Текст книги "Ты следующий"

Тем не менее самое большое распространение – по причине своей универсальности и метафорики – получает совсем другая дата: 12 октября 1492 года, день, когда Колумб разглядел очертания Америки. Новый мир – новое время! Новая жена – новая судьба!

Даты и события – привлекательные, но условные границы. Эпохи не сменяются внезапно.

Какое невероятное созвездие гениев должно было собрать человечество, чтобы произошли перемены! Когда с мачты каравеллы Колумба один моряк – освобожденный преступник – увидел берег Нового Света, был еще жив Монтень[63]63
  Мишель де Монтень родился в 1533, а умер в 1592 г.


[Закрыть]. В творческом расцвете находились Боттичелли и Браманте. Леонардо было 40 лет, он проживет еще четверть века в Новом времени. Иерониму Босху – 35, а Эразму Роттердамскому – 25 лет. Никколо Макиавелли было 23. Столько же исполнилось Васко да Гаме, а Магеллан[64]64
  Фернан Магеллан появился на свет в 1480 г.


[Закрыть] был на год младше. Альбрехту Дюреру – и, Лукасу Кранаху – го. Николаю Копернику, который сам может считаться границей эпох, – 19. Микеланджело – 17. Тициану – 15. Страшному святому Томасу Мору только 14. Несмотря на то что у этих людей не было телефона, газет, радио и телевидения, большинство из них были знакомы друг с другом, они вдохновляли друг друга, а некоторые даже, невзирая на границы, считались близкими друзьями. У них в ногах играла детвора, которая в скором времени понесет крест славы и страдания. Мартину Лютеру было 9 лет. Ульриху Цвингли – 8. А Фернандо Кортес – завоеватель – был в тот год 7-летним малышом, размахивающим деревянной сабелькой. И наконец, ужасному Томасу Мюнцеру исполнилось всего два годика, и он уже сделал свои первые шаги. Achtung![65]65
  Внимание! (нем.)


[Закрыть]

Кому принадлежат эти люди: Средним векам или Новому времени? Нет! Все границы условны.

Я листаю эти заметки, набросанные в разное время моей жизни (и, как уже кажется, в разные эпохи), и удивляюсь: зачем я все это писал? Что я искал? Может, опору для своих взглядов? Может, объяснение ошибок? Может?..Черт побери!

Каждый человек скрывает в себе сумасшедшего, который представляется Геродотом, Фукидидом или бывшим учителем истории с холма Царевец. Время от времени мы вытаскиваем, как зеркальце, из самого потаенного своего кармана историю, чтобы посмотреться в нее. И если в этот момент мы не призовем на помощь собственное чувство юмора, нас убьет отчаяние. Так что давно уже пора подвести черту под второй эпохой истории человеческой мечты о Счастливом обществе. Допустим, мы решим, что “вторая эпоха” начинается с Иерусалимской коммуны и апостолов и заканчивается коммуной “Нового Иерусалима” – Мюнстера (!).

А это что еще за явление?

В конце Крестьянской войны, в 1534–1535 годах, в столице Вестфалии собралось множество анабаптистов со всего мира. Самыми революционно настроенными из них были голландские проповедники, которые даже называли себя пророками. Некий харлемский пекарь Ян Матис вводил толпы в фанатический транс. Изначально врагами анабаптистов были католики, впоследствии же ими стали все, кто не принял второго крещения. Как и гитлеровцы, анабаптисты завоевали власть на выборах, после чего установили неописуемый, по мнению их врагов, террор. Самозванец Ян Бейкелсзон стал духовным и политическим вождем анабаптистов, а под конец объявил себя императором коммуны Иоанном Лейденским. Само название мюнстерского революционного чуда – “Новый Иерусалим” – показывает, что образцом для “новых пророков” послужила коммуна апостолов. Если бы история Министерской коммуны не была такой кровавой и зловещей, она могла бы считаться карикатурой или пародией на коммуну Иерусалимскую. Равенство в ней устанавливалось посредством дикого грабежа. Даже дома должны были быть равновеликими, ради чего разрушались башни, колокольни и все, что торчало над крышами средней высоты. Господи, если неравенство – это плод грабежа, если и равенство тоже устанавливается грабежом, если ликвидация социального государства происходит путем его разграбления… – неужели все в этом мире грабеж?

Новый мюнстерский император и его политбюро демонстрировали наглую роскошь. Многие их поступки убеждают нас в том, что они были не просто мошенниками, прикидывающимися фанатиками, а самыми настоящими умалишенными.

Коммуна анабаптистов в Мюнстере чудесным образом продержалась целых два года. В конце концов ее раздавили с соответствующей ей жестокостью.

Мюнстер – это заключительный эпизод. Как и в музыке, в истории заключительные аккорды должны быть особенно яркими. Неслучайно история Мюнстера вдохновила блестящего Мейербера на написание оперы “Пророк”. Но за пламенем Мюнстера можно разглядеть лики двух великих поджигателей, давших будущему намного больше идей, чем “Новый Иерусалим”, населенный сумасшедшими пророками.

Одним из них является Томас Мюнцер. Другой – это святой Томас Мор. При содействии Эразма Роттердамского “Остров Утопия” был напечатан в Лёвене накануне возникновения Мюнстерской коммуны. Географическая близость, а также тот факт, что главные силы анабаптистов происходят из Голландии, не являются достаточным основанием, чтобы утверждать, будто мюнстерские герои были знакомы с идеями Томаса Мора. Да и ему далеко еще было до святого: он только-только сложил голову на плахе. Тем не менее вряд ли кто-нибудь сможет оспорить общий корень идей и событий. Великий Карл Маркс тоже не мог знать, что Томаса Мора причислят к лику святых, причем в тот год, когда был рожден я. Однако Маркс, автор снисходительного термина “утописты”, должен был знать (или по крайней мере догадываться), что общество, которое придумал англичанин, окажется ближе по духу к реальному советскому социализму, чем все его научные выкладки. Потому что на острове Утопия есть рабы и концлагеря. Потому что там, чтобы выйти прогуляться за городскую стену, нужно получить целых три пропуска.

Вообще, рассуждая об этой эпохе, нам следует постоянно держать перед глазами картины Иеронима Босха. На них земной город горит, как ведьма на костре. Там властвующие крысы оседлали рыб и созерцают будущее в грязную подзорную трубу. Там идеологически проверенные монашки замирают в позе копилок. Там “слуги”-некрофилы занимаются любовью со смердящими трупами. Там ложь раздает свое причастие. Там вчера – это завтра, а сегодня – всегда. Там как нельзя лучше видно историческое истощение одной иллюзии – но не смерть нашей мечты…

Вот в чем разница между иллюзией и мечтой. Мечты бессмертны.

Понятия “диссидент” и “еретик” очень высокопарны. Куда проще и ближе народу слово “ведьма”. Но все же кто победил в этой жестокой игре, в этой смертельной схватке между великими блудницами и великими ведьмами? Тот, кто сильнее, или тот, кто богаче? Тот, кто мудрее или дремучее? Тот, кто доблестнее или коварнее? Тот, чья вера крепче, или… тот, у кого нет совести?

Все ответы опровергнуты сегодняшним днем.

Религиозные брожения и гонения на еретиков спровоцировали огромные волны переселений в Америку, подхватившие как раз вольнодумцев, инакомыслящих, обладателей беспокойных умов и ведьм. Старая Европа использовала новый континент в качестве некоего гигантского концлагеря для диссидентов. Так что в сегодняшнем свободомыслии Америки, в ее рациональном духе, в ее прагматическом идеализме текут кровь и мечта христианских невольников, борцов за свободу и независимость, кровь мучеников, которые не причислялись и никогда не будут причислены к лику святых. Если бы у еретиков была только эта заслуга перед человечеством, то они уже были бы достойны вечной славы! Аминь!

Если бы Маркс и Энгельс знали и немного больше уважали историю раннехристианского и средневекового коммунизма, они бы обратили гораздо более пристальное внимание на Североамериканскую революцию, что принесло бы им огромную пользу. Североамериканская революция не завершилась кровавым террором не потому, что в ней не участвовали поэты и философы (само по себе это наблюдение остроумно, но вряд ли верно), а потому, что в нее оказались замешаны разные церкви и секты; при этом среди ее участников не было вождей прогрессивного человечества и атеистов.

После “утопистов” начинается настоящая история научного социализма. Его источники были указаны самими классиками… Генеалогия марксизма-ленинизма досконально проанализирована тысячами ученых со всего мира. В качестве основы любого знания ее штудировали несколько поколений. Сознательно или нет, но марксизм повторял христианские периоды апологетики, схоластики и догматики.

Теория и практика марксизма подверглись жесточайшей критике. Можно сказать, что его сожгли на костре, как ведьму. Особенно постарались в совершении этой казни некоторые самые заклятые прежде догматики. Они еще долго будут подкладывать в костер дрова, потому что не уверены, что их теперешнее старание заметили и оценили. У меня это вызывает отвращение. Именно тут кроется главная причина, по которой я не желаю заниматься этим периодом, освещенным огнем аутодафе.

Время доказывает, что гений Маркса допустил несколько ошибок: вероятно, он позаимствовал у античных коммунистов культ философского мышления и, подобно Платону, отвел ему руководящую роль (несмотря на то что Маркс никогда особо не восхищался идеалистом Платоном). При том, что сам Маркс занимался политической экономией, он недооценил роль и перспективы научно-технической революции. По существу, изменила мир она, а не философы. Возможно, отсюда его вторая ошибка: переоценка исторической роли индустриального пролетариата. Пролетариат Маркса оказался не настолько революционным, как хотелось бы классику, он отказывался осознавать себя как класс и при любой возможности осознавал себя как что-то другое. Привнесение революционного сознания извне его не устраивало. В XX веке по причине войн и научно-технической революции пролетариат Маркса сокращался, вместо того чтобы расти. Тогда его стали фабриковать, как искусственную материю. Но так же как запуск в обращение фальшивых денег является главным врагом настоящих денежных знаков, так и фальшивый пролетариат оказался главным врагом настоящего рабочего класса. Итак, пролетарские революции и диктатуры, проведенные и установленные от имени и во имя пролетариата, изъяли его из истории. Основной же ошибкой Маркса было то, что он сделал ставку на насилие. Эту ошибку он перенял в готовом виде. Позаимствовал из опыта революций, которые изучал. Взял из Века просвещения. Маркс был учеником великих философов и ученых, которые отделили веру от знания; поставив знак равенства между церковью и верой, он выпустил на свободу самый что ни на есть пагубный атеизм. Все формулы Маркса, даже самые гениальные, не сходятся без знака Бога.

Сегодня этот философ занял свое место в музее мировой мысли рядом с Ньютоном и Дарвином. А мы, дети их мертвой эпохи, бродим как беспризорные сироты. Это тяжелая судьба. Но большинство наших современников вообще не знает, чьи они дети. Их словно зачали в пробирке. Разве такая судьба лучше? Есть лишь один отец, который не умирает.

Когда я впервые прочитал феноменальную поэму “Двенадцать” Александра Блока, я был восхищен и ошеломлен ее силой, но почувствовал, что не понимаю финала. Что означало это мистическое видение, явившееся жутким революционным гвардейцам: “В белом венчике из роз – / Впереди – Исус Христос”. Преподаватели литературы успокаивали меня: это, мол, загадочный образ, пережиток символизма моего любимого Александра Александровича, у которого не было времени до конца понять революцию и социалистический реализм…

Да неужели?!

Прошли годы. Менялись исторические ветра. Сменяли друг друга эпохи… И ко мне медленно приходило осознание того, что нежный поэт Блок видел вещи яснее и глубже, чем вся когорта высочайших и высокомерных идеологов марксизма-ленинизма.

“Двенадцать” Блока могли быть и двенадцатью разбойниками атамана Кудеяра из русского эпоса. Они могли быть и двенадцатью апостолами. (Эта метафора тоже важна.) Но главное, что в начале идеала, в начале движения стоит сам Сын Божий. И не в терновом венце ненависти, а в венке из белых роз любви.

То, что я в 15 лет не понял финала поэмы, – моя личная проблема. Но то, что вся мировая революция не почувствовала, что не сможет существовать без Бога, без Его морали, без веры, из которой произошел наш идеал, без человеколюбия, которое есть антипод диктатуры, насилия и власти, – это уже наша общечеловеческая трагедия.

Глава 22
Выстрел

April is the cruelest month.

T.S. Eliot[66]66
  “Апрель – самый жестокий месяц”. T.-С. Элиот. Перевод С. Степанова.


[Закрыть]

В самом начале апреля 1971 года в нью-йоркской квартире окончил свои дни Игорь Стравинский. Музыкант вечного обновления наконец слился со своей “весной священной”.

А в Чили в начале апреля на местных выборах победила коалиция Альенде, получив 49,5 % голосов.

Это было то время, когда фирма “Роллс-Ройс” объявила о своем банкротстве. Добрая старая Англия распродавала на аукционе свою мировую славу и возвращалась в Европу через заднюю дверь. Разумеется, знаменитая марка автомобилей осталась как воспоминание. Ежегодно по заказу США и арабских шейхов производилось по 2000 машин. Но все это было как одежда для покойника.

Сегодня, когда я знаю, что покойник – это я сам, мне смешно вспоминать и признаваться себе в глупом чувстве сожаления и ностальгии по тому миру, который словно бы умирал. Угасал блеск его глаз. Терялась его нежная теплота. И он становился видением.

А наш Призрак, напротив, материализовывался: восстал из ямы со зловещими костями, отвратительными внутренностями… Может, доживем и до появления румянца на его щеках? – думалось мне.

Смешно это или нет, но я действительно испытывал тогда парадоксальное чувство сожаления. И наверняка не только я. И может быть, именно с этих чувств началось обратное вращение мирового колеса.

Господи, не рано ли нам побеждать?! А те, кто истерично радовался тогдашним историческим победам, сейчас торжествуют и воспевают победы нынешние.

В тот момент было трудно предвидеть, что именно оттуда, с Острова, явится консервативный ренессанс. Лоуренс Оливье, величайший Гамлет, которого мне довелось увидеть, стал сэром Лоуренсом и занял свое место в палате лордов, что сильно впечатлило нашего друга Стефана Гецова.

Впрочем, еще 1 января 1971 года президент Альенде объявил о национализации банков в Чили. (Такие новогодние поздравления трудно забыть.) Прошло всего три месяца с тех пор, как левая коалиция выиграла выборы, а уже вырисовывалась достаточно ясная социалистическая ориентация. Новая Куба? Эта реальность была фантастической и вроде бы предрешенной. Но на самом деле фермеры настойчиво призывали не спешить с аграрной реформой. А США выдвинули ультимативное требование ликвидировать все военные базы, от которых могла бы исходить угроза.

Но сейчас мы говорим о весне, 10 апреля американская команда по пинг-понгу появилась в Пекине. Снова сенсация! После поэтической дипломатии все заговорили о дипломатии пинг-понговой. Она оказалась эффективнее. Спустя четыре дня после спортивного праздника Никсон смягчил торговое эмбарго против Китая. Генри Киссинджер надел шапку-невидимку и тайно посетил площадь вечного спокойствия. В результате чего США официально объявили, что поддерживают вхождение желтого гиганта в ООН. Это соревнование, начатое с пластиковым мячиком, должно было стать одной из самых значительных побед Америки после Второй мировой войны.

А в конце месяца, и апреля, умер гаитянский диктатор Дювалье. В народе его называли папой Доком, что в переводе могло означать “папа доктор”. (Вдобавок ко всему ходили слухи, что в его жилах течет болгарская кровь.)

Вот в какие дни был открыт X съезд партии. На этот раз в традиционной подготовительной суматохе можно было уловить странные, новые нотки: “новая программа”, “новые стратегические цели”, “модернизация”, “реконструкция”, “электронизация”, “новые подходы”, “новые технологии”… После целого десятилетия работы в газете мое ухо научилось улавливать различные навязчивые словечки. Я знал, что и они в скором времени станут невыносимыми шаблонами. Но сейчас они звучали приятной музыкой. Что же произошло? Десять лет назад за такие новаторские и модернистские всплески нещадно били. Даже в поэзии. Что вызвало такую перемену? Объяснять все это лишь увиденным на ЭКСПО-70 было бы наивным даже для меня. Неужели само течение жизни оправдает наши юношеские порывы и сумасшествия?

 
Скажи, поэт, в чем радость скрыта?
Скажи мне, точки где опоры?
 
 
Дискуссии уже забыты,
хотя твои стихи рождают споры.
 
 
Никто не отменял прав на страданье,
и даже примут новый стиль они…
 
 
И падаешь в непротивленье мирозданью,
как будто в поцелуи без любви.
 

Я не обратил должного внимания на тот факт, что меня выбрали делегатом съезда. Наверное, я рассуждал так: “В этих “исторических форумах” всегда участвовало огромное множество писателей – специалистов по увековечиванию. Сейчас я являюсь главным редактором “Литфоронта”… Ослов-то всегда не хватает…”

Десятый съезд проводился в зале “Универсиада”, который выглядел как модернистский антипод Партийного дома. Джагаров некоторое время назад переехал в роскошный дипломатический квартал, который расположился как раз напротив. Мы договорились, что я за ним зайду. Позвонив в дверь, я застал у него Анастаса Стоянова и Дико Фучеджиева – главного партийного секретаря союза. Свежевыбритый Джагаров протирал щеки одеколоном и выбирал галстук.

– С нашим сочинительством покончено, – будто объяснял он зеркалу. – С этого момента мы будем жить для политики…

И совершенно спокойно, точно сообщая некую известную подробность, добавил:

– Дико, готовься, мы выберем тебя в ЦК… И конец твоему писательству.

Джагаров славился подобными репликами, по которым невозможно было понять, где кончается серьезность и начинаются ирония и провокация.

Я даже и не попытался гадать. В этот миг я вдруг понял, что мое единственное спасение – это не слушать его, а поступать ровно наоборот: продолжать писать стихи. И это была не мудрость, а паническая интуиция. Я поклялся себе остаться прежним – и действительно никогда не переставал писать, даже тогда, когда предупреждения были намного серьезнее и “доброжелательнее”.

•

Поскольку в то время я курил нон-стоп, большую часть съезда я провел в фойе, в которых была предусмотрена трансляция заседаний. К тому же там был кофе. Во время перерывов эти застекленные, как аквариумы, пространства наполнялись возбужденными делегатами, которые приветствовали друг друга, комментировали (всерьез или в шутку) услышанное, пытались купить что-нибудь в буфете, жевали бутерброды и говорили с набитым ртом, будто дуя в невидимые трубы. И все вокруг плыло в шуме слов, напоминающем звук ткацкого станка времен Гейне.

Но чей же саван ткался? В какой-то момент все разом возвратились в зал. Перерыв закончился, и я опять мог фантазировать: мол, шум – это всего лишь перерыв для тишины, которая занимается своими вселенскими делами.

Я был удивлен, встретив на этом верховном соборе столько знакомых. Воспоминания моих комсомольских лет. Люди, с которыми я объезжал мучительно изменяющуюся Болгарию, люди, которые ее изменяли. Мелкие инструкторы, с которыми мы ужинали в вокзальных залах ожидания кильками, хлебом и прогорклой халвой. Бригадиры, переселявшиеся со стройки на стройку с верой в то, что переселяются в будущее своих мечтаний. Монтажники – отчаянные смельчаки, которые симпатизировали мне, потому что я пил наравне с ними. Нет! Я не ошибся. Это были именно они. В официальных костюмах, новых, придававших им чуть-чуть смешной вид. В шумные перерывы их лапы падали мне на плечо:

– Эй, друг, и ты тут? Ты меня помнишь? Ну-ка скажи, как меня зовут? Ну скажи!

– Куда ж ты пропал? Столько лет прошло!

Как мог я им объяснить, что есть люди, которые живут в одной стране, в одном городе, даже в одном доме – но не в одном мире.

Да я и сам удивлялся: куда унеслось это десятилетие? Куда я пропал?

Что произошло?

Мое поколение принимало на себя управление страной.

При помощи неожиданно хитрых ходов Тодор Живков сумел отстранить всех претендентов на высшую власть. Элита димитровской гвардии, которая с триумфом выступила на V съезде, была уже воспоминанием. “Сентябрьское поколение”, мрачно проклинающее и зовущее в бой, дважды являлось в нашей истории. (Последние их тени попытались ступить на сцену в третий раз в 1989 году.) Но ни Гегель, ни Маркс не могли предвидеть такого фарса. Тодор Живков не отдал их под суд, не расстрелял, как поступали они сами после 9 сентября 1944 года. Наоборот, он оставил им все привилегии и отпустил с миром и дальше разъезжать в собственных “мерседесах”. Партизанские командиры, народные герои, активные борцы… Он осыпал их славой и благами, но не подпустил к штурвалу. А они помогали ему, сами уничтожая себя подозрениями и взаимными обвинениями.

В 1971 году я и представления не имел о внутрипартийных брожениях. Это интересовало меня в последнюю очередь. И тем более сильным было мое удивление, когда в конце съезда я услышал свое имя в числе тех, кого предлагали выдвинуть в члены ЦК БКП. Я впервые понял, что значит не верить своим ушам. Но я не знал, что говорить и как себя вести. Мне никогда не забыть этого внезапного, парализующего чувства недоверия к самому себе, вызванного тем “огромным доверием”, которое “тебе оказали”. Возможно, самым правильным будет признаться в том, что я испугался. И было отчего. Страх с библейских времен до сегодняшнего дня, как и запах серы, предупреждает, что Сатана близко.

У посвященных в партийные таинства я аккуратно выспрашивал, чем можно объяснить выдвижение моей кандидатуры. По их словам, механизм был совершенно элементарен: газета “Литературен фронт” не была органом ЦК (в отличие от юмористического журнала “Шершень”). Поэтому главному редактору “Фронта” следовало стать членом ЦК. Если и существовало подобное правило – скорее даже соображение, – то оно нарушалось чаще, чем выполнялось.

Десятый съезд проходил с 20 по 25 апреля. Когда на следующий день я пришел в редакцию, меня встретили дружескими овациями. Напрасно я пытался все обернуть в шутку. У меня уже не было на это права. Беззаботные шуточки с этого момента стали для меня утерянной привилегией. Теперь мне следовало быть серьезным, ответственным и даже важным. Мой коллега, который, как я полагал, искренне за меня радовался, предложил:

– Поэт, у тебя все равно завтра день рождения, возьми-ка проставься перед коллективом по обоим поводам разом. Разве выбор тебя в ЦК не схож с рождением?

– Схож. Тем, что и рожают и выбирают тебя другие. А не ты сам. Но рождение это или смерть – угощение все равно с меня. Только без излишнего шума!

– Почему? Наоборот! Шумно. А проставляться надо только эвксиноградским вином…

– Да где ж я тебе его возьму, это вино?

– Как где? В буфете ЦК. Ты должен уже там питаться.

Мне было стыдно признаться, что я не знаю, где находится этот буфет. Но мне дали наиподробнейшие инструкции: в гостинице “Рила” – войдешь и тут же поверни направо и т. д.

Легенды о привилегиях так называемой номенклатуры распространялись по самым неверояным, но надежным каналам. Достаточно было какому-нибудь врачу, который выписывал пациенту столовое вино против анемии, шепнуть: “А если у тебя есть связи, хорошо бы достать эвксиноградское вино. Оно такое!..” И молва уже разлеталась.

Вот и я полетел искать буфет ЦК. Встав в очередь, я стал осматриваться, чтобы понять, как мне себя вести.

– Четыре бутылки “Тип XXII”, – хладнокровно заказал я.

Продавщица посмотрела на меня так испытующе, что я инстинктивно оглянулся. Может, на меня прилепили какую-нибудь бумажку? И в пир и в мир я все еще выходил в черном свитере и джинсах.

– А вы чей шофер? – дружелюбно спросила буфетчица.

У меня не было времени на обдумывание, поэтому я ответил:

– Любомира Левчева.

Добросовестная продавщица достала новехонький список членов и кандидатов в члены ЦК… Наконец она нашла мое имя. Поставила передо мной четыре зеленые бутылки и в качестве извинения пробормотала:

– Передавайте товарищу Левчеву особый привет!

– Спасибо, передам, – прошептал я и поспешил исчезнуть: передавать привет товарищу…

“Ну и что ты потерял, а что приобрел, дружище? – улыбнулся я себе, когда остался один. – Что, будешь шофером самому себе – или будешь возить какого-нибудь начальника, носящего твое имя? Сейчас тебе придется сменить свитер и джинсы на белый воротничок и галстук. А за это ты сможешь пить эвксиноградское вино. Шило на мыло – как говорил Цветан Стоянов”.

•

Думаю, что давно уже никто не понимал, что делает и чего хочет добиться председатель Джагаров. По крайней мере, я уж точно не мог взять этого в толк. А ведь его планы были для меня опасны. Он полностью перестроил два первых этажа дома номер 5 по улице Ангела Кынчева, то есть всю территорию, на которой располагался Союз болгарских писателей. Возникли понятия “синий зал” (в котором заседало руководство), “кинозал” (там проводились общие собрания и показывались специально подобранные фильмы), “тихий уголок” (очень важное место, в котором шептались сплетники). Впрочем, этот “тихий уголок у серебристого потока” был частью роскошного кафе, занимавшего почти весь первый этаж. Сама здешняя атмосфера должна была напоминать о “Бамбуке”, а кафе по замыслу должно было вообще заменить его собой. Но это было невозможно по многим причинам. Достаточно упомянуть всего одну: вход не был свободным, в дверях стоял швейцар.

В полуподвальном помещении устроили клуб-ресторан. Возможно, это крутая лестница вниз заставила меня предположить, что Джагаров пытается воссоздать бар “Астория” – катакомбы наших юношеских буйств. Аллюзию подчеркивала и идея назначить управляющим знаменитого бармена “Астерии” Наско Германа. Тут было все: и скотч, и эвксиноградское вино, и красивые дамы… Были и стенная роспись, и пианино. Но не было самой атмосферы конца 50-х и начала 60-х годов. Не возникало чувства крушения внутренних преград. Никто не ждал безумных всходов неизвестных семян. Иначе говоря, не возвращалась наша молодость. Задуманные как воскрешение чего-то пережитого, кафе и писательский ресторан постепенно приобретали собственное лицо, собственных героев, собственные историю и легенды. А прошлое… иногда оно появлялось в дверях, как привидение в трагедиях Шекспира. Взгляд Джагарова останавливался на чем-то невидимом. Компания за его столиком замолкала, не понимая, что происходит…

Возможно, я уже где-то писал, что с 1972 по 1979 год я почти не заходил ни в Союз, ни в его кафе и ресторан, потому что любое мое появление там порождало опасные сплетни, интриги и доносы прямиком в ЦК. Сашо Лилов, уже в качестве второго человека партии, два раза вызывал меня в “проклятый кабинет” и требовал забыть о существовании Союза писателей. Видимо, меня подозревали в бонапартизме, причем все те же люди, кто проталкивал меня вперед и наверх.

Но когда по прошествии этих семи пасмурных лет я все же появился в доме номер 5 по улице Ангела Кынчева, причем не как призрак, а как председатель, и спустился наконец в ресторан клуба, управляющий Атанас Германов вытянулся передо мной, как заметно растолстевшая струна:

– Добро пожаловать, товарищ председатель! Что будете заказывать, товарищ председатель?

– Наско, хватит выкобениваться! – дружески прикрикнул я. – Разве мало мы у тебя выпили, что сейчас ты со мной так официален?!

Но Герман продолжал стоять у столика по стойке смирно:

– Как же, как же! Товарищ председатель был большим мальчиком! Много мог выпить!

– Да уж, все здоровье пропил.

– А товарищ Джагаров! А Стефан Гоцев! Эти-то сколько пили! Боже-е-е!

– И таки напивались!

– Я один раз даже побил товарища Гецова в “Астории”.

– Ага, помню.

– И товарища Джагарова тоже…

Тут Наско осторожно огляделся по сторонам.

– Ладно, ты сядь! Не стой передо мной, как старшина на параде!

Но Герман изо всех сил тянулся вверх, пытаясь одновременно застегнуть пуговицу на своем тесном черном пиджаке.

– Товарищ председатель, а вас я бил?

Его голос дрожал.

– Господи, так вот в чем дело? – рассмеялся я. – Успокойся! Меня ты не бил. Наоборот даже – давал мне галстук, чтобы я мог войти в “Асторию”.

Тут Наско просиял:

– Точно! Правда-правда! Какая же у вас память, товарищ председатель!..

Но прежде чем перейти к моему легкомысленному и беззаботному смеху, следует снова вернуться на семь лет назад, в то время, когда мне меньше всего хотелось веселиться.

Каким-то трагическим образом Джагаров оторвался от времени. Мания Власти овладела им и обезобразила. Уже во время первой встречи с Георгием я почувствовал, что он болезненно мнительный человек. Ему непрестанно чудились какие-то темные силы, с которыми надо было бороться. Но я еще не знал, насколько опасно это сочетание мнительности с властью. Неосторожный политик становится легко уязвимым. Но мнительный превращает в жертву все, до чего дотронется. Мне было больно за друга, когда я видел тот сумасшедший деспотизм, который им овладел. Но я ничем не мог ему помочь – мне самому впору было спасаться от этой гибельной заразы. Постепенно Джагаров замкнулся в своем окружении, которое сводило его с ума постоянными восхвалениями и бесконечными доносами на врагов – заговорщиков, масонов, шпионов…

Одним из источников этих то ли мнимых, то ли реальных, то ли бог знает каких еще угроз стал Павел Матев. Тогда он уже превращался в бессменного министра культуры. Тодор Живков говорил, что никто другой на его месте не смог бы так долго ничего не делать. И все же в смутном конце своего правления Живков обратился за поддержкой именно к нему. (А в своих воспоминаниях даже защищал его.)

Павел Матев часто звонил мне по телефону и приглашал выпить чашечку кофе в его министерском кабинете. Несмотря на то что в этих артистичных приглашениях всегда заключалось нечто загадочное, мне было очень хорошо известно, чем они объяснялись. Он наверняка опять написал новые стихи и хочет мне их прочитать. Не было необходимости кривить душой, когда я говорил ему, что его стихи мне нравятся. Тем не менее однажды он удивил меня тем, что поручил задачу повышенной сложности. Матев попросил меня стать составителем книги избранных стихов, которая должна была выйти в издательстве “Народная культура”. Я задумался – тут было над чем задуматься, – но согласился. Я знал, что Джагаров болезненно отреагирует на этот мой дружеский жест. Но отказать я не смог – по трусливым соображениям. С настоящими трудностями я столкнулся не сразу. Мне пришло в голову заняться подбором стихов и написанием предисловия во время летнего отпуска в Варне. Глупая идея. Все плавали, ходили на рыбалку или перекидывались в картишки на пляже, ухаживали за незнакомыми девушками или заботились о собственном бессмертии, а я часами сидел на солнце в обнимку со сборником стихотворений Павла Матева.