Текст книги "Ты следующий"

Сейчас уже я стал улыбаться, и Старик задал мне несколько вопросов:

– Что тебя так развеселило?

– Я вспомнил, как в детстве взобрался на орех и не мог оттуда слезть. И снять меня оттуда никто не мог. Сестра плакала под деревом, а мама крестилась…

– И как же ты спустился?

– В том-то и дело, что не знаю. Не помню. Как только начало темнеть, я испугался и слез.

– Так, может, ты уже тогда был призраком?

– А что, сейчас я призрак?

– Ну да. Ты сам помог себе сделаться им.

Мне стало грустно. И я начал спускаться. Несколько камней сорвалось и исчезло в пропасти. Пропасть была такой глубокой, что даже эхо из нее не вернулось.

– Прощай, Учитель! Пожалуй, я спущусь! – крикнул я из мрака, который быстро сгущался.

– Не прощайся! Не поминай имя Господа всуе! И не кричи, потому что срываются камни.

•

Я проснулся, удивленный тем, что просыпаюсь. Впервые я понял, как существовали люди, которые считали свои сновидения настоящей жизнью. Видение, открывшееся с вершин, осталось в моей душе настоящим переживанием, даже более реальным, чем я сам. А решение спуститься вниз – важнее и сильнее всего того, что когда-либо мне являлось. Хотя какая-то частичка меня так и осталась бродить в Андах. Частичка меня так и не проснулась. Может, потому, что я записал ее в “Дневник для сожжения”. И не посмел его сжечь.

Потом перуанцы издали мой “Дневник…” в Лиме. Его тлеющие фрагменты появились и в Боливии, и в Венесуэле, и в Никарагуа, и на Кубе. Когда в Бразилии готовились к изданию мои стихи, я спросил у издателя Альберта Хаима:

– Ты что, сумасшедший – издавать подобную поэзию в стране с военной диктатурой? Что ты на этом заработаешь, кроме разве что побоев в полиции?

– Прошу тебя, не учи евреев торговле и выгоде. Префект полиции Сан-Паулу – мой друг. Мы каждую пятницу играем в карты. Я попрошу его наложить запрет на твои книги, но не конфисковывать их. Тогда я стану продавать их “тайно”, вдвое дороже.

Самое странное письмо, которое я когда-либо получал, пришло каким-то чудесным образом из лесов Боливии. Это были ноты. Партизаны сложили песню на мои стихи.

•

В воскресенье мы выехали на юг по панамериканской магистрали. Санта-Мария-дель-Мар, Асия, Сан-Луис, Канете… Наткнулись на автомобильные гонки, и пришлось вернуться. Бедные крестьяне (в Чили их называли мапуче) стояли на обочине, как верстовые столбы. Они продавали рыбу. И вздымали ее над головами, как нож.

Ближе к вечеру мы доехали до пригорода Лимы. Нас встретили развалины инкского храма Солнца. Закат уже служил свою службу. Неподалеку бушевал Club de playa Pachacamac – заведение для петушиных боев – любимого аттракциона перуанцев. Казалось, они сбежали из Музея золота. Я мысленно выбирал себе петуха. И мой фаворит всегда выигрывал, а я с ужасом наблюдал за предсмертной петушиной гордыней и победой.

 
Амфитеатр и арена —
на двести человек
или на вселенную…
Сейчас это не имеет значения,
потому что несут на бой петухов,
покрытых
пелеринами из бархата.
К лапам им привязывают нож
и представляют их судье.
И толпа императоров
сейчас определит судьбу гладиаторов…
– Делайте ваши ставки!
Ставьте на кон, сеньоры!
Пока играют болеро
упорно.
– Сто солей на правого!
– Сто солей на левого!
– Мильон на ультралевого!
– Мильон на ультраправого!
 
 
…Всего лишь миг —
и станут месивом кровавым петухи.
Один из них вернется победителем.
 
 
И он умрет позднее,
за кулисами,
где тот, кто сорвал банк, стоит и пересчитывает деньги.
Вот так и в жизни,
черт ее б побрал.
 
 
И ставки уже выросли немного…
Но вот конец…
Конец такой похожий.
Смерть политическим шутам!
Смерть всем фразерам!
Смерть всем позерам!
Хотя нередко это честные товарищи…
 
 
И я на разные бои смешные приходил.
И убивал.
И тоже был убит.
И ослеплял меня кровавый блеск,
и в клюв мой забивалися песчинки.
А наверху,
в амфитеатре,
по ветру развевались, как кокарды,
те фантастические ирисы —
цветы с осанкой эвкалиптовой…
 
 
Вот потому сейчас не безразлично
мне, кто будет песнями моими развлекаться.
И, мнится мне, я будто понимаю,
зачем
и за кого я умираю.
 

На следующий день в 16 часов я встретился с главой Перуанской компартии Хорхе дель Прадо. Единственное, что я знал о нем заранее, было то, что у него красавица жена. Сообщил мне это, естественно, мой “эрмано” Уинстон. Перуанский вождь говорил монотонно, словно вода стекала по скалам Анд. Мне казалось, что утекает сам смысл.

По мнению Хорхе дель Прадо, правительство генералов имело антиимпериалистическую и антиолигархическую платформу. Но оно искало альтернативу капитализму и социализму и верило, что изобретает новую идеологию (по существу – подобие панарабизма). Военные хотели направлять и развивать революционный процесс без вмешательства политических партий и, естественно, без коммунистов. И генерал Грахан, и генерал Родригес (встреча с которым была назначена на тот же день) называли партийных функционеров “кабинетными революционерами” и демагогами. (Меня не покидало неприятное чувство, что вода тащит меня за собой и уносит в океан.) Генеральское представление о “новом обществе” казалось оратору утопичным. И все же процессы, стимулированные военными, могли бы считаться относительно революционными. Местные генералы, в отличие от чилийцев, проводили аграрную реформу радикально. (Учись у воды, дружище, – думал я. – Ей лучше всего известно, как спускаться вниз.) Самые крупные шахты все еще не были национализированы, но государственный сектор имел преимущество, а большое количество распределенных в прошлом концессий возвращалось в государственное владение. Все это предвещало серьезное столкновение с империалистическими интересами. В последнее время США не поддерживали перевороты военных хунт в Латинской Америке. Поэтому и перуанские генералы не поддерживали Соединенные Штаты. Перуанское правительство объявило себя законным и полагало, что ему ничего не грозит, потому что существовало соглашение между тремя видами войск (пехотой, авиацией и флотом). Но оплотом радикально настроенных элементов были лишь сухопутные войска. Режим действительно имел серьезных политических противников, но угрожал самому себе, ибо мог исчезнуть в результате переворота, организованного реакционно настроенными военными. Генералы знали, что если это случится, то народ и пальцем не пошевельнет, поэтому они хотели влиять на народные массы через СИНАМОС. Но СИНАМОС не был истинным народным фронтом, потому что взял под свое крыло апристов, троцкистов, маоистов и вообще всех противников партии. В связи с этим и нам следовало быть очень внимательными.

Вооружившись этими предупреждениями, я отправился на встречу с генералом Родригесом – представителем СИНАМОС. Несмотря на то что он повторил мне “философские” воззрения Грахана, Родригес все же полагал, что установление сотрудничества между СИНАМОС и ОФ было бы важным и замечательным шагом, поэтому он принял приглашение посетить Болгарию, а присутствующим журналистам сообщил, что наша встреча была исторической. После такой оценки я мог посчитать свою миссию успешно завершенной и наяву начать свое возвращение, свой долгий спуск с Анд.

Перу. Краткий эпилог

Если Чили осталось в моем сердце как рана, то Перу, без сомнения, останется как легенда о говорящих кондорах. Потому что именно головами кондоров художник Виктор Эскаланте украсил обложку моей перуанской книги. Крылатый поэт Артуро Куркоэро написал в предисловии: “С Любомиром Левчевым мы встретились в небесах”.

А мой брат Уинстон Орильо? Он приезжал в Болгарию. Влюбился в свою переводчицу и во все болгарское.

Вскоре после этого меня вызвали в ЦК и строго отчитали за то, что я, дескать, позволяю себе вмешиваться во внутренние дела Перуанской компартии. Оказалось, что по возвращении из Болгарии “эрмано” Орильо посетил компаньеро Хорхе дель Прадо и заявил, что хочет вступить в ряды Перуанской компартии. Прадо поздравил его с таким решением, но сказал, что в этом нет необходимости:

– Ты интеллектуал, и за членство в нашей пролетарской партии тебя сегодня могут уволить, преследовать и даже убить. Мы считаем тебя коммунистом, более того, после победы мировой революции мы признаем твой партийный стаж с сегодняшнего числа, но прошу тебя, не вступай пока в партию.

Орильо ответил:

– Нет, компаньеро Прадо. Я не могу не вступить в ряды компартии, потому что компаньеро Левчев приказал мне сделать это.

Разумеется, первый секретарь был сильно смущен и обижен, что кто-то решает подобные вопросы у него за спиной.

– Это правда, что ты инструктировал твоего сумасшедшего собрата?

Естественно, никаких инструкций и даже советов такого рода я не давал. Но мой брат был таким чудесным идеалистом. Разве мог я его оставить в такой момент?

– Да, я так говорил. Идеалы распространяются такими сумасшедшими собратьями, как мы с ним, а не бюрократами.

Итак, я открываю свой дневник, который я вел в Латинской Америке. Правда, еще на Кубе мне посоветовали не делать никаких записей, а те, что я уже сделал, сжечь. Я не послушался этих советов. Неужели поэтому огонь перекинулся на меня?

•

17 октября 1972 года, во вторник, в и часов по местному времени я вылетел самолетом “Эр Франс” из вонючего аэропорта Кальяо. И всего лишь через три часа приземлился в Кито. Этот странный город находится на самом экваторе, но высота над уровнем моря тут настолько велика (2000 м), что жара не чувствуется. В зале транзита какой-то странный субъект оттащил меня в сторонку и предложил купить у него сушеную человеческую голову. Она была величиной с кулак, но все черты лица сохранились.

Спустя еще два часа мы были в Боготе. Я купил колумбийский кофе в подарок Светлину Русеву. До Каракаса нам оставалось еще два часа лета. Но это были нелегкие часы. Погода портилась. “За бортом клубятся гигантские грибы нехорошего цвета, – писал я своим еще более нехорошим почерком. – Они похожи на атомные взрывы. Около них быстро кружат тонкие черные облака в форме акул. Все скрипит, и из кабинки стюардесс вылетает посуда. С днем рождения, Владко! Сынок, пусть твоя жизнь будет лучше моей, и дай тебе бог однажды понять, кем был я. Сегодня, в твой 15-й день рождения, я буду лететь ровно 15 часов над разделяющим нас пространством”. Хорошо, что у меня закончилась бумага, а так кто знает, какие еще сентиментальные глупости я бы написал. Последнее предложение было таким: “До Лиссабона осталось 3 часа”. Но вот миновали и они. В Лиссабоне мы даже не вышли из самолета. Это мы сделали в Париже, где задержались на два дня, чтобы дождаться болгарского самолета.

•

Я, по-моему, уже рассказывал о “Клозри де Лила”, поэтому закончу свое повествование в другом славном заведении – “Ля Куполь”. В Париже я сразу позвонил Юлии Кристевой. И она назначила мне встречу в этом некогда прославленном храме авангардистов. Известное заведение было легко найти, но милая Юлия наверняка приняла во внимание и то, что Монпарнас не слишком далеко от посольства. Я увидел ее еще с улицы, потому что она сидела одна за столиком рядом со стеклянными стенами. Она была все так же красива. Мы радостно обнялись, но, боже мой, какими же оказались ее первые слова!

– Любо, Любо! Жизнь – это волшебство. Какое же волшебство вся наша жизнь! Когда-то ты был бунтарем, заводилой. А я – всего лишь тихой студенткой. И вот сейчас я стала революционеркой. А ты – крупным чиновником.

Я ахнул от удивления:

– Да что ты такое говоришь?! Разве ты не видела, что в “Ля Куполь” я ступил походкой раненого кондора? Почему ты считаешь, что я больше не революционер?

– Потому что ты во власти.

– Значит, ты думаешь, что власть – это кладбище революционеров?

– Что-то в этом духе. Впрочем, такая судьба у сердитых молодых людей во всем мире.

– Тогда в чем смысл революций, если они не могут установить новую власть?

– Как раз в этом противоречии. Цель революций – движение, а цель власти – порядок, то есть неподвижность.

– Ладно, может, и так. Я с тобой спорить не буду, потому что иначе не смогу тебе порадоваться. Лучше расскажи, какой революционеркой ты тут стала?

– В настоящий момент мы разделяем и распространяем некоторые взгляды Мао.

– Да ну?! – искренне удивился я. – А кто это – “мы”?

– Во-первых, это мы с Филиппом (мне было ясно, что речь идет о ее супруге Филиппе Соллерсе, редакторе журнала Tel quel), но знаешь, как это трогательно – видеть Жана-Поля Сартра раздающим, как мальчик-газетчик, маоистскую литературу на Елисейских Полях?

– Юлия, я, очевидно, не в курсе последних веяний парижской политической моды, но, пожалуйста, поделись со мной хотя бы одной идеей Мао, которая тебя воодушевляет.

– Не ищи идеи Мао только в силлогизмах.

– А в чем?

– В его образах, метафорах.

– Ладно, назови мне хотя бы одну метафору.

– Ну, например, пересечение вплавь Янцзы.

Мои губы были сухими и потрескавшимися от высокой температуры. Я отпил глоток ледяного “Сансера”.

– Юлия, Юлия, я утону в этой гениальной метафоре, не проплыв и десять метров. Судя по всему, мое место на берегу.

Вероятно, ее это задело.

– Знаешь что, Любо. Тебе наверняка известно, что искусство – явление шизофреническое.

– Ну да. Мне ли этого не знать. Ведь Тодор Павлов первый обнаружил во мне шизофреника.

– Ну вот. Подожди, не перебивай. А политика – это паранойя. Сила Мао в том, что в своем учении он сочетает шизофреническое и параноическое начала.

– Допустим. Но он же у власти, причем давно. Почему ему можно быть революционером, а мне нет?

– Потому что он у власти, но продолжает с ней бороться. Кто начал культурную революцию?

– Не думаю, что вам в Париже необходима культурная революция.

– “У нас в Париже” сейчас сексуальная революция!

– О, мне это нравится! Этой революции я бы предался со всей страстью, на которую способен. Как происходит посвящение в революционеры? Сегодня вечером я как раз свободен.

Юлия вспыхнула и покраснела. Она все делала изящно.

– Ты знаешь, мне уже пора. Нужно идти, Филипп ждет меня дома.

– Ну, эта революция мне известна.

И я пошел бродить по Парижу в одиночестве. Меня поразили слова Юлии. Она открыла мне глаза на нечто до крайности трагичное. Почему я постоянно забываю о проблеме человека и власти – проблеме, которая не была решена ни одним революционером, ни одним философом и ни одним пророком? Даже Христос не ответил Пилату, является ли он царем земным…

По улице Сент-Оноре проезжали черные автомобили.

Уже поздно извиняться перед Юлией за это неприличное поведение собственного обиженного благородства. Что же касается разговора, который я только что передал, то с ним – как, впрочем, и с остальными диалогами в этой книге – все ясно: это не стенограммы, а диалог в романе. Он настолько же аутентичен, насколько и выдуман.

Я продолжаю по-дружески восхищаться Юлией. В последний раз мы виделись незадолго да краха социалистической системы по очень грустному поводу: умер ее отец. А Юлии не хотели выделить места на софийском кладбище, чтобы его похоронить. Карьеристы и интриганы, желая умыть руки, сказали ей:

– Тебе может помочь только Любо Левчев. Только он делает то, что ему вздумается.

А мне в этот момент уже “вздумалось” сидеть без работы. В этот момент мне уже “вздумалось” стать жертвенным животным, но разве мог я все это сказать Юлии? Я пошел к тем, кто решал важный политический вопрос: кому можно, а кому нельзя быть похороненным на центральном софийском кладбище. Я хорошо помню высокомерную физиономию и хохот мне в лицо:

– Нечего просить за других! Сейчас, даже если умрешь ты сам, места на кладбище тебе не дадут!

Я сказал Юлии, что ничем помочь не могу. Не смог я ничего для нее сделать.

– Любо, я на тебя не сержусь. Я знаю, что ты сделал все, что в твоих силах. Я сама найду где-нибудь местечко для отцовской могилы. Но она станет могилой и для моей Болгарии.

Я уже шел по грязному туннелю. Карбидные фонари потрескивали. Клаустрофобия душила меня, но я все же смог изогнуть, как лук, сюжет и сойти по нему вниз. И вставить в другой конец лука тетиву.

Эпилог

Мели, мельница, мели,

И Питтак молол когда-то…[70]70
  Перевод С. И. Радцига. Питтак из Митилены (651 до н. э. – 569 до н. э.) – древнегреческий мудрец и законодатель, почитался у греков наравне с Солоном и Ликургом.


[Закрыть]

Стариная народная песня

Извините, что цел.

Владимир Высоцкий

Разве может вот так закончиться эта книга, в которой столько внутренних эпилогов? Книга жизни. Моей жизни! Не знаю. Но… Acta est fabula[71]71
  Пьеса окончена (лат.)


[Закрыть]. Роман, романс, романтика… на этом заканчиваются.

Вразрез с моими предварительными планами и заклинаниями, эта книга получилась самостоятельной. Не то чтобы она была первой или второй частью чего-то, хотя и до и после нее тоже существовали и существуют слова. Есть даже другие романы с теми же героями. Что поделаешь? Сама наша жизнь – настоящая и цельная – кажется только частью чего-то более значительного. Но и она, наша жизнь, должна быть начата и закончена как первая и единственная.

В этой книге я попытался исповедаться, рассказать о том, как человек может стать коммунистом и как поэт может оказаться на вершине власти.

Как у сердца и у всей вселенной, так и у любой жизни тоже два такта.

Первый – это взрыв, толчок, взлет. Это у меня происходит спонтанно. Иногда мне кажется, что в моей судьбе задействовано много странных случайностей и значительное количество вполне разумных усилий. Но в другой раз мне представляется, что все происходило абсолютно естественно и предсказуемо. Поэтому я назвал свою книгу “Ты следующий”. И я верю, что она может принести кому-нибудь пользу.

Второй такт – судорога, возвращение, приземление – стоил мне многих сознательных усилий. А это, по-моему, уже совсем не естественно. Ведь тела падают, подчиняясь законам гравитации. Ведь и энтропия развивается тоже сама по себе? Почему же тогда мне приходилось прилагать столько усилий для того, чтобы спуститься?

Если мне отпущено еще немного времени, придется найти ответ на этот вопрос в следующей книге, которая, возможно, станет чем-то вроде третьей части, не потеряв при этом своей самостоятельности. Думаю, что я должен написать ее по нескольким причинам.

Я обязан рассказать об эксперименте, который мы проводили вместе с Людмилой Живковой, потому что ее деятельность похоронена в невероятных легендах, малопочтенных выдумках и еще более малопочтенном молчании.

Еще один неоспоримый долг – это Софийские всемирные встречи писателей. Национальное богатство, оказавшееся на помойке. Бисер, который метали перед свиньями.

Мне нужно рассказать о невероятных вещах, которые я узнал за время нашей долгой дружбы с ясновидящей Вангой.

И наконец, я должен поведать о крушении системы. О Большом взрыве. Сомнамбулического видения, которым начинается эта книга, – недостаточно.

Что касается моей собственной судьбы, я не думаю, что она представляет собой нечто важное. Если кто-нибудь ею заинтересуется, он найдет ее полное отражение в моей поэзии. Все остальное – бегство от политики, мучительный спуск с вершины – можно рассказать в нескольких словах. Вот что произошло после тех событий, которыми оканчивается эта книга.

Пока я был в ОФ, мой номенклатурный ранг усаживал меня в президиумах выше министров. А как предсказывал знаменитый Николай Антикаджиев (еще один житель города Петрич): “Эти сейчас видят лишь номер на твоей спине и никогда тебе этого не простят”.

Когда умер Георгий Трайков, на его место был выбран Пенчо Кубадинский. Он изъявил желание работать со мной. Но я уже обещал Людмиле Живковой, что примкну к ее команде. Тодор Живков был сильно озадачен, когда я заявил, что хочу уйти с поста в ОФ. Как будто он не был осведомлен о личных пасьянсах его дочери! Деградация, на которую я шел, озадачивала и выглядела подозрительной. Какое-то время спустя, объясняя свои идеи по кадровой перестановке, на вопрос: “А что будет с Левчевым?” – Живков ответил: “Левчев вернется туда, откуда пришел”.

И я пошел туда, откуда не приходил и куда мне не стоило идти: в Министерство культуры, где стал первым заместителем Людмилы Живковой. Ее команда казалась блестящей. Но, по существу, это был оркестр из солистов. При этом, как в анекдоте, одни мечтали поиграть на скрипке Страдивари, а другие – дотронуться до пистолета Дзержинского. Пока дирижерская палочка двигалась прямо у них перед носом, гармония была трогательной. Но как только Людмила поворачивалась спиной, каждый начинал играть что ему вздумается. Я чувствовал себя ужасно одиноким в этой претенциозной группе.

Стояла осень 1979 года, когда однажды вечером Людмила Живкова вызвала меня к себе в кабинет, чтобы поговорить. Она попросила убрать ручку и блокнот, потому что разговор пойдет о деле исключительно важном.

– Почему ты так сильно хвалишь моего отца? – начала она свое неожиданное нападение. – Зачем ты его постоянно цитируешь? Ты ведь ему ничем не обязан, чтобы так поступать!

Хотя я был сильно шокирован, я все же заметил:

– Нет, обязан! Он спас мне жизнь, когда вытащил из села Бяла Карловской области, где я мог бы прозябать до сих пор.

– А кто тебя туда заслал?! – Ее голос был острым и холодным, как инструмент стоматолога.

– Извини! – сказал я, смутившись. – Я что-то не могу понять смысл нашего разговора. В нем есть что-то абсурдное. Выходит, что я защищаю твоего отца, а ты меня в этом упрекаешь. Впрочем, я себя неважно чувствую и, может, поэтому чего-то не понимаю.

Людмила засмеялась:

– Во всех религиях повторяется одна и та же формула: “Если хочешь быть свободным, не связывай себя ничем, кроме Бога”. И я говорю тебе: не слишком прочно связывай себя моим отцом, потому что он не бог. Придет время, когда мы будем работать без него, а может, наступит момент, когда нам придется действовать и против него…

Эти слова показались мне невероятными, поскольку я знал, с какой любовью и восхищением относились друг к другу отец и дочь.

Мой взгляд инстинктивно уперся в люстру, о которой однажды Павел Писарев в шутку сказал мне: “Вон там у тебя вмонтированы микрофончики”.

– Послушай, Мила, я и правда неважно себя чувствую и прошу тебя, давай отложим этот разговор на потом.

– Потом будет поздно, так что подумай над тем, что я тебе сказала.

Мои размышления отсылали меня к тайным советникам, к закулисным нашептываниям и к таинственным доброжелателям, которые безошибочно нащупывали мои слабые места, советуя мне перестать то писать, то говорить.

Я выждал месяц и тогда уже по собственной инициативе пригласил Людмилу на “важный разговор”. Беседа началась с того, что я сообщил: я очень устал и очень медленно восстанавливаюсь после микроинфаркта (“награда” со времен организации детской ассамблеи). После чего сообщил, что чувствую себя бесполезным в ее команде:

– Ты человек идеи. Я тоже. Замещать тебя означало бы тебя вытеснять. Тебе нужен гениальный исполнитель, потому что многие твои воззрения так и остаются миражами. Тебя обманывают, говорят, будто они существуют наяву, в действительности, но это просто мечты. Я не тот исполнитель, который тебе нужен. Я не могу быть тебе полезен и прошу тебя меня освободить.

Я никогда не слышал, чтобы Людмила кричала. То состояние, в которое она впала, походило на истерику.

– Что, и ты меня предаешь?! Почему вы все меня оставляете? Неужели ты правда думаешь, что мы проиграли сражение? А можешь ли ты быть мне полезным, решаю я! Ты же знаешь, я возложила на тебя то, что никто другой сделать не сможет… Ты моя левая рука.

– Левая?! – воскликнул я, потому что тоже перевозбудился. – Если бы ты сказала, что я твоя правая рука, я бы остался.

Ее гнев сменился молчанием. Придя наконец в себя, Людмила сказала:

– Хорошо. Ты же знаешь: я никого не держу и не заставляю работать насильно. Возьми отпуск и отдыхай, пока мы не примем какое-нибудь решение по поводу твоей отставки.

Я поблагодарил ее самым искренним образом, заверив, что это не бегство, что я никогда ее не брошу… и так далее. Но и она и я понимали, что наступает конец. Конец мечтам и иллюзии, которая нас объединила. Иллюзии, что, помимо Пражской, возможна и Софийская весна. Иллюзии, которую я не могу поименовать… По дороге домой меня переполняло великое чувство свободы. Я спустился по вертикальной ледяной стене, которую обходили стороной все “альпинисты”. Дора похвалила меня за смелость.

Честно говоря, я немного скучал по той вершине, с которой при ясной погоде можно было увидеть будущее. Но стоило вспомнить о тумане, называемом администрацией, чтобы почувствовать себя счастливым и спасенным. Трех лет вполне хватило, чтобы я понял, что работа в сфере государственного управления мне противопоказана. Игра в прятки за грудами документов, постановлений и законов давала огромное преимущество тем людям, которые олицетворяли собой мою антипатию.

Целый месяц я сидел дома и уже было решил, что обо мне позабыли. Но неожиданно мне позвонили из всемогущей канцелярии ЦК. Когда я там появился, мне дали прочитать решение секретариата со словами: “Если ты согласен, подпишись”.

Этим решением создавался новый, пока еще безымянный (потом я назову его “Факел”) журнал о советской литературе. Его отнесли к самой низкой для того времени категории и выделили на удивление маленький штат сотрудников. На должность главного редактора предлагалась кандидатура Любомира Левчева.

Я поставил свою подпись. И, не выходя из здания ЦК, сразу же записался на встречу с Тодором Живковым. Мне хотелось понять, что именно со мной происходит.

– Что происходит? – улыбнулась Дора. – Тебя ощутимо понизили, зато оставили больше времени на себя и семью.

Когда я вошел в кабинет Живкова, он сам задал мне мой же “задушевный” вопрос:

– Что с тобой происходит, Левчев?

Я сказал, что подписал решение секретариата, что благодарю за оказанное доверие и что пришел получить инструкции по изданию журнала.

Он смотрел на меня как бы сквозь улыбку, которая казалась мне презрительной:

– Левчев, а точно ли есть необходимость в таком журнале?

Я мог ожидать чего угодно, но только не такого поворота событий. В подобных случаях я часто теряю контроль над собой.

– Как это – нужен или нет?! Не я же выдумал этот журнал и предложил себя в главные редакторы! Я только подписал решение, которое было принято вами в секретариате.

– Левчев, все журналы, которые вы издаете, напичканы советской литературой. Зачем вам еще один? Во Франции или в Польше, может, и нужен такой журнал. Но в Болгарии?! Мне кажется, в нем нет никакой нужды. Еще есть вопросы?

– Нет, – сказал я и вышел.

– А вот это уже никуда не годится, – констатировала Дора. – Назначить тебя главным редактором журнала, который не должен выходить, – это не самая лучшая из пропастей, куда ты мог сорваться. Ничего не предпринимай. Просто жди.

Долго мне ждать не пришлось. Меня снова вызвали в канцелярию. На этот раз документ, который я должен был прочесть, выглядел не столь внушительно. Торжественное заседание, посвященное Николе Вапцарову, в Народном театре. Присутствуют члены Политбюро во главе с Тодором Живковым. Доклад будет читать академик Пантелей Зарев. Вести заседание поручено тов. Л. Левчеву. С этой ролью я был знаком. Мне предстояло просто-напросто открыть заседание и давать слово ораторам. Когда же президиум корифеев в полном составе соберется за кулисами и появится сам Тодор Живков, мне следовало прервать словоизлияния и сообщить: “Что ж, пора в зал. Товарищ Живков, пожалуйста, прошу вас”. А он должен будет сказать: “Не я, а ты руководишь заседанием. Выходи первым”.

За столом президиума я сидел рядом с ним. На меня в упор глядела красная лампочка микрофона. Пантелей Зарев читал свой доклад, а я изучал фрески Дечко Узунова на потолке театра. Мне было известно, что неприлично говорить с Первым номером, когда на тебя смотрит весь зал, можно было лишь поддерживать разговор, если к тебя обратятся. В какой-то момент Тодор Живков спросил меня:

– Что это за женщина вон там, в первом ряду президиума?

Я ответил, что это Бойка Вапцарова.

– Как она изменилась… – сказал он и снова замолчал.

И вдруг пронзил меня вопросом:

– Левчев, тебе уже сказали, что ты будешь направлен в Союз писателей?

Я задрожал от волнения. И первым делом погасил красный глаз микрофона. Не хватало еще, чтобы нас слышали в зале.

– Нет, никто мне ничего не говорил. В писательском кафе носятся слухи, но…

– Ну, то, что я тебе говорю, я знаю не по слухам.

Я почувствовал, что говорю глупости, и замолчал, а немного погодя Тодор Живков задал мне очередной вопрос:

– Левчев, а ты знаешь, что из себя представляет Союз писателей?

Я уже взял себя в руки и нагло ответил:

– Нет.

– Не волнуйся, я тебе сейчас объясню. Союз писателей – это мясорубка председателей. И тебя в нее затянет.

Так и получилось. Только Тодор Живков тогда не мог еще знать, что через десять лет в эту мясорубку затянет нас обоих…

Когда я принял предложение стать председателем Союза болгарских писателей, я был более чем убежден в двух вещах: во-первых, в том, что я уже спустился на политическую равнину. И во-вторых, что даже на этой предпоследней ступеньке лестницы власти я задержусь не более трех лет. Людмила знала об этих жестких условиях, которые я сам себе поставил, и одобряла их. К сожалению, оказалось, что это были иллюзии. Непредсказуемая Смерть лишила мои планы силы.

Мог ли я что-нибудь изменить, если бы остался в министерской команде Людмилы? Думаю, что нет. Зловещие силы в Болгарии и за ее пределами зорко следили за ней и пытались предугадать, что она предпримет в следующий момент. Каждый раз, когда Людмила меняла слово “революция” на “эволюцию”, из пещеры догматиков доносилось рычание разъяренного Минотавра. Каждый раз, когда “воспитание в духе коммунизма” заменялось “всеобщим эстетическим воспитанием”, каждый раз, когда Леонардо или Рерих теснили Ленина, зверь выпускал когти. Что уж говорить о ее религиозных взглядах?..

Она хотела радикальным образом изменить систему. Конечно, не отреставрировать капитализм. Политическое вольнодумство на пятничных встречах у нее дома было поначалу достаточно осторожным. Но позднее, в более тесном кругу, во время разговоров, которые она называла “мозговыми атаками”, наша дерзость поднималась до опасных отметок. Недовольство уродливой стагнацией, иначе говоря – той сыростью и затхлостью, которой веяло от советских институций, стало основным нашим мотивом. Тем не менее мы ошибались, когда убеждали друг друга в том, что капитализм уже не существует даже на Западе. Мы говорили о постиндустриальном и информационном обществе как о новой социальной формации. Людмила считала, что к этому новому обществу, сохраняющему все добродетели предшествующих ему образований, нас может повести великая сила. И эта великая сила – не СССР. И даже не США. А потенциальная творческая энергия, которая дремлет в бездействии в каждом из нас, то есть – в нации. Это была утопия.

Время зрелого и перезревшего социализма раскрывало гораздо больше эгоизма и алчности, чем возвышенных творческих сил “нового человека”. В волков превращались те, кто, казалось бы, принадлежал к самым привилегированным сферам общества. Все это Людмила могла наблюдать на примере своего собственного окружения. И наконец, кто-то открыл ей на это глаза – но, как мне кажется, не ради добра, а для того, чтобы еще ближе подтолкнуть ее к пропасти.