Текст книги "Ты следующий"

В конце все того же долгого дня Хрущев посетил мавзолей русских воинов в Плевне. Зал был неприятно забит местными политическими шишками, журналистами и охраной. Я впервые вошел сюда и засмотрелся на иконы. И вдруг я услышал густой гулкий голос:

– Кто художник?

И тут я увидел, что в храме нас только двое – Хрущев и я. Мне показалось, что мы стоим посреди некоего волшебного зеркала, с помощью которого вызывают духов. Сияние тишины было невыносимым. И я попытался разрушить ее, прочитав какую-то табличку:

– Антон Митов. Иван Мырквичка…

– Молодец! – снова отозвался эхом голос вождя.

Я так и не понял, кому предназначалась эта похвала – Мырквичке или мне, а может, и ему самому. Не понял, а ведь это был мой единственный разговор с вождем мирового социализма.

И сейчас, когда я думаю о Хрущеве, перед глазами у меня всегда одна и та же картина: с трудом заложенные за спину руки, взгляд властелина из-под полуприкрытых век колхозных глазок. Так Хрущев созерцает историю. Он стоит в ручье крови, невероятные подвиги и дикие истязания, смелость и подлость окружают его. А он стоит один. Рядом с ним никого нет. Кроме одного сумасшедшего поэта, задержавшегося из-за своей рассеянности. (Это же чувство мне пришлось испытать потом еще раз.)

Тихие шаги приближаются ко мне. И кто-то шепчет мне на ухо:

– Товарищ, вас ищут. Пожалуйста!

На входе меня хватают за ворот и выпроваживают восвояси. Товарищ Хрущев, мол, хочет остаться в абсолютном, абсолютнейшем одиночестве.

Репортажи о визите Хрущева были высоко оценены в редакции. Меня как раз хвалил на летучке главный редактор, когда его нервно и срочно вызвали к завотделом в ЦК. О причинах можно было не гадать. Славчо с грустью посмотрел на меня, и я пошел следом за ним. Стоило нам только войти, как политический наставник зарычал:

– Славчо, кто написал эти бесстыдные выдумки?! – И он ткнул пальцем в мои репортажи.

– Это я их написал! – сказал я, но он даже не захотел повернуться в мою сторону.

– Я же тебя предупреждал, Славчо, я говорил тебе: будь бдителен. Ты только посмотри, какие глупости вложены в уста Нины Хрущевой! Что будет, если их прочтут советские товарищи? А если кто-нибудь воспользуется…

– Вы сказали – глупости?! – взорвался я. Мой голос стал тонким и задрожал. – Значит, по вашему мнению, слова Нины Хрущевой – это глупости?!.

– Не слова Нины Хрущевой, а то, что вы ей приписываете!

Я вынул свой блокнот:

– Вот, все эти глупости Нины Хрущевой написаны ею собственноручно!

Меня криками прогнали из кабинета. Немного погодя оттуда вылетел и Славчо – счастливый:

– Молодец! Спасибо тебе. Защитил редакцию!.. Но… Сбавь обороты. Ты становишься грубым и самонадеянным. Я за тебя волнуюсь…

Я тоже был счастлив. И ни о чем не беспокоился. Вернулся домой в свой дикий Западный парк. Пошел погулять с сыном. Он мне пожаловался, что какой-то мальчишка побил его в детском саду. Мы провели занятие по боксу (на следующий день он отомстил своему обидчику). После ужина мы с Дорой выпили по бокалу вина на балконе. Мы очень соскучились друг по другу. А когда все уснули, я тихо вышел в кухню и открыл свою тетрадку со стихами:

 
Вчера я один возвращался.
И кто-то хлопнул меня по плечу,
как иногда поступают приятели.
Я обернулся, обрадовавшись,
но никого не было.
Только на моем плече блестела
желто-красная ладонь
одного
очень большого
и тяжелого
листа каштана…
…Весь вечер мне было весело.
А моя мама сказала,
посмотрев на меня косо:
– Опять ты был со своими дружками…
 

1962

Спасибо поэзии за то, что она всегда возвращала меня к себе. Как ужасного ребенка, сбежавшего из дома, с замерзшими мокрыми ногами и разбитым носом, она всегда находила меня, хватала за руку и отводила в свой уютный дом, согретый вздохом, освещенный слезой.

Оказалось, что призрачный генерал Грыбчев тоже втайне писал стихи. И наверняка не из-за моего отца, а из-за поэзии хотел он со мной познакомиться. После хрущевской эпопеи он звал меня погулять по Витоше и почитать стихи. Было странно смотреть, как этот человек, копавшийся в открытых ранах истории, дрожал от волнения, протягивая мне свое новое стихотворение. Я вижу, как он сидит на морском берегу и медленно въезжает в крематорий заката.

•

Пока Хрущев ездил по Болгарии, советский посол в США Анатолий Добрынин был приглашен на ужин в дом госсекретаря Стюарта Юдо[47]47
  На самом деле советский посол в США Добрынин ужинал тогда у министра внутренних дел Стюарта Юдалла.


[Закрыть]. Там родилась идея обмена визитами поэтов – по одному с советской и американской стороны, чтобы подчеркнуть всю важность оттепели. В июле Кеннеди уточнил, что американским поэтом будет Роберт Фрост. Юдо устроил так, что поэт поехал вместе с ним. И это заранее превратило визит Фроста в политическое событие. Его сопровождающим и переводчиком стал молодой поэт и литератор Франк Рив. Сегодня мало кто помнит о нем, потому что его образ теряется в сиянии его сына Кристофера Рива – актера, воплотившего на экране Супермена.

Все это происходило, когда я получил сигнальные экземпляры моего третьего поэтического сборника “Позиция”. Моим редактором был Валери Петров. Он отличался от предыдущих редакторов. О каждом стихотворении говорил пространно, аналитически, честно высказывал два различных мнения и будто бы сам с ними и боролся. Иногда он выспрашивал, как ребенок, не кроется ли, случаем, еще какой-нибудь смысл в том или ином предложении. Его больше всего интересовало, что я такого нашел в свободном стихе, чем он так меня подкупил. У меня никогда не было более полезного редактора. Мы ходили друг к другу в гости, но друзьями не стали.

•

Предложение Кеннеди отправить в Москву Роберта Фроста потрясло воображение старого барда больше, чем участие в инаугурации.

24 июля он написал благодарственное письмо, которое начиналось словами: “Дорогой господин Президент, как это великодушно с Вашей стороны подумать обо мне, и насколько это в Вашем стиле дать шанс человеку вроде меня поехать на специальную встречу с русскими…” Это длинное письмо. В нем Фрост рассуждает о двух видах демократии – американской и русской (!), которым следует идти рука об руку, как двум главным силам последующих ста лет. Почтительно и аккуратно Фрост намекает своему благодетелю, который ему во внуки годится, что в России он прочтет не только стихи. У Кеннеди нет возможности ни ответить на это письмо, ни встретиться с поэтом до его отъезда в Москву. Я думаю, что одной из причин стала внезапная, до сих пор покрытая завесой тайны смерть Мэрилин Монро.

Она покончила жизнь самоубийством 5 августа. Эта вторая трагедия после самоубийства Хемингуэя должна была подсказать, что в историческом времени происходит некий перелом. Женственность и мужественность должны были искать себе других кумиров.

А Роберт Фрост закружился в вихре большой политики. Весь государственный департамент озаботился его визитом. Подбирались названные им книги. Старательно готовилась программа. И 27 августа делегация собралась в госдепартаменте. Молодой Франклин Рив констатирует свое разочарование тем, насколько бледными и неприветливыми выглядят американские служебные кабинеты по сравнению с русскими парадными приемными в бывших дворянских особняках. “Ты готов к нашей авантюре?” – спросил его Фрост при первой встрече. Поэт с воодушевлением отметил, что хочет непременно повидаться с Хрущевым. Он собирался расспросить его кое о чем, но заранее говорить об этом не хотел. Хрущев, мол, должен был его понять, если и вправду таков, как кажется.

На следующий день Добрынин устроил обед в честь делегации. Гости пили красное французское вино и армянский коньяк. Поэт был в отличном настроении. Уходя с приема, он сообщил: “Русским не так уж плохо живется, раз у них есть такие люди, как Добрынин”.

Этим же вечером они вылетели в Европу. Позавтракали в Лондоне. И 29 августа, в среду, в 17 часов приземлились в московском аэропорту. Если забыть о Юдо, то можно сказать, что американскую делегацию встретили Твардовский (он должен был ответить радушием на радушие), Сурков – секретарь Союза писателей, Евтушенко, Зенкевич и другие. И началась знакомая пышная, головокружительная, непосильная русская программа. Фросту везде устраивали овации. Но словно бы не столько Фросту-поэту, сколько Фросту – политическому предвестнику. И в США и в СССР от его поездки ждали какого-то странного успеха, точнее даже – не от самой поездки, а от встречи Фроста с Хрущевым. Но встречающая сторона хранила насчет этого загадочное молчание, что выводило старика Фроста из себя.

Как же мне знакомы эти маневры советской бюрократии, которые могут загнать тебя в психушку! И так продолжалось до вечера четверга. Именно тогда, когда поэт вкушал американскую еду в доме дипломата Мэтлока, по телефону сообщили, что на следующий день Хрущев приглашает Роберта Фроста на встречу. Поэт вернулся в гостиницу, причем по дороге ему стало плохо. В пятницу, 31 августа, в 8 часов утра он и его сопровождающие вылетели из Москвы и через два часа приземлились в Сочи. Там их опять подхватили черные “чайки” и полетели с ними по берегу к какому-то вычурному санаторию. Все купались и обедали, но без Фроста. Старик плохо себя чувствовал. Когда кортеж доехал до грузинской дачи Хрущева, Фрост отказался двигаться дальше и попросил позвать врача. Молодой медик констатировал переутомление, объяснив его путешествием, и нервное перевозбуждение. В конце концов, слава богу, появился Хрущев, и желанная встреча состоялась. Фрост сидел в носках на кровати. Хрущев – напротив него, на стуле.

Рив оставил великолепное описание всей встречи и разговора, который продолжался полтора часа. Хрущев вел себя с патриархом американской поэзии очень любезно и даже ласково, но плел всякие небылицы про то, что СССР вот-вот экономически опередит США, потому что американская система устарела. (Точная американская статистика того времени показывала: то, что было доступно рядовому американцу и рядовому русскому в бытовом плане, – это две несопоставимые вещи. Только один предмет обихода был более распространен в СССР, чем в Америке: ручные швейные машинки, которые в США попросту вышли из употребления.) Но Хрущев достаточно ловко попытался использовать Фроста для того, чтобы тот внушил Кеннеди необходимость сделать Берлин свободным городом. Фрост поделился своей мечтой о мирном соревновании между русской и американской нациями, которым принадлежат следующие сто лет. Вы, говорил он, развиваетесь только при конфронтации. Вопрос в том, какая именно демократия завоюет мир. Бог хочет, чтобы мы договорились…

И что?

На следующий день во всех советских газетах напечатали стихотворения и фотографии Роберта Фроста. А он в воскресенье, 2 сентября, в 17 часов по местному времени приземлился в Нью-Йорке. Его ждали жадные до сенсаций журналисты. Измученный долгой бессонной дорогой и непонятным недомоганием, все еще до крайности перевозбужденный, Фрост во весь голос заявил: “Хрущев думает, что мы слишком либеральны, чтобы воевать. Он думает, что мы будем только тянуть резину…” Напрасно сопровождающие его лица пытались погасить скандал. Газетные заголовки уже выкрикивали эти слова.

Намеки на слабость обидели Кеннеди, которому и прежде предъявляли обвинения в нерешительности в заливе Кочинос. И он никогда больше не встретился со своим любимым поэтом Робертом Фростом…

Поэзия как надежда найти выход, как образ жизни потерпела поражение. Оборвалась ее тонкая нить в лабиринте жесткой политики…

Но что же делает эта почти совершенно забытая и глубоко запрятанная история в моих воспоминаниях? Я знаю столько же, сколько мой читатель. Просто она переплелась с моей судьбой. И когда я спросил ее, что ей нужно, она ответила, что скрывает в себе нечто такое, что я должен был понять. Причем очень давно.

•

В 1977 году (то есть спустя четверть века) Гор Видал приехал в Софию на Всемирную встречу писателей. Мне стоило немалых трудов устроить его приезд, поэтому я чувствовал себя обязанным заботиться о нем и дальше. И вот мы за столом в VIP-зале софийского аэропорта. Его друг демонстративно красит губы, а я заливаюсь краской, потому что не могу найти общий язык с такой сложной личностью. Джимми Картер только что был выбран в президенты, и я решил проявить осведомленность:

– Как ты думаешь, кто из писателей станет приближенным президента? Джеймс Дикки? Или кто?..

– Писатель? Приближенным?.. У тебя слишком высокое мнение об американских президентах.

– Но ведь всегда так было…

– Аргументы?

– Кеннеди и Фрост.

– О, только не надо объяснять мне мотивы поведения Джона, я же член клана Кеннеди, и мне известно больше, чем тебе. (Гор Видал был сводным братом Жаклин Кеннеди.) Ты знаешь, что Фрост – великий поэт, но не знаешь, что он был еще и великим фантазером. Он наболтал Хрущеву столько глупостей, что Джон запретил ему и близко подходить к Белому дому…

Драма между великим политиком, который тайно писал стихи, и великим поэтом, который хотел заниматься тайной политикой, возбудила мое любопытство. Но до фактов, которые мне требовались, я добрался с большим трудом. Прежде всего мне помогла книга Рива “Роберт Фрост в России” (F.D. Reeve, Robert Frost in Russia. Press Book, Boston, 1963) и наши с ее автором телефонные разговоры. (Только ему после скандала Фрост разрешил писать о встрече с Хрущевым.)

•

Небывало ожесточенная дискуссия о свободном стихе сделала старую дружбу особенно ценной.

Мы стали все чаще видеться с Цветаном Стояновым. У него всегда получалось внести в общение долю праздника. Как какая-то Шехерезада, он рассказывал мне о книгах, авторах, проблемах и событиях, о которых никто и никогда не слышал, и как будто оттягивал так момент казни. Как Синдбад-мореход, он исследовал невидимый мир идей, сидя в летящем кабинете отца в том самом симпатичном доме чистокровных интеллектуалов на улице Гоголя. Цветан переводил с нескольких языков и писал во всех жанрах, хотя истинной его стихией стало литературно-философское эссе. “Невидимый салон” и “Броселиандский лес” самым блестящим образом очерчивали те взгляды, которые тогда нас объединяли.

С Костой Павловым и Стефаном Цаневым мы тоже виделись каждый день. То, что мы стали неразлучны, будило в нас нечто вроде самоиндукции. Каждый из нас переживал свой отдельный, независимый творческий подъем. Каждый собирался развиваться в собственном неповторимом направлении, следовать по собственному пути, и именно эти пути в конце концов и развели нас по разным мирам. И все же знак, которым отметило нас начало 60-х годов, пагубным – но и спасительным – образом связал нас не только между собой, но и со странниками со всего мира… и не важно, как их называли: “сердитыми юношами”, “битниками”, “шестидесятниками”, “апрельскими разбойниками”, “хиппи” или еще черт знает как.

Время дало мне понять, что я – одиночка. Но тогда я пьянел от этой солидарности и обманывал себя, полагая, что ее невозможно разрушить.

Спонтанно мы решили объявить себя группой, выступая вместе на поэтических вечерах. Наши декламации никогда не имели русского митингового оттенка, но это были политические демонстрации, которые наделали достаточно шуму. Наверное, самыми скандальными и памятными оказались литературные вечера в ВИТИЗе[48]48
  ВИТИЗ – Институт театрального искусства в Софии.


[Закрыть]. Они совпадали с официальным Днем поэзии. И сразу же были восприняты как противопоставление ему. Хотя, впрочем, так оно и было. В подготовке подобных вечеров, в их рекламе и защите участвовали многие. Но все же, мне кажется, больше всего постарались театралы Желчо Мандаджиев, Апостол Карамитев, Любчо Тенев, Гочо Гочев…

Цветан Стоянов был ведущим на этих чтениях, а также произносил вступительное слово, где речь, разумеется, шла и о свободном стихе, и обо всех прочих человеческих свободах. Крупный, элегантно одетый, с вызывающим шейным платком и еще более вызывающей улыбкой, Цветан выглядел чрезвычайно живописно, но вместе с тем и очень серьезно.

Скандал разгорелся из-за трусливого и жалкого запрета, отправленного, подобно настоящему полицейскому ультиматуму, из Союза писателей на имя ректора ВИТИЗа. Публика нас поддержала. И мы не сломались.

Говорили, что наши поэтические вечера были одними из первых общественных протестов того времени. Так восприняли их Атанас Славов и Георгий Марков. Именно запрет превратил их в протест против запретов. От запрета одеваться как вздумается до запрета писать что хочешь.

 
Падали
каштаны и звезды
в скучном конце воскресенья,
когда
вышел на главную улицу
мальчик
в самых
узеньких брюках.
 
 
У Валерия Брумеля
самый
высокий прыжок!
У Имы Сумак самый
сильный голос!
А у этого мальчика
самые
узкие брюки.
 
 
Вы,
у которых нет ничего “самого”,
можете ли понять,
как шел он
и как ожидал,
что его позовет в переулок
самая красивая
девочка…
 
 
…И позвали его в переулок…
Два удара —
и…
он на земле.
И, как мыши летучие
или вампиры,
подскочили огромные черные ножницы.
И он побежал
с разрезанными штанинами,
как со вскрытыми венами.
И только плач его оглашал
скучный конец воскресенья.
Когда падали
слезы и каштаны —
зеленые
и колючие[49]49
  Перевод В. Соколова.


[Закрыть].
 

(“Плач о разрезанных штанинах”, 1965)

А “Интеллигентская поэма” – мой главный “номер” – представляла собой протест посложнее.

 
Иду.
О, этот страшный путь,
устланный потерянными снами!
Со всех столбов телеграфных
свисают громкоговорители.
Я слышу музыку —
фанфары.
И слышу поэтические строки.
Я написал когда-то эти строки
о собственной огромной вере…
Но нет людей!
 
 
Безветрие.
Безвременье.
Бескрайность.
…………………………………
Вдруг вынырнул автомобиль.
Пронесся с прытью государственной…
…………………………………
И тормоза запели иронично.
И дверца у него сама открылась.
И бас приятный пригласил меня:
– Иди сюда.
Ах, наш ты человек!.. —
И снова полетел автомобиль.
И я стараюсь улыбаться через силу:
– Но все же…
Куда вы едете?
– Как куда?
Мы? К коммунизму!
 
 
Ты что, не видишь наши пиджаки
и трубки?..
Ты что, не видишь сталь у нас в глазах?..
– Я вижу… что людей нет на дороге…
– А ты не бойся, мальчик,
нет, не бойся.
Раз нет людей,
так нету и врагов.
…………………………………
И сердце сильно вдруг заколотилось,
и начало меня царапать, словно заяц.
Оно прокусывает грудь мою
и мчится впереди автомобиля.
Сердце мое —
как дикий заяц,
ослепленный
огнями дьявольскими фар,
летит,
летит
по светлому пути.
А тот, что в пиджаке, привстал
и закричал шоферу:
– Дави его!
Дави!
 

1963

Сегодня наши “литературные скандалы” того времени запаяны в капсулу молчания. Они неприятны прислужникам от литературы и мародерам, сочиняющим новую биографию истории…

Иногда я сам вздрагиваю – неужели я и правда все это пережил?

Меня вызвали к новому начальству Союза писателей. И заявили, что разочаровались во мне. Спросили, чего я добивался, создавая группу провокаторов. Сказали, что в их глазах виноват во всем я один, поскольку именно я член Союза, а вдобавок и партии. Следовательно, исключить можно только меня. Еще меня предупредили, что я должен прекратить “организованную деятельность” группы и никому не передавать содержание этого разговора.

Я пришел домой совершенно одинокий. Мне было непонятно, как теперь вести себя с людьми. Я не мог ни молчать, ни говорить. В этот момент мне позвонил Цветан Стоянов.

Как обычно. Но в его голосе я уже уловил необычные интонации. Он справился о моем здоровье, как будто я был болен. И настоял на том, чтобы “прямо завтра” пообедать с ним в венгерском ресторане.

Стоял солнечный октябрьский день. Из окон ресторана мы смотрели на любимый и ставший для нас лобным местом ВИТИЗ. Будущие актрисы выходили на улицу якобы покурить, но в основном для того, чтобы на них полюбовались. Цветан был подозрительно веселым и торжественным, словно собирался признаться в том, что у него день рождения. Он заказал паштет из гусиной печени с маслом и гренки, а еще – по большой рюмке русской водки и по кружке ледяного венгерского пива “Жираф”.

– О, нам такое предстоит пережить! – смеялся он, как огромный ребенок. – Какое очевидно-флагрантное foie gras!

Когда мы сделали первый глоток, он наконец перешел к делу:

– Ну-ка расскажи, как прошло твое рандеву в “белом домике”? (О писательском Союзе кто-то сочинил пародию:

 
Белый домик без примет —
Ангел Кынчев, пять.
Там любой – таланта нет —
поэтом тщится стать.)
 

Видимо, я скорчил недовольную гримасу, потому что Цветан засмеялся и добавил:

– Если это тебя успокоит, я знаю не только то, что тебя вызывали, но и то, что тебе сказали. Вчера вечером Камен Калчев все мне рассказал “под большим секретом”. Очевидно, хотел дать нам понять, что не желает нам зла, а даже симпатизирует, но… Уверяет, будто на него как на свежеиспеченного председателя, а до вчерашнего дня еще и партийного секретаря сильно надавили “сверху”. Наши “уважаемые оппоненты” по дискуссии забросали ЦК настоятельными просьбами вмешаться. Да и вся когорта ретроградов жаждала возмездия… Ну и что ты собираешься теперь делать?..

Тут у меня начался долгий и незабываемый разговор с моим другом. Разговор, который продолжался до самой его смерти. Разговор, который я веду с ним каким-то загадочным образом до сих пор:

– Дорогой Цветан, мне уже совершенно не важно, кто мне симпатизирует и как – тайно или открыто. Это дорога, по которой иду только я. Она часто ускользает от меня, но я отыскиваю ее и выхожу на нее снова. Не я ее выбираю. Это она выбрала меня и не отпускает. Это моя дорога. Естественная для меня. Можно сказать, предопределенная. Когда мы встретились с тобой и подружились, я сказал себе: “Слава богу, это моя дорога, я не потерялся!” Так что у меня нет ни другого пути, ни другого ответа! Главное – это не останавливаться. И не наступать в чужие следы…

Я и сейчас вижу, как Цветан снимает очки. Нервно протирает их безупречным платочком и тихо говорит:

– Спасибо!.. Это я и хотел услышать. Я хотел убедиться, что они тебя не сломили. Потому что и их роли умалять не стоит.

И мы начинаем смеяться как сумасшедшие. Я заказываю то же самое еще раз. А он:

– Представляешь, вот вызвали бы сейчас Роберта Фроста в союз американских писателей (хотя такого нет) и разнесли его в пух и прах.

– Я представляю, как он обедает сейчас в Белом доме с Джоном и Жаклин.

Какие наивные представления!

•

14 октября самолеты U-2 обнаружили и зафиксировали советские баллистические ракеты в их кубинских гнездах и на борту кораблей, приближавшихся к Карибам. Белый дом провел разговор с Кремлем, была оглашена еще одна ложь Хрущева. Что, мол, на Кубе нет и никогда не было никаких ракет. Тогда фотографии были опубликованы в газетах.

22 октября Кеннеди объявил о своем намерении заблокировать остров и начать военные действия в том случае, если СССР не уберет свои ракеты. Последовали команды “Боевая готовность!” для армий по обе стороны от железного занавеса.

24 октября вооруженные силы США по-настоящему заблокировали Кубу, что означало одно: Джон Кеннеди не блефует и у него нет намерения “тянуть резину”.

В эти часы на СССР и все социалистические страны были нацелены 144 ракеты “Полярис”, 103 ракеты “Атлас”, 105 ракет “Тор” и “Юпитер” и 54 ракеты “Титан”. А сколько подобных ракет целились в обратную сторону? Специалисты по апокалипсису утверждают, что еще никогда в истории человеческая цивилизация не была так близка к самоубийству.

В этот сверхкритический момент “прогрессивные силы” всего мира должны были “громогласно выразить свой гневный протест”. Но эти силы будто онемели от ужаса.

Наша группа собралась в “Бамбуке”. Мы – Стефан, Коста и я – решили до утра написать по стихотворению в защиту Фиделя, чтобы встряхнуть Америку. На следующий день все было готово. Мы отнесли триптих “Здравствуй, Куба” в газету “Работническо дело”. И подписались не каждый под своим стихотворением, а поставили сразу три имени внизу. Не знаю, как Америку, но редакторов мы потрясли. Это выглядело как провокация: вы нас и так узнаете, подписываться нам необязательно! Мы не боялись снова быть вместе, не боялись выступить “группой”.

28 октября наш цикл в защиту кубинской и нашей собственной системы, как мы того и хотели, появился в газете. И в тот же день Никита Хрущев приказал отозвать ракеты, существование которых он скрывал и отрицал. В отличие от нас Хрущев покинул Остров свободы, даже не предупредив о том Фиделя Кастро. Он повел себя так, как привык. Но, слава богу, мир был спасен и на этот раз.

Роберт Фрост после скандала в аэропорту попытался с головой уйти в поэзию. Но у него уже не было времени. Враги организовали против него коалицию. Их целью было помешать поэту получить Нобелевскую премию, на которую он был номинирован. В конце года Фрост получил вместо нее эмболию. Сапожник, рожденный в пригороде Сан-Франциско под названием Рашен Хилл (Русский Холм), переселился в Новую Англию и назвал себя “поэтом ожидания”… Сейчас уже поэту ждать было нечего, кроме…

Если Хрущев действительно хотел спасти человечество в конце 1962 года, то он должен был испытывать величайшее счастье: у него получилось! Но ничего подобного не наблюдалось. Все указывало на то, что он мечется. Сошел с рельсов, неадекватен. На первом же пленуме, который попался ему на пути (23 ноября), он разделил монолитную ленинскую партию на две части – деревенскую и городскую. По крайней мере, руководящий аппарат был для начала поделен надвое.

Именно в это время в ноябрьском номере журнала “Новый мир” вышел “Один день Ивана Денисовича” абсолютно неизвестного нам в то время Солженицына. Никто не мог даже мысли допустить, что это произошло без ведома и личного участия Хрущева. Потому что повесть оказалась потрясающей. У меня было глубокое ощущение того, что на моих глазах рождается еще один русский гений. В редакции нашей газеты “Литературен фронт” начали лихорадочно переводить и публиковать это произведение в приложении. Мы видели в нем важного союзника. Каждый день мы ждали, что автора и его книгу запретят. Но этого не происходило, что, в свою очередь, вселяло в нас надежду.

Некоторые полагают, что 1962 год явил собой пик хрущевской либерализации. Но если это так, то по другую сторону пика зияла пропасть.

В декабре перед самым Новым годом в Москве открылась злополучная выставка в Манеже. Хрущев посетил ее и неожиданно для себя столкнулся с проблемой искусства. Так вот откуда идут все безобразия! Опять эта разнеженная продажная интеллигенция пытается замутить чистые идеологические струи!

Трудно сказать, чем “Геологи” Никонова, “Обнаженная” Фалька или “Орфей” Эрнста Неизвестного не угодили Никите Сергеевичу и даже разъярили его. Он несколько раз встречался с художниками, сохранившими, как пасхальные свечи, последние огоньки духа России, и отчитывал их так, как никто еще себе не позволял. Возможно, только Гитлер демонстрировал такую ненависть к современному искусству. Эренбург и Евтушенко, Шостакович и Вознесенский оказались опасными грешниками. А вот о Солженицыне он не говорил (?!).

•

Зато в Париже говорили о болгарине Христо Явашеве – Кристо. Он был учеником Дечко Узунова (одноклассником Доры в Габрове и однокурсником в академии), который еще в 1956 году уехал в Вену, чтобы никогда больше не возвращаться. В Софийской академии он писал так, как русские передвижники. Однажды, разглядывая его этюды, Илия Бешков воскликнул:

– Христо, у тебя удивительная зрительная память! Все выглядит как настоящее. Теперь тебе осталось только где-нибудь ошибиться, и тогда получится картина…

И Христо блистательно “ошибся”, став “одним из поздно пришедших в новый реализм”. Кляйн к тому времени уже показал свою “выставку пустоты” (зал без картин). Вместе с Бертолло, Кастро, Воссом и Явашевым они образовали группу “KWY”, которая издавала и одноименный журнал; так вот, в том же 1962 году наш Христо подготовил свою первую самостоятельную выставку в парижской галерее “J”, перегородив улицу Висконти разноцветными мусорными баками. Он показал и свой “пакетаж”. Это было время, когда Сезар демонстрировал смятые в лепешку автомобили…

Портреты наших мечтаний и иллюзий.

Неужели мы ошиблись, допуская наши “ошибки”?

Поэзия безошибочна. Как время умирать.