Текст книги "Огненная кровь. Том 2"

– Только пока не стоит никому об этом знать, – негромко произнёс Гасьярд, не спуская с Эверинн немигающего взгляда.

– Я никому не скажу. Я, может быть, больше всех хочу, чтобы всё, наконец, успокоилось. И мне не нужна ещё одна война всех со всеми.

– Хорошо, а я поговорю с астрологом, надо посмотреть, как сошлись звёзды над вчерашним балом, может удастся выяснить что-то ещё.

* * *

– Тут бы рану зашить! Вот ежели бы сразу! Но ты же где-то шлялся всю ночь! Теперь уж пусть так зарастает. Да можешь ты посидеть спокойно, мой князь? Ты же не хочешь ходить с таким лицом, будто тебя кошки подрали? – восклицал Цинта, пытаясь наложить на скулу Альберта мазь из ардийской смолы.

– Это были розы тёти Эв, кажется.

– Пфф! Розы! Ну вот. К полудню будешь уже, как новый!

Альберт сидел на стуле, а Цинта старался, как мог, привести в порядок его разбитое в драке лицо.

– Ты слишком печёшься о моей шкуре. Забыл, что шрамы украшают мужчин? – буркнул Альберт.

– Шрамы от ран, полученных в бою, может, и украшают мужчин. А вот шрамы, полученные в пьяной драке с братом, на балу, посвящённом помолвке другого брата, украшают только дураков! – философски изрёк Цинта.

– Смотрю кто-то нынче слишком дерзкий, – ответил Альберт, тем не менее перестав пытаться вскочить, – но в этом ты, пожалуй, прав.

– И я снова прав? Владычица степей! – воскликнул Цинта. – Это звучит нехорошо! Ты опять что-то натворил? Кроме драки с Драгояром?

– А ты догадлив… Я действительно совершил одну неимоверную глупость, и даже не знаю теперь, как это исправить.

– И что за глупость?

– Я опять просил Книгу желаний.

Цинта сел напротив князя, держа в руках банку с мазью и деревянный шпатель, и только покачал головой.

– И ты даже не хочешь узнать, о чём я её просил? – усмехнулся Альберт криво.

– Не надо быть астрологом, чтобы догадаться. Это погубит тебя, мой князь. Эта женщина убьёт тебя, так или иначе! – вздохнул Цинта. – Почему бы тебе не уехать прямо сейчас? Возьми деньги у Себастьяна, и давай уедем в Рокну? Купишь домик, откроем лекарню, ты будешь писать сонеты у моря на закате, а я делать мази и настойки. И всё постепенно излечится. Sublata causa, tollitur morbus.[4]4
  лат. – с устранением причины устраняется болезнь.


[Закрыть]

– Нет, Цинта. Я не трус какой-нибудь, чтобы бежать. Даже мой отец не смог меня сломать, а он был тот ещё зверь, – Альберт встал и, посмотрев в зеркало на своё лицо в чёрных полосах смолы, добавил, – я смогу победить это чувство.

– Победить? – Цинта хлопнул банкой по столу. – Видать, совсем ты ум пропил, мой князь! Как, позволь тебя спросить, ты собираешься это сделать? Потому что одно дело спину кнутом драть – шкура-то и правда зарастёт, а другое дело – сердце! Оно не заноза, выдрать-то не получится! Получилось бы – давно бы выдрал, а не ходил к Книге на свидания.

Альберт обернулся, и Цинта подумал, что никогда ещё не видел князя таким… другим. Будто вся его бесшабашная весёлость вмиг ушла, а что-то появилось в этих серых глазах, какая-то затаённая, глубоко спрятанная злость, похожая на натянутую тетиву. И эта внутренняя сосредоточенность, превратившая его глаза в капли искрящейся ртути, по-настоящему испугала Цинту. Нет, эта злость не напоминала обычные вспышки ярости князя. Ничего из того, что заставляло Альберта совсем недавно гоняться за Цинтой с вертелом, в ней не было. Внутри него зияла рана, и постоянная боль, которую она причиняла, теперь питала эту злость.

– Я забуду её. Представлю, что её просто нет и не было никогда. Она всего лишь женщина. Ты прав, мало ли женщин в этом городе! Что мне даст это всё? – он пожал плечами. – К тому же я ей безразличен, так было бы ради чего бороться.

– Кого ты пытаешься в этом убедить? Меня? Давеча ты говорил совсем противоположное насчёт безразличия! – удивлённо воскликнул Цинта.

– Я был глуп. Я думал… Дуарх знает, что я вообще думал! Наверное, я ошибся. Но если бы это было не так, если бы у неё были чувства…

Он развернулся и подошёл к окну, опёрся рукой о стену и добавил тихо:

– Я видел её сегодня рано утром, когда возвращался сюда. Она выходила из спальни Себастьяна. В том самом голубом платье…

Повисла тишина, и Цинта подумал, что от этой тишины могла лопнуть голова, такой она была тяжкой.

– Значит, она хотела быть с ним, Цинта. Хотела так сильно, что даже не стала ждать свадьбы, которую и так решили ускорить. Пришла к нему сама… И я очень надеюсь, что Книга всё-таки не услышала меня вчера.

Он взял с вешалки кафтан и добавил с кривой усмешкой:

– Ты говоришь, сердце – не заноза? Но без сердца тоже можно жить. Мой отец вот жил. И прекрасно без него обходился.

Цинта посмотрел на Альберта и подумал, что все угрозы, а их он слышал от князя немало, всё это было ерундой, неправдой. Что не собирался он его вертелом протыкать тогда, а вот сейчас…

Сейчас он даже не угрожал, но то, как он произнёс последние слова, Цинта понял – всё пропало.

– Куда ты собрался с таким лицом, мой князь?!

– Думаю, Драгояр выглядит ненамного лучше, – хмыкнул Альберт, нахлобучивая шляпу, – а я собираюсь принять предложение Милены.

– Милены? Охохошечки! Ты спятил? Этой королевы змей? Ты же обещал Себастьяну, что поддержишь его!

– Нет, Цинта, я его не поддержу.

– И почему?

– Потому что этот узел нельзя распутать, его можно только разрубить. Если победит Себастьян, я уеду. Если победит Драгояр, уехать придётся Себастьяну… вместе с ней. И при любом исходе я буду по другую сторону реки. А поддержи я Себастьяна, останься с ним, и мне так и придётся всю жизнь ходить вокруг них, как ослу вокруг мельничного колеса. А я, может быть, и дурак, но ослом-то уж точно быть не собираюсь.

Он прихватил баритту и вышел, хлопнув дверью.

Глава 19. Дневники отца

Утром за завтраком к ним снова присоединился Гасьярд. И хотя Иррис больше всего хотелось провести это время в одиночестве, но его пригласил Себастьян, и покинуть завтрак, сославшись на головную боль, было бы невежливо. К тому же Гасьярд был, как обычно, безупречно любезен и до дрожи внимателен. Он пришёл даже не просто так, а с корзинкой, полной зафаринских сладостей – подарком вчерашних послов, и сказал, что лишь хотел пожелать доброго утра, но при этом расположился за столом и взялся за чашку вполне по-хозяйски.

И впервые за всё, что Иррис находилась здесь, ей показалось, это странным. Его второе появление за завтраком выглядело отнюдь не случайным. Он был гладко выбрит, надушен, одет с иголочки и как-то по-особенному внимателен и заботлив. Они с Себастьяном обсуждали вчерашний бал, гостей, подарки и, конечно же, драку Альберта с Драгояром. Иррис почти не участвовала в их разговоре, но при упоминании вслух имени Альберта её сердце дрогнуло.

Ну почему даже его имя, сказанное кем-то невзначай, рождает волнение в её крови?

И она жадно прислушалась к словам, пряча взгляд в далёкой синеве эддарской бухты. Себастьян предположил, что подрались они из-за какой-нибудь женщины Драгояра, и Гасьярд усмехнулся на это, сказав, что вполне может быть, потому что дразнить брата Альберту всегда было в радость.

Но мысль о том, что это правда, что Альберт дрался с Драгояром из-за женщины, была для Иррис неприятной. Она чувствовала вину за вчерашнее. А ещё раздражение и злость на свою беспомощность и зависимость, и на то, что она снова вынуждена делать то, чего совсем не хочет. На то, что все смотрят на неё, как на ценную вещь, на товар, и никто не видит в ней человека.

Разве что, Альберт…

И если отбросить его вчерашние признания в библиотеке, его слишком горячий поцелуй, если бы не этот огонь и дрожь в руках, она бы хотела с ним поговорить, потому что…

Он другой… Он не похож на них всех… Он, скорее, похож на неё… И он бы её понял…

А она отчаянно нуждалась в понимании. Вчерашний бал открыл перед ней ужасную картину её ближайшего будущего. Вчера, когда она плакала в кровати Себастьяна, она поняла, что испытывает лань, которую ведёт стая гончих. И ещё до завтрака решила поговорить с будущим мужем. Когда Себастьян пришёл, Иррис позвала его на террасу и выложила напрямую всё, что её пугало: интриги, ненависть, бесконечная борьба за власть, жажда его родных оторвать от неё кусок.

Она говорила горячо, пытаясь выплеснуть все свои страхи, а в конце взяла его за руки и произнесла, почти умоляя:

– Ты говорил, что не совсем готов, что быть верховным джартом тяжело. Может быть, если для тебя это не так уж и важно, может быть, просто оставить эту борьбу? Отойти в сторону, уехать отсюда, пожениться и жить счастливо без всего этого! – она обвела руками дворец. – Я боюсь. Боюсь каждого взгляда, каждой встречи, каждой коробки или подарка, я боюсь балов и семейных обедов, и жду всё время, что меня оскорбят, ко мне прикоснутся или подложат змею. Как же можно так жить? Ты станешь верховным джартом, но ведь это всё вокруг не изменится! А я просто хочу для нас счастья. Разве оно в этом?

Себастьян вздохнул, они сели на большую скамью, и он произнёс, накрыв её руки своими:

– Я не могу уехать, Иррис, и всё бросить. У меня есть долг перед прайдом, я обещал отцу, и меня готовили к этому. А то, что мне трудно – это моменты слабости, я же мужчина, и я должен их преодолеть. Я должен справиться со всем этим, иначе кто я вообще такой? Сегодня мне попеняла даже Таисса, что она смогла бы лучше, – он усмехнулся, – а она всегда меня поддерживала. Так что, Иррис, я понимаю, тебе трудно, но мне не легче, и помнишь, ты спрашивала, как мне помочь? Так вот этим и помоги – своим терпением. Когда ты только приехала, то была полна решимости. Потерпи немного, скоро совет, потом мы поженимся, состоится поединок и всё закончится. Не надо так быстро сдаваться.

– А что будет потом? Они останутся все вокруг нас? Вот так же, как и сейчас? – спросила Иррис почти обречённо. – Может быть, мы могли хотя бы жить где-то отдельно?

– Это мой дом, Иррис, почему я должен из него бежать? – произнёс он, пожав плечами. – После поединка всё станет, как раньше. Они смирятся с властью нового главы Дома и займутся своими делами.

Иррис не ответила. Они посидели так некоторое время, Себастьян вздохнул и добавил тише:

– Я не буду утаивать от тебя Иррис, сегодня утором у меня был очень неприятный разговор с моей роднёй. От меня ждут, что ты и я… ускорили всё… между нами. Что связь проявится и даст прайду новую силу. И этого ожидают от меня – победы в поединке, и что ты поможешь мне в этом. Они давят на меня и хотят, чтобы я… я и ты… Ну, ты понимаешь, надеюсь… Им нужен отклик.

Она покраснела и отвела глаза.

– Я понимаю, – произнесла тихо.

– Но я не тороплю тебя. Когда ты сама захочешь…

А за завтраком Иррис смотрела в чашку и думала, что так отвратительно она не чувствовала себя с того самого момента, когда тётя предложила ей стать куртизанкой в Рокне.

Всем нужен Поток, её сила, отклик, треклятый этот огонь и вихрь внутри неё, а она для них всех лишь сосуд, оболочка, ваза, и никому нет дела до того, что творится в её душе. Даже Себастьяну. Он слишком озабочен будущей борьбой и тем, что не может оправдать ожиданий своей родни, и он, как лошадь, на которую поставили много денег, видит перед собой лишь то, что не скрывают шоры.

И может, она не права, что просит его всё бросить и бежать, ведь это его дом и его жизнь, и, наверное, его место, но что делать ей? В этом доме нет ни одного уголка, где можно спрятаться, нет никого, с кем можно поговорить, некому выплеснуть свою боль, и никто не может её утешить или хотя бы понять.

В этот момент она снова подумала об Альберте. Он, наверное, мог бы подсказать ей, что делать, ведь он очень хорошо понимает, что значит быть на её месте. Но она обидела его вчера своим отказом, а ведь он спас ей жизнь, и танец такая малость! И она бы согласилась, конечно, если бы…

…если бы не его вчерашний поцелуй, который не оставлял ей никакого шанса.

Если бы не этот огонь и дрожь, и это безумие, заставляющее вращаться внутри неё вихрь и желать только одного… того, чего нельзя желать.

Ну почему? Почему они не могут быть друзьями?!

Как её отец и мать. Они вот могли подолгу разговаривать у камина, и спорить, играть в слова, обсуждать городские новости и политику, читать друг другу вслух, и ей всегда казалось, что вот так всё и должно быть между мужчиной и женщиной. Почему же все её попытки сделать так же превращаются в катастрофу? Почему она вызывает у одних мужчин безудержное желание обладать, как у мэтра Гийо, Альберта или у Даррена – брата её первого мужа, а у других лишь желание её использовать, как у Салавара, например, или вот сейчас у Себастьяна?

– Я бы хотел пригласить тебя на небольшую прогулку в сад, Иррис, – голос Гасьярда вырвал её из этих размышлений, – Себастьян не против. Мне нужно поговорить с тобой… кое о чём…

Сердце у неё сжалось от нехорошего предчувствия.

О чём им говорить?

Но Гасьярд уже распахнул перед ней дверь и галантно согнул руку в локте, и, хотя ей и не хотелось его касаться, но отказать было бы невежливо. Они медленно двинулись по дорожке вдоль стриженой изгороди из падуба, и Гасьярд начал разговор о том, как Эверинн планировала этот парк, о строительстве дворца и породах лошадей. А Иррис шла и недоумевала, всё это было, конечно, интересно и познавательно, но не за этим же он потащил её сюда? И только когда дорожка повернула в сторону оранжереи, Гасьярд внезапно спросил:

– Вчера на балу тебе ничего не показалось странным?

– Нет.

– И ты опять не спрашиваешь, что я имею ввиду под «странным»! – усмехнулся Гасьярд.

– Хорошо. Я спрошу. Что именно следует понимать под «странным»?

– Разное… Может, кто-то из танцующих был особенно настойчив? Кто-нибудь пытался м-м-м… воздействовать на тебя? Обещал ли кто-то что-нибудь вне рамок приличия?

– Вне рамок приличия? – воскликнула она. – Как это понимать?

– Прошу, не сердись, – голос Гасьярда стал ласковым, – я должен поговорить с тобой откровенно. Ты умная женщина и всё поймёшь. Я позвал тебя сюда, чтобы попросить о помощи.

– О помощи? – удивилась она.

– Да. Видишь ли, что-то или кто-то мешает мне закончить ваш с Себастьяном ритуал, – он говорил медленно, тщательно подбирая слова, – возможно, кто-то делает это специально. Ты же знаешь, будущий совет всех будоражит. И ты, твой Поток, реагирует на это, как вчера на балу… Ты же почувствовала его? Потому что я почувствовал…

Он посмотрел на неё внимательно. Очень внимательно.

– Я? – она смутилась. – Да, это было… как вихрь внутри.

– Вот! И я хотел попросить тебя вспомнить, что было необычного вчера?

– Нет. Ничего необычного.

– Хм. А в какой момент ты почувствовала этот вихрь?

После поцелуя Альберта. После его прикосновений… От его голоса, его слов… Да его взгляда было достаточно, чтобы этот безумный вихрь оживал! И даже одно лишь воспоминание об этом вызвало дрожь внутри, рождая тончайшее веретено…

Она отвернулась и сорвала с гибискуса большой красный цветок. Гасьярд не должен видеть её смущения. И он уж точно не должен знать об этой причине. Но, если это и правда мешает завершить ритуал, то…

Может быть, ей всё рассказать ему? Не Себастьяну, а ему? Может, он сможет избавить её от этого наваждения? Он ведь Заклинатель. И тогда ритуал будет завершён, и этот огонь больше не будет её мучить.

Но немигающий взгляд Гасьярда, слишком внимательный, слишком пронзительный, и его близость… Она вдруг вспомнила, с каким жаром он прижимал её к себе на балу, и передумала рассказывать.

– Я… Нет я не знаю. Кажется, когда начались танцы, – ответила она, спрятав лицо в цветок.

Но у цветка не было никакого запаха.

– Ты уверена? Может быть, всё-таки кто-то выделялся? Иррис? Посмотри на меня, – они остановились ровно на том месте, где она говорила с Альбертом впервые после помолвки.

Гасьярд развернул её к себе.

– Пойми, это очень важно, ведь иначе я не смогу соединить вас ритуалом. И вы не сможете пожениться. А ты ведь хочешь этого? – спросил он вкрадчиво, достал из кармана тонкий батистовый платок с монограммой и вдруг протянул руку к её лицу, коснувшись пальцем кончика носа. – У тебя пыльца… возьми платок.

Его платок пах терпко, духами, сандалом и чем-то горько-сладким, и запах этот был похож на дурман. Иррис вытерла нос ладонью, а платок поспешно вернула. И отступила на шаг назад, слишком уж откровенным было его прикосновение, слишком трепетным голос, и его забота показалась ей внезапно неуместной и пугающей.

– Почему я оказалась Потоком? – спросила она, чтобы избавиться от неловкости момента. – Что во мне такого?

– Потоком была твоя мать – Регина, – ответил Гасьярд, зажимая платок в кулаке, – если бы она и Салавар поженились, они бы создали новый Источник. Но, ты знаешь, что у них не сложилось.

– Почему?

– Салавар изменил ей, и она его бросила. Вышла замуж за кахоле. А Поток передала тебе. Так что в этом, может, есть даже воля Богов, что наши Дома всё-таки соединятся. Может, Регина и не зря пожертвовала собой, – ответил он задумчиво, глядя на кружевную тень акации на дорожке.

– Что значит «пожертвовала»? – спросила Иррис, глядя Гасьярду в лицо.

Он как-то замялся, но она внезапно взяла его за предплечье:

– Прошу! Скажи!

Гасьярд, казалось, собирался с духом, но потом всё-таки ответил, отведя взгляд куда-то в сторону оранжереи:

– Когда она ушла из прайда, твой дед Айрен был так зол, что разорвал её связь с Источником. И она знала об этом. Она, конечно, могла прожить и без этого, как кахоле, сохраняя свою силу и стараясь её не тратить, но и не получая новой. И даже родить детей, но… Если в таком союзе рождается человек, то ничего страшного нет. А если ребёнок окажется айяарром, то либо мать должна отдать ему свою силу, чтобы он жил, либо он умрёт. Но если мать отдаст свою силу ребёнку, она сама не сможет прожить достаточно долго. Пять, может, семь, может, десять лет и всё, – он посмотрел ей в глаза и добавил тише, – Регина передала Поток тебе вместе со всей своей силой.

Иррис отпустила его руку. Она стояла и смотрела, не в силах поверить тому, что слышит. Она всегда знала, что её мать слаба здоровьем, что она больна и медленно угасает. Так ей говорили. Так говорил отец.

– Так это из-за меня? – спросила она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы.

– Нет. Не из-за тебя. Она знала, что так может быть, но сама пошла на это, – ответил Гасьярд и осторожно приобнял Иррис за плечо. – Не вини себя, это был её выбор, она ведь любила тебя. И ты так на неё похожа.

– Наверное… Она, должно быть… очень любила отца, – произнесла Иррис тихо, – прошу прощения, я хочу уйти.

Она сбросила его руку с плеча, подобрала платье и быстрым шагом направилась к себе.

Как же так? Почему? Почему она не знала? Почему отец ничего не говорил об этом? А если бы у неё с Эрхардом были дети?! Она ведь могла умереть, как и её мать. Неужели он не знал о таком?

Она вспомнила последний год жизни её матери, наполненный тягостным ожиданием и тоской, серое лицо отца, и его кресло, в котором он дремал у её кровати, и книги, которые он ей читал…

Ей было проще, она была маленькой и не понимала всего. Но сейчас ей стало очень жаль отца, ведь, в отличие от маленькой Иррис, он знал, чем всё закончится.

Она подошла к сундуку, который привезла из Мадверы, тому самому, который успела забрать из флигеля перед отъездом – немного книг, письма, дневники и заметки отца. Иррис забрала его целиком, не разбирая, а вот сейчас ей захотелось прикоснуться к его вещам, погрузившись в прошлое. Она бросила на пол несколько подушек, присела рядом, откинула тяжёлую крышку, украшенную резным узором из цветов, и принялась бережно доставать одну книгу за другой.

Вся их библиотека ушла с молотка, здесь остались лишь самые любимые книги отца, с потёртыми переплётами и разбухшими от частого чтения страницами, видимо на аукционе никто ими не прельстился.

Философский трактат, который он любил перечитывать, сборник крылатых фраз, трагедии Флайса, книга о морских птицах с рисунками, большой географический справочник. Отец в молодости был дипломатом и много путешествовал. Здесь же лежал его дневник, который так и назывался: «Записки путешественника», она помнила, как отец сидел в кабинете, за окнами которого цвела розовым дикая мадверская вишня, и писал о далёких местах и нравах, попутно рассказывая о них Иррис. На полях так и остались его заметки, сделанные тончайшим пером.

Она погладила нежно истёртую кожу на переплёте и закладку из зелёной тесьмы, и на глаза навернулись слёзы. Далёкие моменты детского счастья. Позже она перечитает его снова…

В самом низу под ворохом писем она нашла ещё один дневник, он был тоньше, чем «Записки путешественника», и его переплёт был обтянут синим шёлком, выцветшим по углам от времени и прикосновений. Она никогда не встречала этого дневника раньше, не видела, чтобы отец писал в нём, и поэтому открыла осторожно.

На первой странице красивым аккуратным почерком отца было выведено: «Моё сердце».

Она перевернула страницу.

«…Сегодня её не стало. Той, что была всем смыслом моей жизни. Моей Регины. И эту ночь, первую ночь без неё, я проведу наедине с этими страницами, как со своим единственным другом, которому я могу рассказать настоящую историю своей любви и боли. Я буду говорить с ними, и пока я пишу эти строки, мне будет казаться, что она всё ещё со мной…».

Иррис читала жадно, листая страницу за страницей, отмахнувшись от Арманы и полуденного чая и велев сказать всем, что ей нездоровится.

У отца был литературный дар, и он умел описывать всё так, словно погружал в те далёкие события. И постепенно перед ней нарисовалась картина, в которой Людвиг Рингард, красивый мужчина, дипломат на пике своей карьеры, ожидавший одну из высших должностей при дворе, прибыл в прайд Лучница по поручению короля решать вопрос о разрешении прохода судов через священный пролив Арф.

Мог ли он предположить, что там его встретит судьба или рок, или то, что он предпочитал называть капризом Богини Айфур, величайшая радость и величайшее горе, средняя дочь Айрена Айфура – Регина.

Он писал о том, как встретил её, мчавшуюся на лошади по побережью, где он и глава клана Заклинателей осматривали пролив. Как её волосы развевались на ветру, как она осадила лошадь, и та затанцевала вокруг них, разбрасывая копытами песок. А Регина смеялась переливчатым смехом.

А потом был ужин, и их беседа о нравах при дворе, о книгах и музыке…

Прогулки по берегу моря…

Сначала, он, как мог, затянул дело, по которому его отправили. Потом написал королю, что по состоянию здоровья просит предоставить ему отпуск сроком на год. Снял комнаты и остался жить в Эоле. Айрен Айфур взял его к себе на службу, и так потянулись мучительные месяцы его жизни в прайде, когда любимая женщина была рядом и оставалась недоступной. Они стали лучшими друзьями, и он понимал, что у него почти нет шансов быть с ней, но сил её бросить у него тоже не было.

И, быть может, судьба развела бы их по разные стороны, потому что однажды к Айрену Айфуру прибыла делегация из дома Драго. Звёзды сошлись, совпали линии, и Регина должна была стать женой верховного джарта Стрижей – Салавара Драго. Обоим прайдам это сулило небывалую удачу.

И глядя на то, как изменилась Регина, как засияла она рядом с Салаваром, как страстно она целовала его однажды вечером на берегу, Людвиг понял, что всё кончено. Айрен и Салавар договорились, скрепили намерения и поклялись в вечной дружбе. Салавара ждали дела в Ашумане, и он должен был уехать, чтобы вернуться ко дню, подобранному астрологом для официальной помолвки, после которой Регина должна была уехать в Эддар.

Она была безумно счастлива и делилась своей радостью со всеми, она готовилась к этой помолвке и ходила, едва касаясь земли. Три месяца томительного ожидания, и вот они снова вернулись. Людвиг знал, что её увезут в Эддар, и что ему следовало бы закончить эту агонию и уехать раньше самому, но он, как умирающий, который рад каждому глотку воздуха, благодарил Богов за ещё один день, прожитый рядом с ней.

А потом всё рухнуло.

Это место в дневнике Иррис перечитала несколько раз. И открытие её неприятно поразило. Потому что из этих строк она узнала, что именно Гасьярд рассказал Регине о том, что Салавар ей изменял, и о том, что эти три месяца в Ашумане у него была ещё одна невеста. Гасьярд передал Регине письмо от неё, в котором та просила её оставить Салавара, ведь она была беременна…

Скандал вышел ужасный. Салавар не отрицал, он даже просил прощения, говорил, что та женщина сумасшедшая и ничего для него не значит, но Регина не простила. В тот вечер она рыдала в объятиях Людвига, проклиная дом Драго на чём свет стоял, а потом сказала ему горячо:

– Ты ведь любишь меня, я знаю. Салавар не смог выдержать какие-то три месяца, а ты всё это время был рядом, и ты был верен мне без всякой надежды на взаимность! Твоя верность – самый драгоценный дар, а я просто была слепа! Женись на мне и увези отсюда. Я сделаю тебя счастливым.

Он обнимал её, поникшую от горя, и целовал её волосы, и понимал, что это неправильно, что он не должен её слушать и делать, как она говорит. Вот только эти слова сводили с ума его тоскующее сердце, и её лицо, прижимавшееся к его груди, и запах волос… И он не нашел в себе сил отказаться.

Но сделать его счастливым она так и не смогла.

«Она думала, я не вижу. Но у влюблённых очень острое зрение на предмет своей любви. И я наделся, что смогу любить за двоих, заставить её открыться мне, и со временем стереть проклятого Драго из её сердца своей любовью. Но я не знал, что в тот день сердце её умерло, и теперь её безразличие убивало и меня, медленно и верно. Она слушала меня и улыбалась, она была очень мила и приветлива, нежна и терпелива, она заботилась обо мне, и о лучшей жене даже мечтать было нельзя! Но когда она смотрела на меня, то видела во мне только брата, ребёнка, друга – кого угодно, но только не того, кем я хотел для неё быть. И она любила меня так же, как брата, всей душой, и отдала бы за меня жизнь, но мне нужно было только её сердце…

И мы как были, так и остались лучшими друзьями и близкими душами даже после свадьбы, читали вместе, гуляли, беседуя о книгах, и смотрели на закат, но тот свет, которым она светилась раньше, тот свет, который исходил от неё рядом с Салаваром, он погас навсегда. Из неё ушла жажда жизни – мне досталось её тело, и ум, и душа, но сердце её навсегда осталось с ним.

И она думала, что я сплю и не слышу, как она иногда незаметно ускользает ночью, идёт на балкон и, подставив лицо западному ветру, сидит и тихо плачет, обняв себя за плечи. Сейчас я понимаю, что у нас с ней не было ни одного шанса на счастье. Она всегда, до последнего вздоха любила этого проклятого Драго. И если бы я только мог вырвать его из её сердца, я бы сделал что угодно для этого!

Если бы я знал, что её можно спасти! Я бы поехал к Айрену, упал бы на колени, попросил принять её в прайд, я бы отдал её обратно, лишь бы она жила. Но она молчала об этом до последнего, и угасла тихо, как свеча, потому что просто не хотела жить.

Но у меня осталась Иррис, моя маленькая девочка, и моя любовь. И я сделаю всё, чтобы она была счастлива».

Иррис закрыла дневник и долго сидела, чувствуя, как слёзы бегут по щекам.

Она видела Салавара в Мадвере, и, хотя он был уже изрядно потрёпан жизнью, но всё ещё сохранил былую красоту и величие. И она понимала, что если даже её тётушки не могли устоять перед той силой, что исходила от него, всего лишь случайного гостя, то, какие муки, должно быть, испытывала её мать все эти годы, если она его любила.

И смысл слов, сказанных Гасьярдом в Мадвере о странных шутках Богов, наконец, стал ей полностью понятен. Как будто их жизнь прошла какой-то заданный круг, и всё вернулось в ту же точку, повторив те же события, только теперь уже между дочерью Регины и сыном Салавара. Словно этот странный Поток внутри неё снова притянул друг к другу две их семьи, заставив повторить попытку, но уже теперь сделать всё правильно.

Ей было очень жаль их всех, попавших в ловушку глупого поступка Салавара, но вся эта история внезапно заставила её задуматься о том, что может быть и она стоит на пороге самой большой ошибки в своей жизни? И, может быть, её ждёт такая же судьба, какая постигла её мать? Только Регина хотя бы сама сделал свой выбор, а Иррис к этому выбору толкнули обстоятельства. Ведь она совершенно не понимает своих чувств, она не понимает, чего она хочет, и пытается решать умом, что ей делать, а ум, как показала история её матери, не самый лучший советчик.

Между самой последней страницей и коркой дневника, Иррис нашла письмо. Дорогая бумага даже не пожелтела от времени, просто истёрлась на сгибах, и она осторожно его развернула. Письмо было адресовано Регине – аккуратный бисерный почерк, тёмно-синие чернила. Оно было коротким, но полным страсти, отчаяния и мольбы.

То самое письмо, послужившее причиной расставания Салавара и Регины. Женщина по имени Адриана просила не оставлять без отца её будущего ребёнка.

Слёзы высохли.

Иррис долго сидела, обняв колени и положив голову на скрещенные руки, думала, вспоминая разговор с Гасьярдом о том, что кто-то мешает завершить ритуал. Она пришла к выводу, что каким-то странным образом связана с Альбертом. Всё это не случайно, и не может быть случайностью. Почему из всех возможных людей на той дороге в тот день и час ей встретился именно он? И если для того, чтобы соединиться с Потоком, нужен специальный ритуал, то почему эта связь существует между ними без всякого ритуала?

Мысли теснились в голове, и прошлое смешалось с настоящим.

Почему Гасьярд отдал Регине это письмо? Почему Салавар в итоге всё равно не женился на этой Адриане, если помолвка была расторгнута? Ведь позже он взял в жёны Клариссу – мать Себастьяна. И, может быть, тогда история с проклятьем – правда? Ведь если Салавар и в самом деле бросил ту женщину, что могла она сделать, доведённая до отчаянья?

Иррис аккуратно сложила в сундук дневники, книги, и письма. Тщательно умылась, чтобы скрыть следы слёз, взяла дзуну и вышла на террасу. Она сидела в кресле, наигрывая грустную мелодию, но ум её работал напряжённо, перебирая всё то, что она сегодня узнала.

Ей нужно поговорить с Альбертом. Она должна понять, что он знает об этой связи, возникшей между ними. Откуда она? И почему они её чувствуют? Можно ли её разорвать? Ведь, может быть, это именно он создал её специально? Хотел подчинить её волю? А он мог так поступить, в этом она не сомневалась.

Или, может, всё дело в этом проклятье? Теперь она понимала, что, скорее всего, оно реально. А значит, она должна рассказать Альберту и об этом, и, может быть, тогда ей удастся распутать этот странный узел, в который их всех связала судьба.