Текст книги "Ты следующий"

Именно в это опасное время я на два месяца остался в одиночестве. Дору пригласили организовать выставку в Кембридже. Это была невероятная для того времени возможность. Как она появилась? Сестра Доры Лиляна Бонева (прекрасный математик) стажировалась в Англии. Она работала вместе с известным ученым профессором Дэвидом Кенделом. Так совпало, что во время первой выставки Доры он был в Болгарии и присутствовал на вернисаже. Он-то и пригласил мою жену в Англию. Получение всех необходимых разрешений на продолжительное пребывание и на вывоз картин стало долгой бюрократической одиссеей, но я в ней не участвовал, потому что, попадая в чиновничий лабиринт, чувствую себя беспомощным. Когда же в начале мая Дора все-таки уехала с огромным багажом полотен и рам, которые ей предстояло едва ли не в одиночку – и без денег! – переносить с поезда на поезд, я испугался. Единственной палочкой-выручалочкой мог оказаться ее достаточно хороший английский. Я успокоился только тогда, когда получил письма из Кембриджа. По существу, это в большей степени было не успокоением, а удивлением, вызванным необыкновенным и неожиданным даже для меня успехом ее поездки. Выставка Доры Боневой в частной галерее на улице Даунинг-стрит (в Кембридже тоже была такая улица!) прошла с огромным успехом. Почти все ее картины были раскуплены, хотя и не по слишком высоким ценам. Она получила несколько заказов на портреты и исполнила их. Портрет физика Кеннета Маквилена, проректора Черч-колледжа, был тут же повешен на почетное место рядом с портретом Эйнштейна работы Леонида Пастернака (отца поэта). У Доры даже находились силы шутить: среди заказов был, наряду с прочими, один на портрет собаки. Успех заставил болгарское посольство заинтересоваться молодой художницей и устроить вторую ее выставку в Лондоне на Риджент-стрит. Там успех был таким же и даже более шумным. Доре предложили остаться и поработать некоторое время в Англии… Звездный шанс для любой кисти и пера! Скольким людям безнадежно снилась такая удача?

Но Дора пробыла в Англии только два месяца и вернулась. Она даже не посоветовалась со мной, как ей поступить. Таким уж естественным и неизбежным казался нам тяжелый болгарский крест. Почему? Из-за детей? Она бы могла взять их с собой. Из-за меня? Я бы мог приезжать или вообще остаться жить с ней…

И даже сегодня, спустя столько лет, с дистанции целой – уже мертвой – эпохи я не могу объяснить, почему мы были такими, какими были. Разве мы можем ответить с позиции сегодняшней логики, почему Цветаева вернулась на свою смертоносную родину? Я тихо восхищаюсь Дорой, зная, что это предложение, возможно, было главным шансом изменить всю ее жизнь и творчество, а она осознанно не воспользовалась им ради таких вещей, которые больше уже не ценятся и даже вызывают озлобление у людей, готовых продать все и вся за миску чечевичной похлебки.

А Англия в то время переживала культурный подъем. Великий Генри Мур был в самом расцвете сил. Волшебник Кеннет Кларк выступал по телевизору, рассказывая о цивилизации как о сказке, чудеса которой открылись ему, – и вот теперь он повествует о них детям, то есть нам. Поэты Оден и Спендер все еще сияли на небосводе поэзии, на который уже взошла воронова звезда Теда Хьюза. Битлы обратились к индуизму, воодушевленные своим гуру Махариши. Весь мир слушал их новые индийские напевы. И в Болгарии мы тоже их слушали с удивлением и восхищением. А вот индуистские увлечения Людмилы Живковой, появившиеся во времена ее стажировки в Оксфорде, были восприняты совершенно иначе. Правоверные марксисты-атеисты находились в смущении.

А я все чаще встречался с Богомилом Райновым. Думаю, этой близости с отшельником я обязан Светлину, для которого все Райновы были райским светом.

А ведь наша первая встреча не сулила ничего хорошего. (Хуже нее оказалась только последняя.) Это случилось во времена дискуссии о свободном стихе. Лозан Стрелков вызвал меня в свой кабинет. Там уже сидели Славчо Васев и Богомил.

– Ну-ка прочитай это стихотворение и скажи, что ты думаешь.

Рукопись не была подписана. Название, по-моему, стояло – “Красный стих”. Идея заключалась в том, что не важно, какой стих по форме – белый или рифмованный, свободный или классический; главное, чтобы по содержанию он был идейным, партийным, то есть красным.

Я заявил, что стихотворение мне не нравится. Случился конфуз. Оказалось, что его написал Богомил Райнов. Мое невежество он принял философски. И даже позвал меня поужинать в Клуб журналистов. А потом, чтобы все же продемонстрировать свое интеллектуальное превосходство, он дал мне возможность одним глазком заглянуть в его таинственные коллекции.

Коллекции – это мягко сказано! Мне показалось, что я очутился в сокровищнице. Оглушенный и очарованный, как варвар в Константинополе, я вдруг почувствовал, что и сам Богомил Райнов – это некая таинственная коллекция, над созданием которой гениям пришлось немало потрудиться. Но, если верить легендам, над сокровищами всегда тяготело проклятие.

Впрочем, что мы понимали в коллекциях! Дора прочитала в каком-то журнале, что детям очень полезно собирать и систематизировать разные вещи.

– Придумай, что можно собирать! – поручила она мне, имея в виду воспитание нашего сына.

Моя мама встряхнула мою школьную тетрадку, и из нее выпали старые почтовые марки. Но микроб коллекционирования не заразил сына. Уже на следующий день марки оказались помяты и порваны. Вышло, что во всем виноват я: надо было найти что-нибудь подолговечнее. Тогда моя мама откопала где-то горсть старых монет со всадником ханом Крумом и с изображением царя Бориса III. Эти бирюльки еще меньше заинтересовали ребенка: ведь их даже не порвешь. На беду, именно тогда к нам в гости пришел Богомил. И пока Дора готовила кофе, он заметил горку старых монет:

– Ты что, начал коллекционировать этот мусор? – спросил он меня с презрением. – Пойдем, я дам тебе рисунки, пора уже становиться умнее.

Я покраснел от стыда. Напрасно я объяснял, что речь идет о воспитании моего сына. Но, разумеется, я принял его предложение взглянуть на новые коллекции.

И тут же, воспользовавшись его щедрой помощью, начал собирать графику.

Но не прошло и недели, как Богомил позвонил в мою дверь.

– Слушай, в прошлый раз я видел у тебя какие-то монеты. Принеси-ка их, я хочу на них взглянуть.

Я подумал, что он снова смеется. Но нет. Хватило всего нескольких дней, чтобы Богомил заделался еще и нумизматом. Это увлечение пополнило его коллекцию коллекций – от медалей до спичечных коробков.

В течение нескольких последующих лет Богомил был завсегдатаем биржи нумизматов. Он постоянно звал меня с собой. Наверняка ему было неудобно в одиночестве крутиться среди детей, отпетых мошенников и сумасшедших. Потому что коллекционирование – это всегда сумасшествие, напоминающее историю человечества. Либо история – один из видов коллекционирования. Если попробовать отнести “профессора” – так его называли на бирже – к одной из групп нумизматов, то он, несомненно, окажется среди детей. Райнов превосходил всех – вооруженный современной лупой и точными познаниями о “биографии” и цене каждой монеты. Только в одном превосходили его те, кто с ним торговался. В отличие от него, они знали, какие из монет фальшивые. И может быть, это ребячество и было самой симпатичной чертой у страшного Богомила Райнова.

В его коллекции графики меня больше всего потрясли несколько цветных литографий, подписанных Марком Шагалом. Наконец я осмелел и предложил ему обмен.

– У тебя нет ничего достойного.

Но все же его ястребиный взор остановился на самой большой картине в моем доме. Светлин щедро дарил картины своим друзьям. И это не означало, что он не ценит собственные произведения. Как раз наоборот! Этим жестом он хотел показать, насколько высоко ценит дружбу. После закрытия авторской выставки на бульваре Раковского он подарил мне великолепный “Пейзаж Еревана”. Именно эту картину и заприметил расчетливый Богомил.

Мое сердце сжалось:

– Но это же конь за курицу.

– Давай сыграем в карты. Если ты выиграешь, и Шагал и Светлин твои.

Мы засели в доме и всю ночь резались в карты, как самые отчаянные пираты. Сначала я выигрывал. Богомил был мрачным и сосредоточенным. Я уже видел, как Марк Захарович входит в мой дом. И тут, нанеся несколько ответных ударов, Богомил переломил ход игры и победил.

– Давай снимай картину! – заявил он без тени сочувствия.

– Ты что, прямо сейчас ее понесешь, среди ночи? Она же больше тебя.

– Ты мне поможешь.

И вот так ночью через весь центр Софии мы пронесли проигранную картину Светлина. Ветер раздувал ее, как парус корабля, и гнал нас к водосточным трубам и стенам, как фрегат работорговцев, погибающих вместе со своим товаром.

На следующий день мы сидели в Клубе журналистов – снова втроем, но на этот раз с живым Светлином, а не с его картиной.

– Попроси-ка своего друга рассказать, как вчера он проиграл тебя в карты.

Светлин стал серебристо-серым, совпав с колоритом своих картин.

Это событие не было ни поводом, ни причиной. Одна-единственная погрешность весов, которые мерят тайны человеческих взаимоотношений и превращают симпатии в антипатии. Не более того.

А что меняло колорит мира? Внутренний или внешний свет? В студенческие годы Светлин писал в коричневой, академической, немного мутной, как молодые вина, гамме. И так до первой молодежной выставки. После нее колорит его картин вдруг поменялся. Про цвету его творения стали походить на ту странную оловянную утварь, из которой в последний раз в своей жизни пил принц Датский.

Что это был за колорит? Почему вдруг Вселенная побледнела?

Глава 20
Прогресс и гармония

Все – от Сына Неба до народных масс – должны считать личное совершенствование основой всего остального.

Конфуций

Люди, которые не знают, о чем человек мечтал в прошлом, вряд ли могут иметь даже самое элементарное представление о будущем.

Артур Кларк

Говорят, что 1970 год прошел под знаком очередной мировой выставки – ЭКСПО-70 в Осаке. Она была самой крупной и самой впечатляющий за всю 120-летнюю историю этих шумных исповедей человеческой цивилизации. Мнительные и недоверчивые, люди продолжают быть жадными до новых чудес, чтобы верить. Как во времена Христа. Именно эти вечные зрители великих явлений и изрекли: “Любое чудо – на три дня”. Тем не менее давным-давно забытая ЭКСПО запуталась в моем сознании, как “Икар” Брейгеля.

Участие Болгарии было весьма амбициозным и успешным. Что значит успешным? Японцам понравился красивый для такой маленькой страны павильон: стеклянные пирамиды, символизирующие горы. Им понравилась культурная организация экспозиции (если я не ошибаюсь, за это отвечал мой талантливый друг режиссер Выло Радев). Но в первую очередь им понравилось выступление детских хоровых коллективов. У японцев культ детей. Но на ЭКСПО прежде всего демонстрировались сверхновые достижения науки и техники, а также моделировались тенденции развития человеческого сознания.

Выставка в Чикаго 50 лет назад впервые сформулировала тематический девиз: “Век прогресса”. Сейчас, уже в Японии, ЭКСПО проводилась под девизом “Прогресс и гармония человечества”. Возможно, за это время человечество поняло, что прогресс разрушает традиционную веру в гармонию. Хаос уже предъявлял свои научные претензии на роль властелина Вселенной. А человеческая личность хотела спасти от стихии свой гармоничный подъем.

Тодор Живков посетил Осаку в самом начале выставки. О его искреннем удивлении новыми технологиями свидетельствует тот факт, что на обратном пути из Японии он остановился в СССР, встретился с Леонидом Брежневым и передал ему памятную записку. В ней он писал, что в том случае, если социалистические страны не примут срочные меры по перениманию, внедрению и развитию научно-технических технологий и культурных тенденций, их ожидает фатальное отставание. Брежнев не только не придал значения его обеспокоенности, но даже упрекнул Живкова в том, что он, как рыбка, попался на удочку капиталистической сенсационности. Философия застоя уже действовала, подобно снотворному, от которого не просыпаются.

Тогда Живков решил действовать самостоятельно, в меру собственных сил и возможностей. Вернувшись в Болгарию, он распорядился сформировать большие группы специалистов во всех областях и отправить их в Японию – посмотреть на чудо ЭКСПО-70. Последняя группа, посетившая выставку перед самым ее закрытием, состояла из деятелей культуры. Дипломатические чиновники называли ее “группа Георгия Джагарова”. Кроме него, в состав делегации вошли (далее по списку): Пантелей Зарев – на тот момент ректор Софийского университета, Тодор Динов – председатель Союза кинематографистов, Методий Писарски – председатель Союза архитекторов, Тодор Стоянов – тогдашний шеф радио и телевидения, Лиляна Стефанова – тогда… Любомир Левчев – никогда… Йордан Радичков, Светлин Русев – всегда… и Михаил Бобанов.

27 августа рано утром мы вылетели из Софии в Москву. Ближе к вечеру из московского Шереметьева мы стартовали в сторону токийского аэропорта Ханеда. Десять часов лету без передышки. В какой-то момент Джагаров позвал меня с последнего на первый ряд. И ткнул пальцем в маленькую заметку в газете “Правда” под заголовком “Аэропорт Ханеда – самый опасный аэропорт мира”. В статейке было написано дословно следующее: по причине огромной перегруженности (каждые две минуты взлетало или садилось по самолету) существовала вероятность серьезной катастрофы. Я безрассудно рассмеялся:

– Какое совпадение! Именно в этот момент стюардесса принесла тебе именно эту газету!

– Не смейся. Дай-ка газету всем, пусть почитают.

– Зачем их пугать? Лучше я раздам каждому снотворное.

– Что за снотворное?

– Ты же знаешь, что моя сестра хирург? После операции пациентам дают снотворное, и они засыпают…

– Ладно, раздай!

В скором времени весь самолет погрузился в сон. Заснули даже стюардессы. И капитан наверняка перешел в режим автопилота. Только наша культурная делегация не сомкнула глаз до проклятого аэропорта. Может, я перепутал порошки? Ведь у меня было и лекарство для бодрости.

В аэропорту Ханеда в 9 часов 55 минут по токийскому времени самолет СЮ-0207 был встречен послом Начо Папазовым, который пожал руку каждому из нас. Когда очередь дошла до меня, он задержал мою руку в своей:

– Ты еще сердишься на меня за тот доклад, в котором я выставил тебя… немного того?..

– Немного шизофреником и агентом…

– Ну да… Но ты же знаешь, что не я его писал, я его просто прочитал.

– Знаю и не сержусь.

– Ты настоящий мужчина!

В безоблачном небе развевались хиномару – белые флаги с красным солнцем. И воздух был раскаленным, как будто этот огненный диск нагревал его. А кондиционеры в автомобилях заставляли меня почувствовать себя больным, которому положили на лоб ледяной компресс.

В 12 часов мы разместились в “Нью-Отани” – том самом отеле, с которого началась мировая сеть гостиниц. Мой номер по размеру оказался таким же, как и ванная. Но целая стена была застеклена, что связывало меня с небом. Крохотное пространство было буквально напичкано всевозможными удобствами. Несмотря на то что все чертовски устали с дороги, после короткого обеда нас затянул водоворот программных мероприятий. Если так и дальше пойдет, скоро слово “жизнь” заменится словом “программа”, думал я.

После визита в посольство мы тут же поехали посмотреть на строительство самого высокого отеля в Японии. Оттуда нас отвезли в самый большой универсальный магазин “Мицукоши”. Мы пересекли квартал развлечений Гинза по пути к национальному театру и отелю “Империал”. За этим последовало посещение здания “Касонигасеки” и клуба Токийского университета. Мне непонятно, как мы все это выдержали физически. Но у меня не было времени на раздумья, потому что программа задавала этот безумный темп до самого последнего дня нашего пребывания. Новая и невероятная действительность врывалась в наше сознание, как волна – в гигантскую пробоину в корабле. Я помню только, как мы летели по цементным желобам токийских сверхскоростных магистралей, словно очутившись в какой-то детской электронной игре.

Впрочем, где-то среди этой бешеной круговерти мы зашли в магазин настоящих игрушек. Мое детское воспоминание о немецких механических чудесах померкло, потому что сказочное царство находилось именно здесь. Посол лично демонстрировал нам всякие невероятные штучки, а продавцы вроде бы были ему знакомы (он наверняка водил сюда все делегации) и в свою очередь изо всех сил старались свести нас с ума. Но все же больше всего я был поражен не электроникой, а Йорданом Радичковым, который накупил огромное количество всякой всячины. Игрушки упаковали в бумажный мешок, на котором был нарисован японский дед мороз. “Боже мой! – сказал я себе. – Йордан такой трогательный отец, а я… какой же я бессердечный”. А наши дети были ровесниками…

После ужина я не мог заснуть от переутомления. Огненные кнуты мелькали в моем мозгу. Ко всему прочему я не нашел спичек, чтобы закурить успокоительную сигарету, и потому отправился в номер Йордана за огоньком. Я застал его сидящим на полу в окружении всех-всех-всех игрушек, заведенных одновременно. Зайцы били в литавры. Танки стреляли снопами искр и карабкались по его ботинкам. Куклы пели по-японски. Я надолго потерял дар речи.

Когда мы собирались в обратный путь, Йордан оставил мешок с игрушками в посольстве. Это был подарок детям дипломатов. Да. Наши дети уже выросли из таких игрушек, но мы были младше своих собственных чад. Не только Йордан Радичков, но и все болгары страдали от непережитого детства. Это следует иметь в виду нашим политикам, чтобы понять, почему они неизбежно становятся игрушками в руках нашего народа.

Но все же нашей целью была ЭКСПО-70. Для похода туда были предусмотрены 30-е (воскресенье) и 31-е августа (понедельник). На эти два дня мы как будто выпали из жизни Осаки и очутились в будущем мира. Каждый павильон демонстрировал чье-то представление об утопии. Перегруженные впечатлениями, все двигались как сомнамбулы. Но именно в этом состоянии проявляются некоторые силуэты, которые обычно ускользают даже от объектива фотографа.

Вот и советский павильон. Невероятная конструкция в виде колоссального красного знамени. Потрясающий архитектурно-идеологический натурализм с претензией на нечто современное. И все же его было бы легче вынести, если бы не помпезная внутренняя пустота. Кое-кто все еще не понимал, что говорить обо всем сразу – значит говорить ни о чем. Встав перед советским монументом, человек, отравленный политикой, тут же задавал себе вопрос: “Ну-ка посмотрим, а что из себя представляет американский павильон?” Но такового не было видно. Гигантский американский павильон оказался почти полностью подземным, покрытым сверху чем-то вроде надувного матраса или приземлившейся летающей тарелки. А внутри посетителям демонстрировался фрагмент лунного грунта, и любой человек мог сесть в кресло космонавтов и принять участие во множестве интересных вещей. От традиционной символики осталось только одно: Америка и Россия – два непримиримых протагониста.

Но самые большие чудеса являли японские фирмы. Каждая из них казалась мощнее всех сверхсил вместе взятых, потому что они не представляли никаких глобальных систем, а лишь конкретные технические достижения или идеи. И все же над всем доминировала башня Кэндзо Тангэ.

Она заключала в себя символы универсума. Внутри нее росло дерево жизни, а внешне она напоминала человека будущей расы, или мудрую сову, или же белый призрак в золотой маске.

А то, что японское чудо не было лишь экспонатом выставки мировых достижений, мы поняли, как только сели в самый быстрый поезд в мире – экспресс “Хикари “. И еще знаменательнее было то, что он доставил нас не в новое царство прогресса, а в магические селения прошлого – в старый императорский дворец в Киото, в монастырь Тысячи Будд, в Золотой павильон.

После возвращения в Токио мы со Светлином сходили на восточный базар и купили гравюры Утамаро, Хиросигэ и Хокусая.

Последний вечер должен был раскрыть нам душу Японии – Нихон коку, или Родины солнца. Не случайно ее гимн “Кими га ё ”:

 
Кими га ё ва
Ти ё ни яти ё ни.
 

Это переводится примерно так: “Десять тысяч лет да будет счастливо твое правление”. Вот что пели цикады во дворе Дома самураев. Позже Румен Сербезов выдал мне секрет, что эти насекомые представляют собой искусственные мембраны, вмонтированные в траву. Мы шли под темными соснами и пересекали, ступая по камням, потоки (нам рассказали, что японцы находят в этом огромное удовольствие). Потом мы оказались на освещенной искусственной луной полянке, где на каменных старинных столах нас ожидал специальный японский чай с запахом рыбного супа. Тут же каждый познакомился со своей гейшей. Эти дамы выдали нам тапочки, кимоно и веер. И вот, превратившись в истинных японцев, мы прошли в Дом самураев по коридорам со знаменитыми поющими полами (болгарин сказал бы “со скрипящими полами”), предназначением которых было не пропустить даже тишайшего из убийц. Страшные самураи вовсе не были великанами. Их даже называли “карлики Азии”. По этой причине притолоки были низкими, и современные посетители – в основном богатые американцы и высокие во всех смыслах этого слова гости – непременно ударялись о них головой. Желая предотвратить подобные инциденты, наши гейши предупреждали нас об опасности поднятыми руками.

Правда, и мы не были великанами, так что никому из нас не грозила опасность сломать себе шею, тем не менее я помню, что самые низкорослые из нас наклонялись ниже остальных. А заметил я это по очень простой причине: как обычно, я шел последним. И вот о чем думалось мне, когда немного погодя я сидел на полу (на подушке), цепляя палочками драгоценные водоросли и помогая Светлину Русеву одолеть его порцию саке. Религия заключила Японию в 250-летнюю полную и жесткую изоляцию от всего мира. Но все та же религия за сто лет превратила ее в самую жадно и быстро развивающуюся страну. Сможем ли и мы заменить гибельный закон нашей идеологической изоляции открытым миру сознанием? И еще были у меня мысли, не слишком-то лестные для прогресса: что останется от всех этих фантастических построек, которые мы увидели на ЭКСПО, сколько им еще стоять? Вот эти дворцы и пагоды пережили века, не теряя искусства наполнять душу прекрасным чувством равновесия и спокойствия. А павильоны выставки демонтируют еще до конца года, потому что земля, на которой они построены, дороже их самих. Но даже если их не демонтируют, то до конца века они не доживут, от них останутся лишь руины. Почему же наша всемогущая современная техника не может найти волшебное заклинание, побеждающее время, или же сознательно бежит от долговечности вещей? Как и почему наши не посвященные в новые технологии предки умели отыскать и подчинить себе и материалы, и форму, и законы вечности? И это словосочетание – “Прогресс и гармония”… Почему мое ухо улавливает в нем иронию?

На следующий день, 3 сентября, мы покинули Японию. “Группа Георгия Джагарова” распалась на две части. Джагаров, Зарев, Лиляна Стефанова и Тодор Динов вернулись тем же маршрутом, через Москву. А мы проложили себе дорогу домой, фантастичности которой позавидовал бы сам Одиссей. Наш самолет вылетел не в Москву, а в Гонконг. На трапе Начо Папазов тихо прошептал мне: “Аккуратнее, у вас нет гонконгских виз, но там вас будет ждать наш товарищ, и он все устроит”. Наш самолет попал в хвост тайфуна и метался, как рыба, пойманная в сети молний. Мы с Данчо Радичковым сидели рядом и пытались напиться. Наконец могучий самолет все же достиг желтой английской колонии. Некоторое время мы летели, лавируя между небоскребами, после чего приземлились на полосу, которая начиналась аварийными огнями. Лил проливной дождь. Только в зале транзитных пассажиров мы пришли в себя. Йордан заприметил бар и сказал:

– Сейчас я сведу с ума этих китайцев. Закажу пиво “Кроненбург”. Посмотрим, что они будут делать.

И я услышал, как он коварно заказывает бармену в смокинге:

– Гебен зи мир айн “Кроненбург”, битте.

Бармен поклонился. Открыл холодильник и поставил перед Йорданом ледяную бутылку “Кроненбурга”.

А Светлин достал этюдник и начал рисовать китайских стюардесс. Тодор Стоянов растянулся на лавочке и вроде бы задремал. Ну а мы, остальные, кто владел иностранными языками даже хуже, чем Йордан, занялись тем, что попытались исправить наше опасное положение. На помощь нам пришла какая-то пожилая вьетнамка, которая одна-единственная говорила по-французски в этом англоязычном китайском уголке. После разговора с пограничниками она поменяла расу. Ее глаза округлились, а кожа побелела:

– Ребята, ваше положение невообразимо. У вас нет виз, а того рейса до Дели, который отмечен у вас в билетах, вообще не существует.

Мы с Мишо переглянулись, как герои Брестской крепости. Положение было безвыходным. Если Родина вспомнит о нас, она может нас спасти, а если нет…

Мы приняли решение пока не волновать группу, тем более что меня вдруг осенила отчаянная идея. Одна тщеславная стюардесса стала позировать Светлину. Я заглянул в его этюдник. Рисунок был отличным. Я вырвал его из рук творца и с чрезвычайно галантным поклоном преподнес девушке, не преминув еще и показать ей свой паспорт и билет. Светлин был возмущен и принялся сыпать ругательствами в мой адрес, но я на него шикнул, а стюардесса тем временем сообразила, что от нее требуется. Она взяла билет и мой паспорт и куда-то исчезла, а немного погодя вернулась со своей коллегой, которая говорила по-французски. Они собрали все наши билеты и снова удалились. Прошло уже много времени, и группа даже начала ворчать. К счастью, стюардессы появились и объяснили нам, что произошло недоразумение: рейс самолета, прибывающего из Камбера, вписали в наши билеты по ошибке, и девушки смогли отыскать наши фамилии в списке зарегистрированных. Всего лишь несколько минут спустя мы уже летели к Индийскому океану. Кто сказал, что искусство не спасет мир?!

Забастовка Британских Авиалиний задержала нашу группу в Дели дольше, чем предполагалось. Нас разместили в посредственной гостинице “Джан пат” (“Народная дорога”) на одноименной улице, которая до недавнего времени называлась “Раджа пат” (“Царская дорога”). Народная дорога среди этой засухи была весьма пыльной, и на ней под небом цвета индиго спали тысячи странствующих нищих, святых, посыпающих головы пеплом, дующих в свои флейты носом факиров, перед которыми покачивались загипнотизированные кобры… Издалека доносился трубный стон слонов – аттракцион для богатых туристов. С утра проезжали телеги, собирающие умерших от голода.

Посещение Лунного базара было еще кошмарнее, потому что там преобладали прокаженные и больные всякими заразными болезнями. Они выпрашивали хотя бы одну рупию, что равнялось одному окурку сигареты. Мне было плохо психологически, окружающая нищета мешала мне есть. И я только и делал, что пил виски “для дезинфекции”. Мы побывали в Агре, но это абсолютно не подняло мне настроения. На потолке гостиничного номера вертелся бессмысленный вентилятор, который окончательно сводил меня с ума. И мне хотелось выброситься с балкона. Возможно, я бы так и поступил, если бы мне не сказали, что Роберт Рождественский уже попробовал этот путь спасения, причем именно здесь. Мы прогулялись и до Тибетского рынка, где дети Далай-ламы продавали свои семейные реликвии.

Наконец-то нам нашли места на рейсе Pan Am. Гигантский “Джамбо Джет” приземлился в Бейруте. Там нас встретил посол, который сулил нам чудеса из “1001 ночи”, но группа устала и захотела лететь дальше в Каир. Не знаю, почему я уперся и настоял на том, чтобы мы задержались. Потому что при мне упомянули “Казино де Либан”, – говорили потом мои друзья. Так или иначе, но еще в машине по дороге из аэропорта в город мы услышали по радио, что наш самолет был захвачен террористами через несколько минут после его вылета из Бейрута в Каир. Несчастный гигант отогнали куда-то в арабскую пустыню и держали там долгие недели, пока пассажиры не сошли с ума. Стоило моим спутникам услышать об инциденте, как они принялись меня благодарить.

Тот сказочный Бейрут, который мы осмотрели за несколько часов, уже никто не увидит. Очень скоро война разрушит его, а ведь это был один из самых красивых городов мира. На следующий день толпа миллионеров бушевала в аэропорту и размахивала перед нами тысячедолларовыми пачками, с которыми они готовы были расстаться за один билет в любую сторону. Паника охватила регион. А мы, как избранники судьбы, вылетели в Каир советским самолетом – одним из тех, которые в то время не смели угонять.

Арабы в Египте впали в националистический транс. Гиды и нищие в долине фараонов у пирамид стали учить русский. Риски профессии.

9 сентября мы были в Афинах. А оттуда уже до дома было рукой подать.

С Акрополя мы видели то, что нельзя увидеть даже с самой высокой башни на этой планете: солнечную пелену Эгеи.

В нее был завернут маленький солнечный остров – родная Итака нашей заболевшей прогрессом цивилизации?

Или один из солнечных островков Ямбула, о которых пишет Диодор?

Или сам остров Утопия – гениальная фантасмагория, которая лишила головы святого Томаса Мора и заставила Нострадамуса написать свои предсказания в таинственных “Центуриях”?

Дорогой читатель, ты можешь пропустить скучные страницы этой главы, занимающейся восполнением лакун и белых пятен.

В XX веке их обыкновенно пролистывали.