Текст книги "Бен-Гур"

Хотя до этого человека было еще далеко, Иуда заметил, что одного его присутствия было достаточно, чтобы люди смотрели на него раздраженно и угрюмо. Они свешивались через парапеты своих крыш или дерзко выступали вперед, грозя ему кулаками; с криками бежали за ним; плевали на него, когда он проезжал под перекинутыми с крыши на крышу мостиками; некоторые женщины даже снимали с ног сандалии с явным намерением запустить ими в него. Когда процессия приблизилась, крики стали более отчетливыми: «Грабитель, тиран, римская собака! Долой Ишмаэля! Верни нам нашего Анну!»

Когда офицер поравнялся с их домом, Иуда обратил внимание, что тот отнюдь не разделял безразличия, которое так искусно было написано на лицах сопровождавших его солдат: лицо офицера было сумрачно и гневно, а взгляды, которые он время от времени бросал на своих обвинителей, исполнены такой угрозы, что наиболее малодушные отшатывались в сторону.

Только теперь юноша вспомнил об обычае, существовавшем со времен первых цезарей: главнокомандующие, для демонстрации своего положения, показывались на публике только с лавровым венком на голове. По этому признаку он определил, кем был этот офицер – ВАЛЕРИЙ ГРАТ, НОВЫЙ ПРОКУРАТОР ИУДЕИ!

Сказать по правде, поведение римлянина под градом ничем не спровоцированных обвинений заслужило симпатию юного иудея; так что, когда римлянин завернул за угол их дома, юноша перегнулся через парапет. Под его рукой кусок плитки отделился от парапета и заскользил вниз. Ужас охватил юношу. Он быстро выбросил руку вперед, чтобы перехватить падающий кусок. Для стороннего наблюдателя все выглядело так, как если бы он что-то бросил вниз. Его усилие пропало втуне, даже наоборот – его выброшенная вперед рука лишь оттолкнула кусок плитки еще дальше. Он закричал во весь голос. Солдаты стражи взглянули вверх, поднял свой взгляд и новый наместник, и в это мгновение кусок плитки ударил в него, свалив на землю.

Когорта тут же остановилась; солдаты эскорта спешились и поспешили прикрыть наместника своими щитами. С другой стороны, зеваки, видевшие все происшедшее, не усомнились в том, что удар был нанесен намеренно, и принялись приветствовать юношу, до сих пор стоявшего за парапетом у всех на виду, окаменев от содеянного и от предчувствия последствий.

Мятежный дух между тем с неимоверной быстротой охватил всех стоявших на крышах вдоль линии движения процессии, объединил людей и заставил их действовать. В едином порыве они принялись отбивать облицовку своих парапетов, выламывать куски самана, из которого были сложены крыши большинства домов в округе, и в слепой ярости метать их в легионеров, столпившихся внизу. Разгорелось сражение. Но дисциплина и опыт, как и всегда, взяли верх. Мы не будем описывать привычку к сражениям одних и отчаяние других – они в равной мере не играют особой роли для нашего рассказа. Посмотрим лучше на несчастного виновника всего случившегося.

Он отступил на шаг от парапета, лицо его было бледным.

– О, Тирца, Тирца! Что же с нами будет?

Сестра его не видела всего случившегося внизу, но слышала крики и видела, что делают стоявшие на крышах домов люди. Она понимала, что происходит нечто ужасное; но не знала, что именно послужило причиной всего происшедшего и грозит ли опасность ей или ее близким.

– Что случилось? Что все это значит? – охваченная тревогой, спросила она.

– Я убил римского правителя. Плитка упала прямо на него.

Казалось, невидимая рука бросила ей в лицо горсть пепла – так оно посерело. Девушка обхватила брата за шею и, не говоря ни слова, с тоской посмотрела ему в глаза. Его испуг передался ей, а вид сестры придал ему сил.

– Я сделал это не намеренно, Тирца, – это был просто несчастный случай, – уже более спокойно произнес он.

– Что они сделают с нами? – спросила она.

Он бросил взгляд на суматоху, мгновенно возникшую внизу на улице, на крыши домов и подумал о грозном выражении лица Грата. Если бы он не был мертв, то до какого предела простерлась бы его месть? А если он мертв, то во что выльется гнев легионеров, и так уже доведенных толпой до неистовой ярости? Чтобы избежать ответа на эти вопросы, он снова посмотрел вниз через парапет как раз в тот самый момент, когда один из стражников помогал римлянину снова сесть на коня.

– Он жив, он жив, Тирца! Да будет благословен Господь Бог наших отцов!

С этим криком и посветлевшим лицом он отпрянул от парапета и ответил на ее вопрос:

– Не бойся, Тирца. Я объясню, как все это произошло, они вспомнят нашего отца и его службу и не сделают нам ничего плохого.

Он уже вел сестру к летней беседке на крыше, когда крыша дрогнула под ногами, а до слуха их донесся треск выбиваемых дверей, сопровождавшийся воплем страха, раздавшимся во внутреннем дворике. Он остановился и прислушался. Вопль повторился; затем послышался топот множества ног и яростные голоса, смешавшиеся с мольбами; после чего донеслись вопли обезумевших женщин. Солдаты выломали выходившую на север дверь и рассыпались по дому. Ужасное ощущение загнанных зверей охватило брата и сестру. Первым его порывом было убежать; но куда? Спасти их в такой ситуации могли бы только крылья. Тирца, с глазами полными слез, схватила его за руку.

– О, Иуда, что там такое?

Во дворе явно убивали слуг – и его мать! Не ее ли голос он слышал среди других? Собрав все остатки воли, он произнес:

– Оставайся здесь и жди меня, Тирца. Я спущусь вниз, узнаю, что случилось, и вернусь к тебе.

Голос его звучал не так уверенно, как ему бы хотелось. Сестра лишь плотнее прижалась к нему.

Снизу снова донесся животный крик его матери. Теперь в этом не было никаких сомнений. Он больше не колебался.

– Ладно, пойдем посмотрим.

Терраса или галерея, от которой начиналась лестница, была полна солдатами. Другие, с обнаженными мечами в руках, рыскали по комнатам. В одной из них несколько женщин, сбившись в кучку, просили о пощаде и молились. Чуть в стороне другая женщина, в разорванной одежде, с растрепанными волосами, изо всех сил вырывалась из рук солдата, державшего ее. Ее истошные крики, перекрывая общий шум, были слышны даже на крыше. К ней-то и бросился Иуда – длинными шагами, едва ли не прыжками, – крича: «Мама, мама!» Она протянула к нему руки и почти уже коснулась его, как вдруг сильная рука схватила Иуду и оттащила его в сторону. Он услышал, как кто-то громким голосом произнес:

– Вот он!

Иуда взглянул на говорившего и узнал Мессалу.

– Что, этот и покушался? – произнес высокий человек в защитном облачении легионера, чрезвычайно искусной работы. – Да это же всего лишь мальчишка.

– О боги! – ответил на это Месссала, даже сейчас не отказавшийся от своей манеры разговора. – Вот новая философия! Что бы сказал Сенека о суждении, что человек должен быть достаточно взрослым, чтобы смертельно ненавидеть кого-то? Он у вас в руках, вот это его мать, а там его сестра. Вам попалась вся семейка.

Ради своих родных Иуда забыл недавнюю ссору.

– Помоги им, о мой Мессала! Ради нашего детства – помоги им. Я – Иуда – молю тебя.

Мессала сделал вид, что не слышит его слов.

– Я вам больше не нужен, – произнес он, обращаясь к офицеру. – Зрелище на улице куда забавнее. Эрос низвергнут, да здравствует Марс!

С этими словами он повернулся и вышел на улицу. Иуда понял его и, с горечью в сердце, вознес молитву к Небесам.

– В час моей мести, о Боже, – шептал он, – дай мне возложить руку на этого человека.

Собрав всю свою волю, он повернулся и сделал шаг к офицеру.

– Господин, эта женщина, как вы слышали, – моя мать. Пожалейте ее, пожалейте и мою сестру. Господь справедлив, Он отплатит вам добром за добро.

Офицер, похоже, был тронут его словами.

– В башню женщин! – отдал он приказ солдатам. – Но не позволяйте себе ничего. Я спрошу у них, как с ними обращались.

Затем он повернулся к солдатам, державшим Иуду, и приказал:

– Найдите веревку, свяжите ему руки и выведите на улицу. С ним мы еще разберемся.

Мать увели. Юная Тирца, в своем домашнем одеянии, оцепенев от страха и внезапности всего случившегося, под присмотром солдата двинулась за ней. Иуда бросил на каждую из них прощальный взгляд и закрыл лицо руками, словно желая навсегда сохранить в памяти эту сцену. Может быть, он и проронил несколько слез, но никто из окружающих этого не заметил.

Затем в душе его произошло то, что по праву может быть названо чудом. Внимательный читатель нашего рассказа из предыдущего повествования знает уже достаточно, чтобы понять: молодой иудей, о котором идет речь, обладал мягкостью характера, граничащей с женственностью, – что, как правило, свойственно тем, кто любит и любим. Обстоятельства его жизни не требовали пробуждения в нем жесткости и твердости натуры. Временами он ощущал в себе всплески амбиций, но они оставались мечтами ребенка, гуляющего по берегу моря и всматривающегося в величаво проходящие мимо суда. Но теперь, если мы представим себе кумира, привыкшего к обожанию и внезапно сброшенного с алтаря, лежащего среди обломков своего маленького мира любви, то это вполне сравнимо с тем положением, в котором оказался юный Бен-Гур. Но ничто внешне не говорило пока о том, что внутри его произошла перемена. Разве что, когда он гордо вскинул голову и протянул руки солдатам, принявшимся связывать его, детская припухлость губ, напоминавших рот Купидона, исчезла, сменившись жесткой мужской складкой. В это мгновение он отринул свое детство и стал мужчиной.

Со двора раздался звук трубы. Услышав сигнал отбоя, с веранды стали спускаться солдаты, многие из которых, не осмеливаясь появиться в строю с «трофеями», просто бросали их на пол, пока он не оказался весь усеян многими ценными предметами. Когда Иуду свели вниз, солдаты уже стояли в строю.

Мать, дочь и домашнюю прислугу вывели через северные ворота, обломки которых еще болтались на петлях. Вопли челяди, многие из которых родились в этом доме, разрывали душу. Когда же из дома вывели всех лошадей и выгнали скот, Иуда начал осознавать размах мстительности прокуратора. Здание было обречено. Ни одно живое существо не должно было остаться в его стенах. Если в Иудее был кто-то еще, осмелившийся хотя бы задуматься о покушении на римского наместника, гнев, обрушившийся на благороднейшую семью Гур, послужил бы ему предостережением; руины же обиталища должны были служить живым напоминанием о случившемся.

Офицер терпеливо ждал на улице, пока несколько его подчиненных на скорую руку чинили выбитые ворота.

Сражение на улице уже почти прекратилось. Лишь клубы пыли, поднимавшиеся из-за некоторых домов, говорили о том, что кое-где схватка продолжается. Когорта уже почти построилась, ее великолепие, как и ее ряды, совершенно не уменьшилось. Не заботясь о своей собственной судьбе, Иуда не смотрел ни на что, кроме группы пленников, тщетно разыскивая среди них взором свою мать и Тирцу.

Внезапно с земли поднялась недвижно лежавшая женщина и бросилась назад, ко входу в дом. Несколько солдат попытались было схватить ее, но она с неожиданной ловкостью увернулась от них. Подбежав к Иуде, она бросилась на землю и обхватила его колени, прижавшись к ним головой. Ее растрепанные черные волосы, перепачканные пылью, упали ей на лицо.

– О, Амра, моя добрая Амра, – сказал юноша, – да поможет тебе Господь, я, увы, бессилен.

Старуха не могла произнести ни слова.

Он нагнулся к ней и прошептал:

– Живи, Амра, ради Тирцы и моей матери. Они вернутся, и тогда...

Солдат попытался было оттащить ее, но она вырвалась у него из рук и бросилась сквозь ворота в опустевший двор.

– Да черт с ней, – махнул рукой офицер. – Мы опечатаем дом, и она сдохнет с голоду.

Солдаты продолжили возню с воротами. Закончив работу, они забили их крест-накрест досками и вышли через западный вход, тоже забив его.

Когорта промаршировала обратно в башню, где прокуратор расположился на отдых, заключив под стражу своих пленников. На десятый день после этого события он побывал на Рыночной площади.

Глава VII
ГАЛЕРНЫЙ РАБ

На следующий день отряд легионеров подошел к опустевшему дворцу и, крепко-накрепко заколотив ворота, запечатал их восковыми печатями, прибив на каждом углу здания табличку на латыни:

«СОБСТВЕННОСТЬ ИМПЕРАТОРА».

Высокомерные римляне считали, что одного только провозглашения приговора было вполне достаточно. Впрочем, так оно и было.

Еще сутки спустя, около полудня, декурион с командой из десяти всадников вошел в Назарет с юга, по дороге, ведущей из Иерусалима. В те времена это была пригоршня беспорядочно рассыпанных по склону холма домов, с одной только улочкой, скорее похожей на тропу, пробитую входившими и выходившими стадами. К местечку этому с юга подходила большая равнина Эздраэлона, с вершин холмов, возвышавшихся к западу от городка, можно было увидеть и голубую даль Средиземного моря, и равнины за Иорданом и Хермоном. Долина под городом и земли, лежащие за ней, были отданы под сады, виноградники, огороды и пастбища. Несколько рощиц пальмовых деревьев придавали ландшафту восточный колорит. Домики, в беспорядке разбросанные тут и там, имели весьма непритязательный вид – квадратные одноэтажные строения с плоскими крышами, увитые виноградными лозами. Недостаток влаги, превративший холмы Иудеи в ржавую и безжизненную пустыню, заканчивался у границ Галилеи.

Звук трубы, раздавшийся, когда кавалькада приблизилась к селению, произвел магический эффект на его обитателей. Ворота дворов и двери домов распахнулись, из них выскочили люди, страстно желающие первыми увидеть и встретить необычных гостей.

Назарет, следует помнить, и был под властью Иуды из Гамалы; поэтому нетрудно представить чувства, с которыми были встречены легионеры. Но когда они вступили в город и двинулись по единственной улице, стало понятно порученное им задание. Страх и ненависть сменились любопытством, под влиянием которого люди, зная, что отряд обязательно должен будет сделать привал у колодца в северо-восточной части города, вышли из своих ворот и дверей и потянулись вслед за процессией.

Внимание толпы привлек заключенный, которого вели под охраной конные стражники. Он двигался пешим, с непокрытой головой, полунагой, со связанными за спиной руками. Ремень, привязанный к его запястьям, был закреплен к упряжи одной из лошадей. Кавалькада в движении поднимала дорожную пыль, которая окутывала ее желтой завесой, а временами всадники даже скрывались в густом облаке пыли. Изнемогающий узник шагал впереди, еле двигая стертыми в кровь ногами. Обитатели поселения видели, что он совсем молод.

Около колодца декурион скомандовал привал и, вместе с большинством всадников, спешился. Измотанный узник рухнул в дорожную пыль, не издав ни звука: было совершенно ясно, что силы его на исходе. Когда обитатели приблизились, то смогли рассмотреть, что по возрасту он едва ли не мальчик.

Пока солдаты утоляли жажду, передавая друг другу бадью с водой, на дороге, ведущей из Сеппориса, появился человек. Завидев его, одна из женщин закричала:

– Смотрите! Там идет плотник! Теперь мы что-нибудь узнаем.

Человек, которого она имела в виду, обладал весьма почтенной внешностью. Длинные седые волосы падали из-под края его высокого тюрбана, белая борода спускалась на грудь. Он был облачен в длинную серую рубаху и двигался медленно не только в силу своего возраста, но еще и потому, что нес с собой массивные и тяжелые инструменты – топор, пилу и разметочный нож. К тому же было видно, что он прошел довольно большое расстояние без отдыха.

Он остановился неподалеку от собравшихся зевак.

– О, рабби, добрый рабби Иосиф! – воскликнула женщина, подбегая к нему. – Здесь узник, пойдем, спроси солдат про него, потому что мы хотим знать, кто он такой, и что он сделал, и что они хотят сделать с ним.

Лицо рабби осталось невозмутимым. Взглянув на узника, он приблизился к офицеру.

– Да ниспошлет вам Господь мир! – просто приветствовал он пришлецов.

– И тебе того же! – ответствовал декурион.

– Вы идете из Иерусалима.

– Да.

– Ваш узник еще молод.

– Да – годами.

– Могу я спросить, что он сделал?

– Он убийца.

Толпа в изумлении зашепталась, но рабби Иосиф продолжил свои расспросы:

– Он сын Израиля?

– Он еврей, – сухо ответил на это римлянин.

Собравшуюся толпу охватила жалость.

– Я ничего не знаю о ваших племенах, но могу вам сказать о его семье, – продолжал офицер. – Вы, может быть, слышали об одном из отцов города Иерусалима по имени Гур – так вот, его зовут Бен-Гур. Его отец жил во времена Ирода.

– Мне доводилось его знать, – сказал Иосиф.

– Так вот, это его сын.

В толпе раздались крики, и декурион поспешил охладить ее пыл.

– Позавчера, среди бела дня, на улице Иерусалима он едва не убил благородного Грата, бросив ему в голову плитку с крыши дворца – полагаю, отцовского.

В разговоре наступила пауза, во время которой взоры всех назаретян обратились на юного Бен-Гура.

– Он его убил? – спросил рабби.

– Нет.

– Но он все же осужден.

– Да. Каторга на галерах пожизненно.

– Господь да поможет ему! – сказал Иосиф, впервые за это время потеряв свою флегматичность.

Тем временем юноша, пришедший вместе с Иосифом, но стоявший до этого за его спиной, положил на землю топор, который он держал в руках, и, подойдя к большому камню, стоявшему рядом с колодцем, взял с него бадейку с водой. Проделано это было так тихо, что охранники даже не успели ему помешать – юноша уже стоял около узника, протягивая ему воду.

Рука, мягко легшая на его плечо, привела в себя несчастного Иуду. Подняв взор, он увидел лицо, которое невозможно было забыть – лицо юноши примерно такого же возраста, обрамленное прядями светло-каштановых волос, с лучистыми темно-голубыми глазами, столь нежными, столь призывными, столь исполненными любви и святой цели, что в них словно была сосредоточена вся власть и воля. Дух иудея, ожесточившийся за эти дни и ночи страданий от свершенной над ним несправедливости до такой степени, что мысль о мщении заполнила для него весь мир, растопился под этим взглядом совершенно незнакомого ему человека и стал мягче воска на солнце. Он припал губами к бадье с водой и стал жадно глотать холодную влагу. Ни он, ни незнакомец не обменялись ни единым словом.

Когда жажда была утолена, рука, которая все это время лежала на плече страдальца, опустилась ему на голову и оставалась на пыльных завитках его волос на время, необходимое для благословения; затем незнакомец поставил бадью на место и, подняв топор, снова ушел за спину рабби Иосифа. Взоры всех собравшихся, в том числе и декуриона, были прикованы к нему.

Привал подошел к концу. Когда все солдаты напились и напоили лошадей, декурия снова двинулась в путь. Но декурион уже был не тем человеком, что раньше: он помог узнику подняться из дорожной пыли и подсадил его на круп лошади за спиной одного из солдат. Назаретяне разошлись по своим домам – а вместе с ними рабби Иосиф и его подмастерье.

Так, в первый раз, встретились – и тут же расстались – Иуда и Сын Марии.

Книга третья

К л е о п а т р а

...Я хочу нагореваться вволю,

Соразмерно огромности удара.

Внизу появляется Диомед.

Ты узнал?

Он умер?

Д и о м е д

Он на волосок от смерти,

Но дышит.

У. Шекспир.

Антоний и Клеопатра[21]21
  Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть]

Глава I
МОРСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ КВИНТА АРРИЯ

Город Мизены[22]22
  Мизены – мыс и город в Кампании, стоянка римского флота.


[Закрыть] получил свое имя по названию мыса в нескольких милях юго-западнее Неаполя, у основания которого был он расположен. До наших дней от него дошли только руины; но в году от рождения нашего Господа двадцать четвертом – в который мы бы и хотели перенести нашего читателя – место это было одним из самых значительных на западном побережье Италии.

В упомянутое время путешественнику, поднявшемуся на городскую стену, открывалась панорама Неаполитанского залива; непревзойденной красоты побережье, курящийся дымом конус Везувия, небо и волны темно-голубого цвета, омывающие острова Иския и Капри. Его взор, блуждая в благоуханном воздухе от одного острова к другому, наконец – поскольку эта красота столь же утомляла глаз, как сладости язык, – останавливался на зрелище, которого лишен современный турист: под ним располагалась добрая половина римского флота. Принимая во внимание это обстоятельство, Мизены становились более чем подходящим местом для встречи трех владык, желающих на досуге разделить между собой мир.

В старину в городской стене, тянущейся вдоль берега, существовали ворота – пролет, которым заканчивалась улица, переходившая за пределами стены в мол, выступающий в море на несколько стадиев.

Однажды прохладным сентябрьским утром часовой, несший дозор на стене над воротами, встревожился, завидев группу людей, которая спускалась по улице к выходу из города, громко разговаривая между собой. Присмотревшись к ним, он снова погрузился в свою привычную дремоту.

Эта группа состояла человек из тридцати. Рабы несли факелы, которые больше чадили, чем светили, оставляя в воздухе запах индийского нарда. Владыки шли впереди плечом к плечу. Один из них, лет пятидесяти, лысоватый и несший поверх остатков растительности на голове лавровый венок, был, судя по почтительности, с которой к нему относились, центральным персонажем церемонии. Все трое были облачены в богатые тоги из белой шерстяной ткани с пурпурным подбоем. Дозорному оказалось вполне достаточно одного взгляда, брошенного на них. Незнакомцы принадлежали к элите общества и провожали своего друга на корабль после бурного прощания, затянувшегося на всю ночь. Подробности происходящего мы поймем, если вслушаемся в разговоры действующих лиц.

– Нет, мой Квинт, – говорил один из них, обращаясь к человеку с лавровым венком на голове, – это ошибка Фортуны, так скоро забирающей тебя от нас. Всего лишь вчера ты вернулся морем из-за Столбов. Ты ведь даже толком не почувствовал ногами землю!

– Клянусь Кастором! Если мужчина поклялся женской клятвой, – вторил ему другой, выпивший куда больше, – не будем жаловаться. Наш Квинт наверстает то, что он пропустил прошлой ночью. Играть в кости на качающемся на волнах корабле – не то, что играть на суше. Не так ли, Квинт?

– Не стоит ругать Фортуну! – воскликнул третий. – Она не слепа и не переменчива. При Антии, когда наш Аррий вопрошал ее, она ответила ему кивком головы, и на море не оставила его, направляя руль его корабля. Она забрала его от нас, но разве она не возвращала его нам с венцом новой победы?

– Его забрали от нас греки, – возразил первый. – Если уж ругать кого-то, то их, а не богов. Научившись торговать, они забыли искусство войны.

С этими словами компания прошла ворота и вышла на мол, перед которым расстилался залив, казавшийся еще прекраснее в свете раннего утра. Для старого мореплавателя плеск волн прозвучал как приветствие. Он глубоко вдохнул свежий морской воздух и поднял руки над головой.

– Я принес свои дары Фортуне в Пренесте[23]23
  Пренеста древний город в Латии, к востоку от Рима, с храмами Фортуны и Юноны.


[Закрыть], а не у Антия – и посмотрите! Она послала западный ветер. Благодарю тебя, Фортуна!

Его друзья повторили эти слова, а рабы принялись размахивать факелами.

– А вот и мой корабль – вон там! – продолжал он же, указывая на галеру, приближающуюся к молу. – Моряку не надо другой любовницы. Разве твоя Лукреция может быть грациознее, мой Гай?

Глядя на приближающийся корабль, он имел все основания для гордости. На невысокой мачте полнился ветром парус, весла в едином ритме опускались в воду, делали гребок, поднимались в воздух, застывали на несколько секунд и снова погружались в воду.

– Да, боги благосклонны к нам, – вновь заговорил старый мореход, не отрывая взгляда от приближающегося корабля. – Они даровали нам шанс. И наша вина, если мы им не воспользуемся. Что же до греков, то ты забыл, о мой Лентулл, что пираты, которых я собираюсь покарать, именно греки. Одна победа над ними стоит сотни побед над африканцами.

– И поэтому ты и направляешься в Эгейское море?

Моряк по-прежнему смотрел только на приближающийся корабль.

– Какое изящество, какая свобода! Он летит, словно птица! Только посмотрите! – задумчиво произнес он и тут же перебил себя: – Прости меня, мой Лентулл. Да, я направляюсь в Эгейское море и поскольку скоро покину вас, то расскажу причину этого – только держите ее в тайне. Я не хочу, чтобы ты упрекал дуумвира[24]24
  Дуумвир – здесь: 1) должностные лица, ведавшие сооружением и оснащением военных кораблей и командовавшие ими, либо 2) носители высшей власти в муниципиях и колониях (председательствующие в сенате и верховном суде).


[Закрыть], когда увидишься с ним. Он мой друг. Так вот... Торговля между Грецией и Александрией, как ты, может быть, слышал, вряд ли меньше, чем между Александрией и Римом. В этих краях люди уже не празднуют Цереалии[25]25
  Цереалия – праздник в честь Цереры (12 апреля), справлявшийся преимущественно плебеями.


[Закрыть], и Триптолем[26]26
  Триптолем – родом из Элевсины, любимец Цереры, создатель земледелия.


[Закрыть] посылает им урожай, который даже не стоит убирать. Поэтому торговлю зерном нельзя остановить даже на день. Вы, может быть, слышали и про херсонесских пиратов, гнездо которых находится на Понте. Отчаянные ребята, клянусь Вакхом! Вчера в Риме стало известно, что их флот прошел на веслах Босфор, потопил галеры Византия и Калхедона, прошел Пропонтиду[27]27
  Пропонтида (греч. «Предморье») – море между Геллеспонтом и Босфором Фракийским (ныне Мраморное море).


[Закрыть] и вырвался на просторы Эгейского моря. Торговцы зерном, держащие свои суда в Восточном Средиземноморье, перепуганы. Они дошли до самого императора, так что из Равенны сегодня выходят в море сто галер, а из Мизен... – Он помедлил, поддразнивая любопытство своих друзей, и с пафосом произнес: – Одна.

– Счастливчик Квинт! Поздравляем тебя!

– Да, это изрядное продвижение. Мы салютуем будущему дуумвиру, никак не меньше.

– «Дуумвир Квинт Аррий» звучит куда лучше, чем «трибун Квинт Аррий».

И друзья принялись осыпать его поздравлениями.

– Я рад за тебя, – произнес подвыпивший друг, – я очень рад за тебя; но, однако, пока не пойму, поможет ли тебе это продвижение сыграть в кости с судьбой или нет.

– Спасибо, спасибо вам всем, – ответил Аррий. – Хотелось бы мне, чтобы вы были авгурами. Так и быть! Покажу вам, что вы и в самом деле предсказатели божественной воли. Смотрите – и читайте.

Из складок своей тоги он извлек свиток и передал его друзьям со словами:

– Получено, когда мы с вами пировали прошлой ночью, – от Сеяна[28]28
  Сеян Люций Элий (ум. 31 г. н. э.) – римский политик, командир преторианской гвардии и заговорщик в правление императора Тиберия.


[Закрыть].

Имя это уже гремело во всем римском мире и не пользовалось той дурной репутацией, которую оно впоследствии приобрело.

– Сеян! – воскликнули друзья в один голос и склонились над строками послания.

«Сеян – Цецилию Руфусу, дуумвиру.

Рим, 19-й день до сентябрьских календ.

Цезарь получил хорошие отзывы о Квинте Аррии трибуне. В частности, он наслышан о его доблести, проявленной на просторах западных морей; так что он счел необходимым высказать свою волю на то, чтобы Квинт был немедленно переведен служить на восток.

Далее, в соответствии с волей нашего цезаря, вам предстоит отобрать сто первоклассных трирем с полным снаряжением, которые без промедления должны быть отправлены для действий против пиратов, появившихся на просторах Эгейского моря; Квинту же предстоит вступить в командование этим флотом.

Детали оставляю на твое усмотрение, мой Цецилий.

Дело это весьма спешное, как ты можешь понять, прочитав прилагаемые донесения и сведения об упомянутом Квинте.

Сеян».

Аррий почти не обращал внимания на читающих. По мере того как корабль приближался к молу, он все более и более очаровывался им. Взгляд его казался взглядом влюбленного. Наконец он позволил ветру заиграть распущенными складками своей тоги; в ответ на этот сигнал на аплюстре[29]29
  Аплюстра – приподнятая и разукрашенная часть корабельной кормы.


[Закрыть] был поднят алый флаг; несколько матросов, вышедших на палубу, стали выбирать шкоты, держащие антенну, или рей, убирая парус. Нос корабля поплыл в сторону, весла участили свои удары; корабль направился прямо к месту, где стояли Аррий со своими друзьями. Чуткость, с которой он слушался руля, и постоянство, с которым сохранял свой курс, были ценными качествами в предстоящем походе.

– Клянусь нимфами! – произнес один из друзей, возвращая свиток Аррию. – Мы можем больше не твердить о том, что наш друг будет великим человеком; он уже стал великим. Какие сюрпризы ты еще припас для нас?

– Никаких, – ответил Аррий. – То, что вы называете событием, давно не новость в Риме, особенно на пространстве между дворцом и Форумом. Дуумвир скрытен; что мне предстоит сделать, когда я стану во главе флота, он скажет только на палубе корабля, где меня ждет запечатанный пакет. Но корабль приближается и скоро пристанет, – произнес он, поворачиваясь к морю. – Интересно, кто им командует? Мне предстоит путешествовать и воевать вместе с ними. Не так-то просто пристать к этому берегу; так что давайте посмотрим и оценим их опыт и выучку.

– Как, ты еще не был на его борту?

– Я вижу этот корабль впервые; что ж, познакомимся в море. Там мы быстро поймем друг друга; любовь, как и ненависть, рождается от неожиданной опасности.

Корабль был того класса, который назывался naves liburnicae, – длинный, узкий, низко сидящий в воде, созданный для быстрого хода и легкого маневрирования. Из-под его скул на ходу вырывались две волны, порой обдававшие брызгами нос, вздымавшийся грациозным изгибом над палубой на высоту в два человеческих роста. С двух сторон под ним покоились фигуры Тритонов, трубящих в раковину. Ниже носа виднелся прикрепленный к килю и выдающийся чуть выше ватерлинии ростр, или клюв, – приспособление из массивного ствола дерева, обитого железом, использовавшееся в бою в качестве тарана. Привальный брус проходил по всей длине корабельного корпуса с каждого из бортов, предохраняя от ударов фальшборты; ниже привального бруса в три ряда тянулись отверстия, прикрытые щитками из бычьей кожи, через которые проходили весла – шестьдесят с правого борта и шестьдесят с левого. Высоко вздымавшийся нос был украшен кадуцеем[30]30
  Кадуцей – обвитый двумя змеями жезл Меркурия.


[Закрыть]. Два толстых каната, свешивавшиеся с бортов на баке, указывали на места, где были закреплены два якоря.

Простота оснастки говорила о том, что гребные весла были главной надеждой экипажа. Мачта, вынесенная ближе к носу, крепилась растяжками спереди и сзади и вантами, закрепленными за кольца на внутренней поверхности фальшбортов. Для подъема и спуска большого квадратного паруса и рея, к которому он был прикреплен, использовалась система блоков. Поверх фальшбортов просматривалась вся палуба.

За исключением моряков, которые спустили парус и сейчас вязали его к рею, стоявшие на молу видели всего только одного человека, стоявшего на баке, со шлемом на голове и щитом в руках.

Сто двадцать весельных лопастей, белых и блестящих от чистки пемзой и постоянного пребывания в воде, поднимались и опускались, словно приводимые в движение единой рукой, увлекая галеру вперед со скоростью, которой позавидовали бы иные из современных судов.

Галера приближалась к берегу так быстро и неосторожно, что свита трибуна застыла на месте от страха. Внезапно человек, стоявший на баке, поднял руку, отдавая команду; весла тут же взлетели вверх, застыли в воздухе, а затем, не делая гребка, снова опустились в воду. Вода закипела вокруг лопастей; галера вздрогнула всем корпусом и застыла на месте. Новый жест – и снова весла взлетели в воздух, застыли на мгновение и погрузились в воду, на сей раз сделав с правого борта гребок в противоположную движению сторону, а с левого борта загребая воду, как обычно. Три раза весла поднимались и опускались, гребя в противоположные стороны. В результате галера развернулась на месте; затем порыв утреннего бриза навалил ее бортом на мол.