Текст книги "Ты следующий"

•

18 июля Дубчек заявил, что не повернет вспять демократический процесс в Чехословакии. Десятью днями позже в Софии открылся Девятый Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Я не любитель митингов, демонстраций и толпы. Поэтому мы отправились в варненский дом отдыха писателей.

В ночь с 21 на 22 августа войска Варшавского договора оккупировали Чехословакию. Решение осуществить эту безумную агрессию было секретно принято компанией, можно сказать, заговорщиков, состоявшей из пяти членов политбюро: Брежнева, Суслова, Подгорного, Косыгина и Шелеста. Как ни странно, у этой жалкой пятерки не было собственных серьезных аргументов. Ее вдохновили доклад и мнение председателя КГБ Юрия Андропова. Жуткий монах советского коммунизма времен упадка крепко сжимал щит и меч, что не мешало ему тайком пописывать лирику. Именно этот лирик был вдохновителем двух убийственных, а точнее – самоубийственных агрессий: разгромов Венгерской осени и Пражской весны. Жестокая безальтернативность исключила всякую возможность усовершенствования системы. Для роли личности в истории так называемый культ – лишь дымовая завеса.

Как же все было просто!

Военные провели образцовую операцию. За несколько темных часов Чехословакия оказалась оккупирована и парализована. Дубчека арестовали и отправили куда-то в СССР. Советские ответственные товарищи были сильно удивлены тем, что чехословацкий народ не встречает танки как освободителей (?!).

Москва по-прежнему оставалась ледяным сталактитовым дворцом политического догматизма. А главным врагом догматиков был ревизионизм. Не капитализм, не империализм, не воинствующий антикоммунизм, а любая, пусть даже самая незначительная попытка “отклонения” от марксистско-ленинской догмы – вот что было недопустимо.

Но точное ли это слово – “догматизм”? Ведь Ленин перекроил марксизм сильнее, чем кто-либо другой! А блюстители идейной чистоты привыкли сначала действовать и лишь затем находить идеологические доказательства. Горбачев и вовсе сам придумывал цитаты из Ленина… Вот каким образом так называемые догматики превратили государственную идеологию в нечто вроде марксистско-ленинской антимарксистской теории. И этот закостенелый абсурд боролся против “абсурдизма” горстки западных и восточных интеллектуалов. Это был механизм для самоубийства. Догматизм задушил свою страшную мать – советскую систему, и философия и эмоции были тут ни при чем. И дело было не в его врожденной жестокости: просто система не допускала научно-технической революции, не допускала ничего нового в общественную и частную жизнь, в моду, в искусство… Она везде закручивала гайки, затягивала ремни и жала на тормоза. Как гигантский Кинг-Конг, она хотела остановить часы вселенной. Совсем необязательно быть Бенедетто Кроче, Бердяевым или Георгом Лукачем, Бертраном Расселом, Морено или Джиласом, чтобы понять, что между кремлевским догматизмом и коммунистическим идеалом отличий гораздо больше, чем сходств. И поскольку нам это было известно, мы, не защитившие Пражскую весну, не защитили и себя.

•

Наступала осень, а лета точно и не было. Печальные события словно взломали наши двери, и мы вышли из себя, как из лагеря, лагеря иллюзий.

По пути на работу я решил выпить чашечку кофе в молочном баре. У почты мне повстречался Басил Попов. В последнее время мы виделись все реже и реже. Васка становился все более странным и раздражительным. Как он сам мрачно шутил, занимался он тем, что “увольнял друзей”.

Мы поздоровались тепло, как раньше. Но его лицо напомнило мне солнце со вспышками на нем.

– Васка, что с тобой? Ты что, и меня уволил?

Он схватил меня своей сильной рукой, как будто арестовывал, и так мы и зашагали по тротуару.

– Любо, вот ты неглупый человек, а трусливым, несмотря на это, тебя не назовешь. Надеюсь, ты сможешь выдержать истину. Посмотри, что кругом творится!..

Он не уточнил, куда именно мне надо смотреть.

– Мы все погибаем, Любо! То, что вы, поэты, называете надеждами, мечтой, желаниями, идеями, кумирами, – все это будет сметено в кучу прагматичной метлой. Посредственность восторжествует. Близится гибельное время. Может, только я один и спасусь, потому что здоровый как бык. Но вам я помочь не смогу. Каждый спасается сам, кто как может. Вот что я хотел сказать тебе, друг!

И почему-то продолжил на испанском. Может, он хотел открыть мне, что смерть смотрит на нас с башен Кордовы. А может, снова цитировал канте хондо:

 
Oh, guitarra!
Cornzon malherido
рот cinco espadas[58]58
  О, гитара! / Сердце пронизано / пятью кинжалами” (исп.), Ф.-Г. Лорка.
  В переводе М. Цветаевой строфа звучит так: “О, гитара! / бедная жертва / пяти проворных кинжалов”.


[Закрыть].
 

Когда я рассказал Цветану Стянову о пророчестве Васки, он засмеялся и доверительно сообщил мне, что его предупредили почти теми же словами.

– Наверное, наш приятель перегрелся на солнце.

Но нам не следовало тогда смеяться так беззаботно.

2 сентября гибельное землетрясение тряхнуло Персию. Газеты писали, что погибло п тысяч человек.

6 сентября состоялась премьера фильма “Гибель Александра Великого”. Гриша Бачков был великолепен.

13 сентября в Чехословакии снова ввели цензуру.

30 сентября (в день моих именин) умер Александр Божинов, который заставлял всю Болгарию смеяться, пусть даже сквозь слезы, но возвышая смехом душу. Старый Божинов был родственником Доры, и мы пережили его смерть как семейное горе.

А в октябре Олимпийские игры в Мехико-Сити должны были отвлечь внимание мировой общественности от мрачных предзнаменований. Болгары играли там в футбол, и люди, крича перед экранами своих телевизоров, освобождались от накопленного напряжения.

Стоит вспомнить и кое о чем новом под мексиканским солнцем. Американский атлет Дик Фосбери дал свое имя новой технике прыжков в высоту: это были прыжки спиной вперед. Со времени Олимпиады в Лондоне царил стиль хорайн – перекидной, так сказать, “животоперекатный”. Преодолевая высоты, мы переворачивались над планкой животом вниз. Но вот у одного человека это стало вызывать омерзение, и он нашел новый способ покорять горизонты: повернуться спиной к планке, спиной к идеологии, спиной к политике… Фосбери-флоп был не просто стилем прыжка. Это был стиль выживания. И только сейчас становится понятно, кто именно его освоил…

•

Я чувствовал, что Джери очень огорчен. Он перестал звонить мне. Я не встречал его ни на заколдованных улицах, ни в обязательных заведениях. Может, он что-то пишет, успокаивал я себя, потому что мне не хотелось потерять одного из самых близких друзей.

Это были короткие дни и длинные ночи, темные, как зазвонивший телефон. На проводе был Джери:

– Ты дома?

– Ну раз ты меня слышишь…

– Сейчас приду!

Я понял, что произошло нечто исключительное, и встретил его вопросом:

– Что случилось, Джери? Неужели готовы наши паспорта в Италию?

– Да, готовы.

– Замечательно. В Югославию и Италию? Или на всю Европу?

– Во дворец Быстрица. Тебе что, еще не сообщили?

И Джери рассказал мне, что предстоит очередная встреча Тодора Живкова с молодыми интеллектуалами, в числе которых приглашен и я.

– Ерунда! Джери, хватит! Да кто помнит о моей персоне?

– Это я предложил позвать тебя.

Я потерял дар речи.

– Опять ты! И зачем?

– Чтобы тебя скомпрометировать.

Мы засмеялись. Но в разных тональностях.

Еще двое говорили мне потом, что предложили мою кандидатуру. Очень может быть. Тем не менее я верю, что последнее слово осталось за Джери.

– Что это значит? Что я должен делать?

Джери вдруг стал серьезным:

– Ты только не воображай, что тебя зовут на свадьбу Жаклин Кеннеди и Онассиса. Ничего серьезного от этой встречи ждать не стоит. Если у тебя есть какой-нибудь личный вопрос, задай его. Если же такового нет, просто наблюдай. И помни, что после того прокола, который допустил Живков, он хочет привлечь интеллигенцию на свою сторону. Особенно молодежь. Наш бай Тодор не так глуп, как ты думаешь.

– Замолчи! – прошипел я – Нас могут прослушивать.

Джери заливисто рассмеялся:

– А ты и правда ужасная деревенщина. Да кому надо тебя прослушивать?! Знаешь, сколько это стоит? И кто ты такой, чтобы за тобой следить? Давай говорить серьезно: я подъеду и подхвачу тебя на своей машине. От сборного пункта поедем на их транспорте… А может, ты еще и откажешься, как тогда от Италии…

На пресловутой встрече во дворце Быстрица присутствовали Георгий Марков, Златка Дыбова, Орлин Орлинов, Лада Галина, Анастас Стоянов, Лиляна Михайлова, Светлин Русев и я. Остальные несколько человек были “старыми боевыми товарищами” Тодора Живкова: печатники (ставшие руководителями полиграфических комбинатов) и генерал Русков (“Заячий генерал” – предводитель охотников), бывший партизан из бригады “Чавдар”. Живков считал его кем-то вроде лоцмана-навигатора в лесных дебрях под горой Мургаш (шеф плохо ориентировался на местности, но зато обладал отличным политическим нюхом).

Какими соображениями мог руководствоваться Живков, когда решил устроить такую нестандартную встречу? Годы спустя мне попалось вполне объективное объяснение Джона Д. Белла в его книге “Болгарская коммунистическая партия от Благоева до Живкова” (John D. Bell, The Bulgarian Communist Party from Blagoev to Zhivkov. Hoover Institution & Stanfort University, California, 1986): “Возможно, Живков, втайне стыдясь того, что не получил регулярного образования, пришел к убеждению, что будущее Болгарии за молодыми, хорошо подготовленными и профессиональными кадрами” (с. 116); “…Живков не жалел времени и внимания, когда дело касалось приручения представителей творческой интеллигенции” (с. 139).

Как проходила встреча? Несомненно, каждый из присутствующих вспоминает ее по-разному. Джери достаточно точно описал эти “смотрины” в своих “Заочных репортажах”. Фактов, с которыми я не согласен, не так много. Но интерпретации не могут быть одинаковыми. Интерпретации – это то, что происходит в нас самих. Они индивидуальны и богаты повторами.

Джери чувствовал себя среди нас дуайеном. Он замыкал шествие и шел немного в стороне, как старшина. Изредка он приближался к Живкову, ведя с ним конфиденциальные беседы. В общие разговоры Джери почти не вмешивался. Когда мы отправились на прогулку в горы, Живков наконец заговорил с нами:

– Здесь собрались только художники и писатели. Вам самим решать, о чем мы будем беседовать, поднимаясь вверх, а о чем – спускаясь вниз.

Все молчали. И тут вмешался Джери:

– Вверх – о литературе. Вниз – об изобразительном искусстве.

Это предложение было принято. Джери обнял меня и засмеялся мне на ухо:

– Смотри-ка, какие они наивные. Наверх мы будем карабкаться три часа. А спустимся за час.

Я следовал за Джери как хвостик.

Вечером мы расселись перед великолепным камином дворца (помню вмурованный в него подлинный античный барельеф). Живков же явился с высоты второго этажа, медленно спустившись к нам по торжественной деревянной лестнице. Острый глаз Джери приметил эту метафору.

Живков заговорил о выборах в Соединенных Штатах, которые проводились как раз в тот день. Никсон против Хэмфри. Значит, встреча состоялась 5 ноября. Мы предложили (не Джери) пари, кто победит. Я помню, что Живков поставил на Хэмфри.

Иллюминация в камине вскоре закончилась, и мы пошли ужинать. Инцидент, спровоцированный Анастасом Стояновым, описан в “Заочных репортажах” слишком уж “вольно”. Не припомню, чтобы Джери вообще участвовал в этом разговоре. Он лишь иронично улыбался и толкал меня локтем, потому что мы снова сидели рядом.

Я чувствовал сильную неловкость и даже страх, потому что Анастас критиковал писателей поколения Живкова, в том числе и его друзей. И я дистанцировался, заявив что-то вроде:

– Нам не пристало задевать тех, кто, в отличие от нас, внес личный вклад в революционную историю.

Живков тут же взял слово и сказал, что мы идеализируем события так называемой революционной истории. И у каждого может быть свое критическое мнение – в том числе и о тех людях, которые некогда были героями… Я воспринял это как деликатный упрек моему неуместному вмешательству в разговор, из-за чего замолчал и до самого конца не проронил ни слова. Джери вложил в свои уста (которые, как мне кажется, он вовсе не открывал) чужие слова – или же просто процитировал собственные мысли. Вероятно, в тот момент молчание было самой правильной реакцией. Да и сейчас тоже. Тот ужин оставил по себе привкус извращенного интриганства.

Не знаю, что заставило Живкова отказаться от таких rendez-vous с “молодыми”. Возможно, сплетни, которые поползли после нашей встречи, а может быть, исчезновение Джери.

Спустя пять дней после этой экскурсии, которую описали плохие романисты, умер великий романист Джон Стейнбек.

А в начале декабря новоизбранный президент Соединенных Штатов Ричард Никсон заявил, что назначает Генри Киссинджера советником по вопросам национальной безопасности.

Киссинджер был одним из тех, кто после 1968 года одухотворил Римский клуб, и если сегодня мир выглядит другим, то это несомненная заслуга тихого круга шумных людей, созданного Аурелио Печчеи.

За несколько дней до Нового года вышел в свет мой сборник “Рецитал”. В нем я обещал, что “если однажды я сделаю карьеру / (а говорят, что это неизбежно) / …я назначу смерть на должность секретарши”.

А “Каприз № 2” посвящен моему тогдашнему другу:

 
Черт побери!
Этот мир… столь он весел,
столь развлекателен
и столь любезен,
что начинает напоминать мне
дом повешенного!
И я смеюсь.
Шляюсь по улицам
с одним приятелем, который
придумал хитроумную игру —
смотреть сначала женщинам в лицо,
потом отгадывать, какие у них ноги.
И я смеюсь.
И каждый тут играет за себя.
И я смеюсь…
 
 
А как охота мне напомнить о веревке!
Ах, как охота мне напомнить о веревке!..
 

Глава 19
Удар скорби

– Что будем делать? – сказал Дон Кихот. – Перекрестимся и отдадим якорь, то есть сядем в лодку и перережем причал, коим она прикреплена к берегу[59]59
  Перевод Н. Любимова.


[Закрыть].

Сервантес

…дрожащим между пламенем и дымом, беззвучно рассыпался Карфаген задолго до пророчества Катона.

Иосиф Бродский

Огонь можно потушить ударом.

Но неужели были такие, кто думал, что чехословацкий огонь потушен?

12 января 1969 года в Праге поджег себя студент Ян Палах. Это был протест против бесчеловечности одной половины мира и безразличия второй.

8 февраля я получил письмо из Кембриджа, штат Массачусетс. Мне предоставили возможность подать заявку на участие в международных семинарах, которые организовывал Генри Киссинджер (тогда еще ректор Гарвардского университета). Он собирал друзей американской культуры и политики. В письме сообщалось, что мои документы приняты на рассмотрение конкурсной комиссией. Неужели пора было менять учебник итальянского на учебник английского?

Того же 8 февраля мир оповестили о первом рейсе пассажирского “боинга”-гиганта “Джамбо Джет”.

2 марта свой первый полет совершил и франко-английский самолет “конкорд”.

Словно вся мировая техника соблазняла меня как можно быстрее перелететь через океан.

Но в тайге снежных сибирских тигров на берегу реки Уссури вспыхнула жестокая драка между пограничными войсками Китая и СССР. На бессмысленном острове Даманский остались шестьдесят трупов. Мировой конфликт, о котором писал еще Нострадамус, явил свой кровавый лунный рог на перевернутом горизонте.

И снова на несколько дней я решил съездить на курорт Боровец. В гостинице “Рабис” я встретил Джери. В последний раз мы так обрадовались друг другу. На улице нападало много красивого снега. Светило ослепительное горное солнце. Мы играли в пинг-понг на подметенной террасе. Гуляли, раздевшись до пояса. А Джери даже устроил себе что-то вроде пляжа.

Казалось, его охватил творческий запал. Я знал, что он давно уже работает над суперзаказом под условным названием “Коммунисты”. Изначально он хотел написать сценарий, но позже сказал мне, что ориентируется на формат театральной пьесы. Это произведение должно было ознаменовать собой 25-летие победы социалистической революции в Болгарии. Но сейчас Джери работал вместе со Стефаном Цаневым и Геле (одним нашим молодым композитором, который обосновался в Чехословакии) над мюзиклом “Зигзаг”.

Джери отдыхает от страшной темы, думалось мне. В формуле его творчества, очевидно, крепко прижилась необходимость сотрудничества с каким-нибудь поэтом. И я уже знал, что не со мной.

На мои безоблачные отношения со Стефаном только что легла неприятная тень. Я опубликовал в “Литфронте” его стихотворение о Дзержинском, не спросив согласия у самого автора. Это стихотворение мне принес все тот же Кюлюмов. Не добившись от меня ничего большего, Кюлюмов попросил меня хотя бы помочь с изданием какого-нибудь юбилейного поэтического сборника, посвященного ЧК. Наверное, я был достаточно наивен, полагая, что своим жестом мне удастся приятно удивить Стефана. Все получилось наоборот. Он обиделся и даже устроил в редакции скандал. Я очень разозлился и на себя и на него. Хотя мы оба сгоряча наговорили лишнего, со временем страсти улеглись, и, думаю, в этом большая заслуга Стефана. А Женя Евтушенко до сих пор пытается нас помирить:

– Стефан очень тепло о тебе отзывался!

– Женя, забудь! Все это в прошлом. Стефан – отличный поэт. И намного лучше меня выживает в той рыночной действительности, в какой мы вынуждены существовать.

Я не могу найти ответа на тягостный вопрос, намеренно ли кем-то плелись интриги между нами – или же мы сами попадались в капканы собственной мнительности.

•

И где теперь произведения, о которых тогда мне рассказывал Джери? Если они и были написаны, то кто-то сделал все возможное, чтоб они исчезли. По существу, большая часть произведений Джери, за исключением тех, что были созданы в эмиграции, помещены сейчас в некий странный карантин. Даже его неопубликованный роман “Крыша”, отрывок из которого я поместил в свой журнал “Орфей” в 1992 году с целью заинтересовать публику и издателей, остается сокрытым от них. Хотя я считаю, что это самое критическое его творение, написанное в Болгарии до эмиграции.

Разумеется, у Джери есть такие произведения, которые абсолютно не соответствуют его сегодняшнему посмертному, но все еще не застывшему образу. Это, например, пьеса “Госпожа господина торговца сыром”. В ней высмеивалось желание молодой болгарки эмигрировать любой ценой. Сегодня эта идея кажется мрачной пародией на нашу собственную драму. Я помню премьеру в театре “Трудовой фронт”. Те, кто именовались тогда снобами, мещанской публикой, были разочарованы, потому что чувствовали, что весь пафос направлен против них. Но и знатоки театра не выглядели очарованными…

Джери хотелось освободиться от ауры талантливого юноши, избалованного флиртом с идеологической конъюнктурой. Внешне он не подавал виду, но его ужасно раздражали постоянные остроты на тему, что работает он по контракту с МВД. К тому времени модным и перспективным стал считаться другой наряд – диссидентский, или, применительно к Болгарии, полудиссидентский. “Оппозиция ее величества”, как говорил Цветан Стоянов. Но джинсы для души тоже нельзя было купить в обычном магазине. Легче всего их доставали дети власть имущих. Они первыми догадались, что полудиссидентство может сулить шикарные привилегии.

Однажды на закате перед “Рабисом” остановилась длинная зеленая американская машина. Из нее вышло поровну юношей и девушек в одинаковых джинсах. Предводительствовал пожилой господин, который годился молодежи в деды. Оказалось, что это известная во всем мире труппа цирковых акробатов со своим тренером и менеджером. Событие не могло не взволновать наши утомленные души. Тут же началась организация “особого” вечера со всеми необходимыми атрибутами: растопка дровами камина, покупка спиртного, сбор сосулек и т. д.

После ужина мы погасили свет и сели у огня. Цирковые актрисы, конечно же, были в центре внимания. Видимо, наши интеллектуальные фокусы вызвали ревность у одного из акробатов, и он грубо осадил свою партнершу. Как будто желая напомнить ей, каков их обычный язык и каковы их взаимоотношения. Я же, вероятно под воздействием виски, достаточно патетично защитил даму. Акробат, как пружина, вскочил с ковра. Все подумали, что будет драка, и замерли. Но он постоял какое-то мгновение, как статуя перед стадионом, а потом резко развернулся и пошел в свой номер. Девушка грустно посмотрела на меня:

– Спасибо вам, что вступились. Но не надо было. Вы сильно рисковали. Он ужасно сильный и мог вас покалечить.

– Покалечить меня?! – глупо храбрился я. – А вы почему разрешаете ему так грубо с вами обращаться?

– Он хороший человек. Немного вспыльчивый, но завтра он передо мной извинится. Вот увидите! Потому что, знаете ли, наша профессия не позволяет нам ссориться, дуться друг на друга. Там, наверху, под куполом, когда я прыгаю с трапеции, он должен меня поймать. Иначе я разобьюсь. А потом я должна его перехватить, пока он летит в воздухе. Мы зависим друг от друга. Обида для нас равносильна смерти…

Я слушал эту простую логику девушки так, как мы слушаем цыганку, которая рассказывает, что нам уготовано судьбой. В этот миг двери в большой зал открылись и появился Джери с магнитофоном в руках. Он наверняка работал после ужина, а сейчас ему захотелось войти в игру самым эффектным образом. Но правил-то игры он не знал!

– О, мистер Левчев! – вскричал он. – Почему вы стоите как столб перед такой очаровательной дамой? На колени! Как истинный рыцарь и трубадур.

– Господи! Кажется, сыр начал вонять! – прорычал я.

Никто, кроме Джери, не понял, что именно я имел в виду. Взгляд, которого я удостоился, полнился болью и удивлением…

Я тут же пожалел о словах, которые сорвались у меня с языка. Подошел к Джери. Обнял. Он засмеялся наигранным смехом, как будто это была магнитофонная запись. Сам того не желая, я нанес “удар милосердия” и мысленно перекрестился. Прощай, Джери!

Не смею утверждать, что я уже тогда все понимал. Увы, это было не так! Долгие годы я не верил слухам о Джери, да и сейчас верю далеко не всему. Но одно было ясно: именно тогда, в конце зимы, когда лесные птицы уже зазывали весну, прилетел конец нашей дружбе.

Всего лишь через три месяца Джери исчез навсегда. Убежал! 15 июня, в воскресенье… Описание его бегства, наверное, самое трогательное из того, что мне довелось читать о нем.

Этот прощальный круг по окружной дороге!

Перед отъездом он сказал своему отцу, что вернется через несколько недель. Джери утверждал, что у него не было никакого предварительного плана. Но в то же время он ясно чувствовал, что никогда не вернется, хотя родина и попыталась удержать его нежнейшей сетью из солнечной красоты. (А Тодор Живков вспоминает, что они даже целовались на прощание!) Джери говорит о глубокой неприязни к действительности в социалистической Болгарии, о невыносимости, которую он осознает как зов судьбы. Позднее он напишет близким, что не намеревался бежать и что даже хотел вернуться, но какие-то люди, имена которых Джери не называет, взорвали мосты на его обратном пути: “Во-первых, это не я сбежал, это власти искусственно и преднамеренно создали обстоятельства, которые поставили меня в положение изгоя. Некоторым людям в Болгарии приходится выдумывать врагов, чтобы оправдать свою зарплату… Очевидно, цель была одна: сделать мое возвращение невозможным”. Джери, по его же словам, хотел даже написать письмо Тодору Живкову, но отказался от этой мысли, потому как осознал, что и тот – жертва системы (?!). Это интересное прозрение, хотя оно и не соответствует описанному в “Заочных репортажах”. Да, во всем этом есть кое-какие несоответствия, двойственность, непоследовательность – но именно в таких “отдельных штрихах” и заключается жестокая аутентичность его исповеди.

И я не могу последовательно продолжать свои романтические воспоминания о Джери – великолепном друге и писателе, о том Джери, которого я знал.

“Портрет моего двойника” – одна из лучших его книг. Сегодня мне кажется, что у него был даже не один, а много двойников. И я, возможно, был знаком лишь с одним из них. А невыносимость, о которой он говорит как о знаке судьбы, не является ли его несовместимостью с двойниками?

Иногда я думал: а что бы случилось с Джери, если бы он не убежал? Отказ в постановке одной пьесы (по словам самого Джери – “временный”) совсем не означал отказ в доверии. А Джери не просто пользовался доверием – он был любимцем. Фильм Джагарова и Шарланджиева “Прокурор” был навсегда убран из проката, но карьеры Джагарова и Шарланджиева от этого абсолютно не пострадали. Для так называемой культурной общественности отказ фильму в прокате или запрещение какой-либо книги было самой лучшей рекламой. Джери стал бы именно таким героем, которым он так болезненно стремился казаться. К тому времени он был уже лауреатом Димитровской премии и в самом скором времени получил бы звание заслуженного, а может – сразу и народного деятеля культуры. Джери мог бы жить как Эмилиан Станев или Йордан Радичков. Если ему так уж не хотелось жить в Болгарии, он мог бы работать в какой-нибудь дипломатической миссии, как Валери Петров, Иво Андрич или Чеслав Милош. Нет! Что-то иное толкнуло моего друга на эту дорогу. Что-то более грозное и опасное, чем эмоциональная невыносимость. В письме к своим родителям он довольно ясно говорит о “внешнем принуждении”, но, увы, довольно неясно обрисовывает этих неизвестных людей и причину собственного беспокойства. Потому-то его поступок и кажется таким абсурдно невероятным.

Даже тогда, когда его имя принялись вычеркивать из сериала “На каждом километре”, рупор божий Радой Ралин говорил: “Не верьте ему! Он в командировке!”

На исходе осени того же 1969 года мы с Дорой оказались в Будапеште, где она открывала собственную выставку. Я даже съездил на день в Вену. На венгеро-австрийской границе со мной произошел отвратительный инцидент. Венгерский таможенник обыскал меня. Впрочем, он обыскивал всех болгар. У одной пожилой софиянки, которая отправлялась на лечение в Швейцарию, случилась истерика, когда она увидела, как разбрасывают ее вещи. Я же закричал, что буду жаловаться, как только вернусь в Болгарию. Венгры высмеяли меня по-русски и сообщили, что учинили такую строгую проверку как раз по распоряжению тех самых болгарских властей, которым я собираюсь пожаловаться. Это была не обычная граница, а граница между социализмом и капитализмом. А я оказался подозрительным, потому что у меня не было багажа. Единственное, что они могли у меня перерыть, – это кошелек. И в нем они нашли… один доллар! С автографом Джери Маркова. “Что означает этот доллар и что на нем написано?” – стали спрашивать мадьяры. И изъяли его.

На следующий день я вернулся в Будапешт. К нам с Дорой пришел старый друг Петер Юхас. И сильно удивился:

– Именно в этом отеле и именно в этом номере неделю назад жил Джери Марков. Тут мы встречались с Яной Пипковой. Какое совпадение!

Мы с Дорой только переглянулись. “Он в командировке!” Ну конечно! Раз он проскользнул там, где не может пройти даже его доллар…

Долгое время о жизни Джери я узнавал лишь от случая к случаю. В какой-то момент пол-Софии посылало ему некие антикварные книги. Сидя в кофейнях, мы смеялись, что собираем материал для новой пьесы Джери.

Цветан Стоянов с мучительной досадой рассказывал о своей встрече с Джери и о том, что его не покидало чувство, будто кто-то их подслушивает и записывает, так что говорить приходилось, как на экзамене по диамату.

Больше всего я узнал от мудреца Петра Увалиева, который эмигрировал в мир слов. В какой-то момент он с помощью Людмилы Живковой удочерил болгарскую девочку. Пьера раздражали мои вопросы о Джери, но все же он рассказал мне, как однажды тот позвонил ему из какого-то итальянского аэропорта и попросил выслать деньги или билет и встретить его в Лондоне. Пьер так и сделал и даже помог Джери поступить на работу на Би-би-си, но потом их отношения испортились. В Софии Пьер посвятил меня только в одну из причин: Джери тут же закрутил любовь со своей секретаршей.

Когда “Свободная Европа” начала транслировать его репортажи, большинство решило, что Джери попал в ловушку. Сегодня даже мне это кажется смешным. Но тогда версия, что Георгий Марков стал “нашим” спецкором на “Свободной Европе”, подпитывалась слухами, что снохе Джери разрешили выехать за рубеж и она тайно вывезла своего ребенка, что его мать поехала убедить всех вернуться. Я не берусь судить, где кончается правда, а где начинается хорошо сочиненная легенда, которой кормили нас в кафе.

В 1974 году Джери адресовал мне открытое письмо. У этого факта есть своя предыстория и контекст. Солженицына исключили из Союза советских писателей спустя пять месяцев после бегства Джери. В конце следующего, 70-го, года ему вручили Нобелевскую премию. Но настоящая охота на Солженицына началась в 1974 году. Тогда впервые после Троцкого советского гражданина выдворили из страны. К тому моменту я уже стал первым заместителем председателя Национального совета Отечественного фронта. Сделался большим начальником с опасными перспективами. Союз писателей мне советовали обходить стороной. Тогда Джагаров, с которым мы не здоровались, организовал глупое собрание против Солженицына.

А я на него не пошел. Это произошло случайно и не было демонстрацией с моей стороны, так что я вряд ли могу похвастаться прозорливостью. Но когда я узнал, что там произошло, я горячо возблагодарил судьбу за то, что она меня оградила. Валери Петров, Христо Нанев, Марко Ганчев, Гочо Гочев, Благой Димитров (никого не пропустил?..) воздержались от голосования за резолюцию с осуждением Солженицына под тем предлогом, что не читали его произведений. Это было воспринято и как подвиг, и как наглый вызов. Немедля созвали партийное собрание – чтобы их заклеймить. Уж его-то я проигнорировал сознательно. Результат моего двукратного отсутствия не заставил себя ждать. В моем архиве сохранилось письмо партийного секретаря Ивана Аржентинского, который вызывал меня для дачи объяснений. В тот момент я был членом ЦК БКП, так что никакой секретарь первичной партийной организации не имел права вызывать меня к себе. Я догадывался, что инициатива исходит не от бедного бая Ивана. Одновременно меня посетил незнакомец, который представился моим почитателем, а по совместительству – сотрудником госбезопасности. В качестве “сотрудника” он, мол, слышал о том, что “высочайшее” начальство ужасно недовольно и даже разозлено моим двукратным отсутствием. А в качестве “почитателя моей поэзии” незнакомец посоветовал мне немедленно обозначить свою позицию по вопросу о Солженицыне.

По таким “деликатным” партийным вопросам мне было не у кого спросить совета, кроме как у себя самого. Я решил не давать объяснений баю Ивану, а использовать банальную статью в газете “Народная культура”, чтобы раскритиковать Солженицына. Критика любит краткость. Достаточно одного предложения. И все! Но именно эта статейка и именно это предложение дали Джери повод написать мне открытое писмо. Когда я прочитал его в Бюллетене БТА с антиболгарской пропагандой, на экране моего сознания каким-то биологическим чудом возник образ смеющегося Джери. А потом полезли мелкие неточности: мол, я езжу на “чайке”, которая и есть мой катафалк. Ах, Джери, какую обиду ты мне нанес. Ведь я ездил на “мерседесе”. После этой глупой подробности было упомянуто партсобрание. Кто-то нарочно снабжает Джери неверной информацией, подумал я. Вот, например, он пишет о какой-то моей попытке самоубийства. Естественно, такой попытки не было. И если однажды я решусь на подобное, это точно будет не просто попытка. В письме были и совсем уж загадочные фразы. А попадались и такие, которые прямо-таки “толкали” на то, чтобы ответить на них эффектно. Я настолько отстал от жизни, что воображал, будто Джери вынудили написать это письмо, чтобы понять, до какой степени он искренен в своем антикоммунизме. А ну-ка давай застрели своего друга, чтобы мы тебе поверили. Да, конечно, это была логика сериала “На каждом километре”. Но ведь и он и я были частью коллективного “мы” из этого фильма. Сразу же после 10 ноября 1989 года иностранные журналисты стали обращаться ко мне с вопросом, не передал ли мне Джери Марков в этом своем послании какую-нибудь секретную информацию? Боже мой, что только не приходит людям в голову!