – Гарри кивает в сторону выставочного зала. – Но ведь здорово, правда? Эдвард, я думаю, конференцию ждет большой успех. Люди наконец-то начинают понимать наши идеи. Думаю, мы находимся на пороге новой светлой эры. Пожалуй, я присоединюсь к вам. Официант! Будьте любезны, чашку кофе!

Вечером, вернувшись в свой просторный номер в отеле «Уолдорф-Астория», Эдвард выдыхает из себя все утомление дня. В номере он один, а потому решает принять ванну завтра утром, а сейчас переодеться в шелковую пижаму. На тумбочке стоит графин с бурбоном. Эдвард наливает себе стаканчик «на сон грядущий», делает глоток и чувствует, как напряжение начинает уходить.

Он ложится на кровать, вытягивает длинные ноги и массирует плечи, убирая напряжение и оттуда. В Нью-Йорк он приплыл несколько дней назад и завертелся в нескончаемой череде встреч, завтраков, ланчей, обедов, «тихих баров» и джаз-клубов. Нескончаемая болтовня в облаках табачного дыма, улыбки и слишком много женских коленок, призванных поднять его пошатнувшийся дух. Но здесь, по другую сторону Атлантики, его мысли менее мрачны, нежели в доброй старой Англии. Кипучая энергия, оптимизм людей, встретившихся ему в Нью-Йорке, разительно отличаются от уныния лондонских улиц. Таймс-сквер освещена так, что ночь не отличишь от дня. Высоченное здание компании «Крайслер» и другие небоскребы поднимаются все выше и выше над улицами, запруженными народом. Нью-Йорк – это совершенно другой мир, непохожий на невысокий серый силуэт медлительного, обветшалого и гнилого Лондона.

Этот Лондон считает, что цивилизованный мир находится в свободном падении. Капитализм обречен, и никто, будь то справа или слева, не может договориться о лекарстве для его лечения. Разумеется, социалисты верят, что плановая экономика остановит распад.

Эдвард вздыхает и залпом допивает содержимое стакана. Американцы нашли ответ, продумав его несравненно лучше британцев. Ответ заключается в радикальных действиях. Там, где англичане увязают в дебатах, американцы предпочитают действовать. Пора быть решительным. Пора взять командование на себя. Перед мысленным взором Эдварда мелькает картина. Он в форме капитана английской армии, покрытой грязью и ужасом. Его солдаты – совсем молодые парни – смотрят на него, дрожа от холода и страха. Они целиком доверяют ему. Эдвард невольно вздрагивает, прогоняет видение, ныряет под одеяло и гасит ночник. Неожиданно он вспоминает про Бартона. Как бы тот чувствовал себя на залитом электричеством Манхэттене? Милый, ограниченный Бартон. Как неуютно было бы ему среди всей этой американской современности.

Эдвард дрожит всем телом. Если бы удалось остановить эти безжалостные волны дрожи, мешающие встать и заслоняющие все здравые мысли.

Темно, но над головой то и дело появляются вспышки света. Слышится гул. Это не гром. Выстрелы. Где-то поблизости. Пулеметный огонь. Нужно двигаться! Он должен встать и вернуть самообладание, а потом выбираться из этой глинистой жижи, пока его туда не затянуло и он не умер от болезненного удушья.

Он выталкивает туловище из грязи, пока не оказывается возле траншейной стенки в положении полусидя-полулежа. У него не осталось ни капли сил. Волны дрожи стали совсем неистовыми, а он бессилен их остановить. Не хочу умирать! Не здесь. Не так! Вдали слышатся повторяющиеся «бум-бум» от падающих бомб. Даже здесь эти звуки оглушают. Небо озаряется ярким оранжевым пламенем. Вновь строчат пулеметы. Их звук отдается у него в черепе и в зубах. Во рту – металлический привкус крови. Противник близко. Слишком близко.

Шум становится невыносимым. Так недолго и рехнуться. Шум проникает ему в уши и голову. Громче, еще громче. Не выдержав, он обхватывает голову руками. Съеживается, натыкаясь на ноги солдат, сгрудившихся вокруг него. Большинство из них только-только начали бриться. Они встают, стреляют, наклоняются, чтобы перезарядить винтовку, снова стреляют и снова перезаряжают. Траншея полна криков и воплей. Жидкая глина, камни, град пуль. Здесь не скроешься. Они живые мишени, обреченные на убой.

Пробивается мысль. Воспоминание. Он командир. Это его солдаты. Его парни. Он должен был бы вести их в атаку. Собирая остатки сил, озябшими пальцами он сжимает винтовку, пытаясь встать. Однако траншею накрывает новой волной огня, и ноги солдата рядом с ним подгибаются. Худощавое тело падает на Эдварда. Он отталкивает тело, и оно откатывается. Его пробивает ужас, когда он видит лицо парня. Боже мой, да это же рядовой Эйвери! Берт-черт-его-дери-Эйвери! Новобранец. Шестнадцатилетний! Всего шестнадцать лет. Солдат дергается в судорогах, глаза распахнуты от ужаса, рот широко открыт. Эдвард застывает, шокированный видом крови и кишок, вывалившихся из зияющей раны. Мокрые, белые и красные, они вязнут в глине. Часть оказывается на шинели Эдварда. Эйвери хватает ртом воздух. Затем другой рядовой, имя которого ему никак не вспомнить, хватает Эйвери и крепко держит, пока раненый не перестает дергаться.

«Прости», – произносит Эдвард. Или только думает? Прости.

Какое отвратительное, бесполезное слово!

Рядовой, такой же парень, немногим старше Эйвери, сжимает плечо Эдварда: «Ничего, капитан. Я сейчас угощу поганую немчуру, которая убила Берта». С этими словами он уходит.

Крики, стоны, новая волна огня, новые тела, падающие в траншею. Кто-то дергается в судорогах. Кто-то обделался. Кто-то истекает кровью. Кто-то плачет. Кончится ли это когда-нибудь?

У Эдварда сводит живот. Он должен справиться с собой. Он командир, обязанный спасти своих солдат. Но глина слишком вязкая, и у него нет сил с ней сражаться. Ему не встать. Ему их не спасти. Его затягивает все глубже и глубже. Но это не глина. Его тянут за собой изуродованные куски тел его ребят. Он лежит в их густой, липкой крови. Здесь ее много – целые галлоны, разлившиеся по траншее. Повсюду торчат оторванные руки, ноги и комки внутренностей. Перед ним мелькают лица солдат, полные света и жизни. Они приветливо улыбаются и подмигивают ему… Ой, сэр, не пора ли немного поболтать? Не упрямьтесь, сэр, налейте нам по стаканчику! Чудный вечер, чтобы покурить на террасе. Так как же ее зовут, сэр? Спорим, там есть на что поглядеть. Лица Батлера и Крауча, Спенсера и юного Дина. Братья-близнецы Миллеры и…

Эдвард просыпается весь в поту. Он ничего не понимает. Где грязь, холод, кровь и дерьмо? Где зловоние мертвых?

Нет, он здесь, лежит в просторной кровати, окруженный скомканными простынями. Занавески отдернуты. Нью-йоркская ночь сверкает фарами проезжающих машин; их лучи ползут по потолку. Мозг, наполовину погруженный в сон, пытается понять, откуда этот отдаленный грохот и треск. Гром? Но это не ружейный и не пулеметный огонь. Это не гул ордий. Ощупью он находит шнурок ночника и дрожащими пальцами зажигает свет. Потом смотрит на карманные часы. Шесть часов. Уже и не ночь. Шум за окнами обретает смысл. Эти звуки исходят от утренних дворников и фонарщиков, обслуживающих газовые фонари. Это звуки города, просыпающегося зимним утром.

Эдвард перемещается на край кровати и ждет, когда утихнет ужас кошмарного сна. Бешеные удары сердца замедляются. Он натягивает халат и роняет голову в ладони. Таких ярких кошмаров у него не было уже несколько лет. Он обманывал себя, думая, что все это уже позади. Однако его кошмары никуда не делись. Да и могли ли они исчезнуть? Прошлое живет у него внутри, шевелится и гниет, как ил на дне стоячего пруда.

Оттуда же, изнутри, словно позывы на рвоту, поднимается ненависть к себе.

Он встает на нетвердые ноги. Нужно очиститься, смыть с себя пот и воспоминания.

Он натренировал разум на забвение, но больше всего боится прорывов из бессознательного. Только Элинор способна его успокоить. Нежная, уверенная Элинор. Как бы он сейчас хотел ее видеть.

Стук в дверь окончательно будит его. Кто и за каким чертом вздумал стучаться к нему такую рань?!

Коридорный протягивает телеграмму. У Эдварда вновь колотится сердце. Телеграмма означает только одно – плохую весть. Он дает коридорному на чай и вскрывает конверт.

РЕБЕНОК РОДИЛСЯ РАНЬШЕ СРОКА ТЧК

ЗДОРОВЫЙ МАЛЬЧИК ТЧК

МАТЬ И РЕБЕНОК ЧУВСТВУЮТ СЕБЯ ХОРОШО И ОТДЫХАЮТ ТЧК

ПОЗДРАВЛЯЮ ТЧК

Д-Р ХАРГРИВС

Ребенок родился раньше срока! Месяцем раньше. Эдвард опускается на кровать. Сердце так и пляшет в груди. В глазах появляются неожиданные слезы. Но все в порядке. Доктор сообщил, что они оба здоровы.

У него мальчик!