Текст книги "Ты следующий"

Главным обвинением против Людмилы стало то, что она пытается оторвать Болгарию от социалистического сообщества.

В последние полтора года ее жизни мы встречались крайне редко, а если и виделись, то на официальных мероприятиях, где невозможно было говорить серьезно. А ведь именно тогда произошел перелом в ее душе. Мне мало о нем известно. Даже когда она пригласила меня сопровождать ее во время официального визита в Индию, я не понял, что это – ее прощальная встреча с мечтами.

Ее программа была ужасно напряженной: от недоступного города света Лакхнау до таинственного Ауровиля Шри Ауробиндо в мадрасских джунглях…

Молодой интеллигентный индус, который представился мне как доктор магии, попросил меня принять меры, потому что Людмила постоянно посещала храмы Кали, иначе говоря – святилища смерти. Это явно не предвещало ничего хорошего.

О, Кали! Ужасная Кали с высунутым кровавым языком, держащая в четырех руках меч, нож и две отрезанные человеческие головы. Кали, известная также под именем Каларатри, что значит – мрак времени… Мне она хорошо известна!

Но прежде чем я придумал, какие “меры” можно принять, у Людмилы случился тяжелый приступ. Было страшно наблюдать, как во время встречи с интеллектуалами Индии она вошла в транс. Говорила с пророческим пафосом, но ее слова становились все непонятнее. И было ясно, что она теряет сознание. Я впервые видел ее в таком состоянии. Вдруг она выкрикнула: “Любо, продолжай!” – и вышла. Ее изолировали в номере отеля “Ашока”. Все делали вид, что ничего не заметили, но, разумеется, шушукались между собой. (Мне даже не хочется вспоминать, какие гадости были написаны потом об этом ее путешествии высочайшими ничтожествами.)

На обратном пути, когда мы летели специальным правительственным самолетом, Людмила сидела в одиночестве в переднем салоне. Иногда она вызывала туда некоторых лиц из своей свиты.

Когда пришла моя очередь, я был поражен грустью в ее глазах. Как будто они уже ей не принадлежали. И внезапно до меня донеслись ее слова:

– Любо, тебе будет трудно, очень трудно. Ты встретишься с ненавистью и подлостью близких людей. С предательствами, которые могут сломить любого. В самые трудные моменты просто начинай думать обо мне – и я тебе помогу. Если мой образ не всплывет в твоем сознании, представь себе огонь.

Потом она протянула мне белый платочек:

– Возьми на память. Он тоже тебе поможет. В нем завязан серебристый порошок. Аккуратно, не рассыпь…

Думаю, я достаточно точно воспроизвожу ее слова.

Слишком скоро пришлось мне произносить прощальное слово над ее могилой. Я перефразировал ее слова, чтобы они не относились только ко мне: “Думайте обо мне как об огне”.

Уже тогда некоторые наши “титаны” напали на меня: мол, те же слова Людмила сказала и им, но задолго до нашего разговора. Огонь светит всем… Они могли говорить что им вздумается. Мертвая Людмила была в их руках – ее рукописи, ее архив, ее библиотека… Когда эти люди, как саперы, обезвредили все, что к ней относилось, они же первыми отреклись от нее – и от огня и от дыма.

Сегодня любая наша Бони может сказать своему Клайду: “Чао! Думай обо мне как об огне!” Да и я кажусь себе тем самым “солдатом бумажным” из песни Булата Окуджавы, который все время мечтал об огне и наконец сгорел в нем.

Но тогда в аэропорту Софии, в зале правительственных делегаций, Людмилу встречало все бюро Комитета по культуре. Она назначила заседание и предложила остаться и мне.

– Зачем тебе работать прямо здесь, едва сойдя с самолета?

– Потому что через два часа я лечу в Мексику. Я только повидаюсь с детьми и уеду.

В Мексике с Людмилой случился приступ еще более страшный. Там (по рассказам ее охранника Мурджева) ее лечил какой-то советский доктор (?!).

После этого случая мы встретились всего один раз. В ее маленьком кабинете в ЦК она пожаловалась, что люди, с которыми она работает, ее обманывают и опаснейшим образом компрометируют. Они присваивали себе подарки. Брали взятки за квартиры. От ее имени распространяли всякие небылицы. Я смотрел на нее с ужасом не только из-за фактов, которыми она со мной делилась, но и из-за страшного перелома, который произошел в ее душе.

Однажды, вернувшись от Ванги, я рассказал этой мечтательнице, как знаменитая ясновидящая из Петрича назвала ее святой. Людмила посмотрела на меня с иронией и сказала: “Я даже больше, чем святая”. И вот эта самая “мадам нечто большее” сейчас стояла передо мной вся в сомнениях, заметно испуганная, раздавленная… Может, она тоже видела будущее? Я не помню, чтобы Людмила когда-нибудь попросила у меня совета, как жить. Но ей оставалось всего несколько дней жизни, когда она спросила:

– Что мне делать?

У меня не было ответа. Я сболтнул одну из тех глубокомысленных фраз, которые и сам терпеть не мог:

– Не торопись, но и не забывай – нужны глобальные изменения, потому что беда эта всеобщая…

Смерть Людмилы стала внезапной смертью и моих социальных иллюзий.

Почему ее оставили в таком состоянии? Лечил ли ее кто-нибудь и почему он молчит? Почему врачи после вызова приехали с таким опозданием? (У “скорой” лопнула шина!) Почему свидетельства очевидцев не совпадают с экспертизой? Даже время и дата смерти фальсифицированы…

У меня не может быть собственной версии смерти Людмилы. Я всего лишь сопоставляю факты, которым доверяю.

Из того, что обнародовано, можно прийти к выводу, что Людмила покончила жизнь самоубийством. (Я принимаю на веру свидетельства Мурджева.) Но если это так, какие были на то причины? Может, ее вынудили принять такое решение?! Сократ и Сенека – кто они? Самоубийцы – или осужденные на самоубийство?!

Через несколько дней после смерти Людмилы я узнал, что Ванга перенесла инсульт и парализована. Поскольку мне ничего не было известно о ее состоянии, я поспешил навестить свою старую приятельницу в Рупите. Она скулила, как побитый ребенок. Причитала, мол, какие же жестокие люди, так огорошили ее новостью о смерти Людмилы. Это был Удар. От него ее и парализовало.

Пребывая в обычном напряжении, которое всегда охватывало меня в ее таинственном силовом поле, я сболтнул глупость, о которой сожалею:

– А чего же ты ждала, пока тебе сообщат о смерти Людмилы, вместо того чтобы предупредить нас о ней?

– Эта смерть не была ей предначертана, Любчо. И меня не предупредили.

Когда я вернулся в Софию, я аккуратно рассказал о ее словах нескольким людям. В результате в который уже раз меня посетил таинственный “доброжелатель”. И все та же знакомая формула: он большой поклонник моего творчества, но так случилось, что он работает в органах государственной безопасности, и вот ему довелось узнать, что на самом верху были очень рассержены тем, что я трезвоню о двусмысленных словах Ванги. Так что мне стоит быть осторожнее.

В мой следующий визит к ней Ванга меня отругала. К ней тоже наведались “доброжелатели”. И всерьез угрожали.

– Я больше тебе ничего не скажу.

Она, конечно, не выполнила этой угрозы. Я извинился перед ней, заметив, что ее слова долетают до Софии быстрее меня. Она засмеялась:

– Ладно, тогда мы пойдем прогуляемся, и я научу тебя ходить быстрее “тех”.

После смерти Людмилы по решению политбюро была издана книга с попурри из прощальных и похвальных слов в ее адрес, произнесенных болгарскими и иностранными политиками и интеллектуалами. Мне же поручили опасную задачу: написать краткий биографический очерк. Несмотря на мои требования, мне никто не предоставил никаких документов – кроме ее кадрового комсомольского досье. Мне пришлось расспрашивать одного за другим свидетелей ее жизни, как будто речь шла о НЛО. (С удивлением я вынужден констатировать, что тогда свидетелей было гораздо меньше, чем сегодня, спустя столько лет.) Один факт вонзился в мое сознание, как игла. Бирюза в кольце, которое носила Людмила, за несколько дней до ее смерти побелела. Об этом мне рассказала одна из гувернанток. Эти слова я вставил в свой текст. Но никто не понял их смысла – или сделал вид, что не понял. А ведь свойства бирюзы известны: камень белеет, когда в организм его хозяина попадает яд. Эта способность предсказывать смерть была описана еще Орфеем в “Литике”. Несколько тысяч лет спустя, когда философ и алхимик Альберт Великий посетовал на то, что большинство знаменитых камней потеряли свои магические свойства, бирюза осталась в меньшинстве. В настоящее время этот камень, возможно, вообще находится в одиночестве. Я не хочу комментировать, как и почему бирюзе открылось больше, чем Ванге. Потому что через 16 лет “очевидица” утверждала, что побелевшее кольцо было не с бирюзой, а с опалом, а кольцо с бирюзой принадлежало ей, но оно вовсе не побелело, а сломалось. Александр Сергеевич запретил мне в таких случаях спорить. Но если бирюза и вправду была опалом, побелело уж там кольцо или нет, а скрытое послание отпадает. Бледнеет не камень в кольце, а след, который и так ярким не назовешь.

Эти подруги, которые хвастались тем, что носят ее украшения! Эти друзья, которые хвастались, что носят ее чемоданы! Сейчас они хотят приписать себе заслуги Людмилы. Жалкие потуги! Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем истине войти в их уши. Это делает Мечтательницу еще более обреченной.

После смерти Людмилы ее отец надолго замкнулся в себе. Отменил свои традиционные встречи. Избегал праздников. Такое погружение в скорбь казалось мне естественным. Но Живков вышел из этого состояния с важнейшими решениями о переменах, которые я мог бы сравнить с переворотом. Да, для меня в 1982–1983 годах Живков совершил переворот в себе. И если я прав, то это была единственная успешная попытка переворота. Самые важные люди из команды Людмилы Живковой были заменены, их разогнали. А некоторых жестоко наказали. Этот процесс начался с отставки Александра Лилова и закончился исключением Светлина Русева. Для партии это стало чем-то вроде большой и печальной кадрили.

А что должно было произойти со мной? Я знал это. Друзья из окружных партийных комитетов предупреждали, что Гриша Филипов, член политбюро, о котором Тодор Живков так восторженно отзывается в своих воспоминаниях, во время товарищеских встреч проинформировал руководство: “Мы одолели всю группу Людмилы Живковой. Остался один Любо Левчев, но и ему несдобровать”.

Тогда подобные слова говорили мне и другие. Если что-то и остановило людей из органов, то только, вероятно, покровительственная тень Тодора Живкова. И мое одиночество. Я не принадлежал ни к какой группе. Время показало, что большинство моих болгарских друзей были фальшивыми. Но теми, кто доказал в чистилище, что они настоящие, я могу гордиться. Кроме того, я думаю, что умел обзаводиться и настоящими врагами. А от настоящих вещей всегда есть польза. Так я и существовал у Христа за пазухой, как Хиросима и Нагасаки или как Дрезден, прежде чем стало ясно, для чего именно их приберегают. В конце концов все поняли, что меня выбрали козлом отпущения, готовым к жертвенному ритуалу.

На протяжении всего “романа из воспоминаний” я постоянно спрашиваю себя, почему коммунистическая партия, воодушевленная самыми красивыми, человечными и справедливыми идеалами, допускала такую торжественную жестокость? Почему превратила насилие в священный символ? Каким бы ни был философский ответ на этот вопрос, конец идеалистов почти всегда похож на ритуальное убийство, на дикое жертвоприношение.

Что они хотели затеять после торжеств по случаю 1300-летия образования Болгарского государства? Скорректировать политический курс, искривленный Людмилой Живковой и ее группой? Соорудить нечто вроде фракийского могильника, куда, помимо самой мертвой властительницы, укладывали и ее украшения, и ее свиту, и ее утомленных коней?

А какое сладострастное озарение играло на лицах верховных жрецов, когда на исходе последнего тотального жертвоприношения в том 1989 году они оказались в храме Святого Александра Невского со свечами в руках!

– Господи Иисусе Христе! – как будто шептали они. – Мы были грешниками, мы были Твоими блудными сынами. Но Ты поймешь нас, потому что и Ты был кем-то вроде коммуниста, как утверждают блаженные. Мы покинули Твой дом, но сейчас, смотри, вот мы возвращаемся с покаянием (хор поет “Покайтесь! Покайтесь!!”). И приносим тебе в жертву не только отдельных тельцов упитанных, но и души целых трех поколений болгар, которые строили заводы, города и дороги, которые пожертвовали собой ради мечты, во имя Светлого Будущего… Дай нам отойти с миром в историю…

И они отошли.

•

Став свидетелем таких картин, можно было подумать лишь одно: “Лучше б я умер!”

Но перед тем как написать слово “Конец”, я хочу сказать людям, идущим за нами: не торопите Мойру.

Господни мельницы мелют медленно.

Снисхождение к нам! Мы ведем постоянно сраженье на границах грядущего и беспредельного…[72]72
  Г. Аполлинер. Перевод А. Вержбицкого.


[Закрыть]

Молись за нас ныне и в час нашей смерти[73]73
  T.-С. Элиот. Перевод С. Степанова.


[Закрыть].

Иллюстрации

Русские большевики открывают в Москве памятник Дантону, 1920 г. Альбом Эрика Баше свидетельствует, что честь на фотографии отдает сам Ленин. Памятник не сохранился, равно как и памятник Робеспьеру, который, по мнению А. Манфреда, разрушился из-за некачественных материалов (как и памятник Республике в Софии).

Из альбома Г. Солсберри “Революционная Россия” (H. Salisbury, La Russie en révolution). Полицейские фотографии беспощадны к лицам, потому что служат для опознания. Но в самих этих лицах жестокости и беспощадности еще больше. Ленин, Троцкий и Сталин – это три “мыслящие гильотины”. Определение принадлежит ученому-марксисту академику П. Б. Струве. Изначально такая характеристика была дана только Ленину, но ее вполне можно применить ко всей троице.

Лиля Юрьевна Брик подарила мне несколько фотографий со своим автографом. На одной из них она сидит вместе с Осипом Бриком и Владимиром Маяковским.

Велико-Тырново. 1940 г. Мы с отцом смотрим на мир. Он проживет еще шесть лет. Я – шестьдесят. А мир?

В Родопах с Никитой Лобановым (крайний справа) в поисках гранатового месторождения. 1951 г.

Князь Никита Лобанов-Ростовский сейчас похож на ангела из рассказов Маркеса.

Разница между школьником и абитуриентом определяется здесь одним словом – “метаморфорза”. Павлово, 1953 г.

Коста Павлов, Иван Динков и я. Левый марш. “Поэтическая коммуна” дефилирует по Русскому бульвару. 1956 г.

Мы с Костой Павловым сбежали с лекций, выбрав Парк Свободы. “За нами шагает наше будущее – рота солдат”, – пошутил Коста, увидев это произведение уличного фотографа.

Исключенный студент на балконе Софийского университета. Видно, что прыгать он не собирается.

В форме и без формы. 1955 г.

В редакции газеты “Народна младеж”. Добри Жотев на своем солнечном троне.

Редколлегия сборника “Прилив”: Дамян Дамянов, я, Владко Башев и Марко Ганчев.

В недавно открывшемся ресторане “Опера”. Свадебный пир на троих, организованный нашим свидетелем, профессором Владимиром Филиповым.

Дора Бонева. 1957 г.

Возвращение по Дунаю с Черных гор к Черному морю. 1959 г.

Созополь. С Андреем Германовым и Стефаном Цаневым; сзади Атанас Далчев.1959 г.

Наша дружба с Елизаветой Багряной началась в 1962 г.

Георгий Марков, Весела Андронова, Сашо, Любен Дилов, Кирил, Пырван Стефанов и я на литературных чтениях в Ловече. 18 июня 1961 г.

Интервью с авиаконструктором академиком Туполевым, который сопровождал Хрущева в поездке по Болгарии. 1962 г.

“Изучение жизни”. 1963 г.

Поэтическая вылазка в Пловдив. С Владко Башевым, Божидаром Божиловым и Христо Ганевым.

На празднике Ивана Купалы с американскими писателями Иваром и Астрид Иваск. Лахти, 1968 г.

В Свердловском зале Кремля на встрече с интеллигенцией Хрущев спорит с Андреем Вознесенским. 7–8 марта 1963 г.

Евтушенко был неподражаемым актером. Самым лучшим исполнителем роли Евтушенко в одноименном спектакле.

С Андреем Вознесенским в Политехническом музее в Москве. Мое выступление там стало первым вечером иностранного поэта, не считая поэтических вечеров Назыма Хикмета, члена Союза советских писателей.

Прошли годы, а мы снова и снова сверяем часы. И за нами – верный Любен Георгиев, который притворяется будильником.

Встреча Тодора Живкова с молодыми интеллектуалами. 1968 г. В лесу над дворцом Быстрица, слева направо: Анастас Стоянов, Лада Галина, Тодор Живков, Златка Дыбова, генерал Христо Русков и Орлин Орлинов. На втором плане: Джери Марков и я. Впереди присел на корточки Светлин Русев. Имена еще двоих присутствующих мне неизвестны.

Внизу: слева от меня – Борис Ангелушев. Он появлялся у нас в редакции два раза в неделю. Скромно садился в маленьком зале заседаний. Ни к кому не заходил, но все (включая главного редактора) спешили с ним встретиться. Иллюстрировал то, что ему приглянется, и делал из газеты произведение искусства.

Солнечное воскресенье в Охотничьем парке. Дико Фучеджиев и Петр Динеков – лишь часть большой компании.

Наш Западный парк. С Костой Павловым на прогулке.

Большая охота. Я стою третьим слева, далее Эмилиан Станев, Йордан Радичков, Величко Минеков, генерал Христо Русков, Тодор Живков, академик Ангел Балевски, Георгий Джагаров, Христо Нейков, Светлин Русев, Милко Балевски и генерал Илия Кашев.

С Людмилой Живковой на Десятом съезде БКП. 1971 г. Я тогда и представления не имел о внутрипартийных брожениях. Это интересовало меня в последнюю очередь. И тем сильнее было мое удивление, когда в конце съезда я услышал свое имя в числе тех, кого предлагали выдвинуть в члены ЦК БКП.

С Володей Высоцким в Софии.

С Михаилом Шолоховым в Ростове-на-Дону.

Начо Культура (крайний справа) показывает старый Пловдив А. Б. Чаковскому (с трубкой).

С Рафаэлем Альберти и Уильямом Мередитом. 1979 г.

С перуанским поэтом Уинстоном Орильо. Лима, 1972. Советский посол предложил мне по-братски позаботиться об Уинстоне. “Он прекрасный парень. И бедный, а мы никак не можем его поддержать. Мы было придумали присудить ему премию за переводы русской поэзии. Но когда я ему вручил ее, он прямо во время церемонии подарил ее вьетнамским сиротам… ”

В Национальном совете Отечественного фронта с Георгием Трайковым.

С Людмилой Живковой.

В доме Людмилы Живковой на очередной ее “пятничной встрече” – с Дечко Узуновым и Григором Вачковым.

Вдвоем с Лалю Ганчевым встречаем кровавого террориста Ясира Арафата (сегодня он, как и Горбачев, лауреат Нобелевской премии мира).

У Николаса Гильена. Гавана, 1972 г. Получив признание и власть, он подрастерял свое обаяние карибского представителя “черной богемы” и революционера в поэзии.

В “Бодегите дель Медио” нам предложили черкануть что-нибудь на стене и указали место под самым потолком. Мне пришлось встать на стул. Я чуть не упал, увидев с обеих сторон подписи Брижит Бардо и Жени Евтушенко.

Дом Неруды в Исла-Негра, 1972 г. С Лалю Ганчевым, который, как говорят, легко мог бы сыграть роль Пабло Неруды.

“Экипаж машины боевой”. Слева направо: Петр Младенов, Андрей Луканов и я.

Габриэль Гарсиа Маркес в Софии по случаю вручения ему Международной премии Димитрова. 1979 г.

С Ренато Гуттузо, Дечко Узуновым и Сун Хуай Куей.

В парижском доме Юлии Кристевой.

Федерико Гарсиа Лорка. Фото с автографом младшей сестры Лорки Исабель.

С Тодором Боровым за несколько дней до его смерти. 1993 г. Тодор Боров преодолевал идеологический потоп, подобно Ноеву ковчегу, спасая не только факты и знания, но и старомодную скромность.

Писатель и ученый Петр Увалиев в мастерской Доры Боневой.

Любен Зидаров, Николай Зидаров, Кармело Гонсалес, я, Тома Томов и Георгий Свежин перед зданием Союза писателей.