Текст книги "Ты следующий"

(Я помню тоску в глубине своей души. Тогда я не понимал ее причин, а сейчас думаю, что заранее переживал то, что должно было произойти в Болгарии спустя 10 лет.)

– Внешний долг Чили ужасающе велик – 4 миллиарда долларов. По этому показателю мы на третьем месте в мире после Израиля и Вьетнама. Нам нужно 200 миллионов долларов в год только на погашение процентов, но США закрывают нашу кредитную линию.

Главной статьей дохода в бюджете Чили является медь. Рудники Чукикамата самые крупные в мире. Но американские монополии специально снизили цены на медь, из-за чего мы теряем по 240 миллионов долларов в год. Расчет простой. На настоящий момент валютные поступления составляют всего лишь 1 миллиард 400 миллионов долларов. А в то же время цены на весь импорт повышаются. И особенно это актуально в отношении бензина. (Вот он, туннель. И я уже в нем. Меня охватывает клаустрофобия.) Разумеется, мы всячески пытаемся экономить валюту. Составляем список традиционного импорта, без которого не обойтись. Прочее же урезаем. Ищем новых финансовых кредиторов. Мы ориентированы на Испанию и Японию. Попросим помощи и у Международного валютного фонда (тогда я впервые услышал это название), от которого мы можем получить примерно 42 миллиона долларов, если, конечно, условия нас устроят.

Между тем натиск инфляции ужасает. За девять месяцев рост цен достиг 99,8 %. Коррекцию зарплат надо было бы произвести с учетом именно этой пропорции. Говорят, что в этом случае понесут убытки имущие слои населения. Но ведь главный груз ложится на плечи трудящихся.

– Каковы причины инфляции? На первом месте общемировой инфляционный процесс. В самом начале, – вздохнул Корвалан, – мы пошли на искусственную заморозку цен в госпроизводстве. А надо было их освободить. Кроме того, национализация банков и аграрная реформа почти полностью покрываются государством. И мы неразумно завышаем зарплаты под натиском то ультралевых, то ультраправых сил.

Уже совсем скоро мы предпримем решительные меры для общего оздоровления экономики. Прежде всего прочистим закупоренные денежные каналы. Простимулируем экономию в обществе, но это значит, конечно, что нам надо будет обеспечить его покупательную способность…

Чили чрезвычайно рассчитывает на помощь социалистических стран, и прежде всего СССР. Пока это только технологическая помощь. Москва дает нам некий финансовый кредит “в порядке исключения”. Помогите нам пшеницей и кукурузой! Дайте нам нефть, хлопок, табак… Посылайте разные товары широкого потребления!..

Скучно, правда? Но я слушал очень внимательно и даже записывал. В моей душе зарождались темные мысли и чувства. Что делал сейчас этот интеллигентный человек? Зачем исповедовался передо мной? Разве он не понимал, что я не тот, кто может ему помочь?

Или он догадывался, что это абсурд, и просто приглашал поучаствовать в нем, как в игре, смертельной игре? Так называемая мировая революция докатилась до конца мира, до Чили, до Огненной Земли, до Патагонии, именно их, значит, имели мы в виду, говоря в школе – “у черта на куличках”. Да, она дошла до этих уголков планеты и победила на демократических выборах. Но сейчас сюда не могли дойти самые элементарные вещи, необходимые людям. Не могли дойти наши сигареты. Не могла дойти наша пшеница… Люди ждали помощи. А вместо этого им посылали сумасшедшего поэта, чтобы тот оказал им братскую революционную поддержку!

Если бы я был настолько смелым и честным, как утверждал, мне следовало прервать Луиса Корвалана и сказать ему:

– Компаньеро, я ничем не могу тебе помочь, поэтому предлагаю вместе со мной поехать в Москву. Войти в Кремль и взобраться на Спасскую башню. Я буду ломать стрелки и цифры на часах до тех пор, пока Красная площадь не наполнится людьми. А ты тогда с самой звезды начнешь кричать все то, что рассказал мне. И даже еще того хлеще…

Я прервал генерального секретаря и глухо сказал:

– Товарищ Корвалан, боюсь, что проблемы, которые мы обсуждаем, больше меня…

Луис улыбнулся грустно и нежно:

– Знаю, товарищ, знаю… Эти проблемы больше и меня. Но если мы будем молчать, они меньше не станут. Я хочу от вас только одного: сообщите своему центральному руководству… вы же еще и писатель… вот и скажите всем – наши проблемы не политические, а экономические!

То, что мы сейчас переживаем, – одна из самых серьезных инфляций в истории Чили, но народ все еще поддерживает нас, потому что видит положительные перемены – или, по крайней мере, наши добрые намерения. А вообще-то мы вот уже два года имеем дело со сплошными заговорами. Последняя попытка была предпринята в сентябре. Сейчас контрреволюция притихла. Все ждут выборов. Заговорщиков поразила решительность, которую проявил наш народ в сентябре. Кроме того, армия тесно связана с правительством…

– Но говорят и другое… – снова перебил его я. – Ходят слухи, что в армии полно реакционеров и она вас не поддерживает.

– Кто это сказал?

Я, разумеется, не мог ему ответить.

– Рабочий класс вооружен? Есть координация в низах?

– Мы пришли к власти без насилия. Мы против насилия. Сейчас оппозиция хочет насилия. Но большинство – нет. Даже кардинал против переворота. На выборах ожидается сильная поляризация по блокам. Мы принимаем этот вид борьбы, отдавая себе отчет в том, как это будет трудно. Даже самое незначительное улучшение нашей позиции в парламенте уже станет большой победой!

Спасибо вам, что вы к нам приехали. И не думайте, что это бессмысленно. Наши товарищи не должны чувствовать себя одинокими. Прошу вас, передайте от меня привет Тодору Живкову и скажите ему: наши проблемы не политического, а экономического характера! Сугубо экономического!..

Он смог прочно вбить эту формулу в мое сознание. Корвалан проиграл бой, потому что его бросили, предали, потому что его принесли в жертву, как “козла отпущения”, как миллионы людей и как… меня. Не важно, Че Гевара ты или Луис Корвалан, раз ты опасен для власти лжи, ты рожден для жертвоприношения.

Эксперимент Корвалана был бесподобным. Иногда случается проигрывать, потому что ты более прав, чем остальные. В Чили мировая революция достигла своего апогея. С переворота Пиночета поднялась обратная волна – генеральное наступление мировой контрреволюции.

На могиле реального социализма, а точнее – советской системы, вместо эпитафии можно выбить слова Луиса Корвалана: “Наши проблемы были не политическими, а экономическими”. А я бы добавил – и моральными. Но это уже сантименты.

Когда мы вышли из дворца Аламеда, Лалю Ганчев впервые похвалил меня. А посол осторожно спросил:

– Предполагаю, вы уполномочены так вести себя?

Я решил успокоить милого человека невинной ложью.

После встречи с Корваланом нас тут же отвезли на крупный комбинат по переработке меди Madeco. Рабочее руководство уже нас ожидало. Нас немедленно повели в столовую, где мы начали разговор прямо за обедом. Несколько раз нам повторили, что мы едим то же, что и все рабочие. И мы несколько раз ответили, что все очень вкусно. Молодой красавец Хосе, который вытягивал медную проволоку (тысячи километров), рассказал нам о рабочей самообороне, о круглосуточных дежурствах и о том, что месяц назад он женился, но свой медовый месяц проводит на медном комбинате. Я не смог ему объяснить, какая жестокая игра слов “мед” и “медь” получается, если перевести его слова на болгарский. Хосе, вероятно, посчитал, что я усомнился в его словах, потому что тут же показал нам секретный склад, полный винтовок, автоматов и пулеметов. По пути я увидел портрет Георгия Димитрова, вырезанный из газеты и наклеенный на один из станков. Я решил, что будет вежливо выразить свою радость по этому поводу.

Хосе объяснил мне, что это “Хорхе Димитров, великий русский революционер”.

– Не русский, а болгарский, – попытался поправить его я.

Но он был упрямым юношей и не поверил мне. А возможно, он был прав. Потом Хосе отвел меня на рабочий митинг протеста против захвата чилийского корабля.

В качестве дополнения к политическому абсурду вечером мы были приглашены на оперу – премьеру “Риголетто” с Сабином Марковым. Огромный, старинный, ледяной зал. Слабый оперный состав. Но Сабин пел великолепно и заслужил успех.

Во вторник утром у меня было время пройтись по книжным магазинам. Я купил антологию латиноамериканской поэзии. Она огромная, как энциклопедия. И еще Canto general (“Всеобщую песнь”) Пабло Неруды в двух томах.

После обеда мы встретились с Володей Тейтельбоймом. Я исписал целый блокнот именами и характеристиками чилийских писателей. Потом я спросил, может ли Володя что-нибудь рассказать мне о некоем Викторе Харе, который ждал меня в гостинице. Да, есть, мол, такой начинающий комсомольский поэт. Точнее, даже певец… Всего лишь через год смерть сделала Виктора Хару всемирно известным бардом – братом Высоцкого и Боба Дилана.

Наша встреча с координационным советом Унидад популар (Народного единства) совпала с огромной демонстрацией и митингом оппозиции. Миристы оккупировали какое-то административное здание. Неофашисты (так их называли) из партии Либертад разводили огромные костры на перекрестках бульваров. Жгли книги, останавливали движение. Бесились. Красивые девушки сидели на тротуарах у костров. Скандировали лозунги либо стихи или просто созерцали пламя. С восхищением. Автомобили бибикали своими клаксонами ритмы оппозиции. Женщины, впавшие в транс, выстукивали их на кастрюлях. Какая-то бабулька стучала камнем по фонарному столбу. Эти апокалиптические образы, это извержение социальной лавы смутили мое сознание. Неужели именно так выглядят кошмарные прозрения пророков?

Все еще под впечатлением от увиденного, я поприветствовал левых лидеров пяти партий, участвовавших в блоке Народного единства: Хуго Миранду, Хорхе Монтельса, Хосе Арсе, Луиса Фернандо Луенго, Франсиско Гейса. Пожелал им удачи, предложил сотрудничество и попросил Лалю проинформировать их о положении в Болгарии и провести конкретный разговор, потому что я чувствовал себя неважно.

Вечером в доме Кирила Кирякова я все еще не мог прийти в себя.

– Не расстраивайся же ты так, поэт, – успокаивали меня снова и снова. – Это мелкобуржуазная стихия. Пошли-ка лучше в бар! В “Апруме” показывают по двадцать стриптизов кряду – один за другим! А за столиками как левые, так и правые лидеры вместе пьют демократичный виски.

– Нет! – ответил я. – Стриптиза мне хватило на улице.

На следующий день город был тихим и солнечным. Я бродил по нему без всякой цели. Болгарка, которая меня сопровождала, постоянно предлагала мне купить что-нибудь на память. Она говорила, что тот, у кого есть доллары, может купить здесь все что угодно, причем за бесценок. Но мне ничего не хотелось.

И вдруг я увидел в углу какой-то витрины его. Эта вещь, бесспорно, была очень старой. Когда-то дерево было раскрашено, но сейчас выглядело будто обугленное. Маленькая фигурка Христа смотрела на меня со вселенской скорбью. При снятии с креста ему сломали одну ногу под коленом. Руки были разведены в стороны, но дырки от гвоздей в ладонях расширились, как зрачки Фомы неверного. Я вошел в антикварный магазин и попросил показать мне статуэтку. Ошибки быть не могло. Он был моим, а я был его. Уже никто не мог нас разлучить.

Продавщица вежливо объясняла:

– Фигурка немного повреждена, но она не сгнила, хотя и была изготовлена в семнадцатом веке…

– Откуда она?

– О, сеньор, очень трудно ответить на этот вопрос. Такие фигурки обычно бывают украдены из часовен… Потом их многократно перепродают, чтобы замести следы.

Снятый с креста смотрел на меня с состраданием. А я уже молился ему: “Прости меня, Господи. Я не купил Тебя, я выкупил, чтобы искупить свои прегрешения”.

В холле “Конкистадора” меня поджидала группа писателей во главе с Эдмундо Эррерой – председателем местного союза писателей. Мы распили виски.

– А где Виктор Хара? – вдруг спросил я у них.

Они обиделись.

В 17 часов мы снова вошли во дворец Аламеда – на этот раз на встречу с президентом. Странное чувство охватило меня, когда мы вошли в безлюдный кабинет. Там не было даже секретарши. Нас никто не спросил, куда мы идем. И мы сидели в каком-то магическом вакууме. Сальвадор Альенде появился с пятнадцатиминутным опозданием. Но в Латинской Америке точность считается мелочностью. Альенде был очень интеллигентным человеком. Он говорил весьма артистично, но без аффектации. И тоже, в свою очередь, педалировал экономические трудности. И тоже оказался историческим оптимистом. (Как и я.)

– Но у вас вовсю звучат призывы к гражданскому неповиновению. Разве вы не боитесь переворота?

– Нет. Это законные действия протеста со стороны оппозиции. Господа, следует знать историю и понимать дух этой страны, чтобы понять, что происходит. Чили – не банановая республика. С тех самых пор, как существует наше государство, здесь не было ни одного настоящего переворота. У нашей демократии долгие традиции…

Альенде говорил примерно минут двадцать и прервал свою речь несколько неожиданно. Мы вручили ему почетный золотой значок Отечественного фронта и пожелали удачи.

Вечером посол пригласил всех в свою резиденцию – на нечто среднее между коктейлем и ужином. Мы с Георгием Андреевым переглядывались – при костюмах, с бокалами виски в руках – и улыбались. Нам вспомнились двое робких юношей из литературного кружка имени Вапцарова.

Прием вышел совсем немноголюдным. Первым прибыл директор национального банка. Он похвастался, что его род происходит из Египта. Потом появились двое сенаторов. И наконец, глава небольшой, но исключительно революционно настроенной Чилийской социалистической партии – Карлос Альтамирано. Мы разговорились с ним в тихом внутреннем садике резиденции. Что за неожиданная близость двух людей? Мы проговорили до трех часов ночи и были похожи на детей, которые не хотят расставаться. Время, отведенное на игру, истекло. Наступила ночь. Мамы стали звать их домой, а они все стояли в укромном уголке двора и разговаривали…

Я собрал вещи; пора было ехать в аэропорт. Пошел холодный дождь. Среди пассажиров, готовящихся к посадке, я в последний раз заметил Анджелу Дэвис. Она была усталой и нервной, как и я. Больше я ее не видел. Значит, здесь и правда был конец света. “Боинг” компании “Авианка” унес нас из Чили – прочь от этой бесконечной береговой линии, прочь из страны с сумасшедшей географией, которой в скором времени предстояло стать страной с сумасшедшей историей.

Чили. Краткий эпилог

Когда я вернулся из Латинской Америки, то попал в больницу. И долго там пролежал. В моей крови плавали сгустки. Перед тем как заснуть, я на всякий случай с собой прощался. Так появилась книга “Дневник для сожжения”. Но пока я ее заканчивал, генерал Пиночет закончил свой кровавый переворот в Чили. Тысячи людей были расстреляны. Не пожалели даже Виктора Хару. Тысячи оказались разбросаны по свету, как бедные изгнанники. В миг глубокой скорби из моего сердца вырвался “Крик о Луисе Корвалане”.

 
Ярость вершит суд над моими мыслями.
Боль истязает мою память.
 
 
Плачут филантропы.
Все опять чисты.
Расстреляли Чили,
а убийц не назвали…
Ах да, инфляция – вот главный вопрос…
30 сребреников стоил Христос,
а Луис —
500 000 эскудо.
Как же нам знакома эта драма.
Эта клятва:
“Кровь, Сантьяго, кровь!”
 
 
Но ты,
который снова поднял знамя,
не повторяй же готские программы!
Раз этот бой последний,
стреляй первым!
 

Наверное, это самое жестокое мое стихотворение. Мне сказали, что его давали прочесть Корвалану. И по слухам, оно его расстроило. Жаль. Очень жаль.

Пиночет составил список левых политических деятелей и приложил к нему ценник за голову каждого из них. Корвалан был там не на первом месте. Дороже всего оценили голову Карлоса Альтамирано. И вдруг в наших газетах я прочел, что он в Софии. Я разыскал его, и мы пошли в ресторанчик с национальной кухней. Там мы никак не могли наговориться. Как будто были друзьями с самого детского сада.

– Слушай, а как Пиночет так продвинулся в армии?

– С помощью наших подписей. Мы же его и выбрали.

– Почему?

– Потому что он лучше всех подавал пальто нашим женам.

– А у тебя как получилось спастись?

– Как получилось? Помощников у меня было немного, но все они были надежными. Меня поджидали минимум три тайные квартиры. А где я буду ночевать, я решал сам, причем в последний момент. И старался не задерживаться слишком долго на одном месте…

– Скажи, а что для тебя было самым ужасным во время погромов?

– Конечно гибель товарищей. Но было и еще кое-что, от чего я всякий раз едва не умирал… Моя самая надежная квартира находилась на чердаке в доме напротив полицейского участка. Рано утром я смотрел в форточку, как перед его зданием выстраивается длинная очередь людей, которые пришли, чтобы сообщить о разыскиваемых революционерах. За такие сведения платили. И я смотрел на доносчиков. Это были и рабочие и интеллектуалы. Может, они делали это ради хлеба для своих детей, но ведь это были те, кому я верил, ради которых я жил и боролся… Вот это и было самым ужасным моим переживанием.

•

12 октября 1972-го мы снова приземлились в Кальяо – аэропорту Лимы. И снова Любен Аврамов, полный затаенного энтузиазма, встретил нас и отвез в гостиницу. Виды по обеим сторонам длинной дороги, ведущей в центр столицы, многое говорили о социальном состоянии страны. Сначала мы ехали через пустыню. Воздух в районе Лимы невыносимо влажный, хотя дождь идет раз в пятьдесят лет. Потом мы оказались в полосе бидонвилей. Так назывались новые районы – плод взрывной волны миграции из деревень в город. Их неописуемая бедность стала источником революционного напряжения, которое трясло Перу сильнее ставших знаменитыми местных землетрясений. Центр, находившийся в подобном окружении, представлял собой богатый старинный город с низкими дворцами в испано-мавританском колониальном стиле с элементами архитектурной цивилизации инков. Эта дивная эклектика была отлично видна с 17-го этажа гостиницы “Крилон”, в которой у меня был номер с балкончиком. Но несмотря на это, мы сразу же отправились осматривать достопримечательности.

Вот и бронзовый монумент Франсиско Писарро. Пока мы пьем крепкий кофе в “Капри” (позади памятника), мне рассказывают, как современные поколения вполне символично отодвигают победителя инков все дальше и дальше от центра. Такая эмансипация приятно щекочет перуанский национализм.

Изначально название Перу принадлежало одной гигантской колонии по обеим сторонам от Анд. Эта колония распалась после битвы при Аякучо, когда объединенные войска Симона Боливара, Сан-Мартина и О’Хиггинса нанесли сокрушительный удар испанской армии. Но все же каким-то таинственным образом в сегодняшней республике продолжает жить дух нескольких империй…

Вместо того чтобы поспать, мы с Лалю до двух часов ночи говорили об истории Америки. Возможно, в этом виноват настоящий кофе.

А с утра мы пошли в музей инкского искусства. Какая странная эротика в керамике! Как будто смерть занимается любовью с еще не созданными Адамом и Евой. Меня потрясли плачущие чаши, но еще больше – улыбающийся мертвец. Мы погуляли и по современному кварталу Мирафлорес, чтобы прийти в себя и дождаться официального обеда, который посол давал в нашу честь. Симпатичный домик в дипломатическом квартале Сан-Исидро. На обеде присутствовали советский посол, какие-то важные перуанские общественные деятели и гости. Густаво Валькарсель – поскольку у него не было зубов, он выглядел старше своих лет; вдобавок он тогда почти сразу напился (может быть, от смущения). И Уинстон Орильо – 32-летний профессор из университета в Лиме – исключительно общительный человек, который почти сразу назвал меня hermano (брат). Воспользовавшись возможностью говорить по-русски и не быть понятым (гостями), советский посол предложил мне по-братски позаботиться об Уинстоне.

– Он прекрасный парень, очень активный. Очень прогрессивный. И бедный, а мы никак не можем его поддержать. Мы было придумали присудить ему премию за переводы русской поэзии. Но как только я ее ему вручил, он так растрогался, что прямо во время церемонии подарил ее вьетнамским сиротам… Так ему ничего и не досталось. Поддержите его вы – чтобы его не заклеймили как русского агента.

Я смотрел на советского дипломата – сухопарого седого гвардейца, который вечно покачивался на краю алкогольной пропасти, но никогда в нее не срывался, и в который уже раз вспоминал рассказик Исаака Бабеля “Солнце Италии”.

Но поэт Уинстон Орильо оказался не единственным замечательным романтиком в этой стране. Перуанская левая интеллигенция была исключительно сентиментальна. За нашим столом сидел еще один профессор, который должен был произнести речь о Георгии Димитрове на собрании по случаю его юбилея. Добравшись до Лейпцигского процесса, оратор в восхищении пропел высоким голосом:

– И тогда Хорхе Димитров поджег фашистский Рейхстаг и озарил мрачную ночь…

– Нет, компаньеро! Нет! – вскочил в первом ряду посол. – Хорхе Димитров не поджигал Рейхстага, он выступал обвиняемым по этому делу! Именно в этом суть вопроса – он его не поджигал!

Профессор очень удивился:

– Что значит – “именно в этом суть вопроса”? Раз он его не поджигал, почему же он тогда герой?

Публика тоже осталась в недоумении.

После обеда мы на бешеной скорости понеслись к президентскому дворцу. У нас была назначена встреча со вторым человеком после Хуана Веласко Альварадо – с государственным премьер-министром президентского координационного совета генералом Хосе Грэмом Уртадо. Его кабинет оказался простым и строгим, похожим на казарму; однако же на стене висели два портрета: портрет президента и портрет легендарного предводителя народного восстания Тупака Амару. (Когда испанцам в конце концов удалось его поймать, они осудили его на страшную казнь – привязали к четырем коням и отпустили их, чтобы те его разорвали. Но Тупак Амару оказался сильнее – он удержал коней, так что его пришлось четвертовать.) Под стеклом письменного стола генерала я заметил фотографию голой (по собственной воле раскинувшей руки-ноги) красотки, скорее всего вырезанную из “Плейбоя”. Дверь кабинета осталась приоткрытой, так что мы переглядывались с генеральским охранником, на столе которого лежал заряженный автомат.

Как только мы поздоровались и изложили Грэму цель нашего визита в Перу, он тут же пустился красочно излагать философию военного правительства. Заявил, что в Перу слишком много бедных и неграмотных, которых легко обмануть, и потому здесь нет такой политической партии, которая могла бы возглавить революцию. Это сделает армия! Ее связь с народом осуществляется организацией СИНАМОС. Сегодняшняя перуанская революция не использует чужие образцы. Военные применяют тактику так называемого “шага попугая”, что означает: надо прочно поставить одну ногу, прежде чем шагать второй. “Нам, – с хитрецой продолжал генерал, – не подходит ни ползание черепахи, ни прыжки кенгуру”. Наш режим, заявил он, это чудо, сотворенное блаженными, точнее сказать – очень почитаемым местным святым Сан Мартином, добившимся того, что кошка, мышь и собака ели из одной миски.

– Мы несчастны в том мире, в котором живем. Мы боремся за тот мир – справедливый и счастливый, – в котором будут жить наши дети!

Интересно, знал ли генерал, который, бесспорно, был начитан, насколько стара та фразеология, которую он использовал? Он говорил почти как призрак. А моя нога в обмотке из эластичного бинта болела все сильнее.

Генерал перешел к выводам. А выводы, по его мнению, были следующими: в настоящий момент нет реальной базы для развития отношений с Отечественным фронтом; в скором времени, вероятнее всего, такое объединение произойдет на основе СИНАМОСа, но для этого надо разбудить революционную волю и совесть масс.

У меня едва хватило сил, чтобы поблагодарить генерала. Уже в машине я снял бинт, и мне немного полегчало. Я отказался от всех экскурсий и вечерних прогулок. Вернулся в номер… будто вошел живым в крематорий. Меня затянул огненный полусон моих детских лихорадок. На меня напали кошмары, хотя наутро я уже ничего не мог вспомнить. Остались только смертельная усталость, боль, угнездившаяся в ноге (уже терпимая), и страх путника потерять дорогу. Я действительно затерялся в песках бессилия. Жар меня отпускал.

Потом мы пошли в “Эр Франс” и забронировали места в Европу на вторник. Мне надо было держаться! И я делал вид, что со мной все в полном порядке.

И вот мы в Музее золота. Золотые руки, золотые ноги. (Мои собственные были из боли.) Золотые маски. Это был частный музей. Железные стены ограждали его ночью. Но несмотря на это, его еще охраняли с четырех башен пулеметами. Я тут же вспомнил о тех пулеметах, что охраняли медный комбинат у меня на родине. Печальное сходство и печальное отличие!

Устав от гипнотического блеска золота, мы отправились к вершинам Анд. Они были страшно голыми, грустно коричневыми и производили впечатление скорее своей вытянутостью, чем высотой. Анды напоминали мертвеца, накрытого собственным окровавленным пончо. Мы пообедали в скромном, но чистеньком придорожном ресторанчике и продолжили свой путь наверх, к царству кондоров. “Сияющий путь”, или Сендеро Луминосо, не был еще таким популярным, каким он стал потом. Но его “свободные территории” тоже были где-то здесь, на этих неприступных высотах. Когда я спрашивал о них, мне говорили: “Троцкисты! Маоисты! Забудьте!” Но я не мог не спрашивать, потому что там должен был скрываться первый перуанец, с которым я познакомился: писатель-революционер Сезар Кальво. Мы подружились на какой-то всемирной молодежной встрече. Он происходил из очень богатой семьи. Поселил к себе маленького ягуара, но звереныш не смог его приручить. Может быть, поэтому вместе с партизанами Сезар и скитался по Андам. Но сейчас нашей целью была маленькая шахтерская деревушка Сан-Матео – примерно в 150 км от Лимы и на высоте 3180 м. Мне показалось, что все там были индейцами. И все что-то жевали. Когда я полюбопытствовал, что именно, вместо того чтобы объяснить, меня затащили в единственный магазинчик (сельпо, так сказать) и купили мне горсть золотисто-зеленых листьев коки для жевания. Кока, как и ее производная – кокаин, “внизу” запрещены. Но на высоте более 3000 м они свободно продаются и употребляются, потому что считается, будто они помогают сердечной мышце адаптироваться к высоте. Все женщины там носят шляпы – широкополые и островерхие, – которые все же не могут скрыть бездонную печаль глаз и ранние морщины. В центре деревушки стоит памятник с надписью “Любимым героям Милану и Продану от благодарной армии Аргентины”. Я сразу же принялся расспрашивать о подвиге двух странников с болгарскими именами. Но все отвечали мне одно и то же: “Это памятник Сан-Исидро”. Не нашлось ни одного грамотного, который мог бы прочитать благодарность аргентинской армии.

Простор и высота всегда возбуждали меня сильнее кокаина. Опьянение солнцем, а может, и памятник искушали меня отыскивать некий болгарский колорит в час длинных теней. К сожалению, боль в ноге пробудилась, а вместе с ней поднялась и температура. Мне было уже сложно скрывать свое состояние. Когда мы вернулись в Лиму, посол позвонил какому-то знакомому врачу. Доктор Кабальеро Мендес тут же приехал и осмотрел меня. Он не скрывал, что мое положение очень серьезно – активизировался тромбофлебит.

– Вам не следовало подниматься на такую высоту.

Врач выписал мне лекарства для разжижения крови.

И вдруг всё исчезло. Было невыносимо душно и влажно. Я открыл балконную дверь и увидел, что звезды висят прямо надо мной, на расстоянии вытянутой руки. Потом я открыл чемодан. (Впрочем, он сам взорвался изнутри.) Это был тот ужасный чемодан, который то терялся, то находился, подозрительное существо, набитое мною во время урагана в Гаване грязной одеждой и сумасшедшими небесами. И вот сейчас проклятая стихия вырвалась наружу. Сначала задела стакан, и вода вылилась на лекарства. Потом схватила меня и, как сухой листок, выбросила вон из номера, подкинув высоко-высоко, под облака…

Боже мой! Я снова на вершине Анд! Но ведь индейский целитель Кабальеро Мендес предупредил, что эта высота для меня губительна!

– Очень уж быстро ты хочешь спуститься, – сказал кто-то. И это был Сумасшедший Учитель Истории. – С твоих Анд и пропаганд, парень, так быстро не спускаются.

– И что я, по-твоему, должен делать?

– Лично я рекомендовал бы тебе остаться здесь. В компании с Миланом и Проданом. Тебе даже поставят памятничек. Какое-то время ты будешь героем. Потом тебя могут объявить каким-нибудь святым Исидором. А если тебе отпущены долгие дни жизни, то все оставшееся время ты будешь спускаться с Анд. Конечно, если не сорвешься в первую попавшуюся пропасть. А так… будешь влачить свое существование, пока не состаришься и не поглупеешь, как я. Так все и будешь выспрашивать: “Где тут обетованная низина?” А люди будут рычать: “Оставьте его. Бегите. Он пришел с вершин… Анд”.

– Господи, зачем мне надо было сюда подниматься?!

– Не зови Господа, Он близко. И пожалуйста, перестань жалеть себя! Зачем было подниматься?! А эти панорамы – как и когда смог бы ты иначе на них полюбоваться? Вот у тебя под ногами сельва Амазонки – джунгли страстей человеческих. В ней мрак и смрад. Ползают анаконды и аллигаторы. А ты здесь, на вершине. Ветер тебя ласкает. Пролетает кондор. Солнце одевает тебя в золотое пончо и золотые перчатки – ты же готовый экспонат для Музея золота. Ты один из инков. А ты знаешь, что здесь осуществлялась твоя мечта? Империя инков была коммунистическим обществом. И чего они достигли? Явилась горстка благословенных убийц и на пяти десятках коней проехала по золотой коммуне. Там внизу, в Парагвае, тоже существовала гигантская община равенства – коммуна иезуитов. Печальное зрелище.

– Но Вольтер ими восхищался… – попытался я вставить реплику.

– Оставь Вольтера в покое. Он был агентом КГБ. Ты видишь, как вдали блестит океан? Так вот, он обречен на равенство. Он морщится, волнуется, но не может нарушить равенства – это его сущность. Океан и равенство настолько же соединяют, насколько и разделяют. Они подходят для промывания, для поиска новых миров. Но не приведи господь остаться тебе в них надолго! А за океаном лежит твой старый континент. Вот она, Болгария, которая, как видение, является тебе в жару… И любовь. Мы нашли твое слабое место. Да, любовь. Там в тебя стреляют ядовитыми стрелами твои благородные товарищи. И они даже не целятся в тебя, нет, ты сам прыгаешь в сторону отравленных наконечников. Так ловят львов, и неужели ты думаешь, что тебя не поймают?!. Вон там твои одноклассники, однокурсники, твои братья по перу и пуху. Они уже заметили тебя. И перестали удивляться. Теперь они кричат, смеются и показывают на тебя пальцами: “Эй, Любо, кто тебя загнал на эту вершину? Ты же разобьешься!”; “Смотрите-ка, куда залез! А вот слезть-то не может!”; “Он упадет! Правда, он обязательно упадет?!”.