Текст книги "Мелкотравчатая явь"

Я провожу языком – в самую точку, и она кладет руки на мою голову через свою кружевную юбку. Я повторяю это действие несколько раз. Она, кажется, сдерживает свое дыхание, чтобы оно не перешло на стоны. Антракт. В голове звенят колокольчики, и я поднимаюсь к ее лицу, целую ее в шею, чуть приподнимаю ее юбку и обнажаю ее влажный пах. Затем плавно вхожу в нее.

Двигаюсь я плавно, и по спине пробегает приятный холодок от мысли, что я все же успокоился. Сливаясь с ней, я чувствую каждое, даже мало-мальски значимое, движение ее тела. Ее согнутые в коленях ноги то напрягаются, то расслабляются. Она откидывает голову назад. Мышцы спины периодически напрягаются. И каждое место на ее теле, которое я чувствую, я обхватываю рукой.

Затем меня с головой накрывает ощущение, будто я являюсь половинной частью чего-то большего, которому я целиком и полностью принадлежу. Рчедла судорожно с силой обхватывает мою спину, не в состоянии оттянуть на попозже свой финал и кричит так пронзительно, что рождается новое ощущение, что в комнате разражается молния и попадает в нас двоих. И даже не одна, а сразу несколько молний. Гремит гром, чуть стихает постепенно и неуловимо. Выпуская в Рчедлу всего себя, я понимаю, что она тоже ощущает все то же, что и я. Последние рефлекторные сокращения усталых мышц… Затишье после грома… и в душе будто льет освежающий и бодрящий дождь. Я выхожу из Рчедлы и, обнявшись, мы еще долго лежим молча, расслабляясь и, порция за порцией, выпуская разбушевавшийся внутри нас воздух.

Я удивляюсь бреду, который только что лез мне в голову.

Черти с неба под луной все еще на своем месте, которое отвоевали у ангелов, только теперь они, кажется, от скуки, что не придется никого колоть, сидят вокруг луны и жарят сосиски. И теперь эти черти выглядят невероятно, вселенски беспомощными и грустными. Думаю, на этом небесной истории – конец. Я даже хочу подвести этой истории какую-то мораль, но…

В эйфории, я гляжу Рчедле в невероятно распахнутые глаза, в уголках которых блестит по одной луне. Кажется, она что-то хочет мне сказать, но молча дожидается возможности.

Думаю, слова типа «это было лучшее в моей жизни», или что бы там ни было – настолько глупы, что, кажется, я никогда не смогу подобрать что-либо из их бесконечной безнадежной замкнутости. Молчание, вроде бы, чем-то нужно заполнить… но сердцем осознаю, что это молчание заполняется самим собой и не нуждается в заполнении. Мы смотрим друг другу в глаза, и мне в голову приходит размышление о том, сколько же в мире бессмысленных и неуместных слов и вещей, но все же, они действительно существуют во всем этом мировом безобразии ради самих себя. А я продолжаю молчать, так и не подобрав слов.

– Я чувствовала все, – внезапно и с улыбкой говорит она, не отрывая от меня взгляда. Сейчас она кажется действительно красивой, хотя по своей природе является просто симпатичной, и не более. Сейчас же она… она… будто преобразилась. Большинство людей преображается после секса.

И я вновь, уже как бы по привычке, свожу все к тому, что люди преображаются в сторону своей натуральности. Вот теперь она прекрасна… – повторяю про себя.

– Как это? – спрашиваю я.

– Мне хорошо. Я чувствовала всего тебя и поняла, что ты действительно запутался в жизни.

– Я не понимаю, как это можно ощутить?

– Да это уже неважно. Это твой мир, ведь так? – Спрашивает Рчедла.

– Ну да, – чуть задумавшись, отвечаю я.

– Просто я подумала, что я могу открыть тебе кое-что, чего ты не знаешь, здесь, в этом мире. Пойдем?

– Это, конечно, прекрасно, – игриво склоняюсь над ней я, гладя ее бархатные плечи, – но давай утром. Я сейчас не намерен никуда идти. Давай лучше поваляемся чуть-чуть, а потом съедим что-нибудь?

– Давай. – Она вдруг улыбается еще шире и, кажется, я начинаю падать в ее глаза.

– А ты замечательный антидепрессант! – Улыбаясь, говорю я, – знаешь, ты сейчас просто прекрасна. Тебе говорил это кто-нибудь?

– Нет.

– Так вот знай, – я снова устремляюсь взглядом на луну, ползущую все выше и выше. В квартире теперь так светло, что можно хоть газету читать.

– Сейчас?

– Что?

– Ты сказал – сейчас прекрасна, а вообще?

– Тебе действительно важно это знать?

– Не то, чтобы очень.

– Вообще – довольно симпатичная, а сейчас – прекрасная. Понимаешь?

– Да. Только ты не думай, мне не обидно. Просто адекватизирую свое восприятие. Что-то вроде поиска обуви нужных размеров…

– Ясно.

Счастье ли это? Не знаю, но, по крайней мере, нечто свежо-необычное. Иной характеристики не подберешь. Так уж устроен мир: мужчина – опустошается, а женщина – наполняется. Главное, что обоим хорошо, а уж форма проявления этого «хорошо» остается всего лишь формой… Содержание – каким бы оно ни было – остается содержанием.

Секс – это просто секс, а уж каким содержанием я его наполняю – это уж как мне больше нравится… лишь бы это содержание не сильно расходилось с этим содержанием у партнера. Следовательно, чем меньше содержания… Бред какой-то. И почему же я все время ищу смысл, думаю я, играя с гирляндами на голове у Рчедлы. Какого лешего меня все время тянет на объяснение всего и вся? Вряд ли это природа человека. Скорее моя…

Я сильно зажмуриваю глаза и обещаю себе до утра ни о чем таком не думать.

* * * *

Я проснулся в десять часов, чувствуя себя двустворчатым моллюском, в которого непонятно зачем засунули песчинку, а он пытается ее выгнать, облепливая песчинку тут же каменеющей слюной. «Зато будет жемчуг», – подумал я. Разлепив глаза, я начал читать книгу, затем перелез через спящую подругу, от вида которой хотелось зевать (очень уж крепко она спала), пошел на кухню, сварил кофе и наделал кривых бутербродов, почему-то полагая, что к концу приготовления она должна проснуться. Но она спала еще час, а я сидел и пил кофе сам, глядя в окно на заснеженный мир. «Как же этот снег, все-таки, ложится, – подумал я, – на каждую мало-мальски значимую веточку». И тут же эта мысль мне показалась заменой какой-то другой, которую я не осмелился подумать. Что-то вроде, «Здесь могла бы быть ваша реклама»…

Днем мы пошли в парк, постреляли в тире, съели по порции блинов в полном молчании. Я наблюдал за ребенком за соседним столом: он просил коньяк у родителей, а они ему сунули полтинник в руку и посоветовали лучше покататься на вон той карусели.

Мою подругу все кардинально не устраивало непонятно почему.

Когда мы закончили с блинами, то пошли по аллее рядом с прудом. Я остановился, щелкнул зажигалкой и закурил, разглядывая дугообразный мост недалеко от нас. Сейчас с одной стороны по нему бежала черная бродячая собака, а с другой под зонтом, защищаясь от мокрого снега, шла пара молодоженов и еще толпа родственников и фотографов за ними. Невеста, как и полагается, в белом платье, была какой-то неестественной, не из этого мира. Уж очень она сильно волочила ноги, наверное, из-за тяжести платья.

– Сейчас повесят замок на мост. – Сказал я.

– Ага… этих замков уже столько, что скоро мост рухнет. – Ответила подруга, опираясь на меня.

– Не рухнет, он металлический, – я сделал затяжку. – Вон, какая толпень ради этих двоих собралась.

– Я хочу замуж.

– А я пока не хочу жениться. Ясно все итак – рано.

– Ты не хочешь? – Спросила она шокировано и сразу отдалилась на метр от меня, будто я сказал ей что не люблю ее. Вероятно, для нее эти фразы равнялись друг другу.

– Нет, конечно. Сама посуди, рано. У нас за душой ни гроша, да и живем мы вместе только по выходным.

– А… ну да, мне, видимо, послышалось что-то не то.

Я не понял, к чему все это было, но промолчал.

– Почему мы здесь стоим? Пойдем уже. – Возмутилась она.

– Я курю и смотрю на мост…

– А мне нельзя стоять, у меня ноги промокли. Наверное, сапоги старые уже, расклеиваются. К тому же я не вижу смысла, чтобы здесь стоять.

– Скоро пойдем. Ты спешишь куда-то? – Я хотел ей рассказать, что я чувствую, глядя с непривычного ракурса на мост, на котором когда-то мы с ней впервые поцеловались. Было такое чувство, что я видел нас там, в вечернем сумраке, освещенных фонарями и сплетшихся языками… Как это было свежо, такое чувство, будто я всю жизнь ждал того поцелуя, как будто…

– Мне надоело здесь стоять. Пойдем дальше.

Но вместо этого я чуть сорвался.

– Послушай, в чем дело? – не выдержал я.

– Я не понимаю, что ты здесь, рыбу ловишь, что ли? Давай докуривай и пойдем.

Я бросил бычок в то место, где летом был пруд и с безысходностью в голосе ответил.

– Пойдем, пойдем.

Вечером, когда мы смотрели на DVD-плеере кино, я сказал, что хочу ее. Она долго и назойливо объясняла мне, что сегодня не может. Я говорил, что все понимаю. Потом, уже не помню, с чего все началось, я сказал ей, что мне все равно. А она, тоже не понятно почему, назвала меня дрянью. Мне кажется, я как-то не так себя вел. Это точно. Но как именно «не так» – понятия не имел. Просто так чувствовал, и всё.

Я досматривал фильм с мыслью о том, что я дрянь, я читал книгу с мыслью о том, что я дрянь… притом, мне было не совсем понятно значение этого слова. В отличие от случая, когда надо мной иронизировали, говоря, что я слишком доверчив, (когда я подумал, доверчив, значит, доверяю людям – и принял замечание) слово «дрянь» звучало как-то странно и неопределенно.

Я доел пельмени с мыслью об этом.

– Я – дрянь… ну и пусть. Если на то пошло, то я прожил восемнадцать лет дрянью, проживу еще больше. Что же с того? Если я раньше этого не замечал, то почему же я должен замечать это сейчас? Я вздохнул, повернулся к стене, и почувствовал, как проваливаюсь из мира в сон сквозь какое-то скопление метафизических систем, взаимодействующих друг с другом посредством астральных программ глобального разума материально-энергетического Теоса…

* * * *

– Это точно оно? – спрашиваю я.

– Да. Вообще-то, сначала сыр был другим, когда его в первый раз сделали.

– Каким?

– Ну, он недалек был от творога.

– А… а ты много знаешь. – Удивляюсь я.

– Пожалуй, это знают все. Только ты не знаешь. И как ты еще умудрился стать Создателем! – подшучивает она надо мной. Я смеюсь вместе с ней и добавляю: «это уж точно».

Мы завтракаем. Уже одиннадцать часов. Солнце у нас над головами то застилается одеялом из туч, то обнажается, пошло слепя глаза. На улице за стеклянной стеной не очень много народу. Лишь отряд черных монахов, укутавшись в рясы с головой, сгорбившись, косяком рыб мигрирует с юга на север, а с севера на юг – кузнец с механиком в новых чистых фартуках топают, усиленно размахивая руками, видимо, о чем-то споря. «У меня белей фартук!.. Нет, у меня!» – представляется мне.

– Наверное, нужно сходить на работу, – как бы невзначай произношу я. – Узнать, как там дела и что мы можем предложить им.

У меня появляется ощущение, что Рчедла поперхнулась: ее глаза стали мокрыми, и она кашляет, сжав в руке бутерброд с сыром.

– Я не могу пока, – откашлявшись, сдавленно говорит она, будто не своим голосом.

– Почему?

Она доедает несчастный мятый бутерброд, отхлебывает чай и вытирает руки о салфетку.

– Потому что не могу. – Она не глядит на меня. – Сложно для меня будет туда вернуться. У меня такое чувство, что во мне что-то сломалось с тем взрывом, как будто меня – клац! – и переключили на другую меня. Понимаешь?

– Как же я тебя понимаю, – заулыбался я, допивая свое шоко-раско22
  Напиток из крепкого кофе, зеленого чая, базилика, шоколада и миндальной крошки.


[Закрыть]. – Не пойдем, значит, пока что.

– Так ты хочешь, чтобы я показала тебе кое-что, о чем ты не знаешь?

– Ну да.

– А есть ли в этом мире вещи, смысла которых ты не знаешь?

Я глубоко задумываюсь, где-то на минуту, ища таковые.

– Да, есть. Вот, к примеру, я не знаю, что это были за монахи, куда они пошли и чем занимаются.

– Это были не монахи. А наемные воры.

– Целый отряд? Так если о них все знают, почему же они разгуливают просто так? Их же можно поймать и арестовать, или…

– Эти воры наняты городом, чтобы они воровали у людей извне.

Я гляжу на дно своей пустой чашки. Там из шоколадной гущи явно просматривался ослик с двумя амфорами на боках. И я думаю, что мне не понять всего того, что говорит Рчедла. Может, пойму позже. Солнце, пожалуй, слишком сильно печет голову и делает мой дом парником, поэтому я не в силах что-либо понимать.

– А… ясно. – Отвечаю я и открываю форточку. Меня тут же пронизывает сквозняк и улетает под входную дверь.

– Но я не об этом. Я говорю о том, что как бы ты хорошо не прорисовывал этот мир, все равно останется то, что ты дорисовывать не захочешь. Ну, или, пока не захочешь. Ты уникален. Понимаешь меня?

– Вполне. Я весь внимание. Что такого особенного во мне? Я простой скромный создатель мира, каких множество.

– Да, и не случайно – создатель именно этого мира. И, значит, у тебя есть куда копать. Ладно, долго не буду распространяться. Я всего лишь говорю о люке.

Мне кажется, что я ослышался. Рчедла, очевидно, замечает мое замешательство и поясняет.

– Люк, что у тебя под ковриком. Что там?

– Какие-то банки и плесень, оставшиеся от прежних хозяев. Я видел этот погреб лишь один раз.

– Вот именно.

Я не вполне хорошо понимаю ее логику, но все же встаю, убираю коврик и кидаю его к двери. Тот, скомкавшись, ложиться и, такое чувство, наблюдает за моими действиями, как и Рчедла, допивая чай. Почему-то в этот момент мне кажется, что вся Вселенная вместе с палящим солнцем смотрят на меня одинаково. Сперва на меня, затем – на люк. На меня – на люк. «Хотя, кто я такой, чтобы Вселенная за мной наблюдала», – усмехаюсь я. Но от смеха меня это чувство не покидает. За мной действительно кто-то еще наблюдает, кроме Рчедлы. Я осматриваюсь вокруг и даже, не отходя от люка, заглядываю под диван, но никого и ничего не обнаруживаю.

Я пытаюсь об этом не думать и смотрю на люк. Обычный квадрат, вырезанный в деревянном полу, с металлическим кольцом-ручкой. Я берусь за него. Тяну. Он, к моему удивлению, не издает не скрипа и шмякается, подпрыгнув, о пол. Некоторое время я вглядываюсь в пустоту. Совершенно обычная пустота. Я спускаюсь по чуть гнилой деревянной лестнице, хрустя ступеньками. Встаю и бессистемно ощупываю холодную сырую тьму взглядом, слышу сзади чирканье спичкой и резко оборачиваюсь. Рчедла зажигает фонарь, передает его мне.

Я продолжаю осматривать подвал. Ничего необычного. По углам – густая плесень или паутина – не разберешь. На полках – несколько пустых пыльных склянок. В одной из них – залепленная черной плесенью открытая банка с высохшими овощами, которые, видимо, когда-то были засолены. На полу – окаменелые крысиные экскременты, их не так много, примерно, по одному на квадратный метр. Археологом я себя почти не ощущаю, как это бывает при подобном рассмотрении.

– Абсолютно обычный подвал, – говорю я и замечаю в углу, за полкой, еще один люк. Ставлю фонарь рядом и распахиваю его, цепляя кольцо за крючок на стене. Чернота. Я свешиваю фонарь вниз, пытаясь разглядеть что-либо, но вижу только облака пыли, которые чуть вздрагивают от фонаря и начинают двигаться. Рчедла перевешивается через меня и смотрит туда же.

Через секунду вся пыль начинает куда-то ретироваться и на ее месте остается пустота. Грандиозно черная пустота, какая бывает в шахте лифта, только в отличие от нее, эта – даже не имеет ни тросов, ни проводов, ни, казалось, стен.

– Ты имела в виду этот космос? – спрашиваю я.

– Почему ты называешь это космосом?

– Не знаю. Так мне кажется. – Я достаю из кармана пластмассовый шарик и отпускаю его. Пространство проглатывает его, даже не прожевав. Мы молча прислушиваемся и ждем удара о какой-нибудь пол, но его нет. У меня даже рождается чувство, что если я свалюсь вниз, то беспомощно повисну в невесомости.

– Мне это не нравится, – шепчу я.

– А мне – нравится, – спокойно говорит Рчедла, – закрывай.

Я вынимаю оттуда фонарь, и пустота становится еще более монолитной, закрываю этот люк, мы выбираемся из погреба, Рчедла закрывает люк снаружи. В доме солнце все жарит и жарит, и, будь стекло двойным, все бы уже сгорело. Днем от такой архитектуры дом только хуже. Не удивительно, что прежние хозяева его оставили.

Я достаю из холодильника две банки пива. Мы разваливаемся на диване и молча пьем его. Рчедла кладет голову мне на плечо и поднимает только, когда отхлебывает пиво. Мы сидим так долгое время.

– Знаешь, тут недалеко есть СПЗ. Можем устроиться туда.

Я не сразу понимаю, что это аббревиатура и переспрашиваю.

– Это еще что такое?

– Это первые буквы. Солеперерабатывающий завод. Огромная такая махина, оглобля.

– Я не думаю, что нам стоит пока уходить с нашей работы.

– Но ведь наши вакансии уничтожены.

– Все равно. Пока я не схожу туда, не узнаю, что к чему, я не буду предпринимать никаких попыток устроиться в другое место. Если хочешь, я пойду один. За одно, про тебя спрошу, – говорю я, как мне кажется, несколько грубовато.

Рчедла несколько секунд молчит, а затем достает из нагрудного кармана своей блузки, которую я вчера так кропотливо расстегивал, конверт, и передает его мне.

– Ладно, я пока не вернусь туда. Я проверяла почту утром.

Я открываю конверт. И вижу послание от директора нашей станции с одним единственным словом, дата сегодняшняя. «Приходите».

– Тем более, надо сходить. Тебе наверняка такая же пришла, – говорю я.

Допив пиво, я разглядываю в маленькое отверстие дно банки. Там всегда остается с пол чайной ложки пива, и оно, как ни старайся, там и останется. Так уж устроены банки. Я начинаю одеваться.

Рчедла тоже собирается.

– Я домой пойду. Дела есть. Я тебе напишу, или приду к тебе вечером.

– Буду рад тебе.

Мы прощаемся у порога, когда я закрываю дверь на ключ. Она обнимает меня.

– Мне хорошо с тобой. – Шепчет она и, кажется, хочет сказать что-то еще, ищет слова, но в итоге просто чмокает, и уходит, будто бы летя. А я остаюсь запирать дверь в компании дикого винограда у меня за спиной. Заперев, иду в противоположную сторону, к станции.

На улице оказывается не так жарко, как я предполагал, сидя в домашней парилке. Холодный ветерок в сочетании с ярким солнцем ложится на душу приятным осадком. Я иду и наслаждаюсь жизнью. «День не предвещает ничего плохого, – думаю я, – и настроение из хорошего превращается почти в состояние счастья». Я иду и чувствую себя придурком, но придурком счастливым. И это чудесно.

Весна #1

Сумев отгородиться от людей,

Я от себя хочу отгородиться.

Не изгородь из тесанных жердей,

а зеркало тут больше пригодится…

И. Бродский

«Вот, – думал я, просыпаясь. – Прошло довольно много времени. Ровно одна зима, ни больше, ни меньше». За это время окно в моей комнате в общежитии заклеилось, хотя из невидимых щелей все равно сквозило по-страшному.

Странно все это вспоминать. И новый год, который мы с подругой неплохо справили вдвоем, и все остальное связанное с зимой казалось безнадежно далеким. Наверное, потому что я так уж привык жить: каждый день живу как будто заново. Просыпаюсь, иду в универ, курю, размышляю, читаю художественную литературу, бездельничаю, валяюсь с подругой на кровати, пью кофе, смотрю с ней телевизор, пьем пиво, иногда встречаемся с наполовину друзьями, наполовину знакомыми. И каждый новый день я жил, совершенно не думая о том, что я как-то слишком схоже поступаю по сравнению с предыдущим днем, и меня это более чем устраивало. Несмотря ни на что, мне нравилось проводить одинаковые дни. Ведь я мало задумывался об их одинаковости. Быть может, в силу разнообразности, что находилась у меня внутри…

Что еще можно сказать про зиму с 2008 по 2009? Разве что, на улицах города было холодно, в общаге – тепло, но постоянно откуда-то сквозило леденящим тело морозом. У подруги – просто тепло. А в душе был океан.

Впрочем, сейчас еще пока мало что изменилось… Я проснулся как всегда раньше подруги. Это было часов в десять. Почему-то очень хотелось пива, прямо с утра. Но я переборол это подозрительное желание, почитал немного книгу про шизофреников, и сон снова настиг меня в полдвенадцатого. Я отложил книгу на деревянную ручку дивана справа от меня и отключился, как робот, выполнивший миссию. А ведь интересно, когда роботы выполняют свою миссию, они тоже отключаются?

Этот вопрос мучил меня совсем недолго. Уже через минуту я снова плавал где-то в пустоте всепоглощающей черной дыры сна. Мне приснился мой одногрупник, тот, что жил со мной в профилактории, которого несколько позже мы прозовем Разведчиком.

В моём сне он сидел за партой и высказывался по какому-то поводу преподавателю:

– Как Андрей уже рассказывал нам: плохие дисциплинарии… – указательным пальцем он проткнул воздух над собой, – могут стать причиной посредственности.

Я проснулся вновь. Открыл глаза. Телом было очень трудно управлять и мои зрачки беспорядочно шарили по комнате, словно ища за что зацепиться и тем самым помочь мне встать. Поэтому они у меня шныряли повсюду, как сумасшедшие. Я постарался сосредоточиться на люстре, но глаза косели еще больше, и я вынужден был их закрыть. Зажмурился, открыл снова. Несмотря на подругу, спящую рядом раскинувшись, чьи-то черные ноги мяли постель вокруг меня. И даже один раз наступили мне на грудь. Я попытался закричать, но вместо этого услышал лишь слабый стон, хотя на него у меня уходил весь вздох. Ноги ходили неосторожно и, похоже, кроме них, больше ничего человеческого в них не наблюдалось: черные ноги постепенно растворялись в воздухе на уровне колен. У меня появилась мысль, что мама подруги решила повесить картинку, пока мы спим, над кроватью, и поэтому мнет кровать, заставляя мое тело кочевать от одной ее ноге к другой, но только мама эта слишком была сосредоточена в носках… «Очень странно», – подумал я и попытался перевернуться на бок. У меня ничего снова не вышло. Очень трудно было переворачиваться. Я вкладывал в одно движение все силы, но продвигался лишь на сантиметр. Затем сдался, и расслабился. Не понимая, что со мной происходит, я застонал и проснулся от страха.

Ноги исчезли. Я проверил движения, подвигал руками, повернул голову к спящей подруге и осознал, что только что видел галлюцинацию. Но с чего вдруг? Раньше я четко различал, где сон и где реальность. А сейчас вижу что-то среднее. Вроде бы и реальное, но не совсем. Ловлю глюки. Совсем с ума схожу. Я вздрогнул. Я не хотел думать, что это ознаменовывает собой начало весны, но ее не избежать. Весна всегда действует на меня как сыворотка правды, выявляя мою истинную сущность. Хотя, откуда это я знаю свою настоящую сущность!..

Оделся и вышел на балкон. Прошуршал сигаретой над ухом, проверяя качество табака, и нервно закурил. Да, привидится же такое!

Я старался мыслить как много проще, но, как и всегда, получалось с точностью до наоборот. В конце концов, я пришел к выводу, что раз пошли видения, то со мной и вправду что-то не так.

Я вдыхал дым все глубже и глубже, пока не почувствовал, как будто мое тело, вместе с разумом, расслабились до предела. Остается только по-идиотски улыбнуться. Я прогнал весь бред, скопившийся в мозгах, и пошел готовить завтрак.

«В моей жизни что-то действительно сломано», – думал я.

Завтрак получился простым: вчерашнюю рыбу я смазал сливочным маслом и подогрел в микроволновой печи с сыром, затем разлил растворимый кофе по чашкам и подал на стол.

Весь день был посвящен мыслям о том, что же со мной происходит. Хотя, возможно, ничего и не происходило вовсе. Вероятности этого тоже нельзя упускать. Сначала я блуждал по памяти взад-вперед. Хотя разве у памяти есть зад или перед? Наверное, и начала с концом-то и нет. А вход с выходом? Все-таки, как бы там не изощрялись психологи с психиатрами, память, да и вообще все процессы остаются за пределами нашего понимания только потому, что для их изучения мы используем их самих. Вот и выходит как в игре Snake, змея, повернув три раза в одну сторону, утыкается в свой хвост. Звучит грустная музыка и раунд начинается снова.

Ближе к вечеру я попытался заговорить об этом с подругой, но ничего не вышло, кроме очередного выяснения отношений и я пошел курить на балкон. Уже затягиваясь в третий раз, я пришел к выводу, что ни одна, ни другая причина наших вредных споров с ней не является одной единственно значимой. А точнее, значимы они все. И весна, и то, что мы не хотим друг друга слушать, и ее менструация, совпадающие с полнолунием, и мое углубление в себя все глубже и глубже – все имело равное значение и все со страшной силой влияло одно на другое. И поэтому наша с ней напряженность показалась мне еще более безнадежной.

Она вышла на балкон. Я докуривал сигарету и проигнорировал ее. Она аккуратно дотронулась до моего плеча.

– Прости меня, – грустно сказала она. Я потушил бычок и продолжил разглядывать узор на постельном белье на одном из балконов дома напротив. А она повторила, – прости. Иногда у каждого едет крыша. И за «дрянь» прости, и за «примитив», и за сегодняшнее. Прости. Я себя не контролирую. Дура, настоящая дура.

Простыни эти, что висели на балконе дома напротив, не снимались уже, наверное, год. Но выглядели по-прежнему так, будто их только что повесили. Они бойко покачивались на ветру и, вероятно, если бы были живыми, страстно бы желали, чтобы их, наконец, сняли.

– Думать надо, – пробубнил я и, вздохнул, закурил вторую сигарету. – Ладно. И ты меня прости.

Весь вечер мы ели салат и смотрели телевизор. Бесславно, но по-семейному. «Какая прелесть», – с полуиронией-полумечтательностью думал я. Я уже почти на нее не злился. Старался не злиться – вот что-то и получалось.

– Так… что ты говорил о сломанности жизни? – Спросила она.

– Ерунда, – отмахнулся я, – ну, чувствую, что меня окружили индейцы, бьют в барабаны, но это еще не конец.

– Хм… значит, и вправду – не конец… А если не конец – что думать об этом?

– Не знаю. Может, мне нужно что-то для себя решить. Только я не знаю, что.

* * * *

Я захожу в помещение электростанции, и на меня тут же обрушивается гнетуще-монотонный шум генератора первого этажа, от которого за это время я почему-то успел отвыкнуть. Или же это мой мозг вытеснил за границы воспринимаемого все, что связывает меня с работой.

Здесь, кажется, ничего не изменилось. Все тот же Прайер загадочным взглядом смиряет меня, будто всю жизнь пребывает в некоем оцепенении, разве только ему ведомом. Я поднимаюсь по лестнице, сильно пахнущей металлом, на третий этаж, где над головой должно зиять небо, загнанное в рваные рамки разорванных стен. Но, по линии «рваности» стен проходит новая кладка кирпича и потолок над головой выглядит более чем убедительно. Странно, что с улицы я этого не заметил. Должно быть, работа по восстановлению не стоит на месте.

Не сводя взгляда с вселенски убедительного потолка, я стучу в дверь директора. За дверью слышится бурчание, похожее на «войдите». Я вхожу и аккуратно закрываю за собой дверь.

– Здравствуй, садись, – говорит директор, сидя за каменной плитой-столом, на месте которой раньше был обычный, деревянный. Ноу-хау из доисторического прошлого.

Директор Кулоа, сидит, копаясь в бумагах, испещренных какими-то чертежами.

– Вы присылали весточку? – присаживаясь, говорю я и жду некоторое время, пока директор медленно не проведет до конца диагональную линию через весь чертеж. Приглядевшись, я понимаю, что это даже не чертеж, а наброски с непонятными каракулями и косыми рисунками.

– Да-да. Конечно, кто же еще ее мог прислать? Ты не находишь свой вопрос слишком, хм… калибральным? – говорит Кулоа, ссутулившись и не сводя взгляда с бумаг.

– Калибральным? – мне показалось, я ослышался.

– Да. Ты знаешь ведь, что такое калибр? – Он, наконец, смотрит мне в глаза, слегка исподлобья. Его взгляд пуст и выглядит не вполне человеческим. Каким выглядит – сам не пойму. – Все дело в том, что твой вопрос режет слух. Вот я к чему, если быть кратким. Если кратким не быть, то все вопросы имеют определенную степень калиброванности. Твой вопрос достиг крайней точки этой калиброванности. Понимаешь?

– Э… да. Это вроде шаблонности?

– Близко, но не оно. Понимаешь, людям свойственно говорить так, чтобы другие их понимали. Вот это и называется калиброванностью рече-мыслей. Шаблонность – не вполне адекватное слово для этого, – говорит Кулоа с явным раздражением.

– Понимаю.

– Ты задал этот вопрос явно не из интереса к тому, кто, когда и при каких обстоятельствах тебе отправил весточку. Ведь на ней все было понятно написано. Ты задал его из соблюдения определенного ритуала вежливости. Этот вопрос, таким образом, был весьма риторичен. Ведь я не мог сказать – не вызывал, потому что вызывал. А?

– Ну да, конечно, – я снова гляжу в потолок. Однако, хорошо сделали! Ровный на вид и, наверное, выдержит еще несколько этажей. – Я согласен.

Я жду, когда он перейдет к тому, что хочет сказать.

– Ты, вероятно, мог бы сказать по-другому. Например «я прибыл». Однако, к сожалению, и эта фраза снова достигает пика калиброванности. Ведь я итак вижу, что ты прибыл. Но тебе нужно было что-то, чтобы начать разговор или же, привлечь мое внимание, ведь за этим ты говорил эту фразу-ритуал? – он делает паузу и начинает меня раздражать. – Да, таа-аак. Но тут уже дело в другом. Именно тебе решать, что тебе говорить. Также и с действиями.

– Угу, – не совсем поняв, я киваю головой. – Верно.

– Но я послал тебе весточку не затем, чтобы учить тебя. А затем, чтобы предложить тебе работу. Так вот, ты заходишь ко мне и задаешь вопрос, на который человек отвечает в согласии с теми действиями, которые он производил до этого. То есть, я отправлял тебе весточку. Так? Так. Простейшая жизненная ситуация, исполненная безнадежного реализма. Вот именно для того, чтобы развеять этот реализм ты и должен… именно должен… мыслить авангардно, более размыто и, тем самым, сконцентрировано. То есть, стандартный набор твоих мыслей всегда в движении, его элементы постоянно меняют свое местоположение. Понимаешь?

– Это – да. Но не совсем понимаю, к чему все это.

– К тому, что чем чаще они меняются, тем более ты мыслишь авангардно и появляется какая-то скрытая сторона того мира, в котором ты привык жить. Так сказать, новый мир в старом мире.

– Ага… – я начинаю понимать, к чему он затеял этот бестолковый, на первый взгляд, разговор.

– Ну ты же сообразительный. – Он откладывает на край стола все бумаги, таким широким и небрежным жестом, словно в какой-то момент они разом потеряли для него всякую ценность. – А теперь касательно работы. Нам нужно от тебя, чтобы ты открыл этот скрытый мир.

– Я знаю, что есть какой-то мир другой, – подбирая слова, говорил я, – но не знаю где и не знаю, почему именно я должен это для Вас сделать.

Кулоа молча хитро заулыбается.

– Умен ты… Но я уже догадался, что ты понимаешь, о чем ты говоришь.

Я пытаюсь сделать как можно более невинную физиономию. Но получается, наверное, очень глупо. А он продолжает.