Текст книги "Ты следующий"

Кем был Кармело? Проницательным взглядом Кубы? Да, но только для европейцев. Академиком? Да, но только в Германии. Революционером, идеалистом? Да, но только в собственной душе. Чудаком? Пожалуй. Он совершал чудеса, а слыл чудаком.

Кармело! Мариано! Портокареро! – великое карибское созвездие медленно исчезает за горизонтом.

Как я уже сказал, смерть Кармело опередила эпохальное разочарование. И это, возможно, единственная милость, которую оказала ему жизнь.

Когда от человека остается не прах, а пепел, не очень-то уместно выражение “пусть земля ему будет пухом”. Пепел развеивают ветра мира. И тогда… Пусть ураганы будут тебе пухом, друг!

•

…Нас предупреждали, что все предвещает бурю.

И все же днем 30 сентября на двух видавших виды таратайках мы выехали в сторону полуострова Варадеро. Впрочем, большинство кубинских автомобилей пребывали в жалком состоянии. На острове не было запчастей ни для одной марки и модели мира. Наиболее фантастический вид имели такси. За рулем чаще всего сидели женщины – бывшие знаменитые кубинские проститутки. Фидель ликвидировал эту профессию, вручив каждой из них по автомобилю. “Некогда здесь было два вида заработка: азарт и проституция, – говорил он. – На свободной Кубе оба они исчезли!” Не знаю, кто уж там был свободным на Острове свободы, но любовь-то – наверняка.

Мы остановились всего один раз выпить арбузного сока в городе Матансас (порт залива Матансас в провинции Матансас). Здесь в двадцатые годы бросил якорь какой-то советский корабль. Но его не подпускали к причалу. Он светил своими огнями в открытом море. Один докер смог ночью доплыть до него и вернуться на берег с бациллой новой революции. Сначала мне рассказали эту легенду, а потом показали какое-то страшное колючее растение, которое – помимо плетения корзин – использовалось вместо колючей проволоки на баррикадах. Оно цвело на своем веку всего однажды, но я не запомнил названия собственного двойника.

К вечеру мы добрались до известного курорта Варадеро. Я тут же пошел на безлюдный пляж и искупался. Карибское море было тихим, теплым и соленым. Одно за другим загорались окна спрятавшихся среди пальм вилл. Дельфины выпрыгивали из воды на угасающем горизонте. Откуда-то из мрака доносилась самба. Я с трудом смог прочитать название яхты, которая спала на мягком, как пудра, песке: Como no – “Почему нет”. Я было засмеялся. Но потом подумал – что же она хотела мне этим сказать?..

Мы ужинали в “Кастелло” в окружении немецких спортсменов. Они отдыхали здесь после олимпиады в Мюнхене, во время которой палестинские террористы расстреляли 11 израильских атлетов. Я скрыл, что сегодня у меня именины. Это было бы равносильно одной бутылке рома и ночи без сна. К счастью, на следующий день – в воскресенье – у нас ничего не планировалось. Я повалялся на пляже, а потом мы съездили в бывшее имение Дюпона. Дом походил на некогда популярные корсарские замки на Карибах; говорили, будто его построили году этак в 1923-м. Огромные холсты воскрешали сюжеты преступной жизни и героической смерти пиратов. В райском саду Дюпона гуляли игуаны.

А вечером разыгралась тропическая буря. На этот раз ее бессонницу я разделил лишь с Лалю Ганчевым.

– Не кажется ли тебе, что наша экспедиция проходит не так, как надо?

Лалю был удивлен:

– Что тебя не устраивает?

– Я сам себя не устраиваю. Чувствую себя туристом, который прогуливается по полю боя живой революции, будто по картинной галерее.

Тогда только Лалю рассмеялся:

– Знаешь что, Любо, я не хочу тебя обидеть, но не могу не сказать, что твои представления о революции чересчур романтичны или даже наивны. Мы здесь занимаемся делом, причем не без успеха. А ты чего хочешь? Чтобы мы ушли в горы, как Че Гевара?

Че Гевара покинул Остров свободы семь лет назад. Пять лет назад он был убит. Его легенда жила, но не давала ответа на наши вопросы.

На следующий день сквозь тропический ливень мы прорвались в район Гаваны, чтобы посетить школу им. Георгия Димитрова. Большое новое здание как-то странно торчало посреди мокрого поля. Учебная программа ориентировалась на сельское хозяйство. А учителя? Большинство были учениками старших классов. И преподавали они младшим ребятам, как в наших школах взаимного обучения девятнадцатого века. Директор, которому было целых 22 года, с гордостью отвел нас в школьный музей. Центральным экспонатом в нем оказался портрет Георгия Димитрова, написанный маслом и подаренный Болгарией. Я сразу же узнал его и воскликнул:

– Боже! Ведь этот портрет написала моя жена!

По взгляду, которым смерил меня директор, я понял, что он сильно сомневается в моих словах.

– Ее зовут Дора Бонева! – глупо продолжал настаивать я. – Наверняка на подрамнике есть ее подпись.

Мы перевернули портрет, но подписи не обнаружили.

– Посмотрите на руку Георгия Димитрова, которой он машет. Я тогда позировал. Это моя рука.

– Мы верим тебе, компаньеро, – примирительно сказал директор.

На выходе из музея я бросил последний взгляд на портрет. Учитель Георгий Димитров, иронично улыбаясь, махал мне на прощание моей же рукой.

После обеда мы снова встретились с Кармело. Из его ателье мы перебрались в мастерскую еще одного известного кубинского художника – Рене Портокареро.

Во вторник утром, как и договаривались, мы встретились с Николасом Гильеном. Получив признание, власть и старческое ожирение, он подрастерял свое обаяние карибского представителя черной богемы и революционера в поэзии. А его вечный соперник Пабло Неруда к тому времени уже получил Нобелевскую премию.

– Он болен лейкемией и уже никогда не вернется из Парижа, – мрачно заключил Николас.

Тут переводчик окончательно запутался, и разговор застопорился. Я безуспешно пытался сказать ему, что он был одним из моих учителей по современному письму и поэтической свободе. Официоз убивал. Марио вообще не понимал, о чем идет речь. Нам остались только автографы, которыми мы обменялись. Гильен нарисовал картинки на тех книгах и плакатах, которые подарил мне. Но неужели они были чем-то большим, чем письмо Хемингуэя?

Время, с которым я хотел встретиться и поговорить, было уже мертво. Жар-птица улетела “далеко-далеко, за тридевять земель”.

Я попрощался, ощущая почти физическую боль разочарования. На обратном пути мы прошли через китайский квартал, чтобы осмотреть знаменитую фабрику гаванских сигар “Корона”. И слава, и технология, и все традиции там были старыми. В больших общих залах за длинными деревянными столами работники, вооруженные одним лишь ножом, похожим на сапожные, резали табачные листы и закручивали темную магию, пришедшую к нам из других, исчезнувших миров. Труд этот был тихий, поэтому в каждом зале специальные чтецы читали вслух книги – романы. Эти люди являли собой некое подобие миссионеров, учителей… а иногда становились и подстрекателями. Хосе Марти был одним из первых, кто стал таким вот способом общаться с рабочими. Когда мы вошли к ним, меня попросили сказать что-нибудь в качестве приветствия. Я произнес несколько слов. И тогда раздался странный звук. Мастера сигар стучали ножами по доскам стола. (Так гладиаторы стучали мечами по щитам.) Это было их приветствием. Неожиданным, незаслуженным, восхитительным. И оно не нуждалось в переводе.

Я спросил, что сейчас им читают. Золя! Звук ножей вдруг соскоблил с души плохое настроение. После него все показалось мне суетой, как будто эти рабочие сами были чтецами и прочитали мне Экклезиаст.

И вот наступил последний день. Он был не похож на все остальные. С утра нас приняли в ЦК Кубинской компартии. Наконец-то я встретился лицом к лицу с секретарем Центрального комитета – таинственным товарищем Фабио Гробаром. Оказалось, он полностью соответствует моим прежним представлениям о гробовщиках капитализма. Мрачный сухопарый человек, похожий на чахоточного. Он как будто нарочно скрывал все прочие свои отличительные черты. Какая польза была от них в Латинской Америке для профессионального революционера польского происхождения? У настоящих кротов истории нет отличительных особенностей. Встреча проходила в кабинете – или приемной, голой и строгой, как кабинет следователя. Еще там присутствовал товарищ Поланко, заведующий международным отделом, объединенным с орготделом; он тоже высказывал свои соображения.

После общих фраз – благодарности за сердечную встречу и констатации абсолютного взаимопонимания с комитетами защиты революции (Мария-Тереса Малмиерка сияла) – разговор стал чрезвычайно важным и интересным. Кубинцы знали о наших планах установить связи с партиями и движениями Южной Америки и дали нам полезные рекомендации. По мнению Гробара, положение в Чили было крайне нестабильным. Скорее всего, грандиозное сражение, запланированное на эту осень, будет отложено, потому что оппозиция была уверена, что завоюет 60 % голосов избирателей в марте следующего года. Реакционные силы организовали низовые комитеты, в то время как Фронт народного единства опоздал и был лишен возможности подобной координации действий. Армия полнилась реакционерами. Нам посоветовали быть очень внимательными и проявить одинаковое уважение к знаменам всех левых партий.

– Это маловероятно, но вам лучше быть в курсе, – предупредил Гробар. – В Чили переворот может произойти прямо при вас.

Поланко посоветовал нам пока отказаться от идеи перебраться через Анды. Аргентина ожидала возвращения своего “фашиста” Хуана Перона. А в Уругвае продолжалась гражданская война тупамаросов. Нам рекомендовали остановиться в Перу. Там зрела революционная ситуация. Левые антиимпериалистические силы пользовались поддержкой армии. Нам надо было непременно встретиться с бригадным генералом Леонидасом Родригесом, который считался достаточно прогрессивной фигурой. В конце долгого, но конкретного и делового разговора Гробар позволил себе небольшой сантимент: вспомнил, насколько хорошо был организован симпозиум в память о Георгии Димитрове в Софии. А я поспешил упомянуть, как замечательно выступил он на этом симпозиуме, и мои слова стали отличным финалом нашей встречи в ЦК.

Мы обедали в “Каза дель винья” – старом портовом ресторанчике, в котором бастурма и вино были испанскими, что означало здесь – “супер”.

– Ну что, поэт, ты доволен встречей? – подколол меня по дороге Лалю. – Надеюсь, она не пахла туризмом?

– Ты, похоже, нажаловался кубинцам.

– Пей-ка спокойно красное вино, как тогда в “Бодегите”…

После еще одной деловой встречи с национальной управленческой верхушкой мы вернулись в гостиницу, чтобы уложить вещи перед отъездом. Я как раз открыл свой чемодан, когда над Гаваной разразилась страшная гроза и полил неописуемый тропический ливень. Картина была красивой и ужасающей. Впрочем, слово “картина” достаточно условно, потому что почти ничего нельзя было разглядеть за потоками низвергающейся с неба воды. (Вот почему кубинцы так любят абстрактную живопись, подумалось мне.) Остров свободы будто тонул в океане, и волны уже накрывали нас с головой. Вспышки молний почти ритмично следовали одна за другой. Они танцевали фанданго. Несколько из них угодило в “Гавану либре”, и они скорее переломились, чем прогремели раскатами грома. Но все-таки наш небоскреб подрагивал, ужаленный ими. Я стоял босиком перед открытым чемоданом, и у меня было такое чувство, будто я пакую этот ураган, чтобы тайком отвезти его домой.

Прощальный прием, организованный послом, должен был начаться в восемь вечера. Мы выехали из гостиницы где-то за полчаса. Но тропический ураган продолжался. Ехать по прибрежному бульвару Малекон, тонущему в прибое, казалось верхом абсурда. Кинта Авенида тоже стала бурной рекой. В подземных переходах и тоннелях можно было преспокойно утонуть. Битый час мы пробирались к посольству какими-то окольными путями. Я был убежден, что, кроме нас, на приеме никто не появится. Но я в очередной раз ошибся. В резиденции с бокалами в руках нас уже ждали Фабио Гробар, Луис Гонсалес Марурелос и Мария-Тереса Малмиерка. Были там и Филиппе Веласко, Гектор Эстрада, Освальдо Триана, Джозефина Алонсо, Аурелио Альварес, Хуго Родригес и, разумеется, наш вечный сопровождающий Марио Кастилиано. Они приехали на бронированной машине-амфибии, которая стояла у входа. Официальной частью практически пренебрегли. Сразу начался концерт одного молодого гитариста, которого представили так: “Виртуоз Карлос Молина”. А он сказал, что представит нам историю классической гитары с XVII века до наших дней. В этот момент недовольная гроза оборвала электропровода. Сразу же зажгли свечи в каких-то старинных канделябрах. Атмосфера сделалась мистической. Гитарист и правда был великолепен. Рядом с ним сидела и восхищенно смотрела на него его жена – совсем молоденькая, на последних сроках беременности, напоминающая золотую грушу. Но мрак свечей и нежные созвучия Антонио Вивальди действовали на утомленных борцов за революцию усыпляюще. Я видел, как они, раскинувшись на креслах и диванах, сдавались один за другим. В правой руке покачивался недопитый бокал с вином, а левая инстинктивно придерживала кобуру – не дай бог какой-нибудь враг, лакей империализма, отнимет во сне их оружие. Ангел Будев – бывший заместитель министра культуры – к тому времени уже осознал свой интеллигентский просчет. Он быстро распорядился откупорить новые бутылки и попросил Карлоса Молина перепрыгнуть через несколько веков и перейти прямо к Гуантанамеро. Результат не заставил себя ждать. Прием взбодрился и превратился в соревнование по пению революционных песен и лирических романсов. Подняли крышку большого белого рояля. Оказалось, что кто-то использовал его вместо пепельницы, но это только развеселило революционных пианистов. В состязании певцов буря проиграла. Когда же мы вернулись в гостиницу, я все-таки нашел силы, чтобы открыть дневник и записать, что в лифте я встретил даму с брильянтовыми глазами и кожей из коричневого бархата – самую красивую кубинку, может, даже саму Кубу…

С тех пор прошла четверть века. Почему же я с такой ясностью вспоминаю образы кубинцев? С большинством из них мы больше никогда не встретились. Я расспрашивал об их судьбе. До меня дошел слух, что Луис Гонсалес расплачивался за какие-то свои партийные ошибки в качестве добровольца в Анголе. О других действующих лицах тех лет мне вообще ничего не известно. Случайная встреча в лифте истории? И вот наш “лифт” поднялся высоко-высоко над Андами. Под нами бушевал океан, закрытый огромными облаками. И все же на дне некоторых воздушных пропастей виднелись его величественные синие морщины. Мы уже пересекли экватор. На первый взгляд все было спокойно, но пилоты – крепкие русские парни – ужасно нервничали. Этим утром над Гаваной от вчерашней бури не было и следа. Светило ласковое карибское солнце. Но, к сожалению для наших провожающих, вылет самолета задержался на два с половиной часа. Никто не понимал, что происходит, пока не появилась… Анджела Дэвис! На этот раз нам предстояло лететь вместе в первом классе до Сантьяго. Удивление Кендры и Франклина сменилось подозрительностью, но романтичная Анджела обрадовалась – она даже показала мне свежий номер газеты “Гранма”, где была фотография и заметка о нашем участии в торжествах по случаю 12-летия КЗР.

Один из пилотов, с которым мы уже перекинулись несколькими фразами по-русски, из которых я узнал, что мы пытаемся перехитрить два тайфуна, спросил меня, хорошо ли я знаю Анджелу.

– Мы знакомы, – ответил я, – но я не говорю по-английски.

– А я говорю по-английски, но не знаком с Анджелой. Вы меня представите?

Анджела предложила нам свои сигареты “Салем” с ментолом. Готовится к сожжению, как салемская ведьма… – подумал я, но вслух произнес:

– Сигареты с ментолом самые вредные.

– Все, что я делаю, вредно для меня. Но, надеюсь, может принести пользу кому-нибудь другому.

– Конечно, вы же преследуете альтруистические цели.

И вдруг она спросила:

– А вы сколько еще будете меня преследовать?

С помощью зардевшегося от смущения пилота я сделал следующее признание:

– Анджела, я в вас влюблен и пойду за вами на край света…

Она долго смеялась. Потом сделала вид, что сердится:

– В парижском метро на меня напал какой-то израильтянин. Надеюсь, это были не вы?

– Так вы меня не узнали?

Пилот больше не захотел мне переводить и отвел Анджелу в кабину пилотов, где ей дали повести самолет.

Этот трюк мне был хорошо известен, и поэтому я спрашивал себя: до каких пор Анджела будет верить в то, что сама ведет поставленную на автопилот машину истории?

Мы сели в Кальяо – аэропорту Лимы. Когда мы вышли из самолета, нас сбил с ног горячий влажный воздух, пропахший смертью. Здесь находится, возможно, самый крупный в мире комбинат по производству рыбной муки. Течение Гумбольдта выбрасывает на этот берег бесконечные косяки рыб, которые ни для чего другого не пригодны.

В зале транзита нас приятно удивило присутствие посла Любена Аврамова, приехавшего специально для того, чтобы убедить нас на обратном пути остановиться в Перу. Информация распространялась молниеносно по каким-то неведомым каналам. Мы согласились.

В Сантьяго-де-Чили мы приземлились почти в полночь. Несмотря на поздний час, нас встретил Хосе Арсе и почти все посольство – трое дипломатов с семьями. В аэропорту нас ждали даже дети. Это показалось мне нелепым, пока я не осознал, как же далеко мы от Болгарии. В общей сложности 26 часов лету на самых скоростных самолетах отделяли меня от родной земли, от моих корней, от самого меня. Надо признаться, это расстояние нагнетало чувство беспомощности и даже ужаса. Но усталость была сильнее, и я заснул мертвым сном в моем номере 604 в отеле El conquistador.

Но проснулся я еще более уставшим. Первое, что я увидел, когда открыл глаза, была какая-то невообразимая сиреневая лампада неописуемой формы, которая на цепочках висела над моим изголовьем. Я тут же вспомнил, как еще в аэропорту мне пожаловались, что два дня назад снова случилось землетрясение. В Сантьяго его сила равнялась пяти баллам по шкале Рихтера. Ха, лампада не качалась. Что ж, следовало радоваться. Но было очень холодно. Сейчас, в начале октября, в Чили только что пришла весна.

От завтрака я отказался, но выпил двойную дозу кофе. Посол Марин Иванов встретил нас приветливо. Немного погодя подъехал Хосе Арсе – член политбюро Чилийской компартии – и ее представитель в координационном совете Унидад Популар, то есть Народного союза, молодой Серхио, который должен был нас сопровождать. Мы уточнили программу. Воспользовавшись советом кубинцев, я предложил сначала провести общую встречу со всеми представителями в Координационном совете, после чего уже встретиться с лидерами наедине.

Как только мы остались один на один с послом, он проводил нас в свою резиденцию. Оказалось, что все в его семье большие любители вокального искусства, поэтому нам пришлось прослушать пластинку с записью кантаты “Санта Мария де Икике” (или что-то в этом роде), посвященной рабочим, расстрелянным в селитровых шахтах в пустыне Атакама. Мы узнали, что это одна из самых жарких точек планеты. Через нее должен был пройти со своим отрядом конкистадор Педро де Вальдивия, чтобы завладеть плодородным Чили. В огненной пустыне Атакама один из воинов, очевидно помутившись рассудком, усомнился, что эти просторы могут быть покорены отрядом из 10 человек (цифры в этой легенде я привожу по памяти). Педро тут же пронзил его своим мечом, а остальным сказал: “Он был прав. 20 человек не могут захватить Чили. А 19 – могут”. Что-то от манер Педро осталось в характере этой страны. Хотя вообще-то Чили считалось самым европейским государством Южной Америки. Здесь чувствовалось практичное немецкое влияние.

Мы вышли прогуляться по Сантьяго. Мне было ужасно холодно. Небо все время оставалось мрачным, а воздух – грязным.

Педро де Вальдивия в своих письмах испанскому королю называет этот уголок райской долиной. Но, как и Софийская равнина, она со всех сторон закрыта горами, которые чуть выше болгарских. И сейчас воздух в этом месте был ядовитее софийского. Я, разумеется, не мог допустить, что однажды Софию выберут для съемок фильма “Дождь над Сантьяго”. Город со столетней историей парламентарной демократии трясся от возбуждения. За два часа на нас обрушились волны двух демонстраций правых. Я наблюдал их словно сквозь дымку кошмарного сна, потому что судороги города совпали с моей собственной лихорадкой. Я поспешил вернуться в гостиницу. У меня не было сил даже удивиться, когда мне сказали, что Анджела Дэвис остановилась в том же отеле.

В гостинице меня поджидал молодой мужчина в пончо. Это был поэт Виктор Хара. Я извинился перед ним, объяснив, что заболел. Он проводил меня до дверей номера и исчез. Я даже не успел сказать ему Asta la vista. В номере я наглотался тетрациклина и всех лекарств, которые отыскались в моей сумке. Меня прошиб пот, но я так и не нашел сил переодеться.

Субботним утром я с трудом спустился на завтрак, да и то только затем, чтобы предупредить Лалю, что не смогу поехать с ним в Центр аграрной реформы. В бутике отеля я купил термометр. Жара у меня не было.

Оказалось, что в нашем “Конкистадоре” проживали и другие болгары – оперные певцы. Сабин Марков предложил мне перекинуться в карты. Что может сделать болгарин, когда на него нахлынет ностальгия? Сварит себе суп из рубца или сыграет партию в карты. Вместо того чтобы спуститься пообедать, я заснул.

К вечеру вернулся Лалю, а с ним и Георгий Андреев. Он рассказал мне о Всемирном конгрессе сторонников мира. Здесь был аргентинский поэт Альфредо Варела, и он настаивал на нашей с ним встрече.

Среди ночи меня разбудил вой полицейской сирены. Я подошел к окну и увидел… звезды. Чилийские южные крупные звезды! Стало светло – значит, я поправлюсь! Завтра буду как новенький!

День и правда выдался солнечный, и мое настроение улучшилось. Весна озаряла сказочные холмы Сантьяго. Холм поменьше, Санта Лючия, с крепостью Педро де Вальдивия, в которой его зарезали взбунтовавшиеся туземцы. И холм повыше – Сан Кристобал, на вершине которого блестела сейчас гигантская белая Мадонна и телевизионная башня.

Я поспешил на заседание Всемирного конгресса сторонников мира. И сразу очутился в объятиях Альфредо. Он подарил мне свой новый сборник стихов и настоял на том, чтобы я сказал пару слов на открытии выставки “Книги мира”.

Дружба – это что-то мистическое. С этим аргентинцем я познакомился в Варшаве одновременно с Анджеем Вайдой и Дином Ридом. До конца своей жизни он вел себя со мною так, словно был моим старшим братом. У него была красивая душа. Но политические иллюзии сделали из него неудачника.

К десяти часам снова собралась патриархальная болгарская колония. Посол Марин Иванов с женой и ребенком, торговый представитель Киряков с женой и ребенком и Стамен Стоичков с личной драмой. Мы погрузились в две машины и отправились в путешествие по дорогам Чили. Я был благодарен, что выздоровел. Но вот кому? За пределами этого чувства начиналась великая тайна. Я знал, что экскурсия была организована ради меня, потому что как политическая личность я был загадочной новостью. Поэт – вот что значилось в моем удостоверении личности. И подозрительные дипломаты принимали это мое амплуа в расчет. Однако подобная трогательная двойственность нервировала и меня и их.

Мы мчались под безоблачной высью сквозь зеленое безумие холмов с эвкалиптовыми рощицами и домов с пестрыми крышами. Через сотню километров перед нами открылся великий океан. Мы остановились в портовом и курортном городке Сан-Антонио. Там продавали рыбу и мидии. Один торговец, завидев нас, вынул из ведра со льдом маленького пингвиненка и спустил его на землю. Он хотел приручить его. Называл пингвина “мой ребеночек” и обращался к нему на “вы”, как это и принято в Чили при разговоре с детьми.

Наконец, проехав еще немного, мы оказались в Исла-Негра, у цели нашего путешествия. Исла-Негра переводится как Черный Остров. Когда-то этот каменистый мыс и правда был оторван от суши. Во время одного из страшных землетрясений, которые тут не редкость, остров соединился с материком. Дети, хотя мы даже не просили их об этом, сразу же повели нас к дому Пабло Неруды. Деревянный забор и ворота с медным колокольчиком. Мы дернули за шнурок – и раздался громкий звон. Нам открыла молоденькая кареглазая девушка. Она сказала, что дона Пабло нет дома, но он скоро будет. И мы можем пройти – но только во двор, не дальше.

Сначала нам показалось, что мы попали в этнографический музей. Но ведь и творчество Пабло похоже на музей. Музей слов. Дом был построен из дерева и камня, очевидно в несколько этапов, без общей концепции. Он должен был напоминать старинную усадьбу. На башне крутился флюгер. В траве стоял надутый от важности старый локомобиль, сияющий медными частями. В окна выглядывали чудаковатые стеклянные статуэтки и бутылки, в которых таились модели парусников и каравелл. Несмотря на первоначальное предупреждение, девушка сама повела нас в дом. В гостиной, окнами выходящей на восток и запад (к суше и океану), на большом старинном круглом столе стояли два блюда с луком и перцем. Это сразу же напомнило мне о “Всеобщей песни” Пабло. И сейчас я дышал той же атмосферой и понимал совершенную композицию хаоса, который мы иногда называем свободой. Во мраке гостиной летали трухлявые деревянные ангелы-хранители – носы старых, не существующих уже кораблей. Они были подвешены за леску к потолку, и создавалось впечатление, что они витают в воздухе. Обстановка подсказывала, что в этой комнате принимают гостей, но девушка настаивала, что дон Пабло пишет именно здесь, а спит наверху, в башне.

Возможно, человек, когда пишет, гостит у самого себя. В соседней комнате располагалась библиотека. Два просевших кресла, покрытых шкурами неизвестных зверей, и закопченный камин заставили меня представить, как зимними вечерами поэт читает тут книги. Снаружи доносится ледяной рев океана, а из очага спорит с ним потрескиванье огня.

Кухня в доме оказалась огромной и современной, достойной великого гастронома, у которого было голодное детство. Наверное, Пабло Неруду частенько упрекали в том, что он, защищая бедных и голодных, сам живет как гранд, потому что где-то он с горькой иронией защищался: неисправимый дурачок-слуга спокойно принимает то, что хозяин публичного дома ездит на дорогой машине, но вот поэту не поздоровится, если он сядет в такой автомобиль. Что тут поделаешь: у зависти своя логика. Сейчас Пабло Неруда – посол в Париже. И это ему к лицу. Он рожден для того, чтобы быть послом. И всегда им был. Послом униженных и оскорбленных в царстве красоты. Чрезвычайным и полномочным послом поэзии…

Я вышел во двор и сел на каменную лавочку среди цветущих кактусов лицом к океану. Это было счастливо-грустное мгновение.

Откуда-то появился светлый парень (наверное, супруг девушки) и довольно грубо сказал, что нам следует немедленно покинуть дом.

Было 14 часов. И все заявили, что проголодались. Мы пошли в сельский трактир “Санта Елена”. Там нам предложили рыбный суп – коктейль из всех даров океана: мидий, осьминогов, крабов, морских ежей и водорослей в темном бульоне. Я никогда не ел ничего более отвратительного, чем этот суп, но красное вино “Казалиеро дель диаболо”, иначе говоря “Домик дьявола”, было безупречно.

После обеда мы решили возвращаться другой дорогой. Пересекли, не останавливаясь, богатый курорт Альгарробо, и на горизонте показался город Винья-дель-Мар – чистый и современный. Красивая женщина ждала кого-то под красивыми цветочными часами. Но не нас. Только один мост отделял Винья-дель-Мар от Вальпараисо, города тихоокеанских пиратов.

 
Дыхание сумасшедшего порта
исходит от Вальпараисо.
Дыхание теней, звезды,
луны чешуйки
и хвоста морены.
 

(П. Неруда)

Несмотря на то что город много раз разрушали землетрясения, его дома сохранили свой старинный колониальный стиль. Дивные таверны и часовни! В тавернах светятся глаза морских волков, а в часовнях – свечи, зажженные в память тех, кого поглотили вода и земля. Пристань кишит торговцами. Я сразу вообразил, как они, когда ты сходишь на берег, предлагают тебе пончо, а если ты их отталкиваешь – рыдающую гитару. Но мне ничего подобного не предложили. Поэтому на память я украл немного безумия. Безумия.

В Сантьяго мы вернулись затемно. И встали в огромной пробке. Вроде бы из-за воскресной мессы кардинала.

В “Конкистадоре” я выпил кружку пива с огромными океанскими креветками и поднялся в номер, не зажигая причудливой лампады.

Боже мой, запахло концом. И почему этот роман заканчивается как путевые заметки? Внешняя жизнь человека – это путевые заметки. Внутренняя – это молитва…

Я долго смотрел на окна домов напротив. Женщины убирались в своих гнездах. Вытирали пыль. Смотрелись в зеркала. Я видел, как возвращаются их мужья. Как бросают свои пальто. А женщины бросаются им в объятья. Гладят по волосам. И задергивают шторы…

•

Новая неделя началась со встречи в ЦК Чилийской компартии. Во дворце Аламеда! Несмотря на напряжение в стране, никакой охраны не было. Я даже привратника не заметил. Нас встретил Хосе Арсе. Немного погодя к нам присоединился и Володя Тейтельбойм – второй по рангу и популярности чилийский коммунист. Я знал его как писателя и ожидал интересного разговора, но нас сразу же пригласили к Луису Корвалану. Я уже был знаком с этим невысоким мужчиной с благородным одухотворенным лицом и тронутыми сединой усами и прической. Такого же цвета был и его изящный костюм-тройка. Разумеется, никто не мог бы соперничать по элегантности с президентом Альенде. Но у ставшего уже легендой Корвалана было нечто, что очень редко встречалось во внешности партийных вождей и героев. Это “нечто” я бы назвал природной утонченностью с несколькими каплями грусти – и без единой капли озлобленности. С портретов героев истории, даже когда они украшены париками вельмож, на нас так часто смотрят безумие фанатика, маниакальное самодовольство и брутальная жестокость, что, возможно, в случае с Корваланом самое сильное впечатление производило именно отсутствие этих черт. Чувство истории овладело мной. Моя душа задыхалась.

После традиционных приветствий Луис Корвалан стал анализировать ситуацию в Чили. И начал он с экономических проблем:

– Мы обеспечили каждого ребенка бесплатным стаканом молока, но это превращается в дешевую пропаганду, когда с прилавков исчезает обыкновенная сельхозпродукция… Большая часть индустриального оборудования устарела. Инфраструктура не выдерживает критики. Нам не хватает транспорта, а то, что есть, умышленно повреждено владельцами грузовых машин и такси.