Текст книги "Мелкотравчатая явь"

Осень #1

…То была последняя моя встреча с моим миром. С тех пор много воды утекло. Казалось бы, прошло всего три месяца, а так все изменилось. То есть, и не изменилось, и изменилось одновременно. Как-то трудно сказать. Свои чувства я стал больше закапывать вглубь себя, а они лезли все равно, причем уже в форме мыслей. Это как зарыть зерна в землю в попытке забыть, а они будут давать все новые и новые ростки. Глупо так и обидно. Обидно за свои чувства. Они не должны подавляться мыслями. А по-другому и не получалось. Чем больше я чувствовал, тем больше об этом думал, а чем больше думал – тем больше унижал чувства, подавлял их, и они гасли, как гаснет в дождь костер, который пытаешься развести.

С этим я справляться не мог. И от этого страдал. Мир был колоритен, но тускл. Много разного рода событий и впечатлений хороших, плохих, только очень слабо воспринимаемых.

22:56 – горели цифры на экране дешевого, но родного мобильного телефона. Я стоял под деревом у входа в профилакторий и пытался получать удовольствие от курения. Затягивался, выдыхал. А дым из-за сильного ветра растворялся в воздухе, едва только выйдя изо рта, поэтому особой радости от этого занятия я не получал. Даже не замечал, как делаю затяжки. Просто автоматично курил и все тут. Зачем курил, не понимал. Даже думалось не так хорошо, как раньше в минуты курения. Но все равно это делал. И какого лешего я уделяю этому так много внимания?

Я стоял, медленно переминаясь с ноги на ногу. Как качается фонарь. И чувствовал себя фонарем. Только я никому не свечу. И от понимания этой данности становилось паршиво. Обидно, фонарю до фонаря, что он светит, а мне не до фонаря, а я не свечу.

Мало-помалу начинало создаваться впечатление, что я смотрю на мир как… через дно пластикового стаканчика с какой-то жидкостью. Причем, что за жидкость я пью – пиво, лимонад, воду или компот меня совершенно не волнует, потому что этого я не знаю. А просто пью, пью… и рассматриваю все вокруг через это дно с штампом изготовителя, скажем, «Интеко». Естественно, изображение искажается, а элементы размываются. Удивительно, как я вообще что-либо различаю. Да и надпись на донце видно мне в зеркальном виде. Посторонний человек посмотрит и скажет «ИНТЕКО». А я вижу «OKETHN». И как ни крути стаканчик, для меня это всегда будет OKETHN. И, самое странное, меня это устраивает. Пусть они спорят со мной, пусть говорят, что хотят, а я их не пойму полностью. ОКЕТНN, а не ИНТЕКО. Буквы, вроде, те же, а слова разные… Таким Макаром я и «понимаю» других людей. Таким же образом я и стараюсь им сочувствовать, да только толку от этого мало. Слова разные.

И вот всю жизнь я пью какую-то жидкость из этого стаканчика. Чувствую своеобразный вкус. Только что – понять не могу.

Какая-то видимая только мне чайка крикнула слышимым только мне голосом слово «рай». На самом деле это был скрип двери. Вышла вахтерша в белом халате и что-то сказала мне.

– Что? – переспросил я.

– Заходим! Уже одиннадцать. – Повторила она.

Я втоптал окурок в землю, превращая его в бумажно-ватно-табачное крошево, и зашел внутрь.

Идя по коридору к своей комнате, я думал: «чайки в действительности всегда кричат слово „рай“. Может, они знают, что это такое?»

Я усмехнулся начавшемуся бреду и стал заниматься своими привычными, бесполезными и бесславными делами, о которых завтра никто и не вспомнит. Даже я. Я вспоминал, что скоро переезжаю обратно в общежитие.

* * * *

Общежитие.

За окном бушевала осень. Солнце то выглядывало из-за быстрых туч, то снова в них куталось и от этого освещение мерцало, как от сломанной мигающей дневной лампы.

А по комнате были разбросаны многочисленные пивные бутылки, клубы пыли катались от сквозняка по полу, как перекати-поле в пустыне, и все вокруг: стены, тумбочки, кровати, стулья, столы, и прочее, хотя и стояло, но выглядело так, будто вот-вот развалится. И это мой дом… Общежитие на выходных было пустым и вселенски пьяным. Сосед по комнате мило дрых на своей койке в противоположном углу после пятничной пьянки. Вчера им было весело, а я, игнорируя их и их громкие посиделки, пытался спать. И у меня даже получалось.

Сейчас я как всегда размышлял. И как всегда размышления, в виду моего прогрессирующего эгоцентризма, не выходило за пределы «о себе». И от этой невозможности постоянно чесался затылок.

Я сидел на своей койке, под окном, из щелей которого постоянно тянуло холодом, из-за чего я никак не мог выздороветь. Хотел заклеить эти щели, но ни лента с утеплителем, ни даже скотч на клее «моменте» не держались из-за отстающей старой краски. И я передумал заклеивать окна. Видимо, не очень-то и хотел. Проще было все время быть простуженным, просквоженным, с ноющими костями спины и кашлем. Наверное, так.

Кругом была такая разруха, что ничего не хотелось делать, кроме как часами пялиться в окно или курить, читая книги.

Сидел я и вспоминал все обо всех, чувствуя себя дедушкой в доме престарелых. Почки ныли также, и мысли были схожие, наверное.

Сначала вспомнил одну девушку, которая в прошлом году вела у нас тренинги по сплочению коллектива в учебной группе. Чуткая такая, мы ее любили. Она нам сильно помогала. Всем и каждому, кто хотел ее помощи. И ассоциировалась она у меня по внешности с коалой. Хотя, если задуматься, не только по внешности… Но, когда первый семестр первого года кончился, все ее позабыли. Вернее, я позабыл, так как за других думать не берусь. Просто никто про нее не говорил, несмотря на все, что она для нас сделала, и для меня лично. Все чувствовали, будто она своя. Вся такая своя. Какие упражнения делали мы в группе, как она говорила, все это я помню. Жаль, что так вышло, думал я. Но дальше банального «жаль» мысли и чувства не пошли. Да и что я могу сделать? Вернуть ее? Да, она могла бы вести тренинги по субботам, но… Черта с два! Видимо, для меня, да и, по-видимости, для всех, важнее личное время, нежели опостылевшая группа.

Та же история, что и с заклейкой окон. И таких историй немало. И вывод пришел как бы сам собой:

Мы говорим «жаль, что так выходит», но ничего не делаем для того, чтобы выходило по-другому.

В этой сермяжной истине заключен вопрос, который никогда не найдет ответа:

Почему? Почему мы всегда находим дурацкие отговорки, говорим, что нам лень, что есть другие дела… в конце концов отвечаем на этот вопрос «почему?» другим вопросом, риторичным: «Зачем?» И внутри нас разворачивается диалог, хотя и не всегда осознаваемый.

– Как «Зачем»? Чтобы не было так жаль!

– Да не так уж сильно и жаль…

– Но ведь можно же сделать лучше!

– Не факт, что будет лучше…

И этот диалог своей бесконечностью заводит нас в тупик.

Однако бывают случаи-исключения, если никакие «зачем?», «лень», «дела поважнее» не могут побороть «Почему?» «Почему бы и нет?», если нам этого действительно хочется.

Так и меня завел в тупик, и мышле-памать мигрировала в другое пространство и время. Куда – уже не помню, так как сразу после воспоминаний, всплыл тот же вывод. Так сказать афоризм моего дня…

Так и вся жизнь. А пока «жаль, что так вышло»…

Дым вылетел изо рта, и его безвозвратно засосало в щель окна. Ну и неважно. Думал о предстоящем дне, наполненным заранее чем-то и кем-то. Мысль о наполненности дня казалась глупейшей из всех, потому что день, как ни старайся – заполнен будет. Спишь ли ты – заполняешь день сном, работаешь ли – работой. Пустота, в конце концов – тоже есть заполнитель.

И мысль эта была тише, чем дешевые попсовые песни, что брякали на мобильниках девиц в конце семидесятиметрового коридора. Тише, чем шуршание щетины о воротник джемпера при повороте головы в их сторону. И даже тише, чем свист ветра в бесконечных щелях окон. Тише и бессмысленней.

Я, по своему обычаю, постирал носки, почистил зубы и лег спать в два часа ночи. Как всегда не заботясь о том, в каком состоянии буду завтра, то есть сегодня, проснувшись в семь тридцать.

Кругом царила беспроглядная тьма сонной пустоты, несмотря на сидевших у нашей комнаты пьяных девушек. Они курили, опершись другу на спину и слушали песни, тупее которых я даже ничего не мог представить… что-то вроде «я хочу быть только с тобою», сочиненное людьми, не умеющими выражать своих чувств. Быть может, мне показалось, что вокруг царила тьма, ведь я валился с ног от желания спать, поэтому тьма эта, вероятно, была в моих глазах.

Сегодня, или вчера одна из тех девиц сказала мне ни с того ни с сего, когда я курил у своей комнаты.

– Почему не заходишь ко мне?

– А должен был бы? – Я изобразил ухмылку.

– Ну, посидели бы, чайку попили.

Заходить к ней я и не собирался и поэтому не знал, что ей ответить.

– Может, как-нибудь зайду. – Ничего более подходящего для ухода от ответа на недвусмысленный вопрос я не нашел.

– Ждем, значит.

Мне не понравилась последняя ее реплика, но я ее проигнорировал и пошел по своим делам. Кто она мне, чтобы я к ней заходил и… чаек пил? Нет, я конечно понимаю, она слишком одинока для отсутствия секса, но ничего поделать я не мог. У меня было кого осчастливливать.

Так я поднял одеяло, прямое и шершавое как лист фанеры, лег под него и укрылся, под мысль, точно под песню, о том, что когда-то хотел купить планшет для рисования на компьютере. И это желание почему-то почудилось сродни желанию моего знакомого купить телевизор за тридцать девять тысяч девятьсот девяносто рублей.

Лег и понял, что девицы из коридора мигрировали, вероятно, к себе в комнату. И кроме тьмы все вокруг поплыло невесть куда. И мысли мои стали чуть громче, по сравнению с этой вселенской тишиной. Мерещилось, будто во всем мире кроме сопения носами соседей по комнате и скрипа железной кровати никаких звуков больше просто-напросто не существует.

Мое сознание закатилось куда-то под одеяло, а может даже под простыню, и я провалился в забытье.

* * * *

Я вхожу в помещение складов. Я здесь бываю часто, когда захожу за деталями. Кручу тонкую ручку под потолком. Включается лампа накаливания. Колеблется свет. И меня сопровождает мысль о том, что электростанция сама снабжается током сильно изменчивого напряжения, тогда как в городе оно постоянное.

Наша электростанция, как сапожник без сапог, говоря по-простому.

Появилось много сложной работы. Все дело в том, что ветра практически нет, а энергию откуда-то брать надо. Вот и приходится усиливать генератор дополнительными «хорошими» запчастями. Вдруг я замечаю звук главного, верхнего, винта.

Долгое шшшуррххх… шшшшууууррррррх… шшшурххххххххххххххх…

Вращение все медленней и медленней. Звук точно как огромной мокрой тряпкой протирают огромное металлическое ведро. Если бы винт был живым, я бы назвал этот «шурх» гортанным.

Я стою и, насвистывая Скрябина, подыскиваю детали. Насвистывать Скрябина нелегко. Почти невозможно. Но, по-моему, у меня получается. И я этому чрезмерно рад. Даже заулыбался. И, несмотря на улыбку, у меня выходит довольно неплохо. Я полагаю, многие, кто слышал мелодию солирующего инструмента, узнали бы ее из моих уст. Замолчав на секунду, я выбираю нужную коробку и отмечаю, что как раз в этом месте должна быть пауза.

Но винт не дает мне покоя. Ладно бы, что он крутился все медленнее, к этому мы все привыкли, так он крутится все громче и громче! И меня это беспокоит.

– Что с винтом? – Я спускаюсь на этаж ниже, догоняя Рчедлу.

– Ничего, а что? – Удивляется она.

– Винт что-то… как-то слишком громко шумит.

– Наверное, смазать маслом надо…

Она делает еще пару движений губами, но безумный звон в ушах не дает мне узнать их значения. Я куда-то лечу во тьме. Удар о стену. Руки следуют за головой. Звон стихает. Тишина. Откуда-то веет запах гари. Куда делась Рчедла? Ничего не вижу. Где я вообще? Пол подо мной переворачивается, как будто рука, в которой я сидел и которая меня скинула. Сердце ёкает в груди. Тяжелые бревна, пыль, побелка, труха и мое тело летит кубарем вниз. Я падаю и меня огревает тяжелая дубина по хребту. Голова будто взрывается, и я, издавая истошный вопль, умудряюсь посмотреть вверх. Только спустя с минуту я наконец понимаю, что вижу. Гнутые конструкции, огонь. Генератор, который весит двадцать тонн, висит на одной опорке прямо надо мной. Сквозь зияющие дыры в стенах просматривается обглоданный взрывом винт.

Я бессильно пытаюсь сбросить с себя упавшую балку, но она слишком тяжелая, мне не поднять ее одному. Мелькает юбка и руки, видимо, Рчедлы, хватаются за балку и тянут. Однако проку от этого нет…

Наверное, в реальном мире я сейчас пытаюсь проснуться.

Но я не дам себе проснуться, пока не выберусь отсюда.

…Справа от меня появляется черная птица. Она тянет тоже. Я к ним присоединяюсь. Балка поднимается и я, на удивление ловко, выскальзываю из под нее, как кот из под двери.

– Быстрее… – кричит Рчедла. Это я почти прочитываю по губам. Но вдруг я слышу новые звуки с новой силой. Уши отложило. Шум пожара. Жуткое хрипение генератора. Я осознаю, что это еще не конец.

Мы у окна. Повсюду летают какие-то бумаги и другой горящий мусор.

Птица куда-то делась. Чертовщина! Я, сам не ведая, что творю, беру деталь сейроиндуктора и разбиваю ей толстое индустриальное стекло. Куски разлетаются повсюду, я долблю, не замечая, что просто раздалбываю подоконник, а все стекло уже высыпалось. Смотрю вниз. Река, нижний винт. Справа узкая лестница.

– Лезь первая. – Говорю я.

– А другие? Где они? Может, они живы! – Кричит Рчедла.

– Лезь, я осмотрюсь.

– Их было еще трое!

– Я помню, лезь.

Сзади нас валится горящая балка. Я наблюдаю, как Рчедла вылезает в окно, распарывает себе обувь торчащим из подоконника куском стекла, и, не замечая, точно перепархивает на лестницу. На куске стекла остается пенная кровь.

Я прыгаю через огонь и понимаю, что на полу этого этажа не так уж много предметов. Горящие бумаги, палки, куски тряпок, стекла, распластанная от падения кирпичей мебель, полки, детали. Но людей среди этого безумия нет.

Генератор наверху скрипит. Я прыгаю на лестницу вслед за Рчедлой. Она уже стоит внизу, рядом с другими людьми. Я, что же, последний?

Ох, свежий воздух! Я, оказывается, дышал одним угарным газом.

Я опускаюсь на землю и, пошатываясь, дохожу до толпы спасшихся и зевак. Осколки и лохмотья лежат, горят, кажется, на всех улицах в округе.

Вместе мы наблюдаем, как разрывается генератор и длинные струи огня, куски металла, гнутые каркасы, летят по небу, оставляя тяжелый дымный след. Падают, крошатся, создавая много шума. Обглоданный винт вывалился и упал на мостовую, оставив глубокие рытвины в раскрошенном до земли камне.

Я почему-то обнимаю Рчедлу и вытираю свои глаза, пытаясь избавиться от рези.

Электростанция осталась лишь в трех этажах.

Мост, ведущий от нее, соответственно, рушится. Каждые его кирпич за кирпичом валятся наземь, подпрыгивают, и успокаиваются в каком-либо положении.

Я вздыхаю, отходя от шока, пытаясь понять, что это было.

Рчедла, вся грязная, как и я, бросается мне в объятия, неизвестно почему.

– Спасибо. – Благодарю я ее.

Мы сидим у меня дома на каштановом диване. За огромным сплошным окном в виде плавного перехода из стены в потолок, за домами, виднеется коптящий столб дыма от нашего генератора. Пожарные тушат ее уже второй час. Всем работникам посоветовали разойтись по домам, отдохнуть и не вмешиваться. Раненых отвезли в госпиталь.

Только что пришла весть о смерти Куражира. Его размозженное, как фарш, тело, нашли под грудой кирпичей от разрушенного моста. Видимо, его похоронил мост, когда он полз по нему к столовой как по единственному спасительному пути (все лестницы внутри станции к тому моменту были снесены взрывом).

Еще одного человека – Брарму, не нашли. Ни его следов, ни одежды не осталось на месте происшествия, хотя он был на третьем этаже, когда произошел взрыв.

Рчедле обработали рану на месте и дали под мою ответственность довести до дому. Но домой она не захотела…

– Мне просто страшно.

– Я понимаю. Я тоже в шоке. Настоящем…

Мы пьем горячий перламутровый чай без сахара, печенья или чего бы там ни было. Я немного успокаиваюсь от его пряного мягкого вкуса.

– Я ведь чувствовал, что винт вращается не так.

– Ни в каких инструктажах, инструкциях, не сказано, что от перегрузки генератор взрывается. Вероятно, причина была не в этом.

– Мне все равно. Генератор теперь, а, следовательно и вся наша работа, люди, исчезли и превратились в груду искореженного металлолома и мяса. Значит, причина неважна. Плевать на причины. – Вздыхаю я, встаю, выдвигаю из стены титан для обогрева помещения и разжигаю под ним огонь. – Прохладно в доме.

Я роюсь в фанерном шкафу, достаю плед в горошек и накрываю Рчедлу.

– Спасибо, – говорит она.

Мы сидим молча и наблюдаем за дымом, как он клубится и кружится по спирали.

Стало темнеть, солнце зашло за тучу на горизонте, а затем и за горизонт. В свету заката дым кажется чем-то фантастическим, похожим на корчащуюся в предсмертной агонии змею, отравленную собственным ядом, только в замедленном виде.

– Я знаю, кто ты. – Неожиданно произносит Рчедла.

«Естественно, я же создатель этого мира», – думаю я, – и вопросительно смотрю ей в глаза. Она морщит лоб и ее глаза щурятся, и она точно со смаком говорит.

– Ты Человек, Который Хранит Луну.

Я удивляюсь, но зачем-то стараюсь скрыть свое удивление.

– Ты сидишь на ней сверху, и как только она запылится, протираешь ее звездной материей. Очень кропотливо. – Продолжает она, а я улыбаюсь.

– Не сказать, чтобы я был слишком аккуратен. Посмотри вокруг: у меня гости, а повсюду пыль катается клубами и вещи разбросаны повсюду, и…

– Но… – Перебила она меня. – …ко всему, что касается Луны, ты относишься очень кропотливо.

– Спасибо. А эта Луна – что это?

– Не знаю. Просто все, что я тебе сейчас говорю, приходит точно из космоса. Я не знаю смысла этого, рождается образ, и я говорю.

– Правильно. Смысл – туда же, куда и причины, – я мрачно смеюсь, и мы снова молчим.

– Хочешь еще чаю? – Спрашиваю я.

– Нет пока.

Зима #1

Я проснулся. Где-то в глубине моей головы глухо отдавалось эхо сна.

Шшшшууурххх… шуррррррхх… шшшшшшуррррррррхххххххххххххх… И исчезло с открытием глаз. Я потер их и обнаружил в себе весьма странные чувства. Я был разбит. Сосед по комнате включал на ночь радио, где играла бессмысленная, разлагающая меня попса. Ему так легче было спать. И она играла так до утра, если это вообще можно назвать игрой. Она просто брякала. А я затыкал туалетной бумагой уши, ничего ему ни говоря. Пускай пока слушает, как думал я. Осточертеет мне, попрошу выключать.

Я вышел из комнаты и включил на телефоне песню Deftones – Good morning beautiful, чтобы развеять в себе назойливый распиаренный шум попсы. Дверь глухо скрипнула, словно прося поменьше дергать ее туда-сюда.

За окном сыпал мокрый снег. Он лип на стекла в туалете и каплями стекал вниз, за пределы моего вѝдения, в небытие. И даже в нем, не смотря на то, что он тут же таял, потому что на термометре было +2, он имел какой-то особый смысл. Вот только какой, я не понимал. Закурил в туалете.

Стоял под маленьким окном. Свет из него был тускл, квадратен и мрачен. И я подумал о том, что если бы светило солнце, его лучи образовывали бы кривую фигуру на полу из потрескавшейся плитки от границ окна, и трещины не выглядели бы такими естественными. А смотрелись бы, вместе с плиткой, как нечто атавистическое, не свойственное этому миру.

Но солнце светило само себе по ту сторону облачной действительности и не входило в эту серую реальность.

Я покивал немного головой в такт Deftones и в знак уважения к ним, хотя их рядом не было. Они где-то, должно быть, как раз в том самом мире, где светит солнце… А может, и нет… Доиграли последние аккорды песни и я спрятал телефон поглубже в недоразвитый карман. Недоразвитым он был, потому что, если в этих штанах сесть на стул, то из карманов все повываливается.

Напротив меня была дверь. Красная лакированная дверь. Я знаю, там – хлорка, швабры, тряпки, ведра. Но вот как раз она сейчас и казалась такой, будто была не из этого общежития, да и вообще не из этого мира. Но… она здесь, а не где-то еще. А значит, так и должно быть.

Пока я стоял почти неподвижно (двигалась лишь рука с сигаретой – плавно к губам, плавно вниз), все мне чудилось, что вот-вот дверь, не смотря на ее запертость, медленно откроется и оттуда выйдет потный и запыхавшийся герой сериала «Lost» с фонариком, блеснувшим мне в глаз, спросит:

– Джека не видел?

Я медленно, в замешательстве, застыну с рукой на полпути к губам, затем, через несколько секунд, отрицательно покачаю головой.

Тот кивнет и зайдет обратно, прикрыв дверь, и она снова станет столь же запертой на замок, как и до этого. А я останусь стоять в ошеломлении с физиономией домохозяйки, перед которой выключили телевизор. Один.

Я улыбнулся этой бессмысленной фантазии и сказал про себя:

– Когда я уже перестану всему искать смысл?

Сделав еще одну смачную затяжку, я подумал о своем здешнем приятеле, одногруппнике, том самом Зе, которого я успешно терял. Два или три месяца назад у него появилась девушка. Я был этому рад, даже напился до тошноты и шатания. Настолько я был буквально счастлив за него. Но все хорошее когда-нибудь кончается. Как писал Бродский, каждому свой храм и каждому свой гроб. И приятель перестал писать и звонить, а, следовательно, мы перестали вместе пить пиво. Я, моя девушка, он.

Я жалел об этом и одновременно смеялся над этим.

Вдыхал никотин и запах туалета, обильно пропитанного хлоркой, и вспоминал то, что нас с ним связывало. И это были далеко не пустые дни и часы. Задушевные хмельные разговоры в переулке под аркой полуразрушенного дома рядом с голубятней; сплоченность в незнакомой и опасной деревне; учеба и общие шутки, в конце концов, – все это связывало нас троих: меня, мою девушку и его.

Искать причину я не хотел, потому как она была слишком очевидной, и я медленно готовился к тому, чтобы вечером высказать ему о наболевшем. И знал, что смогу. Но вряд ли он услышит меня. Просто не люблю уходить не попрощавшись.

Но это будет вечером.

А сейчас я приканчивал сигарету.

«Жизнь вообще как сигарета», – помыслил я. Мы начинаем ее, прикуриваем, она начинает дымить. Мы затягиваемся сильно или слабо, с удовольствием или даже не замечая, автоматически; но она кончается, даже если мы делаем всего одну затяжку. Она либо тухнет, либо доходит до фильтра. И рано или поздно мы понимаем, что пришло время выбросить бычок…

Так же было и с жизнью, связанной с электростанцией…

Я пересек коридор поперек из сортира – в комнату, где подряд стояло шесть умывальников. Подошел к ближайшему, достал из кармана штанов зубную пасту и щетку.

Я чистил зубы и неотрывно следил за лежанием скрюченного тюбика пасты на краю умывальника. Как ни старайся, а товар никогда не выглядит так, как показывают его в рекламе. Он вписывается в эту реальность моментально, еще до того, как попадает на прилавки и теряет свой рекламный лоск, приобретая обыденный, серый вид. И мне было жаль этот тюбик пасты. В телевизоре он – звезда. А здесь – тюбик с пастой. Он лежал и нервничал по этому поводу. Может, даже плакал, скрючившись на краю рукомойника. Я тщательно умылся без мыла и положил его, сиротинушку, вместе со щеткой, обратно в карман. Жаль, что он не чувствует себя нужным. По крайней мере, мне.

День прошел сумбурно. Вечером мы с моей подругой замечательно занялись любовью. Правда, мой пенис оживал долго. Так, что поначалу казалось, что он безнадежен, но потом его трудно было остановить. Подурачились с ней, и я ушел. В общагу я пришел одухотворенным и понял, что мне с ней хорошо. Высказаться другу Зе все-таки не получилось, так как в этот день я его не видел.

* * * *

Солнечный луч медлительно и с трудом вытягивает меня из сна. Я жмурюсь, поворачиваюсь на бок, но заснуть уже не получается. Хотелось помочиться. Я раскрываю веки и вижу, что уткнулся носом в подмышку спящей Рчедлы. Мне это даже нравится.

Она спит в моей футболке, широко раскинувшись на разложенном диване. Я же скрючился и лежу почти на самом краю, как Тюбик-Пасты из Большой Реальности. Мы не переспали. Просто я предложил ей остаться. Был поздний час, чтобы идти домой. И я уже не помню, как разложил диван и постелил постель. Помню, что мы молчали, а я опустошил банку лимонада.

Облегчаясь, как обычно это бывает поутру, долго, где-то с минуту, я почти автоматично насвистываю мелодию из Скрябина. Но где-то на седьмой ноте – останавливаюсь, так как вспоминаю, что насвистывал ее незадолго до взрыва.

Подхожу к почтовому ящику, с тяжелым, металлическим скрипом открываю и обнаруживаю две весточки. В Безименни так устроено: люди раскладывают свои послания по четырем ящикам. А утром почтеры их разносят по адресам. Всего таких ящиков по городу – двадцать восемь. Почтеров должно быть, соответственно, тоже двадцать восемь. Каждый почтер берет на себя одну из четырех частей города. Устарелая система, но работает нормально.

И обе две весточки не несут в себе жизни. Они из госпиталя:

1) «01:24. Время смерти Сайнтголги Бээс.» – печатным шрифтом медсестры.

2) «Я думаю, что скоро отброшу копыта. Приходите. Палата 24. Бьюфорд», – очень криво и разлаписто. Писал правой рукой. Он левша. Вернее, был им.

Это двое моих коллег, которых ранило взрывом. Сайнтголга была милой женщиной, всегда добро и искренне улыбалась. Была спокойной и мне симпатизировала. Но она теперь в другом мире. Возможно даже, в Большой Реальности ей повезет больше. Хотя, может как раз наоборот: ей повезло, что она умерла? Никто не знает.

Бьюфорд – мне добрый приятель. Он находился на третьем этаже, когда прогремел взрыв. Осколком ему оторвало руку. Будет тяжко еще и его потерять.

Я делаюсь пасмурным и сажусь на диван. Босые ноги упираются в паркет пола, залитого солнцем из огромного окна. Жаль так.

– Ты чего? – Бормочет Рчедла, приподняв голову со смятой подушки. Очевидно, ее тоже разбудило солнце, или предчувствие неладного.

Я молча сую ей в расслабленную руку весточки. Она неохотно и с утренней дрожью сжимает их и подносит к прищуренным глазам, закрывая ими слепящее солнце. Другой рукой выдергивает из под себя подушку, как будто она ей за ночь осточертела. Интересно за ней наблюдать. Она читает, и ее руки снова безвольно брякаются на кровать. Весточки разлетаются, как осенние листья от граблей дворника.

– Сайнтголга была с самого начала обречена.

– Ну да, черепно-мозговая… – она тоже мрачнеет на глазах и поворачивается лицом ко мне, – а мы так легко отделались. Наверное, я должна была быть вместо нее. Я ведь была этажом выше.

– Брось. Как отделались – так отделались. Ничего особого. Извини, что расстроил с утра, – сожалею я и кладу свою руку на ее. Она ее легко сжимает на несколько секунд, а затем отпускает.

– Ничего, я и была не ахти. Но с тобой – как-то спокойно.

Она не первая, кто мне так говорит. Я почему-то устало усмехаюсь.

– Пойдем, навестим, – продолжает она.

– Я приготовлю завтрак.

– Не стоит. Ты сейчас хочешь есть?

– Уже не очень.

– Значит, сходим сначала, потом я – домой. Где у тебя можно почистить зубы?

* * * *

Когда мы заходим в палату, то видим сына, рыдающего у кровати Бьюфорда, лежащего с перевязанным в окровавленные бинты обрубком. Я кладу красный кристалл на тумбочку, что принес в знак нашего визита. Такой же, только чуть больше, уже сжимает в правой руке Бьюфорд. Его принес сын. Рчедла берет из угла два стула и ставит их рядом.

Мы садимся.

– Здравствуйте, – стонет сын, косясь на нас сквозь слезы, и выходит. – Я скоро вернусь.

– Знаете, а мой сын хотел вскоре идти работать на этой станции, – произносит Бьюфорд.

Мы одновременно киваем. Я не знаю, что на это ответить.

– Доктор Кёнсищщ говорит, что мои дела плохи. У меня какое-то заболевание на почве травмы… меня напичкали обезболивающим. Но физическая боль меня не волнует. Меня терзает другое. – Он прячет обрубок под простыню, которой сверху укрыт. – Какая ирония!

– До нас дошла весть. Мы пришли… – Также не зная, что сказать, говорит Рчедла.

– …но не надо трагедии… – Точно не слыша ее, говорит Бьюфорд сухим сиплым голосом, – меня грызет жизнь, что будет продолжаться после моего ухода. Как будто я ревную вас к жизни. – Он кривится, изображая улыбку, – но это так. Меня грызет жизнь.

– Да ты выкарабкаешься, – пытаюсь подбодрить его я.

– Нет. Доктор дал мне сегодня в восемь утра еще шесть часов. Остается два. Но знаете, друзья мои, мои друзья, я не хочу умирать.

Я склоняю голову, рассматривая голубой кафель пола. Только его я не вижу. Мой взгляд останавливается в пяти сантиметрах до него и концентрируется на боли и страданиях, что стелются прозрачной дымкой по нему. Я поднимаю ноги над ним, и он разлетается, как песок, в разные стороны.

– Я не хочу умирать, – повторяет Бьюфорд, – но и жить уже невозможно.

Я не знаю, как передать это, но мне жаль. Нет, не его, а его жизнь. Которая кончается как кино. И вот уже идут титры, а сюжет так и не ясен.

Он вздыхает.

По пересохшим губам Рчедлы видно, что она хочет что-то сказать, но передумывает. Я же молчу и жалею.

– Не беспокойтесь хоть вы. Я оставляю после себя мир таким, каким он был до меня. И за это мне ни сколечко не горестно…

Рчедла сдерживает слезы. Как будто глотает их. И блестящими глазами смотрит в окно, положа руку на правую руку Бьюфорда.

Тихо открывается дверь, и входит, сгорбившись, с каменным лицом, Кёнсищщ.

– Думаю, вам пора идти. Сын хочет побыть наедине с отцом.

– Да, сейчас, – вздыхает Рчедла.

– Прощайте. Как будете Там, найдите меня. Я обещаю, вас звать за собой не буду. Берегите жизнь. Она – все, что у вас есть.

– Прощай, Бьюфорд. Все-таки, как говорят, все Там будем. – Обнимает Рчедла его.

– Спасибо за все, дружище. – Хмурюсь я, – спасибо.

Я тоже обнимаю его, он опирается на здоровую руку и привстает. Затем снова плавно ложится на постель, которая становится для него и его смертным одром, и гробом. Ведь хоронят вместе с кроватью, на которой человек умирает. Мы ставим стулья на место и уходим, стараясь не оборачиваться.

Я все же бросаю последний взор на эти стулья. Выглядят они так, будто часть нашей энергетической души все еще остается сидеть на них и прощаться с Бьюфордом. Затем стулья скрываются за доктором и дверным косяком.

Мы останавливаемся. Рчедла обнимает меня и бросается в душераздирающий плач. Я также роняю слезу ей на волосы. И глажу ее по спине.

– У нас все образуется, – говорю я ей и сам с трудом в это верю.

* * * *

Почти всю дорогу до дому мы молчим.

– Не провожай меня, – говорит она, когда мы остановились на перекрестке.

Ковыряя ногой единственный, должно быть, крошащийся камень на этой мостовой, точно школьник, я произношу: