Текст книги "Снежная роза"

– Ты и мухи не обидишь, – говаривала она Летти. – Ты просто маленькая мышка.

Однако Арабелле она говорила:

– Никто не захочет такую сорвиголову, как ты, мисс! Будь добра, следи за собой и своими манерами.

Арабелла не обращала на это никакого внимания.

Сесили была всеобщей любимицей. Каштановые волосы Сесили не торчали во все стороны, а мило выглядывали из-под лент и заколок блестящими локонами, которым Летти завидовала. Карие глаза Сесили на свету отливали ореховым, и она прекрасно танцевала. Ее склонность ко вранью никогда не привлекала внимания в доме, где было полно людей, живущих в мире иллюзий. Кроме того, никто не был по-настоящему уверен, что правда, а что нет, поскольку версий происходящих событий всегда было так много. Няня говорила одно, девочки другое, причем каждая свое. Служанка видела что-то такое, чего никто из них не видел, а горничная не видела вообще ничего, но могла выдвинуть здравое предположение. Мама ничего не знала о том, что происходило в детской, и верила всему, что ей говорили, а папа только смеялся и просил своих «дурочек» быть потише.

Это была самая горькая минута в жизни Сесили, когда дом целиком перешел в собственность Арабеллы, а Леттис получила десять тысяч дохода. Сесили получила восемь тысяч – как подозревала Летти, только потому, что у нее был муж, а у нее и Арабеллы не было. До этого времени Сесили вела счастливую жизнь красавицы – по крайней мере, по сравнению с другими – и вышла замуж в восемнадцать лет за младшего сына процветающего фермера, единственной ошибкой которого было завести семерых сыновей, из которых Эдвард был младшим, и восемь дочерей. Для молодой пары было естественно поселиться в большом доме, поскольку мама умерла, а папа болел, однако теперь прежней когорты слуг уже не было. Папа избавился от дворецкого и большинства слуг, чтобы не платить налога на прислугу, и оставил садовников, конюших и шофера, которые не подлежали обложению налогом. Сесили, казалось, привыкла к своему положению главы Хэнторпа, переселив отца из кресла в спальню, а потом, как утверждала Арабелла, и на тот свет. Завещание оказалось для Сесили потрясением. Она считала, что вполне в состоянии вести дом, готовилась наполнить его детьми и громко выражала свое возмущение, когда дом достался Арабелле, хотя Леттис считала это закономерным. Разделить дом на три части было едва ли возможно. Теперь его владелицей была Арабелла, но они продолжали жить все вместе, вполне уживаясь друг с другом, хотя и без особой радости. Должно быть, Эдвард и Сесили всегда подозревали, что, если Арабелла выйдет замуж, им придется переехать, и надеялись, что она все-таки останется незамужней. Мужчины брачного возраста были наперечет. Эдвард потерял на войне четырех братьев, а три его сестры оставили надежду выйти замуж и постриглись в монахини. Сесили была бы в восторге, если бы Арабелла поступила так же. Но нет, Арабелла никогда бы не пошла таким путем. Какую бы дорогу она ни выбрала, та будет усеяна приключениями.

И она оправдала надежды.

Однажды Арабелла пошла в церковь в Фармуте и наткнулась на откровение. Она сразу же почувствовала беззаветную привязанность к Возлюбленному и его миссии. Она намеревалась стать его самой верной последовательницей.

Поезд покачивался на рельсах, постукивая и поскрипывая. Летти была утомлена предыдущей поездкой. Этим утром она уже провела три часа в поезде, а теперь надо ехать еще три часа.

Не думаю, что Сесили и Эдвард примут Возлюбленного. Даже если Возлюбленный нуждается в них.

Возлюбленный выглядел довольно ординарно, пока не обращал на тебя свой взор. Подобно лучу яркого света, его взгляд, казалось, воспламенял и пронизывал все, на что падал, как будто этот человек мог видеть суть всех вещей. В Возлюбленном было нечто магическое, неоспоримая харизма. Леттис видела его только однажды, когда Арабелла уговорила ее съездить в церковь в Фармуте.

– Ты должна поехать, – настаивала она. – Я не знаю, как долго ему позволят там проповедовать. Епископ уже поговаривает о том, чтобы лишить его сана.

– Почему? – с удивлением спросила Леттис.

– Потому что он глупец, как и все остальные, – нетерпеливо сказала Арабелла. – Они не в состоянии понять истину. Естественно, они ослеплены злом. Но ты поймешь, когда послушаешь его.

Церковь находилась на глухой улице, на некотором удалении от основной части города и далеко от набережной, где семьи на прогулке дышали морским воздухом. Они вошли в одноэтажное здание с балконом, опоясывающим три стены и обращенным к алтарю. Возлюбленный вел службу, которая началась вполне обычно: приветствие, богослужение, краткая молитва и исповедование. Затем был пропет гимн, затем чтение из Библии наряду с псалмом и отрывком из Нового Завета. Гимн, затем чтение из Евангелия. После этого Возлюбленный – конечно, я имею в виду преподобного Филлипса, я должна перестать называть его Возлюбленным – взошел на кафедру и стал говорить. Он выглядел вполне обыкновенно, за исключением белоснежных волос, что было необычно для мужчины едва за сорок, однако на удивление молодило его. Такое впечатление усиливалось легким загаром на лице. На нем было черное облачение священника, и по виду он не отличался от любого другого духовного лица, но когда он начал говорить, его глаза засверкали, его руки поднялись к небу, и это было захватывающе. Потом Летти никак не могла вспомнить, что именно он говорил, она помнила только свои ощущения от проповеди. Он начал довольно тихо, голосом, полным благоговения, пересказывать евангельскую историю, которую они сегодня слышали, и связывать ее с эпизодом из Ветхого Завета, в котором речь шла о готовности Исаака совершить жертвоприношение. Позднее Летти дивилась, что же такого было в его манере изложения, что делало ее необыкновенно волнующей? К тому времени, когда он перешел к рассказу об Аврааме, принесшем в жертву барашка вместо своего сына, все присутствовавшие были объяты трепетом. Оглядевшись по сторонам, Летти заметила, что женщин среди прихожан было, пожалуй, больше, чем мужчин: респектабельные дамы, потерявшие мужей на войне, а также женщины, которые вышли бы замуж, если бы нашлись мужчины, готовые на них жениться, пока те еще были в расцвете. Все они сидели на церковных скамьях с пылающими под их лучшими шляпками щеками. Летти буквально ощущала нервное напряжение, охватившее всех прихожан в предчувствии высвобождения – началась кульминация. Возлюбленный на кафедре стал стонать, а затем начал двигаться. Его плечи задергались, как будто их сотрясала неведомая сила. Его голова моталась из стороны в сторону, как будто невидимая рука отвешивала ему пощечины. Прихожане по-прежнему были прикованы к своим местам, когда он начал дрожать и стонать, а затем кричать. Его руки вцепились в кафедру так, словно удержаться на ней стоило ему неимоверных усилий, он вскрикивал, его глаза плотно сомкнулись, как будто так ему легче было общаться с тем, что было у него внутри.

Арабелла схватила Летти за руку и сжала ее изо всей мочи, ее грудь бурно вздымалась, ее глаза сияли, она пристально смотрела на Возлюбленного и с нарастающим пылом бормотала: «Да! Аминь!»; и другие женщины вокруг них вели себя точно так же, учащенно дыша, дрожа и вскрикивая. Летти тоже передалось царившее в церкви возбуждение и энтузиазм, она вцепилась руками в спинку стоявшей впереди скамьи, а Возлюбленный трясся, вопил и вздымал свое лицо к небу. Слова Возлюбленного, его точные слова, она забыла почти сразу, но он страстно говорил об Агнце, о крови и о близости Страшного суда и спасения. Она знала, что он осуждал греховность, осуждал образ их жизни и провозглашал, что яснее ясного видит то, чего хочет Агнец, а Агнец хочет…

– Летти!

Голос Арабеллы врывается в ее мысли. Она смущается, будто пойманная на недостойных фантазиях, на чем-то вульгарном, что не должно быть достоянием публики.

– Да?

Арабелла сонно моргает.

– Который час? Мы еще не приехали?

– Уже скоро, – отвечает Летти, глядя на свои часы. – Мы почти приехали.

Дома все оказывается не так, как ожидала Леттис. Судя по всему, Арабелла такого тоже не ожидала. Автомобиль на вокзале их, естественно, не встречал, а единственное такси отсутствовало. Случайно они наткнулись на Билли Миллера, парня с Ясеневой фермы, который возвращался с какими-то вещами для своей хозяйки, и он сказал, что может подвезти их на своей повозке. О личных проблемах они не говорили, пони неторопливо трясся по дороге, несколько растрясая и пыл Арабеллы. Тем не менее, когда они подъезжают к дому, ей удается снова себя разжечь. Она спрыгивает с повозки без помощи Билли и настойчиво стучит в парадную дверь.

– Впустите меня немедленно! – требует она, как будто они забаррикадировались. Через минуту дверь робко открывает горничная, которая ахает при виде Арабеллы и Леттис, стоящей за ней с широко раскрытыми от страха глазами.

– Энид! – Нос Арабеллы задран кверху. – Где моя сестра и мой зять?

– Мистер и миссис Форд в салоне, – отвечает Энид, запинаясь и невольно дрожа, будто перед ней королева, которая была в изгнании и вернулась.

– Спасибо, Энид, – говорит Летти, не в силах скрыть извинительную нотку в голосе. Арабелла проходит вперед:

– Я их всех здесь удивлю!

– Не хотите ли выпить чаю, мисс? – шепчет Энид.

– Нет, благодарю, – говорит Летти, предвидя разбитый фарфор, и торопится за Арабеллой. А та уже распахивает дверь салона.

Дневной свет из большого эркерного окна просачивается сквозь темно-зеленые листья рододендронов и кажется бледно-серым и анемичным. Сесили сидит на диване и вышивает, а Эдвард стоит у камина, прислонившись к мраморной каминной полке, рука засунута в карман твидовых брюк – типичный помещик у себя дома. Сесили поднимает голову, а Эдвард оборачивается, когда Арабелла распахивает дверь и принимает эффектную позу в дверном проеме.

– Ха! – выкрикивает она. – Вы меня не ждали, не так ли? Ваш план провалился. Я дома.

– Я вижу, – откладывая вышивание, с нарочитым достоинством говорит Сесили. – Добро пожаловать, Арабелла. Мы очень рады, что ты снова здорова. Что же касается сюрприза, боюсь, он не удался. Мистер Барретт позвонил несколько часов назад и сообщил, что ты едешь домой.

– И, разумеется, мы рады, – мрачно добавляет Эдвард.

Арабелла удивлена. Затем она сдвигает брови:

– Что вы можете сказать в свою защиту? Вы вели себя возмутительно! Преступно! Я имею полное право подать на вас в суд, как вам хорошо известно. – Она решительно входит в комнату, подбородок по-прежнему вздернут. – Возможно, я так и сделаю.

– Не думаю, что в этом есть необходимость, – говорит Эдвард успокаивающим тоном. Он указывает на кресло. – Садись. Мы можем поговорить об этом по-дружески, не правда ли? В конце концов, мы же семья, верно?

– Семья? – Арабелла презрительно фыркает. – Ни в одной настоящей семье не сделали бы то, что сделали вы.

– Прошу тебя, Арабелла, – говорит Сесили с милой улыбкой, – ты ведь знаешь, что мы действовали в твоих интересах, ради твоего блага. Мы делали то, что считали правильным, и если это было ошибкой, то мы оба от всего сердца просим прощения. Мы рады, что ты здорова и вернулась домой.

Арабелла смотрит на них с подозрением и затем бросает быстрый взгляд на Летти – та вошла в комнату вслед за сестрой, – чтобы увидеть, как та расценивает происходящее.

– Вы оба действуете только в собственных интересах, – говорит она, – поэтому простите, что не падаю с рыданьями в ваши объятия. Я прекрасно знаю, что происходит, и я этого не потерплю. Я такая же здравомыслящая, как вы, вероятно, даже более здравомыслящая. И я владелица дома. – Она гордо выпрямляется. – Думаю, вам пришло время уехать отсюда и обзавестись собственным хозяйством. После того, что случилось, я не верю, что мы можем жить вместе в согласии.

Наступает долгое молчание. Летти переводит взгляд от Сесили к Эдварду, стараясь прочитать выражения их лиц. Это именно то, чего они с самого начала пытались избежать. Теперь Арабелла приняла решение, а заставить ее передумать всегда было практически невозможно.

Эдвард разводит руками и улыбается:

– Арабелла, полагаю, ты права. Причиной этих неприятностей была излишняя близость между нами. Уживаться не всегда легко, а религия, как и политика, способна разделить самые любящие сердца. Нам пришло время уйти. Мы немедленно начнем подыскивать другой дом. Ведь так, моя дорогая? – Он обращается к Сесили, его брови подняты.

– Да, Эдвард, – смиренно отвечает Сесили.

Арабелла удивлена поворотом событий, обескуражена тем, что ее желание повоевать осталось неудовлетворенным.

– Очень хорошо, – наконец говорит она. – Прекрасно.

Летти думает, что будет с ней самой. Останется ли она здесь с Арабеллой? Две сестры в этом огромном доме, пара незамужних женщин, одна из которых помешана на Возлюбленном и Судном дне. Или она отправится с Сесили и Эдуардом, и все, несомненно, кончится тем, что она будет вести их домашнее хозяйство, воспитывать их детей, посвящать дни миллионам забот, требований и инструкций? Что лучше, цепляться за эту жизнь или начинать новую?

Интересно, однако, что у Эдварда на уме? Не в его характере так легко сдаваться.

Впрочем, она должна быть к ним справедливой. Они вполне могли бы согласиться с тем, что дом принадлежит Арабелле, и оставить его.

Сесили встает.

– Позвонить, чтобы принесли чай? Должно быть, после путешествия вас мучит жажда. Садись, Арабелла, и ты тоже, Летти. Мы вместе выпьем чаю.

Если принимать во внимание, что двое из присутствующих пытались запрятать третью в сумасшедший дом, то чай – это очень цивилизованно. Арабелла не может удержаться, чтобы не рассказать о своих приключениях, об истории своего пребывания в Муркрофте, перемещения в Пэкхем и бегства, будто все это было потешной игрой, в которой победу одержал ее ум. Сесили и Эдвард жадно слушают и чуть ли не аплодируют, когда Арабелла доходит до рассказа о своей победе над Барреттом и его людьми, как будто Барретт не был их собственным агентом.

«Во всем этом есть что-то очень странное, – думает Летти, наблюдая за ними поверх ободка своей чашки. – Игра еще не закончена. У Эдварда и Сесили есть запасной план». Ее взгляд переходит к старшей сестре, воодушевленной и энергичной, разговорчивой, не осознающей, что она говорит без перерыва вот уже тридцать минут; слова льются из нее, как вода из крана. Арабелла неглупа, может ли она быть настолько слепой? Удастся ли им убедить ее в своих добрых намерениях? Она твердо решила, что они должны уйти. Им придется хорошо потрудиться, чтобы заставить ее передумать.

Тем не менее к концу дня кажется, что хорошие отношения восстановлены и неприятности остались в прошлом. На прощанье Арабелла даже целует сестру и направляется в свою спальню, уставшая после долгого и напряженного дня.

Летти идет в свою комнату, тоже уставшая. Она уверена, что Сесили покарает ее за роль, сыгранную в истории с возвращением Арабеллы. Однако сейчас она пребывает в нерешительности.

Глава двенадцатая

Привет, Рейчел!

Вы уже знаете о прибытии новых хранительниц. София и Агнес – замечательные девушки, и я уверена, что вам они понравятся. Спасибо за доклад. Он оказал неоценимую помощь в подготовке их приезда. Убеждена, что вы сможете сохранить свое личное пространство. Пожалуйста, сообщите мне, есть ли какие-то проблемы, однако не сомневаюсь, что никаких трений у вас не будет. София сообщает мне, что вы пишете картины в комнате с эркером! Рада это слышать. Я бы очень хотела когда-нибудь увидеть ваши работы. Если у вас есть какие-то вопросы, не стесняйтесь их задавать.

С наилучшими пожеланиями,

Элисон.

Да, у меня есть вопрос. Кто такой или что такое «Возлюбленный» и когда он или оно может появиться?

Я закрываю письмо Элисон, решив не отвечать на него. Я начинаю понимать, что общение с Элисон – это дорога с односторонним движением. Мои заботы и вопросы отскакивают от нее, и она все равно следует собственным курсом. Я могла бы не беспокоиться о том, кто прибудет в дом и когда. Это случится, когда случится.

Я сухо смеюсь, представляя, как Элисон приезжает и смотрит мои работы. Бумага покрыта большими мазками и пятнами краски, главным образом черной и желтой, словно я фанатичная любительница ос. Энергичные завихрения и абстрактные удары кисти. Это ничего не значит. Это не что иное, как всеобщий хаос. Однако не сомневаюсь, что она внимательно разглядывала бы эту мазню, делала бы комплименты моему таланту и врала бы о том, как это хорошо, про себя думая, что я чистой воды шарлатанка.

Яркое утро, небо лазурное и ясное, за исключением маленьких облачков, которые выглядят так, словно сбежали из какого-то большого хранилища и отправились открывать новые горизонты. Воздух стал не таким кусающим, и я заметила в саду желтые раструбы нарциссов. Этим утром я отослала Хедер поиграть в саду, хорошенько закутав в джемперы, пальто и шапку. Я беспокоюсь о ее хрупком здоровье, но свежий воздух детям полезен, поэтому я решаю, что для нее лучше будет выйти из дома. В любом случае она сойдет с ума от скуки, если держать ее дома. Я уверена, что женщины с верхнего этажа ее не увидят. Я подозреваю, что Агнес и София встают поздно, как многие бездетные. Годы вставания между пятью и семью утра невозвратимо изменили мои внутренние часы, и теперь встать в восемь для меня означает «долго валяться в постели». Я завидую их способности спать по утрам и рада, что это дает мне некоторую свободу.

Я ощущаю острое желание тоже выйти на весенний воздух и вдохнуть запахи сада. Я вскакиваю, хватаю пальто, выхожу и сквозь заросли переросшего кустарника пробираюсь к маленькой берлоге Хедер под лавровым деревом.

– Хедер! – Я наклоняюсь, чтобы заглянуть во впадину. – Солнышко!

Ответа нет. И Хедер нет. Куча старых увядших листьев, которые когда-то служили ей тарелками и чашками, лежит, заброшенная, рядом с горками влажной земли. На земле следы, но ее здесь нет.

– Хедер! – Я не хочу кричать из опасения, что женщины наверху услышат меня и выглянут в окно. – Где ты?

Я изо всех сил прислушиваюсь. На фоне пения весенних птиц я, кажется, слышу голос, слабый ответный крик.

– Мама! – доносится до меня ее голос, нежный, как дуновение ветерка.

– Хедер, ты в порядке?

Я слышу ее ответ:

– Да!

– Я иду в соседний коттедж, милая. Вернусь через полчаса. Если замерзнешь, заходи в дом. Можешь посмотреть мультик, если хочешь. Хорошо?

– Да-ааа! – снова откуда-то доносится голос.

Где она? Ветер, должно быть, доносит ее голос каким-то окольным путем. Впрочем, я за нее не беспокоюсь. Я уверена, что в саду ей ничего не грозит, она слишком долго была спрятана в спальне, пусть погуляет.

– Хорошо, дорогая. Пока!

Я выпрямляюсь и думаю, как мне найти коттедж Мэтти. У меня есть лишь крайне смутное представление о том, в каком направлении он находится. Однако они сказали, что отыскать его легко. Я направляюсь туда, где, как я полагаю, должна быть граница сада. Сплетение голых ветвей и разросшихся кустов иной раз непроходимо, и я вынуждена искать обходные пути. Вскоре я теряю чувство направления и просто продолжаю идти вперед, прокладывая себе дорогу через кусты ежевики и кучи палой листвы, чувствуя себя исследовательницей, которая продирается сквозь девственные джунгли с мачете в руке.

В скором времени я дохожу до длинной и густой живой изгороди, слишком аккуратной для просто разросшегося кустарника. Похоже, она обозначает границу, и я предполагаю, что за нею и должно находиться жилище Мэтти и Сисси. Я иду вдоль изгороди, приминая высокую влажную траву, выискивая какой-нибудь просвет, сквозь который я смогла бы протиснуться. Безусловно, сестры знают более удобную дорогу к дому. Я вижу нечто подобное просвету в живой изгороди и направляюсь к нему, но, к своему удивлению, обраруживаю полусгнившую калитку на паре ржавых петель, закрытую на засов, который выглядит так, будто его не открывали очень-очень давно. Он задвинут, и мои усилия открыть калитку пока не дают результата. Холодный ржавый металл царапает руки, и я оборачиваю их шарфом. Затем с трудом, по чуть-чуть, засов поддается, и в конце концов у меня получается приоткрыть калитку настолько, что я могу протиснуться в образовавшуюся щель. Я уже не в саду, а на каком-то лугу, трава здесь гораздо ниже, там и сям виднеются полевые цветы и вереск. Земля под ногами пропитана влагой: по-видимому, я вблизи озера. Я смотрю направо и вижу на небольшой возвышенности маленький коттедж – крыша крыта соломой, из трубы поднимается дым.

– Удача! – говорю я, довольная собою. – Должно быть, это он.

Я направляюсь к нему, идти теперь, когда вокруг нет зарослей, становится легче. Под ногами хлюпает, пока я поднимаюсь на холм, радуясь прогулке. Я так давно не гуляла на свежем воздухе! Даже до того, как мы сюда приехали, я месяцами не выходила из дома. Я сидела взаперти так долго, и сейчас я чувствую, какое волшебное действие оказывает на меня физическая нагрузка. Мне хочется идти и идти, прочь от коттеджа, от дома и от всего, идти и идти всю жизнь. Но я знаю, что не могу. Я нужна. Я должна вернуться.

Когда наконец я дохожу до коттеджа, то замечаю, что он несколько теряет очарование, которым обладал на расстоянии. Он обветшалый, и кажется, будто он медленно, но неуклонно рушится. Несколько худых цыплят что-то выклевывают на площадке перед домиком – не вполне сад, не вполне двор. Однако здесь есть ухоженные цветочные клумбы, а сквозь калитку я вижу приподнятые грядки с темно-зелеными и фиолетовыми пятнами съедобной зимней зелени, а также другие грядки, которые, несомненно, позднее покроются всходами. Пустые шпалеры съежились над выпирающими подпорками. У двери, которая, как в какой-то сказке, неустойчиво свешивается над крыльцом, разбита грядка для пряных трав с огромным кустом розмарина. Я срываю серо-зеленую веточку, рассеянно растираю между пальцами и вдыхаю землистый запах, вызывающий смутные воспоминания о воскресных пикниках с жареным на вертеле мясом и пасхальных ланчах. Отбросив веточку, я подхожу к двери. Дверным молотком служит старое железное кольцо, и я громко стучу.

– Эй! Есть кто-нибудь дома?

Изнутри доносится чей-то слабый голос. Затем шаги, и они становятся громче.

– Иду, иду, подождите.

Через несколько секунд старая дверь медленно открывается. За ней стоит Мэтти в вишнево-красном джемпере с огромным обвисшим воротником и клетчатой юбке в складку. На ней толстые чулки и войлочные тапки. Волосы с проседью свободно падают на плечи. Темные глаза, в глубине которых таится непостижимая чернота, пристально смотрят на меня.

– О, – ровным голосом говорит она. – Это вы. Что ж, входите.

Я иду вслед за ней внутрь. Серые доски пола истерты, потолок низкий, его подпирают темные деревянные балки. Крупные предметы мебели, явно непригодные для маленького коттеджа; наполненные украшениями и безделушками полуоткрытые выдвижные ящики, из которых высыпается содержимое.

Корзины у стены набиты кипами газет и журналов, отрезами ткани и всяким мусором. На стенах масса картин всех сортов, от больших, писанных маслом портретов и пейзажей в позолоченных рамах до любительских акварелей, а также репродукции, гравюры, ксилографии, забранные в рамки книжные страницы и фотографии людей эпох королевы Виктории и короля Эдуарда: рукава, пышные у плеча и узкие от локтя до запястья, осиные талии, соломенные шляпы и напряженные лица.

Плюшкины, что ли?

Я вспоминаю истории о людях, органически не способных что-либо выбрасывать, которые в итоге ползают по туннелям из всякого хлама, протискиваясь в узкие щели между ним и потолком, пока однажды на них не обрушивается лавина мусора, хороня их заживо. Я смотрю по сторонам. Плохо, но не слишком. Однако немного разгрузки этому дому не помешало бы.

Неудивительно, что их вещи здесь не помещаются, – они переехали из большого дома. Но тут так много ненужного! Лишившись большей части этого барахла, они, скорее всего, даже не заметят. Тогда можно будет разглядеть и красивые вещи.

Мы входим в кухню, где меня окутывает облако теплого воздуха, душного от выстиранного белья, которое сохнет над плитой. Мой взгляд сразу же останавливается на подсобном столике, где стоит деревце бонсай, поистине очаровательное в своем миниатюрном совершенстве: маленький корявый ствол и распростертые ветви находятся в идеальной гармонии. Темно-зеленые глянцевые листья сосуществуют с крошечными зелеными бутонами, из которых выглядывают кончики белых лепестков.

Рядом с плитой в деревянном кресле-качалке сидит Сисси и вяжет. Когда я вхожу, она поднимает глаза и улыбается, будто видит меня.

– Здравствуйте, – говорю я. – Надеюсь, вы не возражаете против моего прихода.

Сисси, кажется, смотрит прямо на меня.

– Я знала, что вы придете, – говорит она с уверенностью. Спицы продолжают пощелкивать, пальцы скручивают темную шерсть быстрыми сноровистыми движениями.

Я снова бросаю взгляд на дерево бонсай:

– Просто прелесть. Такое маленькое, но такое совершенное.

– О, это серисса, наша маленькая снежная роза, – говорит Сисси. – Она прихотлива. Другие живут в гостиной, но не серисса. Она любит жить здесь. Ей нравится тепло от плиты и влага от стирки и раковины. Она не терпит сухости! Но когда слишком влажно, это еще хуже. Она точно знает, что ей по вкусу, и ей нравится жить здесь. По моей теории, она общительная крошка и любит слушать нашу болтовню. Она скромница, но когда решает расцвести, красивее ее нет на свете.

Я улыбаюсь:

– Очевидно, вы ее очень любите. Я бы хотела увидеть ее в цвету.

– Может, и увидите, – говорит Сисси. – Может быть. Все, что ей остается, это цвести. Она не растет. Она всегда будет оставаться такой, как есть, – маленькой и милой.

– Чаю? – спрашивает Мэтти.

– Спасибо.

Она наполняет над раковиной огромный чайник в форме колокола, несет к плите, поднимает крышку и водружает чайник на плиту. Она кивает в сторону небольшого квадратного столика, стоящего посередине кухни, что я расцениваю как приглашение сесть. Я выдвигаю стул и сажусь, радуясь отдыху после прогулки.

– Что вас сюда привело? – спрашивает Мэтти, прислоняясь спиной к плите в ожидании кипятка. – В доме все в порядке?

– Да, все хорошо. Дом тот же самый. Однако… у меня гости.

Спицы перестают пощелкивать, внезапно наступает молчанье. Потом спицы вновь принимаются за работу, и Мэтти сухо говорит:

– Гости?

– Новые хранительницы. Посланы компанией. Две девушки. Женщины. Две женщины.

Мэтти смотрит на свою сестру, которая наклоняет голову в ее сторону, как будто они обмениваются взглядами.

– О, – говорит она.

– Их зовут София и Агнес.

– О, – говорит Мэтти и хмурится. – Греческие имена. Как обычно. Это плохой знак.

– Разве? Почему?

– Не беспокойтесь об этом, – говорит Сисси своим мягким голосом. – Это ничего не значит.

Тем не менее бег ее спиц замедляется, пальцы скручивают шерсть не так быстро. Она смотрит на вязанье так, словно считает ряды. Должно быть, она поглощена собственными мыслями.

Я продолжаю:

– Что ж, они здесь, и могут появиться и другие. Я должна была оценить состояние дома, и это заставило меня задуматься о том, каким он был раньше. Когда вы там жили.

После паузы Мэтти говорит:

– Это было давно.

– Так что… мне было бы интересно услышать немного об этом. Об истории. В Интернете я ничего не смогла найти о «Райском Доме», только немножко об архитекторе.

– «Райский Дом», так? – Мэтти качает головой. – Ну-ну.

– Разве вы не называли его так?

– Называли. Но не официально, не в документах. Значит, они называют его «Райским»…

– Да, никакого другого названия я не знаю. Что ж, тогда понятно, почему я не смогла ничего о нем найти! А еще новые хранительницы сказали мне, что тут есть церковь. Вы об этом знаете?

Мои слова вызывают глухое молчание, безусловно, напряженное.

– Мы знаем об этой церкви, – наконец говорит Мэтти.

– О да, мы знаем об этой церкви, – эхом вторит ей Сисси в своей мягкой манере.

– Где же она? – с любопытством спрашиваю я. – Я никогда не слышала колокольного звона.

– Ну, вы его и не услышите. Ее уже не используют.

– Но эти женщины сказали мне, что ходили туда на службу.

Атмосфера внезапно становится настолько напряженной, что я ощущаю тревожность, которой до сих пор не было. Мэтти начинает суетиться, поворачивается к чайнику, поднимает его и снова опускает. Сисси откладывает вязанье в сторону и начинает раскачиваться в своем кресле. Брови у нее насуплены.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

Мэтти ставит чайник на место, постукивает по нему ногтями, потом снова поворачивается ко мне. Она смотрит на меня своими бездонными глазами.

– Итак, – говорит она, – это то, что мы думали. Все начинается сначала.

– Что начинается?

Сисси тихо говорит:

– История. История начинается снова.

Они осторожно подбирают слова, отвечая на мои вопросы. Вскоре я понимаю, что в действительности на вопросы отвечаю я. Они хотят знать, как я услышала об этом месте, на каких условиях я сюда попала и кто меня сюда привлек. Я стараюсь придерживаться версии, преподнесенной для Элисон, просто на всякий случай, если кому-то в будущем придет в голову сравнить эти истории.

– Я художница, – говорю я им.

– Правда? – быстро говорит Сисси. – В самом деле?

Я колеблюсь:

– Да.

– Вы выставляетесь? Продаете работы? – Она спрашивает с подозрением.

– Хм… нет. Еще нет.

Это, кажется, ее успокаивает, хотя я не могу понять почему.

– И вы приехали сюда, чтобы рисовать?

– Да. В тишине и спокойствии.

– Одна-одинешенька, – говорит Мэтти.

– Это верно.

– У вас есть муж? Семья?

– Мы с мужем живем отдельно, – отвечаю я сухо.

Они переваривают сказанное молча. Не спрашивают о детях. Они хотят узнать больше о Софии и Агнес. Я могу только предполагать: они заботятся о своем старом доме, хотят понимать, что происходит в нем сейчас. Как-никак, они пришли изучать меня вскоре после того, как я приехала. Сейчас с моей помощью они пытаются разобраться с новоприбывшими.

– И они пошли в церковь, – произносит Мэтти.

– Да, – говорю я. – Одетые в очень красивые белые одежды.

Мэтти кивает, ничуть не удивленная, и говорит:

– Да, понятное дело.

Она заваривает чай, сняв чайник с плиты перед тем, как он начнет свистеть, и наливая воду в фарфоровый ярко-желтый заварочный чайник. Потом она колдует с чайником над стоявшими в ожидании чашками и добавляет в чай молоко. Она двигает одну чашку в моем направлении:

– Вот.

Затем она идет к Сисси, поднимает ее руку и вкладывает ручку чашки в согнутые пальцы:

– Это тебе, старушка.

– Спасибо, – говорит Сисси.

Я благодарю Мэтти и пью чай. Он неожиданно кажется очень вкусным – как раз то, чего мне хотелось после прогулки. Возможно, все дело в свежем воздухе после долгого затворничества.