Текст книги "Жёлтая магнолия"

Ляна Зелинская
Жёлтая магнолия

Глава 1. Плохие приметы в действии

Всякому в Альбиции известно: нет ничего вернее, чем плохие приметы поутру.

Если на рассвете дорогу тебе перебежит чёрная кошка – считай, утро не задалось. Что-то задумать в такое утро – всё равно, что выбросить в воду. Если до полудня увидишь трёх чаек, сидящих подряд на бриколах[1]1
  Брикола – в Венеции причальная свая, вбитая в дно.


[Закрыть] канала, да ещё по левую руку, то день будет псу под хвост. Конечно, если трижды плюнуть через плечо, тогда может и пронесёт. Но если при этом встретишь дедулю Козимо, идущего с рынка с корзиной рыбных голов, то это и вовсе примета хуже не придумаешь. Тут хоть плюй, хоть не плюй – неделю удачи не видать.

А когда всё это случается разом?! И кошка, и чайки, и дедуля Козимо…

И к гадалке не ходи – это будет паршивый день!

Так оно и вышло.

Окно в лавку оказалось разбито.

– О, Мадонна! Во имя всех святых! Да чтоб тебя! – воскликнула Дамиана, остановившись на рива[2]2
  Рива – Ит. riva – в Венеции, мощеный тротуар вдоль каналов или лагуны.


[Закрыть] дель Карбон, прямо у входа в собственную лавку.

Поставила цветочный горшок с геранью на мостовую и принялась рассматривать осколки стекла, валявшиеся повсюду. От её прекрасного витража с алым венком роз на зелёном поле остались только острые стеклянные зубы, торчавшие из рамы по всему периметру.

Она осторожно заглянула внутрь, стараясь не порезаться, и произнесла в сердцах:

– Да пропадите вы пропадом, синьор[3]3
  Синьор – обращение к патрицию.


[Закрыть] Ногарола!

Осколки валялись и на полу лавки, и на столе, а часть их попала даже на прилавок – в плошки с анисовым семенем и пажитником, отчего пряности разлетелись по полу. И глядя на это безобразие, Миа сначала ужасно разозлилась, а потом, конечно, расстроилась, да так, что едва не расплакалась. Топнула ногой, но и только-то.

Что может лавочница против могущественного герцога Ногарола?

От злости и бессилия хотелось взять весло… нет, даже не весло… Лучше взять макрель[4]4
  Макрель – рыба из семейства скумбриевых.


[Закрыть], жирную такую макрель, с растопыренными иглами плавников и острой головой, из тех, что продаёт дедуля Козимо на углу Рыбного рынка, найти герцога Ногарола и ударить его этой макрелью прямо по лицу. Ударить что есть силы, а то и вовсе столкнуть в канал. И если где-то в этом мире есть справедливость, то в такой момент она бы точно восторжествовала.

Вот только добраться до герцога Ногарола ни с веслом, ни с макрелью и думать нечего! Уж слишком много охраны у входа в его палаццо. И его сикарио[5]5
  Сикарио – sicario ит. – буквально наёмный убийца. В контексте романа – вооружённая охрана патриция и наемники, решающие дела с применение оружия или физической силы.


[Закрыть] с мордами бульдогов, что повсюду сопровождают герцога, разумеется, и на пять шагов не подпустят её к нему ни с веслом, ни с макрелью, ни просто так. А значит, справедливости нет.

Оставалось только топнуть ногой и пожелать проклятому герцогу однажды повстречаться с Зелёной девой в полнолуние где-нибудь на Дворцовом канале. Пусть бы хвостатая утащила его в самую тину!

На первый взгляд могло показаться, что окно разбили случайно. Зацепили багром или веслом проплывающие мимо гондольеры[6]6
  Гондо́ла (итал. góndola) – традиционная венецианская гребная лодка. Гондольер – лодочник, гребец, управляющий лодкой-гондолой стоя, с помощью специального весла.


[Закрыть], везущие пьяных гостей. Такое нередко бывает на канале в дни больших праздников. Но только не в этот раз. В этот раз на полу посреди россыпи пажитника Миа увидела булыжник, обмотанный куском красной тряпки.

Предупреждение.

И это было уже второе предупреждение, что герцога Ногарола не остановит строптивая торговка, не желающая продавать свою убогую лавку за бесценок. Именно так он и велел передать через своих сикарио. Или с этого месяца она платит тройную цену за ренту земли, или убирается восвояси.

Сначала ей бросили под дверь связку петушиных лап, и это было первое предупреждение, теперь вот камень в красной тряпке. И, если она не заплатит, третьим предупреждением будет поджог, в этом она нисколько не сомневалась.

Синьор Ногарола входит в Совет Семи и давно нацелился на рива дель Карбон. Город растёт, и эта улица стала необходима ему, чтобы расширить богатый район – сестьеру[7]7
  Сестьера – так в Венеции называются городские кварталы. В контексте романа это район города.


[Закрыть] Карриджи. А для этого нужно всего лишь выселить отсюда мелких лавочников да бедняков, обитающих тут с начала времён. И большинство уже уступило жёсткому натиску крутолобых сикарио герцога, но Миа уступать была не намерена.

Эта лавка – две комнаты одна над другой, соединённые винтовой лестницей – всё, что у неё есть. Маленький балкон с цветами в горшках, этот витраж с розами и шар на цепи, оклеенный кусочками зеркал и менского кварца, чтобы сиял от уличных фонарей, завлекая клиентов в лавку – всё это мамино наследие. И проклятый Ногарола собрался его отнять.

Здесь Дамиана продавала благовония и специи, и здесь же гадала на картах и кофейной гуще. Того, что приносила лавка и гадание, до этого момента хватало, чтобы сводить концы с конами, но с новой рентой об этом нечего и думать.

– Миа! Дамиана! О, Святая Лючия, тебя что, ограбили?! – разнёсся над водой звонкий голос.

Миа вынырнула из разбитого окна, обернулась и увидела Николину, торговку зеленью, что каждое утро проплывала мимо её лавки по рива дель Карбон. Её лодка мягко ткнулась носом в деревянную балку, обмотанную веревкой, и, споро подтянув корму багром, Николина набросила петлю на столбик для швартовки.

– Ах, если бы! Да только нет воров хуже патрициев[8]8
  Патриций – лицо, принадлежащее к аристократии и играющее первенствующую роль в городском самоуправлении.


[Закрыть]!– воскликнула Миа, отбрасывая носком туфли осколки стекла в сторону. – И день ото дня всё хуже и хуже! Полюбуйся на этот разгром! – всплеснула она руками. – На прошлой неделе разгневанный синьор Барбиано расколотил мой шар над дверью, а теперь ещё и вот это!

– А что Барбиано? С чего он разбушевался-то? Разве его жена осталась недовольна? Она же тебе заплатила? – спросила Николина, доставая корзину яблок и ставя её на брусчатку. – Как заказывала, лучшие яблочки. Салат?

– Два пучка. Конечно, заплатила! – произнесла Миа, выбирая яблоко покрупнее.

– А что чего же тогда не так? Зачем он разбил твой шар? – торговка указала пальцем на сиротливо свисающую над причалом цепь.

– Да видишь ли… Не понравилось ему то, что я ей тут говорила. А вот не нужно было его жене приходить с подругой, – развела руками Миа. – Разве я виновата, что её подруга так внимательно слушает и так много болтает? Жена синьора Барбиано наставила ему рога с его другом. Её подруга всё узнала и ему рассказала, потому что сама хочет запрыгнуть к нему в постель. А его друг неровно дышит к его жене. И теперь весь город об этом знает! А виноват кто? Конечно, Дамиана! Шар теперь заново делать! И обойдётся в десять дукатов, а витраж и вовсе в сто! – воскликнула она, забирая салат.

– А Барбиано-то с чего припёрся? Из-за жены что ли? А ты-то тут при чём?! – удивлённо спросила Николина. – Латук?

– Один пучок. Да! Сам Барбиано и прискакал как ужаленный! И всё кричал, что нужно снести моё богомерзкое заведение, потому что я оболгала честную синьору и всё придумала! Что это я распускаю слухи про честных патрицианок! И вот, извольте – расколотил веслом шар! А теперь вот окно! Но окно – это уже Ногарола, чтоб ему упасть в канал! Решил снова меня припугнуть! – она взяла латук и обратилась куда-то в сторону мутной воды: – Желаю вам здоровья, синьор Барбиано, и вам, герцог Ногарола, а ещё сырых газет и скисшего молока поутру на завтрак! А щавель есть?

– Щавель весь продала уже. А как ты узнала, что его жена спит с другим? В шаре увидела? Или на картах? – усмехнулась Николина и подмигнула. – Зато есть свежие артишоки. Берёшь?

– Нет, артишоки не надо. В шаре? Помилуй, зачем тут в шар смотреть?! Да об этом гудит вся Пескерия! Их служанка видела, как они встречались, и всем разболтала, а мне даже в карты заглядывать не пришлось. И ведь я предлагала ей выставить подругу за дверь! И быть осторожной. Предупреждала ведь! Ну и кто покроет мои убытки?! Зато теперь я могу кричать на весь канал, что синьор Барбиано – ро-го-но-сец! Раз уж я заплатила за это право своим разбитым шаром! – взмахнула Миа пучком салата.

– Видать, теперь Барбиано на всех кобелём лает! – усмехнулась Николина. – И поделом ему! Слышала, он игрок и все ночи проводит в палаццо[9]9
  Пала́ццо (итал. palazzo, от лат. palatium – дворец) – итальянский городской дворец-особняк XV–XVIII вв. Классический тип палаццо – трёхэтажное (реже двух– или четырёхэтажное) здание с величественным фасадом, выходившим на улицу, и уютным двором окруженным колоннадой. Композиционным центром здания был внутренний дом, обнесённый арочными галереями.


[Закрыть] Фаризи с куртизанками. И сильно поиздержался! Капусты?

– Капуста не жёсткая?

– Нежнейшая, как крылья ангелов! – Николина сложила ладони вместе и закатила глаза.

– Давай. И ещё три морковки. Да мне нет дела до того, с кем патриции убивают своё время! Хоть с куртизанками, хоть с гондольерами! Мне с этого пользы ни на сантим, а убытков уже на сто дукатов!

– Зато теперь слава о тебе по всему Гранд-каналу! В таком деле хуже славы – лучше нет, – усмехнулась Николина, – такой скандал привлечёт к тебе новых клиентов. Сельдерей?

– Сельдерей… Нет, не надо. Ах, Николина, мне такая слава без особой радости. Если каждый из таких клиентов будет бить что-нибудь в моей лавке, то мне придётся с каждого брать по сто дукатов сверху, и я вконец разорюсь, – усмехнулась Дамиана горько и покачала головой. – А изюм есть?

– Белый или чёрный? А ты, кстати, слышала про новую «бабочку»? М-ё-р-т-в-а-я! – Николина заговорщицки понизила голос. – Говорят, нашли на кампьелло[10]10
  Кампьелло – так называют в Венеции открытое пространство между зданиями. Это маленькая площадь. Изначально, когда Венеция только строилась, кампьелло становились центром жизни разных районов города: там был рынок, церковь, лавки, а также колодец с дождевой водой – единственным в то время источником пресной воды.


[Закрыть] Делиси. Я сейчас только что была у дома командора Альбано и всё-всё подслушала! Его кухарка – это она-то весь щавель и купила – так вот, она рассказала мне, что в рань поутру командора подняли и вызвали туда.

– Неужели?! Ещё одна?! Это уже третья! Святая Лючия! И что, снова голая? – с ужасом спросила Миа. – Изюм белый. И чтобы без косточек.

– Ни единой косточки, а изюм – чистое золото! Вот, держи. Уксус? Или масло? Она не совсем голая, прикрыта лепестками цветов, и крылья из лепестков выложены рядом! Представляешь? Вот дьявольщина какая, прости Господи! – передавая изюм, Николина перешла совсем уже на зловещий шёпот: – Лежала прямо на берегу канала! Только про то ещё никто не знает.

– Ужас какой! И что же полиция? – Миа тоже понизила голос. – Уксус не надо, ещё есть.

– Полиция разводит руками. Кухарка Альбано слышала, что командор велел быстро всё убрать, чтобы никто не видел, и что Хромой, маэстро[11]11
  Маэ́стро (итал. maestro – мастер) – неофициальное почётное именование выдающихся деятелей в различных областях искусства. В контексте романа буквально мастер своего дела.


[Закрыть] Л'Омбре, тоже был там. Вот всё и подчистили. Кто же вступится за простую торговку бисером? – вздохнула Николина и тут же спросила деловито: – Спаржу?

– А торговка бисером, она разве не человек? Хотя в прошлый раз была путана. И, конечно же, никого не нашли! А вообще искали? Думаю, что нет. Спаржа свежая?

– Свежайшая! И муха не сидела! – воскликнула Николина, смачно поцеловав кончики пальцев, и, взмахнув руками, добавила: – Говорят, искали, кухарка сказала, что дело, видать, важное, раз сам маэстро Л'Омбрэ участвует в следствии! Да только, видимо, даже у Хромого дело не заладилось. Хотя, может, он, и правда, не больно-то искал убийцу. Сам-то из патрициев, для него одной путаной меньше, одной больше – кто заметит? Станет ли патриций марать свои ручки о такое дело! Вот если только для того, чтобы всё замять, да концы в воду. Так сколько спаржи-то?

– Нет. Обойдусь, пожалуй, без спаржи, а то дорого встанет. Спаржа позволительна только патрициям, а нам сгодится и капуста, – усмехнулась Миа, укладывая покупки в корзину поверх яблок. – Сколько за всё? И куда только смотрит дож[12]12
  Дож – титул выборного главы Венецианской республики на протяжении более чем десяти веков.


[Закрыть]?! Уж страшно выходить после заката на канал! Да и если сам Хромой не справился… хотя… – Дамиана оглянулась и добавила тихо: – Он и сам выглядит как маньяк. Не удивлюсь, если это он их всех и убил. Видела я его один раз с той жуткой тростью. Проходил мимо, так я покрылась мурашками до пят! И этот его плащ с воротником…

– Семьдесят пять сантимов. И не говори! Я тоже видела его как-то поблизости, смотрит он так пристально, будто твои грехи на лбу читает. И тростью своей постукивает по мостовой: тук-тук-тук, тук-тук-тук, словно по душу твою пришёл. Б-р-р-р-р! Храни нас, святая Лючия, и от слуг закона, и от маньяков! – Николина лихо осенила себя знамением. – Ты ренту-то заплатила?

– Нет пока. Вот только-только нужную сумму насобирала, а уже, видишь, лишилась витража! Теперь не знаю, чем платить в следующий раз, – вздохнула Миа, передавая деньги и разглядывая лодки, идущие по каналу.

– А ты не думала бросить всё это? – спросила Николина, ловко пряча деньги в потайной карман в корсаже.

– Бросить? И чем же заняться? Воровать кошельки на ярмарках? – усмехнулась Миа.

– Ну… ты красивая… умная. Умеешь читать и писать. А за твой цвет волос любая девица в гетто продаст душу дьяволу! Вон мессер[13]13
  Мессе́р, также месси́р (итал. messère, фр. messer) – «господин» – обращение к именитому гражданину в средневековой Италии и Франции.


[Закрыть] Брочино всякий раз тебе шлёт поцелуи и говорит, что монна Росси могла бы быть первой куртизанкой во всей Альбиции. Если бы захотела. Ела бы на золоте и спала на лебяжьем пуху… и покупала у меня спаржу! Много спаржи! – рассмеялась Николина.

– Куртизанкой?! О-ля-ля! Скажешь тоже! – рассмеялась Миа в ответ. – Угождать патрициям?! Ну уж нет! Я честно зарабатываю себе на хлеб и не хочу, чтобы мне в спину говорили, что я путана. Пусть и просто из зависти. И всё ради спаржи! Да обойдусь и капустой.

– Да, ладно, ладно! Я же просто так спросила. Но тебе всё равно не место на рива Карбон. Скоро нас всех здесь не будет, а моя корказетта[14]14
  Корказетта – вымышленное название лодки.


[Закрыть],– она постучала носком сапога о борт лодки, – слишком стара для богатых каналов. Когда синьор Ногарола всё приберёт тут к рукам, меня сюда и близко не подпустят. А ты что тогда будешь делать?

– То же что и всегда – гадать и ненавидеть чванливых патрициев, – усмехнулась Миа. – Ты же знаешь, что лучше всего я «вижу», только когда очень и очень зла. Так что чем больше злости, тем больше дукатов!

И это было правдой. Мать Дамианы не была цверрой[15]15
  Цверры – вымышленное этническое меньшинство, народность, проживающая на территории Альбиции. Водные кочевники, путешествующие по лагуне и живущие на воде. Первые поселенцы в лагуне.


[Закрыть] по рождению и никогда дочери не рассказывала о том, как попала в гетто[16]16
  Ге́тто (от итал. ghetto nuovo «новая литейная») – части крупных городов, отведенные для добровольного или принудительного проживания группы людей объединённых по какому-либо признаку (национальному, социальному и др.). Термин берёт начало в 1516 году в венецианском гетто (итал. Ghetto di Venezia) – изолированном каналами участке земли в районе Каннареджо (Венеция), где предписывалось жить венецианским евреям.


[Закрыть]. Но дар видеть то, что скрыто, у неё был, и даже старшая цверра мама Ленара уважала монну Росси и держала к себе поближе, доверяя ей самых богатых клиентов. С того момента, как Дамиана себя помнила, жили они в гетто среди кочевых домов на воде. Передвигались цверры по хитросплетениям каналов на юрких лодках-корказеттах, украшенных яркими шатрами и колокольчиками, и занимались кто чем умел: гадали, предсказывали будущее, заговаривали бородавки, делали привороты и продавали бальзам, который превращал чёрные волосы плебеек в кремовые локоны настоящих патрицианок. Много чем занимались, и не всё из этого было законно.

Мать ходила по домам патрициев, чтобы заработать пару-тройку дукатов, и Дамиану всегда брала с собой. Богатые синьоры, воровато оглядываясь, пускали их с чёрного входа и вели через кухню в гостиную, пока хозяина не было дома, и там при свечах мать раскладывала для них карты.

Жрица, Шут, Луна…

Знать толкование этих карт Миа научилась даже раньше, чем связно говорить.

А пока мать гадала, Миа рассматривала убранство домов, похожее на сказку – наряды и посуду, фрески на стенах и тяжёлые портьеры, наблюдала за тем, как ведут себя настоящие синьоры и синьорины. И мечтала о том, что однажды у них с матерью будет вот точно такой же прекрасный дом, с причалом для лодок и мраморной лестницей, ведущей к украшенному арками входу. Комнаты с золотисто-зелёной штукатуркой на стенах и балдахином из шёлка над большой кроватью, и кушетки на изящных ножках, и камин. Внутренний дворик в обрамлении лимонных деревьев… И большая гондола, вытянутая, как придонный угорь, чёрная, с позолотой и красными сиденьями, будет возить их в оперу и на балы. А она обязательно станет синьорой и будет носить красивые платья из зелёного шёлка.

Затем им совали в руки деньги, иногда какую-то еду или кусок ткани и спешно выставляли за дверь. На этом сказка заканчивалась, и чтобы попасть в неё снова, нужно было ждать следующего посещения такого дома. Как ни странно, Миа запомнила их все. Каждый знатный дом в Альбиции, где они побывали с матерью. Говорят, всё, что видел в раннем детстве, очень хорошо запоминается. Даже сейчас закрой глаза – и она вспомнит. Вот дом семьи Бентивольо, что на Гранд-канале: резные двери из скалистого дуба и мраморная лестница с каменными львами у парадного входа. Но они с матерью всегда входили с другой стороны, через кухню, где умопомрачительно пахло корицей и кардамоном: кухарка раз в неделю пекла праздничный пирог. И этот запах, и изюм, лежавший на столе – всё это было драгоценными воспоминаниями, частичками сказки, которую Миа забрала с собой во взрослую жизнь. Каждый из таких домов дал ей что-то своё. Может, именно поэтому она стала продавать специи и пряности в своей лавке – запахи кардамона и корицы пробуждали воспоминания о детской сказке. Именно поэтому она повесила зеркальный шар на входе и даже заказала витраж с розой – всё это было осколками мечты, другой жизни, собранными ею из детских воспоминаний.

Пока мать гадала, маленькая Дамиана нередко вставала перед зеркалом и училась подавать руку, держать веер или делать реверансы, как настоящая синьора. И сколько бы всё это продолжалось – неизвестно, но однажды один из таких богатых домов ограбили. Унесли немного: кухонную утварь да окорок, висевший на крюке у двери. Но кто-то видел проплывавшую мимо цверрскую лодку, и этого было достаточно. В гетто явились констебли и жандармы в красных мундирах, и разноцветные корказетты запылали одна за другой. Приказ дожа: выгнать из Аква Альбиции всех цверров до единого, чтобы не несли они грязь, воровство и мракобесие.

И может, поэтому, а может, потому, что такие гонения на цверров случались в столице регулярно, мать и отвезла её на своей корказетте в большой дом с белыми колоннами и оставила там жить. Обучаться. Так она сказала.

Потом Миа узнала, что дом этот – пансион для бедных одарённых девочек, созданный милостью герцогини Умберты Ногарола, семья которой была одной из самых богатых во всей Альбиции. И что попасть сюда было не так-то и просто, и что ей очень повезло.

Портрет герцогини в полтора человеческих роста украшал большой холл пансиона, и стоило в него войти, как суровое изображение статной синьоры уже не сводило с Дамианы глаз. Чёрное платье, наглухо застёгнутое до подбородка, седая прядь на виске, в руке часы, а внизу надпись: «Время скоротечно».

Портрет был до жути пугающим, и Дамиана старалась не смотреть грозной синьоре в глаза. Но в большом здании, казалось, всё было пропитано мрачным духом этой женщины. Каждый урок, каждый обед начинался со слов «Милостью Божию и синьоры Умберты Ногарола…».

В пансионе Дамиану учили читать, писать и считать, и даже танцам и музыке, там же её пороли розгами за непослушание, и там же она регулярно лишалась ужина в наказание за проступки. Читать, писать и считать она научилась быстро, а вот скрипку, клавесин и фигурные танцы ненавидела искренне всей душой. Играла она так, что маэстро зажимал уши ладонями и кричал, стуча по пюпитру нотным журналом, что, если граблями по струнам будет водить медведь, и то мелодичнее получится. С вышивкой и шитьём у неё тоже не заладилось, как и с покорностью.

Бубнить часами божественные славословия она так и не выучилась. Глядя на грустную мадонну во время молитв, всё время рассматривала трещины в краске на полотне или потолочных фресках, вместо того, чтобы очищаться от греховных мыслей. А как-то в библиотеке утащила книгу сестры Агнессы, где среди описаний жития святых были нарисованы изображения старцев и невинных дев, и вырезала из неё гадальные карты. Святых и невинных дев было много, и все они походили на изображения с цверрских гадальных карт, поэтому их с лихвой хватило на всё. Погадать она, правда, успела только один раз, своей подруге Джульет.

Кто-то донёс – и сестру Агнессу хватил удар, а Дамиану отправили в подвал. Наверное, её бы и выгнали из пансиона, но мать всегда вносила плату исправно, и святые сёстры, продержав её в подвале неделю, сделали вид, что простили ей этот проступок. Правда, чтобы выбить бесовский дух, стали лупить её, кажется, чаще других детей. И лупили при этом за всё. За то, что сидела на подоконнике, поджав под себя одну ногу, что девочкам не полагается, за то, что бегала без платка, выставив напоказ бесовские волосы. За яблочные огрызки, которые бросала из окна в канал, пытаясь попасть в бриколу. Поводом могло послужить что угодно. И все наказания были во благо её души, потому что душу очищают страдания тела.

Но для той, кто выросла в гетто, розги были не самым страшным наказанием для тела. Тело у неё было крепкое. А в богов, что были изображены на стенах капеллы, она не особо верила. Как и в грехи. Это были боги и грехи патрициев. Цверры же верят в то, что Аква Альбиция стоит на спине морского ежа, а сваи, что держат её дома, это иглы на его спине. И что семеро богов спят на дне лагуны, и лишь Светлейшая каждое утро встаёт из моря вместе с солнцем, чтобы услышать цверрские молитвы и донести их богам. И только Светлейшей и молятся цверры.

Мадонна, изображённая на стенах капеллы пансиона, всегда смотрела грустно-усталым взглядом и никак не походила на образ задорной и весёлой цверрской богини, что танцует с бубном на водной глади. А когда Миа сказала сестре Агнессе, что художник мог бы изобразить Мадонну и покрасивее, например, как ту женщину, что сидит у её ног, ей всерьёз досталось розгами, потому что женщина у ног Мадонны оказалась раскаявшейся блудницей.

Из пансиона Миа сбегала бессчётное количество раз, отправляясь в кочующее по лагуне гетто. Но пока была жива мать, она находила дочь среди разноцветных лодочных шатров и возвращала обратно. И каждый раз, оказавшись на пороге пансиона, Миа кричала дурным голосом, топала ногами и швыряла камни в канал, умоляя не оставлять её здесь. И в такие моменты ей казалось, что ещё чуть-чуть, и от её ярости развалится ненавистное белое здание с колоннами и полосой зеленого мха у фундамента. Треснет чёрный портрет синьоры Ногарола и погрузится в зелёную воду лагуны, где ей самое место.

Так у неё дар впервые и проснулся. От злости. И так и закрепился на этой злости. Стоило ей разозлиться, как сами собой начинали приходить видения…

Вот и сейчас злость на герцога Ногарола за разбитый витраж всколыхнула тонкую ткань мира, и, глядя на Николину, Миа внезапно почувствовала ноздрями странный сладковатый запах.

Магнолия…

С чего бы вдруг?

Тряхнула головой, отгоняя видение и пытаясь уловить слова Николины.

– … так ты и разозлись, и посмотри, как оно тут всё будет дальше, – вздохнула Николина. – Хочешь не хочешь, тебе не выстоять против герцога Ногарола. И лавку придётся продать.

– Эту лавку мне оставила мама. И сказала, что здесь меня найдёт моя судьба. Так что никуда я не поеду. Осталось только придумать, где через три месяца брать денег на новую ренту, – ответила Миа твёрдо.

– И сколько?

– Триста дукатов.

– Святая Лючия! Да это же целое состояние! – воскликнула Николина, снимая швартовочную петлю.

– Ничего, как-нибудь выкручусь, – пожала плечами Миа.

Не стала говорить, что уже заняла денег у Гвидо Орсо, ростовщика, который держит всю скупку краденого в гетто. Она пошла к нему от отчаяния, от злости и безысходности, вспоминая, как два бульдога-сикарио герцога Ногарола уже доставали молотки, чтобы забить досками вход в её лавку. Вот тогда-то она и решилась. Хотя и знала: никто в здравом уме не занимает денег у Гвидо, если можно не занимать. Она ещё подумала тогда, что загоняет себя в силки. Потому что заработать за три месяца триста дукатов, чтобы отдать долг, да ещё проценты Гвидо, да ещё накопить триста дукатов на следующий взнос, ей явно не под силу. Но деваться было некуда. Она гордо сказала людям Ногарола, чтобы убрались с порога и приплыли за деньгами через три дня.

Они и убрались, ехидно улыбаясь и пообещав, что если через три дня денег не будет, то ей несдобровать. А ещё сказали, что напомнят о себе, чтобы она не забыла про долг. Вот и напомнили, разбив витраж!

И что делать дальше, она пока не представляла. Вспомнила, как Гвидо плотоядно улыбнулся, окинув её фигуру масленым взглядом, и в свете огарка свечи во рту у него блеснул золотой зуб.

– А чем обеспечишь? – прищурился он, выкладывая на стол монеты.

– У меня есть лавка и…

– Зачем мне твоя лавка! Ногарола всё одно её заберёт. Лавка мне без надобности, а вот ты – другое дело. Бери деньги, не вернёшь – сама отработаешь, – он подмигнул и подвинул монеты своей огромной лапищей, покрытой рыжими волосами почти до самых пальцев.

За эти руки да скверный характер его и прозвали Орсо – «медведь». И говорили, что вырвать должнику палец, а то и руку, для него было делом несложным. И теперь она в долгу у этого страшного человека, чью пузатую лодку-маскарету[17]17
  Маскарета – название венецианской лодки.


[Закрыть] с головой змеи на носу пропускают на каналах даже констебли, делаясь в такой момент слепыми и глухими. Недаром болтают, что Гвидо приплачивает им за молчание.

Когда деньги, добытые у Гвидо Орсо, были спрятаны в тайник, и злость прошла, её место заняли осознание и ужас сотворённой ею глупости. Миа заперла лавку изнутри и достала старую засаленную колоду карт с голубым крапом. Эта колода принадлежала ещё её матери. Этой колодой женщины семьи Росси гадали только для себя. Она закрыла глаза, долго держала её в руках, вспоминая лицо матери, а затем вытащила три карты. Перевернула и почувствовала, как всё холодеет внутри.

Повешенный. Смерть. Влюблённые.

Нет, конечно, карты нужно толковать. И Повешенный не означает, что кто-то кого-то повесит. Но для неё этот расклад говорил только об одном: всё будет плохо.

Первая карта – она в тупике. Вторая карта – ей придётся что-то потерять. А третья карта – испытания. Выбор между умом и сердцем.

Выпади такое клиенту, она бы ему посочувствовала и велела быть осторожнее. Не принимать решений, на которые толкает сердце. Опасаться тёмных переулков. Не брать в долг. А вот что посоветовать себе?

– Выкрутишься, конечно! – подмигнула ей Николина, подбадривая. – Вот скажи, на сколько дукатов я сегодня продам товара? А я тебе тоже что-нибудь хорошее предскажу.

– На десять дукатов продашь, – ответила Миа с улыбкой.

Николине легко предсказывать: она каждый день продаёт на девять дукатов и восемьдесят сантимов, и ради того, чтобы предсказание сбылось, на двадцать лишних сантимов она точно кого-то уговорит.

– А я вот что тебе предскажу! Пусть к тебе сегодня придёт… богатый синьор. Да что там богатый… пусть будет очень богатый! И отвалит кучу денег! – рассмеялась Николина, закатив глаза и подбоченясь. – Ты поломаешься, конечно, немного, как настоящая синьора, а потом расскажешь ему всю правду! А может, он и влюбится даже в тебя и позовёт жить к себе в палаццо! Будешь есть на золоте, спать на лебяжьем пуху и есть спаржу, – Николина обернулась и, указав пальцем на лодку, что двигалась навстречу, добавила: – А вон, кстати, и он, явно чалит к твоему берегу! И, судя по всему, это чванливый патриций. Всё, как ты любишь! Ты уж не стесняйся, – добавила она шёпотом, – оборви с него все лепесточки!

– Очень кстати, – усмехнулась Миа, – вот с него я и возьму свои сто дукатов, или пусть плывёт восвояси. И вообще… расскажу-ка я ему всю правду, благо сегодня я очень и очень зла!

– Удачи тебе, Миа! – воскликнула торговка, ловко отталкиваясь веслом от причала.

– И тебе, Николина.