Текст книги "Ты следующий"

20 февраля я с большим трудом провел операцию по перемещению своей семьи и имущества из Западного парка на улицу Искар, 28. В старый еврейский кооперативный дом на углу бульвара Раковского (напротив пожарного депо). Мрачная квартира некоего господина Пилософа (давно эмигрировавшего) могла предоставить Доре нечто вроде мастерской. Тут мои друзья стали навещать меня гораздо чаще.

В свой день рождения я узнал, что Светлана Аллилуева – дочь Сталина – отказалась возвращаться на свою великую Родину.

10 000 хиппи собрались в нью-йоркском Центральном парке.

12 мая состоялась премьера моего фильма “Молчаливые тропы”.

16 мая Солженицын направил съезду советских писателей свой протест против цензуры.

В июне вспыхнула шестидневная война между Израилем и арабскими соседями. Стоило мне открыть выставку Марии Столаровой, как кровопролитие закончилось.

В июле знаменитая Мария Луканова из газеты “Литературен фронт” организовала коллективную экскурсию на пароходе в Стамбул. Морская болезнь, Золотой Рог, Святая София и рынок Капальчарши потрясли, кроме нас с Дорой, еще и Цветана Стоянова и Антоанету, Колю Русева с Люли, Йордана Радичкова и Сузи. И только Мария стояла на носу корабля и писала свой исторический дневник. Другие же в это время организовали замену главного редактора Гошкина Богомилом Райновым.

9 октября в боливийской пустыне в результате хорошо спланированной операции был убит легендарный революционер Че Гевара.

19 ноября я отправился на Витошу…

На фоне этой горы прошла большая часть моей жизни. И она стала символом вечного – того, что не проходит, а остается. Я никогда не видел дома, в котором я родился. Дом моего отца в Этрополе был продан и разнесен по кирпичику у меня на глазах. Тырновский дом, в котором прошли первые десять золотых лет моей жизни, был разрушен еще до того, как сполз в Янтру. Все эти сентиментальные обители существовали лишь в моих воспоминаниях. А Витоша? Она служила фоном для исчезнувших домов и дней. А фон обычно долговечнее нас.

Погода портилась. При спуске с горы меня настигло плохое предчувствие. Гроза встретила меня на Орловом мосту. А когда я пришел домой, Дора сказала мне, что Владко Башев погиб в автомобильной катастрофе на бульваре Ленина напротив Болгарского телеграфного агентства. Эта новость меня подкосила. Первая смерть, которую я прочувствовал как свою. Часть меня умирала в существе, называемом дружбой. Я снова вышел прогуляться. Блуждал в одиночестве по улицам, которые были нашей тайной академией. А в памяти навязчиво вертелось воспоминание о нашей последней встрече. Сейчас оно походило на мистический знак судьбы. Мы столкнулись в дверях редакции. Я шел на работу, а Владко выходил из здания. Он сказал, что плохо себя чувствует, и попросил меня проводить его. Его лоб покраснел и был усыпан капельками пота. А глаза под стеклами очков блестели. Но не только из-за температуры. Мы медленно шли по улице, и Владко со своей детской обстоятельностью рассказывал мне, как его пригласили в студенческий клуб и попросили рассказать о современной советской поэзии. Публика была довольна его выступлением. В конце его заставили прочитать собственные стихи.

Когда он собрался уходить, его остановила очень красивая студентка и сказала:

– Я – ваша судьба. Я вот-вот приду к вам, и вы будете моим навсегда.

Владко трепетал от возбуждения:

– Ты мне веришь? Ну скажи, веришь?! Я бы не поверил, если бы кто-нибудь рассказал мне такое. Но со мной это и правда произошло!

– Конечно, я тебе верю, Владко. И в конце концов, тут нет ничего невероятного. Ты прекрасный поэт, и молодежь тебя любит.

– Ерунда! – почти кричал он. – Есть тут невероятное! Даже абсолютно невероятное! Потому что ты даже не представляешь, что это была за красавица!

И вот, когда я в одиночестве бродил по улицам, мне подумалось, что в дверях тогда Владко остановила сама Смерть. Может, Смерть вовсе не такая, какой ее рисуют, а такая, какой ее увидел Владко. А может, я начал сходить с ума.

На похоронах все плакали. Владко умер любимым. Я произнес свое прощальное слово, после чего ко мне подошел Божидар Божилов и оперся на мое плечо. Я подумал, что ему стало плохо, потому что он тоже плакал. Но он горячо зашептал мне в ухо:

– Любо, Любо, какими же вы были друзьями. Везде вместе ходили. И упоминали вас вместе. Как же было бы хорошо, если бы и в могиле вы оказались рядом.

После смерти Владко меня назначили на его место – заместителем главного редактора газеты “Литературен фронт”. Я чувствовал, что многие из тех горьких чаш, которые мне предстояло испить, были налиты именно для него.

•

За океаном над Америкой поднимались столбы черного дыма. Горели города южных штатов. Расовые волнения!

Из Китая все громче доносилось одно имя, напоминающее звон литавр: Цзян Цин! Цзян Цин! Это было имя актрисы, супруги Мао, имя героини “культурной революции”, вспыхнувшей по слову Мао. Потом он признался, что не ожидал подобного результата. И сделал самое трудное: вернул джинна обратно в бутылку. Никогда еще ни один властитель не смог загипнотизировать такое колоссальное количество людей.

Вот какие вещи мог разглядеть я со своего наблюдательного пункта, когда в самом конце 1967 года вышла книга моих стихов “Обсерватория”. Иллюстрации к ней сделал Светлин Русев. На обложке цвета запекшейся крови было лицо, разорванное на четыре части. Сборник завершался стихотворением “Когда кончился коньяк”:

 
Ну, а сейчас идите все:
доброжелатели,
советники
и озабоченные тем, каким мне быть!..
…Хочу быть крышкой жестяной
от этой вот бутылки лимонада.
Хочу, чтоб дочка,
одеваясь утром,
меня бы спрятала
в кармашек своего передника.
Чтоб в садике было у нее хоть что-нибудь,
из дома принесенное и спрятанное.
Ведь туда никто не разрешает
приносить подобные вещи.
А они так необходимы!..
 
 
Когда будет необходимо,
я появлюсь и засияю —
лучистый,
серебристый,
как звезда.
И моя дочка улыбнется…
 
 
И пусть нарушатся запреты!
 

Глава 18
1968

Между представлением и словом намного больше пропасть, чем нам дано понять. Есть представленья, для которых нету слов[57]57
  Перевод Ю. Проскурякова.


[Закрыть].

Владимир Голан

1968 год в моем сознании подобен церберу.

Башня – идеологический зиккурат – рухнула. Законы и легенды перемешались.

И как только мои воспоминания хотят выскользнуть, появляется чудовище и задает свои гибельные вопросы.

И я должен ответить на них, чтобы попасть на другую сторону самого себя.

•

Каббала – это наука о Боге, Вселенной и Душе. (Ка = 20, Бба = 2, Каббала = 22). По системе миспар катан 1968 год соответствует цифре 6 – Вав. Это то число, которое сочетает в себе добро и зло, если верить Филону Александрийскому. Это шестиугольная звезда царя Давида (666 – число Дьявола). Во Вселенной цифре 6 соответствует Телец. Месяц – апрель. А в организме это желчный пузырь. В моральном же мироздании – слух и глухота. Шесть – это второй знак эволюции. Акт творения, согласованный с египетским календарем.

Бог – источник жизни, творец Вселенной. Он бескраен и недоступен. Непознаваем и неизвестен. Он пустота и небытие. Как раз в Пустоте и есть Бог. Бог есть тайна, и тайна есть Бог. Бог – треугольник и троица. Бог – окружность, центр которой везде. Он осквернится при непосредственном сношении с миром. Поэтому между Ним и миром находятся десять сфирот, через которые Он сотворил мир. Это Его орудия (келим) и Его каналы, посредством которых Его деяния передаются миру. Десять сфирот вместе составили первого человека Адама. Адам вечен. Адам – высший.

Десять сфирот суть идеи-прародительницы света (мира), происходящего непосредственно от Бога: света излучаемого (в отличие от низших миров, у которых есть другие, собственные сфироты).

Бог создал множество миров до нашего. Непрестанная деятельность творческой силы является источником оптимизма. Но мир содержит и зло – по причине ослабления небесного света. Зло есть отрицание или нехватка света – либо же остаток предыдущих, несовершенных миров.

Зло – это оболочка, корка, но никогда не сердцевина.

Существует и мир Зла. Мир падших ангелов… но и они – частички скорлупы.

1968-й есть шестерка – одна из сфирот исполнения, принадлежащая малому лику, точнее, вторым весам – нравственному миру или сердцу. 6 – это красота и мораль в единстве и борьбе противоположностей. “Мораль и красота! Не прикидывайся более сумасшедшим, чем ты есть на самом деле!” – рычит Сумасшедший Учитель Истории.

Мораль и красота! Это самые парадоксальные предсказания – или вследсказания, – которые можно было изречь о 1968-м.

Предсказав затмение Солнца, Христофор Колумб спас свою шкуру и сошел у американских индейцев за колдуна. Предсказав кризисы и революции, марксизм потребовал у истории мандат безграничного доверия. Его футурологическая мощь исчерпала себя как раз к 1968 году. И все же события, которые потрясли нас в этом году, так или иначе были предсказаны Гербертом Маркузе. К тому моменту я почти поверил в конвергенцию и не видел никакого другого способа выживания человечества. Эта вера определяла все мое житейское и творческое поведение и тогда, и в течение еще многих последующих лет. Герберт Маркузе предвидел ведущую революционную роль интеллектуалов и студентов.

Пражская весна выглядела как попытка проникновения гуманизма с Запада на Восток. Революция в Париже – просачивание восточного радикализма на Запад. Одновременное развитие событий должно было стать их историческим шансом. Но связь между революционерами Праги и Парижа (если таковая вообще существовала) оказалась намного слабее связи между теми, кто боролся против них. В событиях того года большинство, к сожалению, видело лишь парадоксальный диссонанс. Напрашивались исторические параллели с одновременностью суэцкого кризиса и венгерских событий.

А сегодня я фантазирую: что бы произошло, если бы Дубчек и Кон-Бендит встретились как победители? Был бы сейчас мир красивее, лучше и надежнее? Но нет. Ретрограды в очередной раз оказались сильнее мечтателей. Прошлое опять победило будущее. Париж породил новых террористов, Прага – новых диссидентов, готовых стать президентами.

Дубчек был исключением. Сначала, 5 января, он стал первым секретарем Чехословацкой компартии (заменив сталиниста Новотного) и только после этого проявил себя как диссидент. “Наш Саша” – как называли его в политбюро ЦК КПСС и в КГБ – был 46-летним советским воспитанником и мнился Кремлю новогодним подарком. Но как же он их предал! И как плакал по нему товарищ Брежнев! Нежная революция!

В своем новогоднем обращении к французам Шарль де Голль тоже не предсказывал неприятности. Предстояло отметить 10 лет с момента избрания его президентом. “Наступающий год открывает важный этап в движении к новому социальному порядку”, – утверждал он.

В самом конце января вьетконговцы двинулись через голые джунгли в наступление на американскую армию.

В феврале русские начали судебную атаку на вольнодумцев Галанскова и Гинзбурга. А в марте Дубчек упразднил в Чехословакии цензуру.

4 апреля после мирного марша в Мемфисе был застрелен нобелевский лауреат доктор Мартин Лютер Кинг.

•

Весной 1968-го я попал в Прагу вместе с одним маститым лириком – по линии обмена между писательскими союзами. Лирик, на свою голову, прихватил с собой жену. Однако чехи не любят, когда их выставляют дураками. Нас встретили с прохладной вежливостью. Поселили в старой красивой гостинице на Вацлавской площади – втроем в одном номере! И исчезли на все выходные, потому что мы соблаговолили прибыть в пятницу вечером. Семейство поэта было возмущено. Оно все списывало на происки контрреволюции. Я же поспешно откланялся и позвонил своим друзьям: Властимилу Маршичеку, Петру Пуйману, Иржи Груше, Сергею Махонину.

С Иржи – талантливым поэтом-авангардистом – мы были знакомы, потому что он тоже, как и я когда-то, работал в ЦК комсомола. Но это не помешало ему оседлать ветер Пражской весны. Мы немедленно напились. Причем каким-то ужасным коктейлем, состоящим из “Пльзеньского праздроя”, “Бехеровки” и нежно-революционных фантасмагорий. Мы настолько перебрали, что на следующий день Иржи заболел. Вместо него пришла его супруга – бледная и деликатная особа, которая отвела меня в ресторан чешских писателей. Там нас ждал пожилой господин с добродушной и немного ироничной улыбкой.

– Познакомьтесь, – сказала г-жа Груша. – Это мой отец, профессор Гольдштюкер.

Я чуть не упал от удивления. Ведь именно тогда фамилия Гольдштюкер гремела в литературных кругах. И не потому, что он был председателем Союза чехословацких писателей и соратником Дубчека, а прежде всего из-за международной дискуссии о Кафке.

– Да, но вы, болгары, нас проигнорировали.

Я попытался защитить Болгарию. Я сказал профессору, что несколько лет назад наши интеллектуалы пережили страшный удар, подобный тому, какой Хрущев нанес “модернистам”.

– В Болгарии есть много сильных догматиков, а ведь когда-то это была страна еретиков.

Теперь пришла моя очередь грустно улыбнуться. Я вспомнил об одном моем друге, который пытался пропагандировать некие “западные взгляды”. И его наградили эпиграммой:

 
Прочел он Брехта, прочел и Кафку,
а все равно остался шавкой.
 

– Мы не случайно возвращаемся ко времени Кафки, – спокойно продолжал профессор. – Так люди обращаются к прошлому, чтобы найти то место, где они сбились с верного пути…

Незабываемая весенняя Прага! Сергей Махонин отвел меня на спектакль театра “На Забрадли”. С Петром Пуйманом мы сходили в “Латерну магику” – на пантомиму Ладислава Фиалки. А с Ладиславом Маршичеком опробовали “Черный театр” в кабаре “Альгамбра”. По существу, вся Прага напоминала тогда какой-то волшебный театр. Ее фантастические башни (эти средневековые небоскребы) пытались воодушевить весь Восток. И Карлов мост хотел отвести нас на какой-то другой берег, где мрачное прошлое и светлое будущее мирятся и прощают друг другу. Но, видимо, мало одной жизни, чтобы прогуляться по этому мосту.

Прошло всего лишь одиннадцать лет с тех пор, как западноберлинский “Интербау” вскружил мне голову достижениями современной архитектуры. Почему же сейчас моей душе захотелось поселиться в каком-нибудь старом домике и прогуливаться по средневековым мостовым Златой Праги? Берлинская стена заметнее всего компрометирует панельную красоту.

Одиннадцать лет назад я хладнокровно верил в то, что не смогу пережить возраст Христа. И вот мне совсем незаметно исполнилось 33 года. Может, я закончил одну жизнь и начал вторую?

•

Рассказывают, что 1 мая в Париже было очень спокойно. Люди дарили друг другу ландыши. И только в пригороде Нантер на социологическом факультете университета продолжались бурные демонстрации, и двадцатитрехлетний студент Даниэль Кон-Бендит вел многомесячную “анархическую пропаганду”, “разоблачая и левых и правых и призывая к революции”. 2 мая здание факультета было закрыто, и тогда революционеры перебрались в Сорбонну. Анархия охватила весь Латинский квартал. Студенты дрались между собой, а также с вызванной полицией. К 7 мая 600 человек было ранено и еще столько же арестовано. Министра внутренних дел Франции снова, как и 150 лет назад, звали Фуше. Но не Жозефом, как того гения, а всего лишь Кристианом – он то вел переговры со студентами, то применял против них силу, 10 мая революционно настроенная учащаяся молодежь возвела на площади Эдмона Ростана шестьдесят баррикад, каждая чуть ли не в 20 метров высотой. Над баррикадами развевались черные и красные знамена. После полуночи полиция атаковала эти укрепления экскаваторами, в темноте похожими на динозавров. А сами полицейские с дубинками и щитами напоминали римских гладиаторов. Заполыхали автомобили и дома. После тяжелых потерь Кон-Бендит дал студентам приказ к отступлению и первым же его исполнил.

13 мая в ответ на призыв профсоюзов Париж, а можно сказать, что и вся Франция, был парализован всеобщей забастовкой. Шествия протеста начинались с площади Республики и заканчивались на площади Данфер-Рошро. Главный лозунг звучал так: “Десяти лет достаточно!” (это выражение будет позаимствовано нами в 1989 году). А тогда это было персональным приветом де Голлю. Пятая республика рушилась на глазах у всего мира. Я помню фоторепортажи в “Пари-матч”: прекрасный город тонет в горах мусора, потому что уборщики бастуют. Полиэтиленовые пакеты с мусором, коробки и бутылки – это тоже ужасающие баррикады катастрофы. Руководство компартии явилось на переговоры с революционно настроенным студенчеством с опозданием. Товарищи были несколько полноваты, пришли в костюмах и при галстуках. Студенты подняли их на смех.

А что же делал в этот решающий момент генерал? Шарль де Голль отправился с официальным визитом в Румынию. Он не понимал студентов и их бунт. Он не мог понять, почему Франция отказалась от него в тот момент, когда и внутреннее и международное положение казались ему даже стабильнее, чем обычно. Он не мог понять, что уже стал генералом армии исторических теней. А молодых волков из его собственной партии заботило лишь одно: как захватить власть после ухода де Голля. Паника, столь нехарактерная для генерала, овладела им до такой степени, что 10 мая он тайно сбежал из Франции и скрылся в Западной Германии (на французской военной базе в Баден-Бадене). Но еще больше, чем де Голль, перепугались средний класс и богачи. Впрочем, уже на следующий день (30 мая) генерал вместе с вернувшимся к нему самообладанием вновь был у кормила власти. Президент произнес блестящую речь. Франция элегантно пожертвовала своим де Голлем, чтобы спасти его Пятую республику. Теперь уже настала очередь Кон-Бендита бежать за границу. А студенты стали готовиться к другим экзаменам.

•

В июне я принял участие в международной встрече писателей, проходившей в Лахти, Финляндия. Нас было двое – я и поэт Климент Цачев. И в который уже раз мы столкнулись с вечной болгарской безалаберностью: никто не предупредил организаторов о нашем приезде и, естественно, нас никто не встретил в аэропорту города Хельсинки. Не знаю, как мы справились. Климент Цачев утверждал, что говорит по-французски, но на самом деле говорил по-румынски. Это вызывало уважение у немногочисленных финских франкофонов. Мы ночевали на чердаке какого-то студенческого общежития. Небо все не гасло, а наши глаза все не закрывались. В одной островерхой красной башне кто-то исполнял на трубе Ave Maria. В наше окошечко было видно, как он вертится, играя на все четыре стороны.

Наконец мы все-таки добрались до города Лахти, стоящего посреди финских лесов и озер. В моем сердце сохранилось неповторимое чувство чистоты – чистоты везде и во всем. За столом, за которым мы ужинали, говорили Ален Роб-Грийе и Николас Гильен. Потом к нам подсели два американских писателя – муж и жена. Они представились: Астрид и Ивар Иваск. Их родители эмигрировали из Прибалтики, так что сейчас они чувствовали себя так, будто посетили родину предков. Отец Ивара был известным русскоязычным поэтом (“Северный берег”, Варшава, 1938; “Царская осень”, Париж, 1952). Последние, только что опубликованные стихи старого Юрия Иваска звучали так:

 
Разве воля за околицей?
Поле проволокой колется.
Будто бы России нет.
Звезды, музыка, рассвет.
 

Ивар Иваск был редактором журнала Books abroad (позднее переименованном в “Мировая литература сегодня”), который издавался университетом в Нормане, Оклахома. Знакомство с этим изданием, рекомендующим книги и авторов всего мира, оказалось для меня настоящим прорывом. Значит, контакты возможны. Значит, такая трибуна без границ может существовать. Ивар не писал, но говорил по-русски, и между нами не было языкового барьера. Как только Ивар узнал, что я болгарин, он достал блокнот, пролистал несколько страниц и спросил:

– Мне посоветовали двух болгарских поэтов – из самого старого и самого молодого поколения. Елизавету Багряную и Любомира Левчева. Вы их знаете?

Я задумался над тем, что это. Шутка? Провокация? (Мы, болгары, только об этом и думаем.) Или ирония судьбы? Мой собеседник почувствовал, что со мною что-то происходит.

– Что случилось? Вы о них не слышали?

– Я их очень хорошо знаю. Елизавета Багряная – великая болгарская поэтесса. Заслуженно номинирована на Нобелевскую премию. А что касается молодого поэта… то он негодяй.

– Неужели? – вздрогнул Ивар, как будто обидели его самого. – А вы не слишком категоричны?

Я не забуду, какое видимое облегчение появилось у него на лице, когда он понял, что Любомир Левчев – это я. (Ему была знакома балканская страсть дискредитировать коллег, заочно поливая их грязью.)

Это было 22 июня. И в белые ночи Ивана Купалы, погрузившись в мягкий сумрак финских сосен, мы затерялись на каком-то празднике освобожденной души. На поляне в низине молодые мужчины и женщины, опьяненные любовью и водкой, играли во что-то, напоминающее футбол, но с несколькими мячами и без правил. Целью игры было не забить гол (ворота вообще не были предусмотрены), а – веселиться и резвиться. Из старой сауны выскакивали голые красивые тела и с разбегу бросались в озеро. А мы с Астрид и Иваром прогуливались и говорили о поэзии – о той самой чудесной связи между людьми, о луче, проходящем сквозь любую преграду… Мы радовались дружбе, которая возникла так внезапно. Мы были счастливы. И это видно по фотографиям, которые сделал шведский поэт и фотограф турецкого происхождения Лютфи Иошкёк.

Никогда больше я не виделся с Астрид и Иваром. Наша дружба продолжилась в сердечных письмах и публикациях. Ивара уже нет в живых, а нить не обрывается.

•

Джери Марков очень внимательно выслушал мои рассказы о Праге и о Лахти. И сделал неожиданный вывод:

– И это Финляндия! А представляешь, как хорошо в Италии?

И чистосердечно и убедительно поделился своим ощущением того, что мы давно уже упираемся головами в родной низкий потолок.

– Все, что мы могли получить от этой страны, мы уже получили, – сказал он, очевидно имея в виду себя. – Теперь нам остается только буксовать в провинциальном мышлении и зависти коллег. Нет, надо расколоть эту скорлупу. Выйти в настоящий мир. Помериться силами с настоящими писателями и настоящими проблемами. Вот каков наш путь. – Джери был куда серьезнее и убедительнее, чем обычно. – А начинать надо с Рима! – призывал он. Знак успеха явился на итальянском небе, и единственной проблемой было хотя бы кое-как выучить язык, чтобы понять Божье послание. Мое душевное состояние было таким, что все идеи Джери я воспринимал как откровение.

Мы тут же распределили задачи. Он занялся самым трудным вопросом – паспортами и визами. А я должен был найти учителя итальянского. Тут я вспомнил об одной однокласснице моей сестры, переводчике и педагоге. У нее фамилия была Даскалова. В качестве классной комнаты было решено использовать редакцию.

И вот мы лицом к лицу столкнулись с нашим римским будущим. Джери как бесспорный капитан команды объяснил учительнице наши цели:

– Нам нужно в короткий срок (за два-три месяца) овладеть итальянским на начальном уровне, потому что нам предстоят встречи с известными писателями и издателями.

Даскалова вытаращила глаза, как капитолийская волчица, и даже поднялась со стула. Джери попытался успокоить ее:

– Мы сделаем все, как вы скажете. И имейте в виду, что мы знаем толк в гонорарах и торговаться не станем.

Учительница была сильно смущена. На ее лице то появлялась, то исчезала болезненная улыбка.

– То, чего вы хотите, с деньгами не связано. Скажу вам прямо: это невозможно. История знает примеры гениальных полиглотов, которые за несколько недель овладевали иностранным языком. Сын Паганини, например. Но я не собираюсь поддерживать подобные иллюзии.

Джери был непреклонен и обаятелен:

– Давайте попробуем. У нас нет необходимости говорить как сын Паганини. Важно начать.

И учительница согласилась – “под нашу ответственность”. И тут же прошла с нами первые пять уроков из университетского учебника.

Дома события приняли драматический оборот. Мои дети смеялись надо мной, пока я делал домашнее задание и выписывал слова в специальную тетрадку. Я проклинал и Джери, и Рим, и самого себя. На второй урок Ромул не явился. Оба часа Даскалова гоняла меня по пройденному материалу и давала упражнения на закрепление. Я чувствовал себя сыном Паганини и готов был поколотить болгарского беллетриста. Когда же наконец все римляне снова были в сборе и учительница попросила показать домашнее задание, Джери Марков сделал заманчивое предложение:

– Товарищ Даскалова, давайте мы сначала с вами рассчитаемся.

– Вы отказываетесь от занятий? Что ж, это разумно.

– Ни в коем случае! Просто давайте мы оплатим вам прошлые уроки.

– А почему именно сейчас? Лучше в конце занятия.

– Нет-нет. Не будем откладывать. “Оплаченные счета – добрые друзья”.

– Ну ладно. Три урока по два лева – всего шесть левов.

– Как по два?! По пять левов!

– Да нет же, – смутившись, покраснела учительница. – Я беру по два лева за урок.

– Нет. У нас специальные требования и специальные тарифы. За три занятия пятьдесят левов.

Джери торжественно полез во внутренний карман, и улыбка тут же исчезла с его лица.

– Черт побери, я забыл кошелек. Мы играли в карты, и я оставил его на столе.

Нет, Джери не хитрил. И не жадничал. Наоборот, ему доставляло удовольствие демонстрировать, что у него есть деньги и что он может сорить ими. Хорошо, что у меня оказались 50 левов. А учительница окончательно смутилась, забыла о домашних заданиях и перешла к объяснению следующих пяти уроков.

После еще нескольких подобных экспериментов я дошел до реки Рубикон и решил не переходить ее, даже если она окажется совсем мелкой. Я настойчиво потребовал от Джери оплатить занятия, подчеркнув, что они – последние. Джери обиделся. Он понимал, что все идет не по плану, что отменяются не только занятия, но и задуманная поездка. Мы никогда прежде не ссорились. Сейчас я впервые увидел, что он сердится на меня:

– Почему ты меня бросаешь? Как я поеду один на машине? Я же засну за рулем.

– Джери, я не народный будитель, и к черту твой руль!.. Ты хочешь разделить мир на поэзию и прозу и владеть им. Divide et impera. Как красиво! Но ты-то беллетрист. И хотя бы в теории сможешь заработать на своих романах. А я на что буду жить с непереводимой поэзией? У тебя в Италии брат, а у меня тут двое детей и жена, которую я люблю. Ты знаешь, что с ними будет, если я останусь на Западе?

– А кто тебе сказал, что мы останемся на Западе? Мы будем жить и там и здесь. А в один прекрасный день переправим к нам наши семьи.

– Так ты и сейчас так живешь. Ездишь и возвращаешься, когда пожелаешь. Тебе можно. А мне, кто мне разрешит быть наполовину змеем, а наполовину добрым молодцем?!

Тогда я думал именно так, но через несколько лет все произошло с точностью до наоборот.

Джери долго и мрачно молчал. Потом вдруг его отпустило. Это было похоже на то, как потихоньку выходит газ из бутылки недопитого шампанского.

– Пошли в Клуб журналистов!

Там я заказал большую рюмку водки и тут же повторил заказ. Джери грустно улыбался. Нас охватила сентиментальная нега. В какой-то момент он нашел в одном из своих карманов американский доллар. Поиграл им. А потом ему пришла в голову неожиданная идея. Он написал на банкноте дату и даже время, расписался и протянул ее мне.

– Ты меня покупаешь?

– Я даю тебе доллар на память о том часе, в который ты принял самое трусливое решение в своей жизни. Когда-нибудь ты поймешь, о чем я.

Моя бабушка Ведьма любила повторять: “Господь соединяет и разделяет души”.

•

В те годы мы все чаще стали видеться с Дечко Узуновым. В ресторанах у нас как будто не получалось повеселиться от души. Его новый романтичный дом и его новая жена Ольга вдохновляли на посиделки.

Тот, кто придумал назвать Дечко именно так, был настоящим волшебником. До конца своей жизни бай Дечко (Дитя) остался ребенком. Гениальным, озорным, хитроумным, добродушным и бесконечно артистичным ребенком.

Вечера в их доме часто заканчивались карнавалом. В разгар пира хозяин исчезал, и мы знали, что немного погодя он выйдет в каком-нибудь наряде – вместе с одним или двумя своими ординарцами (тоже переодетыми); чаще всего роль такого ассистента играл Христо Нейков – Ичо. Гремели литавры, разом вступали дудочки и свистульки, и начиналась абсолютная игра – танец, театр и заклинание, возвращающая нас к праистории духа. Эти мистерии стирали, как ластиком, морщины с нашей души. И мы забывали тревожные серьезные беседы, которые только что вели у камина. (Не так ли начинались орфические праздники?) Своей магией – легкой, изящной и благородной, как его живопись, – бай Дечко словно пытался передать нам религию своего исчезающего времени, скрижали мертвых богов, тайну красоты.

Дечко Узунов был представителем мюнхенской школы. А это означало наличие серьезного художественного и человеческого воспитания.

Волшебник слова рассказывал, как он впервые проснулся в Германии. Уже сияло раннее баварское солнце, и из открытого окна несся какой-то странный рефрен: “Битте зер! Данке шен! Битте зер! Данке щен! Битте зер! Данке шен!..” Болгарский мальчишка вскочил и посмотрел в окно. Два хозяина, добрые немецкие бюргеры, перекладывали кирпичи, перебрасывая их друг другу и не забывая каждый раз произнести вежливо: “Битте зер! Данке шен!”.

Вот эти мои слова, возможно, и есть то самое запоздавшее, одинокое и тихое “Данке шен!”

Бай Дечко любил Дору, потому что был ее учителем и вдобавок другом ее отца. Меня же он любил потому, что любил поэзию.

4 июля бай Дечко снова пригласил нас в гости. Чтобы не произошло никакого недоразумения, Ольга “по секрету” объяснила нам по телефону, что на вечере будет присутствовать Людмила Живкова, которая сегодня утром второй раз вышла замуж за какого-то симпатягу по имени Иван Славков.

Странно, что я забыл, кто именно тогда пришел к ним в дом. Помню только, что были Светлин Русев и Лиляна… если я ничего не путаю. А с новобрачной я и был и не был знаком. Людмила удивила меня своим третьим образом, который не имел ничего общего с прежними двумя. От ее подросткового молчаливого стеснения не осталось и следа. Но она переросла и экстравагантную открытость ранней молодости. Теперь Людмила казалась спокойной и общительной. Но что-то все же выдавало пылающие внутри ее страсти. Я тайком наблюдал за ней и думал: она по-прежнему находится в состоянии, которое можно назвать метаморфозой.

Поскольку я не знал, что сказать молодоженам, я пригласил их на следующий день в кафе “Болгария”. Они тут же согласились. Очевидно, им обоим была нужна новая компания.

Я тогда и мысли не допускал, что спустя какое-то время мы станем близкими друзьями. Но уже сразу, прямо в кафе “Болгария”, Мила предложила собираться у них каждую пятницу. Да, это были ее знаменитые пятницы, о которых понапишут столько абсурда те, кто никогда на них не был.