Текст книги "Ты следующий"

Как только мы разместились в чистом для Востока, но прохладном для сезона отеле, нас тут же безжалостно поглотила официальная программа. В основном мы посещали промышленные объекты и хозяйственные выставки. Под конец нам показали и один сверхсовременный военный аэродром. Огромный зеленый кортеж извивался, как ненасытный китайский дракон. И пока я добегал от хвоста до головы чудовища, пора уже было бежать обратно и искать свою машину. Петр Младенов ехал впереди меня, и я старался догнать его, чтобы поговорить. К нам присоединялся и Иван Недев, который оказался весьма красноречив. Во главе делегации, разумеется, всегда был Тодор Живков, а по пятам за ним следовал его союзник Петр Танчев. Иван Абаджиев, очевидно, колебался, где именно его место. Он то шагал по левую руку от Живкова и делал вид, что внимательно слушает, то отставал и шел к нам. Но потом не выдерживал и снова устремлялся вперед, несмотря на то что завидовал нам:

– Эй, парни! И что это вы все время смеетесь? Анекдоты небось травите? Неужели вам нечем заняться?

– Наше дело маленькое – пальто бы где-нибудь не забыть… – сказал я.

Абаджиев как будто удивился моей смелости:

– А ты, Любо, за словом в карман не лезешь. Сочини-ка ты лучше стихотворение! Что, можешь? До следующей остановки…

– Идет! Но на какую тему? Распорядись поточнее.

– Напиши оду Петру Танчеву. Смотри, как он гордо шагает. Если соорудить ему чалму из простыни, он станет настоящим арабским шейхом. Особенно с этим его носом…

Все оценили остроумие Ивана новым всплеском неприличного смеха.

В машине наедине с улыбкой шофера, которая сейчас казалась мне ироничной, я решил непременно сочинить эпиграмму, чтобы меня не приняли за труса или, того пуще, за щелкопера. Хотят видеть Танчева с простыней на голове? Легко!

Вот оно, прошу, стихотворение-экспромт:

 
Все говорили в Пакистане
о шейхе Маджибур Рахмане.
А горделивые Балканы
вскормили шейха Петра Тана —
известного абдурахмана…
 

Далее глупости нанизывались одна на другую. На следующей “остановке” я уже стал героем всего нашего веселого арьергарда. Иван Абаджиев был удивлен:

– Надо же! Молодец! Напиши-ка ты этот стишок мне на листочке…

Но я показал ему комбинацию из трех пальцев.

Согласно официальной программе, день завершался “интимным ужином”. Я долго думал, что это могло означать. А оказалось, что это всего лишь протокольный реверанс: принимающая сторона оставляла нас в резиденции Тодора Живкова поужинать в своем кругу, давала нам возможность поделиться впечатлениями об увиденном и обсудить официальные переговоры. Мне подумалось, что разговор получится интересным. Тут ведь были революционеры всех поколений, которые почти наверняка смогли бы поставить диагноз социально-экономическим процессам: речь-то шла о загадочном проникновении социализма в арабский мир. Но наша большая делегация не изъявляла желания вести подобные беседы. У меня создалось впечатление, что они опасаются прослушки в резиденции в “интимный” час. И вот в одну из таких тягостных пауз, уже за кофе, Иван Абаджиев вдруг обмолвился:

– Товарищ Живков, попросите-ка Левчева прочесть, что он сегодня написал о нашей делегации. Очень оригинальный стишок.

Ложечка в моей кофейной чашечке звякнула. Меня парализовало. Живков посмотрел на меня испытующе и, вероятно, почувствовал, что дело нечисто.

У него была бесподобная интуиция. Но он не рассчитывал только на нее. Живков соблюдал железный личный режим, не афишируя, впрочем, этого обстоятельства. Почти не употреблял алкоголь. Из кока-колы или чая ему специально смешивали напитки, по цвету схожие с различными видами спиртного, чтобы можно было спокойно поднимать тосты. Меню Живкова было спартанским, по преимуществу постным. Он не курил, но если в компании собирались курящие, то неловко закуривал вместе с ними, чтобы их не смущать. Я услышал, как он негромко произнес:

– Ладно. Прочитай, что ты написал.

– Нет! Ни в коем случае! Товарищ Живков, это была просто глупая игра. Дружеский шарж! И вообще – я его уже не помню!..

– Читай-читай! Не строй из себя черт знает кого! – приказал Иван, сияющий от удовольствия. – Раз товарищ Живков просит, надо читать!

Все смотрели на меня, не понимая, что происходит. Только Петр Младенов и Иван Недев покашливали в кулак. Известно, что полная беспомощность приводит к отчаянной дерзости.

– Ладно! – неожиданно окрысился я на Ивана. – По твоему заказу я его написал, по твоему заказу и прочту! – И глухим, не своим голосом прочел несколько строк. Даже если бы я хотел продолжить, то не смог бы: я потерял способность говорить.

Наступила звенящая тишина. Никто не смел смеяться. Никто не знал, что сказать. Все смотрели на Живкова. А он тоже молчал. Презрительная грустная гримаса застыла на его лице. Потом по нему промелькнуло нечто вроде улыбки. И он спокойно сказал:

– Слушай, Левчев, а что там происходит с Союзом писателей? Ваш Джагаров что-то совсем забылся. Расскажи, что за глупости он устраивает…

Из моих уст прозвучало слабое подобие человеческого голоса:

– Не знаю, товарищ Живков. Ничего не знаю.

Живков засмеялся и обратился к остальным:

– Вы знаете, почему Левчев не хочет говорить? Он боится, что Иван Абаджиев передаст Джагарову наш разговор и с Левчевым будет покончено.

Сейчас уже Иван Абаджиев выронил ложку:

– Чтобы я да сказал Джагарову?! Что вы, товарищ Живков! Никогда!

Живков встал. Пожелал всем нам спокойной ночи. И вышел. После него я вскочил первым, чтобы ретироваться, но Петр Танчев догнал меня в коридоре и схватил за грудки:

– Эй ты, поэтишка! Что ты о себе воображаешь, а?! Дружеский шарж, говоришь?! Уж не думаешь ли ты, что все, что позволительно товарищу Живкову, позволено и тебе?! Я тебя уничтожу! Помяни мое слово! Никому еще не удавалось меня унизить!

Стоило мне только освободиться от Петра Танчева, как на меня налетел Иван Абаджиев:

– Эй, Любо, почему же ты не заступился за Джагара?!.

Я вернулся в номер и заперся на ключ – будто бы кто-то мог войти ко мне ночью и потребовать объяснений. Я решил, что это мой окончательный провал. И на этот раз я уничтожил себя сам.

Утром меня вызвал Живков и сказал:

– Сегодня ты можешь не ехать с нами на водохранилище. Ты же деятель культуры – оставайся в столице и прогуляйся по музеям.

И я отправился в фантастическую мечеть Омейядов. Со мной пошли все технические секретарши и переводчицы, которые тоже остались в Дамаске. На них накинули черные пелерины с капюшоном, потому что женщины не имели права свободно расхаживать по мечети. И очень возможно, что, когда я предстал в окружении этих привидений, правоверные приняли меня за шейха.

Когда начались официальные переговоры, у меня была возможность наблюдать за Тодором Живковым и Хафезом Асадом, которые сидели рядом или друг напротив друга – словно для сравнения. Сейчас история пытается определить их обоих как диктаторов. А им обоим хотелось походить на людей из народа. Они оба были у власти достаточно долго. Один из них вообще все еще у власти. Оба еще живы. Но я наблюдал за ними четверть века назад. Хафез Асад был в бежевом, вроде бы ручной вязки, жилете под пиджаком и походил на сельского учителя. Опыт Тодора Живкова в ведении переговоров был побогаче и имел куда более долгую историю, но он этого не демонстрировал. Он говорил откровенно и успел установить доверительные отношения, которые, возможно, и были его главной политической целью. Потому что БААС представляла собой левую социалистическую партию, которая с удовольствием прилюдно вешала на площадях коммунистов. Генерал Мустафа Тлас, второй человек в Сирии, писал стихи…

Почему XX век нуждался в стольких диктаторах? Причем не только в политике. В искусстве, в моде… Что уж говорить о диктаторах в области научно-технической революции – о телевизоре, компьютере… Демократия пытается доказать, что она – не диктатура большинства. А люди до такой степени прониклись отвращением к власти философских фикций, что добровольно возвращаются к старому хозяину – деньгам. И все это захватывает в круговорот два-три поколения – или всего лишь одну библейскую жизнь.

Случай с “дружеским шаржем” на Петра Танчева рассказан в маленькой книге воспоминаний Петра Младенова. Зачем? Не знаю. Может, ему хотелось вспомнить что-нибудь смешное. А возможно, у него были более серьезные причины всмотреться в наше странное начало, когда мы были прежде всего друзьями.

•

Опять апрель перевалил за середину. Очевидно, это была среда, потому что я сидел в типографии на железном столе, с головы до ног перепачканный типографской краской, и читал какие-то оттиски. Тут прибежала Марийка Луканова – наш неподражаемый редакционный курьер-распорядитель, которая имела привычку записывать абсолютно все, что ей удавалось увидеть или услышать.

– Товарищ Левчев, немедленно в ЦК! Вас вызывает товарищ Живков! Все уже с ног сбились, вас ищут!

Я отправился без промедления. Мое сердце сжималось. Где же я допустил ошибку, черт побери? Этот номер еще не вышел из типографии. А в прошлом – в прошлом-то что было не так?..

На входе в ЦК милиционер почти втолкнул меня в лифт:

– Шевелитесь, товарищ Левчев. Мне тут уже обзвонились – мол, пришли вы или нет!

Ясно! Это не шутка – случилось нечто страшное. Когда я вошел в кабинет секретарши Тодора Живкова, та раскинула руки, чтобы я не миновал ее:

– Давайте же, товарищ Левчев! Мы все телефоны оборвали, и нигде вас нет!

А в кабинете – боже мой! – за столом для заседаний сидело почти все политбюро: Борис Велчев, Станко Тодоров, Пенчо Кубадински…

– Иди уже, Левчев! – И Тодор Живков подхватил меня прямо в дверях. – Тебя просто невозможно найти!..

– Я был в типографии, – промычал я и даже продемонстрировал свои испачканные руки.

– Ладно. Теперь слушай. Послезавтра открывается съезд Отечественного фронта. Твою кандидатуру предложат на пост первого заместителя председателя. Иди в Национальный совет. К Владо Боневу. Он тебе объяснит твои задачи. Только ты никому не говори. Разве что с женой можешь поделиться, но и она должна молчать. У нас уже нет времени на разговоры. Сейчас не вздумай благодарить нас за оказанное доверие. Не стоит! Может, ты еще решишь отказаться? Не советую! Другого случая не представится. Все ясно?

– Так точно, товарищ Живков. Я даже жене ничего не скажу, потому что она, чего доброго, меня побьет.

Эта жалкая попытка сострить не произвела на присутствующих абсолютно никакого впечатления. Их усталые лица ничего не выражали, но это было не безразличие. Они будто спрашивали себя: кто он такой? откуда взялся? и куда путь держит?..

А я зашагал по улице в полном одиночестве. К счастью, моросил мелкий весенний дождик, который охлаждал мою пылающую голову. Мой светлый апрель ласкал меня своими коготками. Я испытывал странное чувство: мне казалось, что я уже не здесь, а где-то еще. Мне было известно, что это “где-то еще” очень опасно, но в то же время я чувствовал удовлетворение, потому что огромный мешающий дышать груз последних месяцев спадал с меня, как грязная мокрая одежда. Я хотел запереться где-нибудь наедине с собой и тогда уже думать, осмысливать происшедшее. Но перед этим следовало зайти в редакцию. Без моей подписи номер не мог быть запущен в печать. Вместе со мной в кабинет протиснулся один из самых осведомленных сплетников. Он был перевозбужден. Он шептал, хотя в комнате были только мы:

– Любо, что-то случилось! Осторожнее, братец! Что-то вокруг тебя происходит!

– Да что происходит-то?

– Не знаю. Внизу в кафе Джагаров сидит и пьет с обеда. Пьет и время от времени повторяет: “Левчева запульнут!” И больше ничего не говорит. Только тычет пальцем в потолок. Что это значит? Ответь!

– Сам не знаю. Может, он говорит: “В него пульнут”?

– Ерунда! Не шути с такими вещами! Тебя куда-то запустят. Но вот хорошо это или плохо?

Глава 23
Дыхание черных пантер

Это… черные герольды смерти, ее посланцы.

Сесар Вальехо

О, блистательная и собачья судьба! Сесар Вальехо, как я нежно тебя ненавижу![68]68
  Обе цитаты приводятся в переводе А. Щетникова.


[Закрыть]

Сесар Вальехо

Пантера (Felis рardus) вместе со всеми ее разновидностями – ягуар, гепард, кугуар и др. – является одним из самых опасных существ в этом мире. Но самая страшная из них – черная пантера.

VII съезд Отечественного фронта проходил с 10 по 22 апреля 1972 года. Пока я постоянно сидел на своем месте в зале. И старательно пытался услышать и запомнить все, что говорилось на этом новом для меня языке, на котором мне придется разговаривать уже с завтрашнего дня. Рядом со мной сидел Ганчо Ганев (брат Христо Ганева), революционер старой закалки и бывший министр, сохранивший в себе живую человеческую сердечность. Кто знает почему, но сейчас он пустился рассказывать мне нескончаемые анекдоты – заниматься делом, в котором он не был силен. Ганев постоянно толкал меня локтем в бок:

– Но ты же пропустил самое интересное. Что ты рот раскрыл, слушаешь этих, на трибуне? Они только глупости умеют говорить!

– Подожди, что-то я не понял, что означает это переливание из организации в движение и наоборот?

– Это означает переливание из пустого в порожнее.

Когда наконец милейший Ганчо услышал, что меня выбрали первым заместителем председателя Национального совета, он сконфузился и извинился передо мной. Пробираясь сквозь удивления и поздравления, я оказался в зале позади президиума. Там прогуливались, перед тем как разойтись, высочайшие лица и ответственные товарищи. Я легко нашел Георгия Трайкова. Он стоял точно посередине и с наигранным равнодушием принимал поздравления в своем новом качестве председателя Национального совета. Значит, это его первым заместителем меня выбрали. Я как раз раздумывал над тем, как ему представиться, когда услышал, как Трайков обращается к своему личному помощнику:

– Минчо, где этот паренек Левчев? Приведите-ка его, хочу на него посмотреть.

– Вот он я. Я уже здесь.

– А, это ты? Молодец!.. Тодор сказал тебе, что ты будешь работать, а я управлять?

– Сказал! – хладнокровно соврал я, потому что все было ясно с самого начала без всяких уточнений.

– Ну тогда все будет в порядке. Мы сработаемся. Я буду приходить в ОФ к одиннадцати. Завтра в одиннадцать меня встретишь.

Сразу же после окончания съезда я пошел в Национальный совет на бульваре Витоша. Казалось, даже горы померкли перед вечным сиянием. В этот час в здании находилось лишь несколько старых сотрудников, которые будто специально остались, чтобы ввести меня в новый для меня мир. Один из них – еврей Бети Мандил – проявил неожиданное остроумие:

– Добро пожаловать в долину слонов!

– А это еще что такое?

– Вы разве не знаете? Я объясню: в Индии, в джунглях, есть одна таинственная долина, куда престарелые слоны уходят умирать. Здесь, в Национальном совете, собираются престарелые политические мастодонты. Поэтому его так и называют.

– Но я же не слон! И не такой уж я старый.

– Разумеется! Тогда, возможно, вы охотник за слоновой костью. Охотники тоже ищут волшебную долину.

– Хватит уже о долинах! Союз охотников и рыболовов напротив!

Мне вспомнилась Долина роз, из которой я едва спасся. И вот опять новая долина…

Меня проводили в мой кабинет. Мне он показался неприветливым. Комнатка была сравнительно узкая, до самого потолка обшитая темными деревянными панелями. Письменный стол казался несоразмерно большим и был заставлен разноцветными телефонами. Я плюхнулся на стул и не помню, сколько просидел, погрузившись во мрак размышлений: выдержу ли я? Я понимал, что в отношении меня применен испытанный революционный подход: нагрузить молодого специалиста ответственностью за все то, о чем он даже представления не имеет. Неужели в мой ранец упал пугающий жезл? Зазвонил ярко-красный телефон, заставив меня вздрогнуть, как от будильника. Я взял трубку и услышал голос, который показался мне ехидным:

– Бонев! Как ты себя чувствуешь, Бонев?

Когда-то давно, когда я, исключенный студент, отчаянно ухаживал за Дорой Боневой, ее ревнивые коллеги злили меня, обращаясь ко мне – Бонев. И вот сейчас, забыв, что до вчерашнего дня в этом кабинете работал д-р Владимир Бонев, но не забыв мальчишескую обиду, я банальнейшим образом выругался. И тут же, сообразив что к чему, бросил трубку. На следующий день мне объяснили, что красный телефон – самый важный. Этот аппарат ВЧ – высокочастотный (совпадение с большевистским ВЧ – “вертушка чрезвычайная” – это закономерная случайность), поэтому его невозможно прослушать. Им пользовались только члены политбюро и еще несколько товарищей из самых высоких эшелонов власти. Интересно, кого я выругал во время своего самого первого разговора на самом высоком уровне? Дай бог, чтобы это оказалась судьба.

На следующий день я встретил Георгия Трайкова и проводил его в кабинет. Прямо напротив моего, причем огромных размеров. Помещение было по-старомодному величественным и даже в чем-то необычным. Может, необычным этот кабинет делала его история, но Георгий Трайков удивился совсем не так, как я:

– Надо же! Вот он какой. Когда-то он казался мне просторным и красивым. А сейчас – совсем обыкновенным. Ты знаешь, что в этом кабинете работал Георгий Димитров? Вот здесь, за этим столиком, мы с ним беседовали тет-а-тет… а в твоем кабинете напротив работал Вылко Червенков.

Георгий Трайков – новый председатель легендарного Отечественного фронта, – как ребенок, осматривал каждый уголок своего кабинета. Сначала он сел за дорогой резной стол и проверил, скрипит ли стул. Потом принялся внимательно рассматривать через большое окно дома на другой стороне улицы.

– Левчев, кто живет напротив? Ты проверил?

– Напротив?! Откуда мне знать!

– Как откуда тебе знать?! Как откуда?! Что это еще за выраженьице? Так вот, заруби себе на носу, что из дома напротив меня могут застрелить! Причем даже не из винтовки, а из пистолета в меня попадут с такого близкого расстояния!

Помощник Георгия Трайкова подавал мне какие-то таинственные успокоительные знаки.

– Это моя работа, товарищ Трайков. Я обо всем позабочусь.

– Хорошо, Минчо. Поставьте что-нибудь между окном и занавеской.

Председатель взял меня дружелюбно под руку, и мы сели за столик поговорить. Как бы “между прочим” он рассказал мне, сколько раз покушались на его жизнь и как взрывалась бомба у него в доме, а затем приступил наконец к деловым уточнениям:

– Каждое утро я первым делом захожу в Государственный совет. Там я бреюсь, просматриваю газеты, а парикмахер рассказывает мне новости. Потом я навещаю своих друзей в Постоянном присутствии. И пью кофе, потому что там он самый вкусный. А затем мы обсуждаем всякое-разное… К одиннадцати же часам я буду приходить сюда. Теперь, Левчев, скажи, чем ты будешь меня угощать?

– Виски или коньяком.

– Тито велел мне пить коньячок. По чуть-чуть! Для сердца. Минчо, позаботься о коньяке.

Когда я познакомился с Георгием Трайковым, он был уже развалиной. Но развалины могут порой поведать больше, чем все свидетельства современников вместе взятые. Конечно, с ними следует обращаться очень осторожно, чтобы тебя не завалило, если вдруг руины обрушатся. Поскольку я дружил с сыновьями Георгия Трайкова – с Харлампием, которого мы звали Бушо, и в особенности с Бояном, то надеялся, что все обойдется. Но Бушо нелепо погиб в автомобильной аварии. Это наверняка ускорило психологический срыв его отца. Сначала он держался спокойно и достойно исполнял свои представительские функции. После того как в 11 часов он выпивал рюмку обещанного коньяку с руководством Национального совета, мы оставались с ним наедине и вели человеческие, даже в чем-то сентиментальные беседы.

Однажды Георгий Трайков принес показать мне альбом с фотографиями времен его ранней молодости.

– Вот тут я ученик солунской гимназии. Я был потрясающим гимнастом. Сможешь меня узнать на фотографии? Вот я в полосатом трико. А вот тут я с пашой, который вручил мне награду за то, что я ходил на руках. А в политике приходится иногда ходить вверх ногами, и если ты плохой гимнаст, то попросту сорвешься!

Боже мой! Этот человек жил под турками! Это казалось мне такой далекой эпохой: тогда я гонялся за ящерками в развалинах крепости Царевец, а Сумасшедший Учитель Истории насмешливо смотрел на меня.

Наконец (к сожалению, этот конец наступил слишком скоро) Георгий Трайков покинул так называемую реальность. Однажды он не захотел пить коньяк с руководством и строго распорядился:

– Левчев, отложи все дела. От тебя мне надо только одно: свяжи меня как можно скорее с Харлампием. Понятно?

В кабинете находился незнакомый человек. Он отвел меня в сторону и прошептал:

– Я доктор. Не спорьте с ним. Он будет все реже и реже появляться здесь.

Так я и груз ответственности остались наедине.

ОФ – Отечественный фронт? Все меньше оставалось тех, кто помнил первоначальный смысл и силу этого политического иероглифа. Куда исчезли внезапно появившиеся 9 сентября 1944 года возбужденные и на удивление целеустремленные люди, которые принесли на красных лентах, на плакатах и знаменах эту странную аббревиатуру– ОФ? Сегодня старая формула, согласно которой Отечественный фронт должен из организации стать движением, а из движения – организацией, означала, что он должен возникнуть, когда в нем появится нужда. А пока такой нужды не было, ему не стоило вмешиваться в политическую жизнь, потому что со всеми своими злопамятными слонами он мог явить собой неприятную ретроградную силу.

– Мы – это община с исчезающими функциями! – шутил бай Ангел Цветков, секретарь по организационным вопросам, лучезарный и очень земной человек, агроном по профессии, человек с большим партийным опытом и вольный духом.

Никто, кроме него, не помогал мне с таким бескорыстием на коварном политическом поприще. Вдобавок с ним можно было сыграть в теннис или сходить на охоту.

А в Отечественном фронте мне приходилось работать и с такими людьми, перед которыми дрожали даже нынешние начальники. Например, с Раденко Видинским. Бывший командир партизанского отряда, а нынче – мрачная тень в низине. Я говорил с ним, чтобы понять, чем он так огорчен.

– Социализм не развивается, как надо, Любомир. Человек мельчает…

В его голосе слышались интонации бывшего учителя.

– Что ты имеешь в виду?

– Куда сознательность подевалась, я тебя спрашиваю? Вот на нашем последнем съезде мы купили красные гвоздики и стали раздавать их делегатам. За просто так. Ну раз тебя выбрали делегатом, ты что, сам себе не можешь гвоздику купить? Это же на народные гроши! Но кто думает сейчас о народных грошах?

– Ну, бай Раденко, ты не можешь требовать от всех быть такими идеалистами, как вы тогда, в партизанские времена…

– Знаешь что, Левчев, и в наше время были гнилые людишки, но мы их терпеть не могли. А сейчас терпим. Вот что я тебе расскажу. Приближалось 9 сентября. Мы уже знали, что назавтра захватим власть. И мы спросили своих в землянке: “Скажите, чего бы вы хотели в первую очередь, когда власть уже будет нашей?” И что, ты думаешь, услышал я от некоторых? Бойка – ты ее знаешь как Марию Захариеву – ответила: “Я, товарищ Видинский, лягу дома и наконец высплюсь”. А я ей и говорю: “Бойка, спи сейчас сколько влезет, потому что когда мы будем у власти, на тебя столько работы навалится, что даже вздремнуть будет некогда!” Или вот шофер у нас один был, так он мне выдал: “А я, когда власть будет нашей, хочу “фиат” водить. Очень мне “фиат” хочется!” Я аж подпрыгнул: “Это что же, твой идеал, да?! Водить “фиат”?! Ну-ка снимай ружье и катись отсюда!”

– Да подожди ты, бай Раденко, чего раскипятился? – влезаю я в его рассказ.

Но он никак не успокоится:

– Никаких подожди. С такими только так и надо!

Исторические старцы любили спорить со мной. Я знал, какая дикая ненависть воодушевляла их в политике. Но чувствовал, что со мной они шумят по-доброму. Возможно, их шокировали мои поэтические выдумки (например, я предлагал переплавить гильзы от снарядов в барельефы с портретом Левского и отметить ими все двери, за которыми он находил убежище). А может, они просто искали общения. Мне вспоминается один из старичков, который всегда заканчивал словами:

– Левчев, Левчев, ну что ты знаешь?! Разве тебе известно, что значит захватить власть кровью?!

И уходил, оставляя меня в муравейнике мурашек.

Но слоны, даже разъяренные, далеко не самые опасные животные. И даже пантеры не так страшны. В ОФ доживали свои дни и те существа, которые казались самой скромностью (а по существу были пираньями). Именно они в былые времена раздавали ставшие знаменитыми карточки ОФ, без которых нельзя было купить ни хлеба, ни обуви, без которых нельзя было поступить в университет. Со времен этих страшных “документов” осталась одна поэтическая эпиграмма:

 
– Ламару дядя Ламар! —
один ослик сказал. —
Одна у нас с тобой муза,
но ты же член Союза.
Если и случится у тебя прокольчик,
главное, что дали тебе талончик.
 

Все это стало уже историей. Теперь ОФ предстояло стать всенародным символом демократии. А главным практическим выражением этого прекрасного символа стал сбор вторсырья, макулатуры и всякого мусора, напоминающий о ленинских “полезных идиотах”.

Так что же я мог сделать в долине слонов? Изменить их ход мысли? Изменить жизнь джунглей? Неужели моя задача была настолько безумно-романтичной? Все эти старые, но еще действующие революционные персонажи наверняка сильно изменили мой собственный образ мыслей, но сам я повлиял на них едва ли. И поскольку я все еще находился в этой долине, мне оставалось только адаптировать старый анекдот к создавшейся ситуации: “Может ли слон надорваться? Да, если он постарается поднять уровень деятельности Отечественного фронта”. А для всех остальных – для тысячи таких же наивных, как я, – я оказался чем-то бесполезно-иллюзорным, вроде консультанта в газете “Народна младеж”, который должен был отвечать на графоманские письма, потому что vox populi, vox dei.

Вскоре после моего избрания на съезде Тодор Живков пригласил меня на семейный обед в старую партийную резиденцию на Витоше. Я был с Дорой, Живков с Людмилой, пришел еще Иван Славков, а вот Мара Малеева была уже безнадежно больна. Блюда оказались легкими, а если бы не Иван, то мы обошлись бы и без выпивки. Я ожидал, что этот первый разговор прояснит что-то.

Я был напряжен, возможно – даже смешон. Живков говорил мало и непринужденно, как если бы мы просто болтали, но я знал, что он ничего не говорит просто так и наблюдает за всеми. Когда же я его наконец спросил, каковы мои задачи в Отечественном фронте, он ответил без всякого пафоса, что надеется, что я смогу внести побольше культуры в эту закостенелую систему. “Уничтожь шаблоны. Ты делаешь это, даже сам того не желая. Придай им немного уверенности в себе. Говорят, этого добра у тебя хватает. Когда немного вникнешь в проблематику, мы с тобой вернемся к нашему разговору”. Мне показалось, что осталась некая недоговоренность, что-то такое, что ускользнуло в солнечную тишину гор. И это чувство не покидало меня многие годы. Возможно, мы приучены литературой (или же своей собственной душой), что все должно быть мотивировано судьбою…

Моя последняя встреча (не буду вмешиваться в Божий промысел!) с Тодором Живковым состоялась спустя 22 года.

Когда фонд Фернандо Риело удостоил меня всемирной награды за мистическую поэзию, я получил два неожиданных поздравления: от царя Симеона II – изгнанника – и от Тодора Живкова, бывшего генсека, сидящего под домашним арестом у подножия Витоши. “Из газет я узнал о том, что Вы получили награду. Меня особенно радует, что литературная премия стала поводом для того, чтобы о Болгарии заговорили в положительном контексте…” – писал мне царь. А Тодор Живков… На одном мероприятии журналистка Невена Шевалиева, которая работала над его мемуарами, передала мне устные поздравления и добавила, словно бы от себя:

– Неплохо бы тебе увидеться со стариком!

Такая деликатность была излишней. Я предложил ей договориться о моей встрече с Живковым. На беду, газеты назавтра сообщили, что ему предстоит переселение в Центральную тюрьму. То есть репортеры будут еще внимательнее следить за всеми передвижениями вокруг Бояны, надеясь обнародовать очередную сенсацию. А мне так не хотелось оказаться между молотом и наковальней. Журналисты и без того получили инструкцию бранить меня и выполняли ее с величайшим усердием. Несмотря на это, я все же пошел на встречу. Может, это был последний шанс увидеться с тем, кто четверть века оберегал мою голову.

Утро выдалось туманным. Шел зимний дождь. В правительственной дачной зоне не было ни души. Живков встретил меня у дверей. Мы впервые обнялись и похлопали друг друга по спине, как официальные гости, которые приветствуют друг друга во время официальных визитов. Потом мы вошли в холодную комнату, обставленную разномастной мебелью. Предметы плохо сочетались друг с другом. Вошла пожилая хмурая женщина, которая спросила, что я буду пить – кофе или чай. Я выбрал кофе. Живков тоже попросил кофе, но женщина категорически отвергла эту просьбу:

– Вам чай! Никакого кофе! Врач не разрешает!

После нескольких дежурных фраз Живков вдруг пустился в долгие рассуждения о ситуации в Болгарии. Мол, концепция правительства ошибочна, выбрана неправильная модель… Эти идеологемы вернули меня в прошлую эпоху. Я словно слушал очередной доклад на очередном историческом съезде… только вот в зале остался всего один делегат, и этим неудачником был я. Вдруг мне послышался далекий тонкий вой полицейской сирены. “Ну вот, – сказал я себе, – за ним уже едут”. У меня побежали мурашки при одной только мысли, что мне придется присутствовать при этой сцене. Но оказалось, что это посвистывает калорифер, который изо всех сил пытался разрядить атмосферу в комнате. И я решил прервать “съезд”. Я сказал, что засиделся, что у меня есть несколько вопросов, а потом мне надо будет идти. Живков вздрогнул, точно пробудившись.

– Что за вопросы? – спросил он с подозрением.

Я ответил, что пишу автобиографическую книгу и что в связи с этим меня интересует: почему он решил довериться именно мне, идеологическому грешнику и неуправляемому поэту, и выпустить меня в большую политику? Живков не разрешил записывать его на маленький диктофон. Некоторое время он будто пытался понять вопрос – или же искал ответ в каком-то долгом ящике своей усталой памяти, рылся в шкафу ненужных воспоминаний.

– Ты имеешь в виду Отечественный фронт?

– Да, именно о нем я и спрашивал.

– Почему? Да потому, что нам был необходим молодой культурный человек, который умеет разрушать шаблоны…

Признаться, я ожидал наконец услышать то самое тайное соображение, которое ускользнуло от меня когда-то давно и так и не поддалось расшифровке. И сейчас я был разочарован, как ученый, который установил, что Марс необитаем, и вслед за этим почувствовал, как на него наваливаются печаль и одиночество…