Текст книги "Рябиновая невеста"

Глава 1.

Следующим утром, едва забрезжил рассвет, Олинн уже выехала из замка.  Мачеха – эйлин Гутхильда, встаёт позже, уже когда хлеб испекут, да и сегодня она собиралась в гости, так что отсутствия Олинн, наверное, не заметит. Замковые девушки с утра пораньше ушли по ягоды и грибы, благо погода хорошая. А Олинн сказала старшей экономке, что поедет в дальнюю ситту* проверить, как идёт заготовка рыбы, и может быть, даже там заночует. Проверять хозяйские запасы и угодья входило в её обязанности с тех самых пор, как замковый стивард* Тармол упал с коня и сломал ногу. Та срослась криво, и ездить на лошади для него стало сущей пыткой. А Олинн как-то подменила его на выезде. Помогла. И с пересчётом в верхних кладовых справилась так лихо, что Тармол пошептался с ярлом  и замолвил за неё словечко. Чего такому таланту пропадать? Девчонка хоть ростом от горшка два вершка, а шустрая и смекалистая.

Так она и перекочевала из комнаты под крышей в башне на хозяйственную половину, поближе к старшей экономке Ульре. Та уже была подслеповата, маялась больными суставами и ходила медленно, словно гусыня, держась рукой за поясницу. И потому расторопная Олинн стала для неё настоящим подарком. Тармол научил её читать и писать,  вести хозяйственные книги и учёт всего добра ярла Олруда: сколько сена заготовили, сколько шкур от звероловов, новые бочонки от бондаря, пенька, мёд, сколько ренты, сколько податей, долги, купчие, проверка кладовых. А сам вёл только учёт добычи, привезённой из походов ярлом. И Ульре тоже посылала её повсюду со своими поручениями: проследить за опарой, пересчитать дичь, посмотреть, начисто ли ощипали уток…

Потом ей выдали гнедого жеребца и Торвальда в помощь. Так что уезжать и приезжать в  замок она могла совершенно свободно. Даже сейчас, когда война дошла до самого Перешейка, Олинн могла и днями не появляться, главное, чтобы хозяйственная жизнь в замке текла своим чередом: вечером ставилась опара, и на заре пёкся хлеб, сено заготавливалось, лосятина вялилась, и утиный пух был ощипан чисто-начисто. Мачеха за пухом следила особо. Очень уж любила спать на мягких перинах. И пух, чтобы чистый был да воздушный, без пенька и кровинки. Не приведи Луноликая, воткнётся в хозяйский бок нечаянно попавшее перо из такой перины – всем достанется порки.

Хотя… мачеха ко всему придиралась, когда бывала не в духе. А последнее время она лютовала почти ежедневно. А всё потому, что война подбиралась к Олруду всё ближе и ближе, принося в замок тревожные вести…

Но Олинн всё успевала, уж такая она была − шустрая и сметливая. И даже единокровные сёстры − дочери эйлин Гутхильды, несмотря на неприязнь матери, любили её, совсем как родную. Им бы чураться полкуровку-бастарда, но старшая дочь ярла Фэда, наоборот, все свои тайны поверяла только Олинн. Вот и сегодня с раннего утра, ни свет ни заря, прибежала в её покои поболтать о новостях с Перешейка. И новости эти были плохие: к войскам короля Гидеона всё прибывали и прибывали новые люди, и надежда у северян оставалась только на скорые дожди и туманы.

Олинн глянула на небо – ясное, ни облачка. Будто Луноликая и забыла о том, что пора ей идти на север. Кажется, такой жары, как в этот год, в Илла−Марейне не было вообще никогда.  Олинн посмотрела на стены крепости, даже плющ местами высох, побурел, и вода в Эшмоле упала так сильно, что русло заросло камышом да рогозом почти на треть.

На окне в комнате Фэды, которая выходила на реку, Олинн увидела привязанную к ставням широкую белую ленту.

Лента – это знак для её возлюбленного.

Фэда давно уже без ума от сына ярла Бодвара, что с того берега реки. И он отвечает ей  взаимностью. Хельд Бодвар каждый день посылает к мосту мальчишку проверить, повязала ли Фэда ленту. И, если лента есть, значит, будет она ждать его в полдень у развалин старой башни. Сколько они уже так встречаются, месяц? Знала бы эйлин Гутхильда, давно бы посадила дочку под замок. Но Олинн научила сестру, как уходить из крепости незамеченной.

Замок Бодвар стоит на скале, на другой стороне реки. Земли по эту сторону Эшмола находятся во владении ярла Олруда, а по ту сторону – ярла Бодвара. Хельд Бодвар – средний сын ярла, золотоволосый и широкоплечий, как и все его сыновья. Он красив, силён, и характер у него мягкий и весёлый. Отец не отправил его на войну, сказал, что должен кто-то присматривать за хозяйством. И в свои девятнадцать − это самый завидный жених во всей Илла−Марейне. Не удивительно, что Фэда влюбилась в него по уши.

Олинн знала все их тайны и даже немного завидовала сестре. Совсем немного. Самую малость.

Женихов с этой войной в Олруде совсем не стало. А мачеха в первую очередь думает о женихах для своих дочек. И когда в замке бывают высокородные гости, Олинн отправляют на кухню, чтобы под ногами не путалась и внимания от хозяйских дочерей не отвлекала. Но Брунгильда совсем кроха, Люция ещё мала для замужества, Селия лицом не вышла, хоть мать и наряжает её в шелка и янтарь, а вот красавицу Фэду этой осенью точно просватают. И если не за Бодвара, так за кого-то ещё более могущественного. Если, конечно, боги будут милостивы. Если туманы с великой Эль придут рано и укроют Перешеек до весны, не давая войскам короля Гидеона перейти на эту сторону.

Да и чего беспокоится Гутхильда? Фэда – вся в мать, о её красоте скальды* в округе все как один слагают песни: золотоволосая, белокожая, и глаза как чистая небесная синь. Она и поёт, и вышивает гладью, и ходит, точно лебедь плывёт по озеру.

Не то, что Олинн.

Но что переживать, Олинн верила, что боги награждают разными умениями не за просто так.  И вот она по-своему тоже счастлива. У неё есть крыша над головой, кусок хлеба, одежда, обувь и сухая постель. Её не утопили в болоте, как бесполезный лишний рот, и не продали в  рабство. И хоть она крутится в ежедневной суматохе замковой жизни, как белка в колесе, но зато она здесь нужна всем и каждому. А главное – она свободна. Не висит над ней тяжелым мечом необходимость нравиться и оправдывать надежды родителей. Хотя она и не знала, как это – нравиться? Матери она не помнила. А отцу никогда не была нужна.

Но вот когда ярл Олруд вернётся, оставив на границе заставы и дозоры, с ним вернутся и старшие сыны всех ярлов, что уехали с ним на войну. И прежде, чем отправиться дальше на север, в свои замки и владения, все они соберутся в Олруде. И будут пиры, и танцы, и праздники. И может, ей тоже повезёт, ведь до весны ещё далеко.

А весной война продолжится, но до того времени всякое может случиться.

Олинн подумала о том, кто вернётся вместе с отцом. И неплохо бы, если бы сын ярла Малора тоже приехал в замок. Она вспомнила пшеничные кудри и голубые глаза Рина Малора, вздохнула и чуть поддала лошади. Рину Малору вряд ли нужна бастард-полукровка, за которую не дадут в приданое даже одной меры серебра. Которой и имя-то своё отец дать не удосужился. С того дня, как он привёз её в замок, так она и осталась Олинн Суонн, что значит Озёрная. Или ничья.

Она тряхнула головой, перебрасывая волосы назад и отгоняя мрачные мысли. Надо торопиться. Пока она тут будет думать о женихах и своей горькой судьбе, монах там может и дух испустить. А она, вроде как, теперь за его судьбу отвечает.

Хотя, может, так оно было бы лучше? Может, Торвальд прав, и стоило бы отправить божьего человека прямиком в болото? Ведь все несчастья в Илла−Марейне начались именно с появления божьих людей…

Служители истинного бога появились здесь не так уж давно. Пришли с юга. И поначалу никто их не трогал, пусть себе проповедуют. Тут граница. Великая Эль − сердце Марейны, и тут много всякого понамешано: люди с Солёных островов, что пришли с запада, бросив свои лодки и оставив службу морскому богу, иннари* с севера со своими оленьими стадами и шаманами, ольхи* – воинственные северяне на горбоносых драккарах* и коротышки-болотные жители – вьёли*. И такие, как Олинн − полукровки. Жили бок о бок и верили каждый в своих богов. И пока проповедники ходили от деревушки к деревушке, от замка к замку и бормотали, рисуя свои знаки, да просили милостыню, никому они не мешали. Но кто же знал, что вслед за проповедниками в стоптанных башмаках и с котомками для медяков, с юга придут рыцари веры в кольчугах и с мечами?! И будут жечь, корчевать капища и рубить священные деревья, насаждая истинную веру в их огненного бога и строя храмы из сосновых брёвен. В первый год противостояния, когда рыцари веры впервые появились по эту сторону болот, ярл Олруд как раз вернулся из похода на север. Быстро собрал фирд* и всех рыцарей со святошами отправил к богам: кого перебили, кого загнали в болота, да они утонули, а недобитые остатки святого войска позорно бежали на юг, далеко за Перешеек.  Но король Гидеон отступать не собирался, и вскоре появились новые рыцари, и на границе вспыхнула настоящая война. А вот теперь слуги истинного бога добрались и сюда, в Илла−Марейну, на самый север.

И будь на месте Олинн кто-то другой, он, наверное, бросил бы этого божьего слугу умирать на той тропинке, и, может, это было бы правильно. Но ворон дал знак именно ей…

Она вздохнула, поправила притороченную к седлу сумку и окинула взглядом каменную гряду, подёрнутую понизу густым лиственничным лесом. Замок Олруд стоит на возвышении, среди скал. От него в сторону моря убегает дорога, петляя между невысоких лесистых сопок. Идёт она на северо-запад, к заливу. К самой удобной гавани на многие кварды вдоль неспокойного марейнского побережья. А на восток и юг тянутся бесконечные Великие болота Эль. Так-то жителям Олруда  нечего бояться здесь, крепость хорошо защищена со всех сторон. Но смутное предчувствие надвигающейся беды медленно нарастало где-то в сознании.

Олинн чуть попридержала лошадь на вершине гряды и посмотрела в сторону Перешейка. Может, Великая Эль даст ей подсказку? Ждать ли беды?

Денёк погожий, и дымка отступила, так, что видно стало далеко-далеко. И, не утопая в тумане, болота сейчас казались бескрайним изумрудным покрывалом из бархата, расшитым багровыми стежками вересковых полян, да отцветающей плакун-травой. А кое-где уже начали проглядывать и лилово-синие стрелки первых осенних ирисов.

В Илла−Марейне конец лета самое благодатное время. Тихое, ясное. Холодное течение уходит от её берегов, а на смену ему идёт тёплое, от которого зимы здесь всегда влажные и туманные. Зато в это межсезонье небо над Олрудом – бесконечная синь, и воздух чист, как слеза. Солнце ласково пригревает мшистые валуны, и хочется упасть в вересковые заросли и лежать, раскинув руки. Вдыхать ароматы спеющих ягод, хвои и густой запах прелой листвы, из-под которой прибиваются бесчисленные шляпки грибов.

Олинн вдохнула воздух полной грудью и почему-то подумала вдруг – скоро это всё закончится…

И точно в подтверждение этих мыслей, лошадь забеспокоилась, подрагивая шкурой – налетели пауты полакомиться свежей кровью, и  Олинн замахала руками, отгоняя и назойливых кровопийц, и дурные предчувствия.

Некогда ей валяться среди вересковых зарослей!

Она ещё раз глянула в сторону Перешейка и пустила лошадь вниз по тропинке, пролегавшей между огромных валунов в зелёных пятнах мха и разлапистых папоротников. Нужно торопиться.

Из замка она прихватила с собой копчёной оленины, куропатку, хлеба и сыр – хватит им с Торвальдом на два дня. А монах…Вряд ли он что-то сможет есть. Уж точно не сейчас. Но если он всё-таки очнётся, то из куропатки она сварит похлёбку.

Торвальд, уезжая из замка, всё бормотал, что стоило бы сказать о найденном на болотах человеке старшему хирдману, но Олинн знала, чем всё закончится. Пошлют кого-нибудь перерезать ему глотку, да бросят в болото. И поэтому она убедила Торвальда, что от живого монаха всем будет больше пользы – он расскажет, как пробрался через Перешеек и попал сюда.

Монаха Олинн нашла там же, где они с Торвальдом его вчера и оставили. Видно было, что ночью он бредил, и пока метался в лихорадке, перевернул и кружку с отваром, и всю лежанку скомкал. На его лице крупными бисеринами блестел пот, а губы потрескались от горячки. Он шевелил ими, пытаясь произнести что-то. Олинн наклонилась и прислушалась:

Илли? Илия? Иллирия?

Но что это могло означать, она не знала.

− Н-да, плохо это всё, − Олинн осторожно опустилась рядом, дотронулась до запястья раненого – кожа просто пылала − и пробормотала сокрушённо: – Так, голубчик, ты скоро точно испустишь дух. И что же мне с тобой делать?

Может, и правда, отвезти его в замок, лекарю показать? Только вряд ли раненый выдержит такую дорогу. А замковый лекарь слишком важен и стар, чтобы тащиться сюда ради какого-то чужака.

Ночью, видимо, когда раненый метался в бреду, повязка с мазью и мхом сползла с его лица, но, как ни странно, рана сильнее не воспалилась и даже выглядела вполне прилично. Конечно, зашила Олинн её так себе, Тильда бы сделала не в пример лучше, но вряд ли для монаха ценна внешняя красота.  А вот почему жар такой сильный?

Она присмотрелась внимательнее. Вчера второпях не заметила и решила, что все раны у монаха только на голове. Но сейчас, когда в своих лихорадочных метаниях он содрал с плеч кожушок, Олинн увидела сквозь одну из прорех, что на груди у него тоже виднеются воспалённые багровые полосы.

− Торвальд?! Иди-ка сюда! – кликнула она старого вояку. − Помоги мне.

− Да будет тебе возиться с ним, пичужка! Вернётся твоя ведьма и подлатает его, коль уж такая нужда. А раз не помер до сих пор, то и не помрёт, видно, такая уж воля богов, − пробурчал Торвальд, оглаживая пышные усы.

− На всё у тебя воля богов, − усмехнулась Олинн, − да что-то ты свою судьбу особо никому не доверяешь, с чего бы, а? Давай уже! Помоги! Надо его раздеть, а не о богах рассуждать. Им виднее, раз они бросили его у нас на пути. Не зря же мы его тащили сюда?!

− Ох и шебутная же ты, пичужка, − буркнул Торвальд, − всё-то тебе не сидится…

− Давай, давай, будет тебе причитать! – усмехнулась Олинн.

Торвальд приподнял монаха, и она стащила кожушок. Хотела снять и рясу, но, когда попыталась распутать завязки на груди, поняла, что ценности в этой одежде нет никакой. После стирки она, скорее всего, расползётся, если вообще её удастся отстирать. Не жалея, она вспорола ткань кинжалом. И обомлела.

− Ох, Луноликая! – прошептала Олинн, прижимая ладонь к губам.

Грудь у монаха оказалась могучей, так и не скажешь, что это божий человек. И теперь уж она точно уверилась, что тело это принадлежит берсерку, а не тому, кто просит смиренно милостыню. Ну, или раньше принадлежало. Мышцы бугрились под кожей, обрисовывая красивый рельеф, и волос на груди у него почти не было. Монах дышал бурно и хрипло, так что казалось, под рёбрами раздувается настоящий кузнечный мех. Но испугал Олинн вовсе не вид мускулистого мужского тела и этот хрип, а раны. Вся грудь монаха была исполосована так, словно его стегали толстым чешуйчатым кнутом. Широкие иссиня−красные полосы и кровоподтёки покрывали всё тело, уходя на плечи и, видимо, дальше на спину. А поверх них шло несколько глубоких рваных ран, как будто неведомый зверь прошёлся по нему когтями.

− Кто бы мог такое сделать? – полушёпотом спросила Олинн, беря в руки чистую тряпицу и подвигая плошку с отваром дубовой коры. – Может, он с кем дрался? Но с кем? И чем так можно исполосовать человека?

− Э−э−э нет, раны-то явно не боевые. А я слыхивал, что они любят себя истязать, эти святоши, − озадаченно пробормотал Торвальд, рассматривая следы на теле монаха, − то цепями себя скуют, то кнутом исхлещут, то в кандалах ходят − умерщвляют плоть, как мне один из них говаривал. Дескать, всё это зачтётся им потом в небесных чертогах. И огнём себя прижигать тоже любят, вроде как жертва плоти истинному богу.

− Да как человек может с собой такое сделать добровольно? – удивлённо спросила Олинн. – Да и чем?

− Ну, человек-то глуп, кто знает, чему их там учат в этих монастырях. Может, отваром из мухоморов поят, а то и из чёрных поганок, чтобы голову затуманило. А от поганок-то человек, что хошь, начнёт вытворять. Хошь, вон, и исхлестать себя может, будто в парильне.

− Тут где-то у Тильды уксус должен быть, надо его обтереть, сбить горячку. Найди мне бутыль, − распорядилась Олинн. – А я пока раны промою. Эх, надо было ещё вчера это сделать! Что же я не догадалось-то!

Торвальд отвернулся и принялся греметь склянками, бормоча себе под нос, что всё это глупое занятие. Нашёл какую-то бутыль, понюхал, выругался и, сунув Олинн в руки, ушёл наружу, подальше от ведьминских настоек. А Олинн наклонилась над раненым, рассматривая ссадины и рубцы, и толстую цепь, на которой висело грубо сделанное солнце с ключом посередине – хольмгрег*. Знак принадлежности к монастырской общине. Солнце – символ истинного бога, а ключ означал самую низшую ступень – послушников. Именно они бродили по деревням, проповедуя и прося милостыню. Их главной задачей было научиться смирению, а ключ – это знак, гласящий о том, что человек открыл себя истинному богу. Олинн видела уже такие ключи у других монахов. У одного из них он был таким огромным, что оттягивал шею, но монах лишь повторял, что это для спасения его души, и что терпение – это благо.

А этот ключ был поменьше, и он, и солнце были сделаны из какого-то тёмного металла. И то ли кузнец, который их ковал, был неумёхой, то ли так это и задумывалось, но солнце было сильно расплющено, так сразу и не поймёшь, что это такое, то ли круг, то ли лепёшка. На коже монаха, там, где оно к ней прикасалось, остался большой безобразный ожог. Можно было подумать, что хольмгрег сначала  раскалили, а потом прижали к груди на некоторое время, как тавру, которой иннари клеймят оленей. И это выглядело просто каким-то изуверством.

− Что у вас за бог такой, которому это нужно? – пробормотала она, смачивая тряпицу в отваре.

Олинн аккуратно приподняла железное солнце, чтобы обработать ожог, и от неожиданности даже отдёрнула руку. Под грубо сделанным хольмгрегом оказалось подвешенным ещё одно весьма странное украшение. Странное для избитого до полусмерти монаха в ветхой рясе.

Прикрепленная сзади хольмгрега крючком, за железным солнцем пряталась изящная восьмилучевая звезда из светлого серебра. И в полутёмной избушке Тильды Олинн на миг показалось, что, освободившись из плена, звезда вспыхнула и засияла, будто подмигивая.

В Олруде есть целая сокровищница, где ярл держит привезённые из походов богатства. И конечно, у мачехи и у Фэды полно ларцов с украшениями: кулоны, серьги, браслеты, сделанные из марейнского серебра. Жемчуга и россыпи янтаря, и оправленные в золото хризолиты, чего там только нет! Эйлин Гутхильда любит принарядиться, да и Фэда тоже. Но никогда раньше Олинн не видела таких изящных украшений. Столь тонкой работы в Олруде точно не встретишь.

Из середины звезды, словно большой кошачий глаз, на Олинн смотрел кусок зелёного янтаря.

Какая редкая вещица! И откуда она у монаха? Украл? Отдали в пожертвование? Вряд ли… Кто в здравом уме расстанется с такой красотой?!

Олинн потянулась и аккуратно сняла с монаха цепь вместе с солнцем и украшением, чтобы поближе его рассмотреть. Теперь понятно, почему так расплющено солнце, что почти превратилось в круг: оно прятало под собой эту серебряную звезду и полностью её закрывало. Подняв его за цепочку, Олинн потянула солнце вверх, чтобы оно не мешало рассмотреть изящную вещицу, и подошла к окну. Звезда закрутилась то в одну сторону, то в другую, словно радуясь освобождению. Она сияла так ярко и странно, что глаз не оторвать, и была похожа на огромную серебряную снежинку. И даже янтарь в её сердцевине засветился зелёным, каким бывает воздух в летнем лесу, пронизанный солнечными лучами.

И странное, необъяснимое желание нахлынуло на Олинн. Захотелось поймать эту снежинку в руку, и она так и сделала − подставила ладонь и опустила на неё звезду.

Острая боль иглой вонзилась прямо в сердце. Боль, похожая на ожог, только ожог такой острый, прошедший насквозь через всё тело: через ладонь, запястье и по плечу вверх, а уже оттуда к самому сердцу. Звезда вспыхнула, ослепляя, взвилась в воздух тысячей серебристых искр и засветилась так ярко, что Олинн непроизвольно зажмурилась и выронила цепочку с солнцем. А когда открыла глаза – звезды уже не было. Она рассыпалась и исчезла, и только на ладони, там, где она только что лежала, остались её серебристые очертания в виде рисунка.

От испуга Олинн непроизвольно сжала ладонь в кулак и прошептала, прижимая другую к губам:

− Ох, Луноликая! Это ещё что такое?!

Сердце забилось в испуге, как у зайца.

Где же звезда? Куда она делась?! Что с ней случилось? О, великие боги! Да мало ли, что это была за колдовская штука!

Олинн разжала кулак и, подбежав к окну, принялась рассматривать ладонь. Но там уже не осталось никаких следов, даже рисунка. Она бросилась к плошке с водой и быстро вымыла руки куском дегтярного мыла. Снова посмотрела на ладонь – никаких следов. Осмотрела пол – ни серебряной пыли, ни янтаря, ни кусочков украшения, как будто всё это ей просто привиделось. Только цепь с хольмгрегом валялись на полу там, куда она их уронила.

А что будет, когда  монах очнётся и узнает, что произошло? Он же и убить её может! За такое украшение кто хочешь убить может! А он, вон, какой страшный! А что скажет Торвальд?

И, словно в подтверждение её мыслей, монах снова забормотал и заметался на лежанке, пытаясь ухватить пальцами в воздухе что-то невидимое. И снова Олинн послышались в его бормотании странные слова:

Илли… Лири…

Она замерла посреди комнаты, глядя то на монаха, то на свою ладонь. А вдруг он очнётся? Будто мало ей страха!

Но монах лишь бормотал, крутил головой, то влево, то вправо, и, видимо, был где-то далеко в своём бреду.

− У-ф-ф! Ладно! Ладно, − Олинн сцепила пальцы, успокаивая себя. – Ничего не было. Ни−че−го не бы−ло. У-ф-ф! Не было никакого украшения!

Она глубоко вдохнула, выдохнула, постояла немного, успокаивая бешено бьющееся сердце, опять осмотрела ладонь и, не найдя следов, снова осторожно подошла к монаху. Заглянула в лицо – глаза у него закрыты, он точно ничего не видел. А если вдруг спросит, когда очнётся, то она скажет, что не было никакого хольмгрега. Мало ли, куда он мог деться: зацепиться за мох или кусты, пока они с Торвальдом тащили его в избушку. А то и раньше потерялся. Да он и сам, в конце концов, мог в бреду его оторвать. К тому же, это украшение явно ему не принадлежит, а у самого хольмгрега ценности никакой. И вообще, чего она так разволновалась? Если он вообще выживет, то пусть спасибо скажет Луноликой!

Хорошо, хоть Торвальд этого не видел. Старый вояка такого бы точно не одобрил. Он вообще всегда держался подальше от всякого колдовства, потому и в избушку Тильды старался не заходить – боялся вёльву. А вот и жаль, что здесь нет сейчас Тильды! Она-то точно подсказала бы, что это такое. Но когда она вернётся, Олинн тихонечко у неё выяснит, что это было за украшение, и куда оно могло деться.

Олинн подхватила хольмгрег и от страха сунула в глиняный горшок, стоявший на полке. И даже метёлкой  быстро подмела пол, на всякий случай. Она ещё раз глубоко вдохнула, тряхнула головой, отгоняя сомнения, и, закрутив волосы узлом на затылке, чтобы не мешали, принялась обрабатывать раны монаха. Вот только руки всё ещё дрожали, и она то и дело поглядывала на свою ладонь. Но ничего необычного больше не происходило. Серебряная звезда исчезла, не оставив никаких следов.

И то ли мазь помогла, то ли успокаивающие прикосновения её пальцев – монах перестал метаться и бормотать и даже задышал ровнее и тише.  Наложив на раны повязки с сушёным мхом и укрыв раненого шерстяным пледом, Олинн устало прислонилась к стене, усевшись прямо на лежанке.

− Кто же ты такой? – спросила она тихо, разглядывая раненого. – Как сюда попал? И чего ты такой лохматый? Как будто ваш бог запрещает вам волосы расчёсывать да заплетать! Или хотя бы остричь на худой конец? Странный он – ваш бог.

Бороду бы ему обрезать и эти космы тоже, ужас просто, что у него на голове! А какие большие у него руки… Кажется, если сложить обе её ладони, то его одна всё равно будет больше. И что за шрамы у него на запястьях? Странные шрамы, точно от кандалов.

Олинн посмотрела на его щиколотки. И там тоже были такие же шрамы, но уже застарелые.

Может, он был в рабстве? И бежал? Может, грёб где-нибудь на драккаре в проливах у Солёных островов? А может, и Торвальд прав. Бывает, что эти безумцы и к дереву себя приковывают, и не едят неделями. Странные они. И бог у них странный.

Зато какие у него ресницы, длинные и тёмные…

На севере такой, как он, никогда не будет считаться красавцем. Слишком чёрные волосы, и кожа тёмная, загорелая. Но что-то есть притягательное в нём, почему-то хочется его рассматривать.

− Интересно, как тебя зовут? – произнесла Олинн вслух. – И как мне тебя называть?

Она любила разговаривать сама с собой во время работы или в поездках. С лошадью, с деревьями и травами. С птицами. Если спрашивать у Великой Эль, то она всегда отвечает. Не словами, но знаками, подсказками, приметами. Лист с дерева упадёт, застрекочет белка, тучка набежит на солнце, или, как с этим монахом – ворон подскажет…

Вот и сейчас она надеялась, что чары помогут. Откликнутся на её вопросы. Но в избушке Тильды стояла густая тишина, и Олинн, вздохнув, встала и отправилась к очагу. Пора заняться едой.

Она решила сегодня остаться здесь и заночевать. Во-первых, из-за этой серебряной звезды. Мало ли, что это было, лучше тут переждать, чем ехать в замок. А во-вторых, из-за монаха. Вторые сутки в болезни обычно самые тяжёлые, и если к третьему дню больной не умрёт, то и дальше выкарабкается. А потом придёт Тильда, и она оставит выздоравливающего ей.

Интересно, как монах отнесётся к тому, что его выходила вёльва?

Олинн прыснула со смеху, помешивая похлёбку в котелке, и, посмотрев через плечо, произнесла, обращаясь к своему больному:

− Ну ты уж прости, что спасает тебя не твой бог, а ведьминские травы и мази. Но может, они прочистят тебе ум, и, вернувшись к своим братьям, ты расскажешь им, что не надо сжигать наши священные места и убивать наших знахарей. И королю своему скажешь, чтобы не шёл за Великие болота, а то сгинет.

Торвальд заглянул в избушку – принёс ещё дров для очага и спросил, кивнув на монаха:

− Жив ещё?

− А ты ждёшь не дождёшься, что он умрёт? – усмехнулась Олинн. – Из моих рук ещё никто не уходил в Тёмный Чертог, думаю, и для него час ещё не настал.

− Зря ты не слушаешь меня, пичужка! Ох и зря! – Торвальд задумчиво погладил усы и сделал шаг назад, так, чтобы стоять за порогом ведьминской избушки. – Не нравится мне этот монах. Не похож он как-то… на божьего человека.

− Чем же не похож?

− Торквес у него на шее, видишь?

Олинн тоже обратила внимание. Грубо сделанный обруч, из тёмного металла, из того же, что и солнце. Витая основа, словно два сплетённых между собой болотных ужа, заканчивалась сцепленными медвежьими лапами. Торквесс этот снять можно было только в кузнице, и он больше напоминал ошейник, чем украшение.

− Может, это тоже наказание такое? – спросила Олинн, снимая похлёбку с огня. – Ну, знаешь, вроде как за старую жизнь? Помнишь того монаха, который огромный ключ на шее носил? Ну, вот и это что-то вроде. Я вот ещё подумала, может, он в рабстве был? Видишь, следы от кандалов? Наверное, он бежал, а в божьего человека переоделся при случае.

− Может, и так… А может, его подослали сюда… разведать что тут, да как. Да узнать обходные пути вокруг болот. Ладно, пичужка, как очнётся твой монах, так отвезём его в замок – пусть расскажет, как сюда попал.

Вечером Олинн зажгла свечи в осколках глиняных плошек и, осторожно присев рядом с монахом, потрогала его лоб. Он всё ещё был горячим, и губы мужчины потрескались от жара. Пил он мало, за всё время она смогла едва ли треть кружки в него влить. Она принесла деревянную ложку и, набрав немного отвара, поднесла к его губам, произнеся, почему-то шёпотом:

− Пей. Ну же, выпей немного. Или высохнешь, как берёзовый лист по осени. Давай же, ну! Что же ты какой упрямый!

Губы чуть приоткрылись, и ей удалось влить, наверное, половину ложки.

− Ну вот. Теперь ещё одну, − Олин снова зачерпнула отвар.

− Илли… Ли… Лия… Илли…

Монах зашептал тревожно и заметался на подушке, мотая головой из стороны в сторону, а потом вдруг схватил Олинн за запястье, да так крепко, что чашка с отваром вылетела у неё из рук и покатилась по каменному полу.

− Да что же ты делаешь! – воскликнула Олинн, отчаянно пытаясь выдернуть руку из цепкого захвата.

− Ллли… Лия… Иллия…

Монах приподнял голову, словно пытался что-то ей сказать, но тут же упал на травяную подушку и разжал руку. А Олинн в испуге отскочила к другой стене.

− Ох, Луноликая! – пробормотала она, потирая запястье. Синяки теперь останутся. – Вот вам и спасибо за гостеприимство, эйда Олинн! Грубиян! Не рука, а медвежья лапа! Вот так и буду тебя звать! Бьорном!*

Ну, а что? Медвежье имя ему подходит как нельзя кстати.

*Ситта – термин, придуманный в рамках данного мира. Место заготовки чего−либо, временная база, хутор.

*Стивард – (др.-сканд. stivardr) – древнескандинавское слово, буквально означающее «хранитель дома». Применялось к человеку, ответственному за частный или общий дом, управителю. В XI веке это понятие попало в древнеанглийский язык, превратившись, в конечном счете, в звание стюарда – управляющего крупным хозяйством.

*Скальд – древнескандинавский певец-поэт.

*Драккар  – (норв. Drakkar, от древнескандинавского Dreki – «дракон») – так сегодня принято называть деревянный корабль викингов, длинный и узкий, с высоко поднятыми носом и кормой. 

*Иннари, ольхи, вьёли – придуманные народности в рамках данного мира. 

*Хольмгрег – религиозный символ в виде солнца – знака истинного бога, на котором посередине располагается знак, означающий место владельца в иерархии служения. Ключ – это послушник, самый низ иерархии. Данный символ авторская выдумка, как и само слово.

*Фирд – национальное ополчение в англосаксонской Британии, представляющее собой армию, созываемую королём из свободных землевладельцев для защиты территории страны от внешней агрессии. В романе использован, как обозначение ополчения собираемого несколькими ярлами. Объединение нескольких ярлов и их дружин для борьбы с внешним врагом.

* Бьорн − (швед. Björn, норв. Bjørn) – скандинавское мужское имя (буквально означает «медведь»).