Текст книги "Ты следующий"

Внутри Яйца витают боги любви. (По-моему, их семь, притом что один из них – бог уже забытой нами любви. Любовь в Яйце напоминает силу, которая разделяет и связывает элементы в таблице Менделеева, или же звуки, которые тянутся друг к другу в произведениях Моцарта.)

Супруги Уран и Гея – земное и небесное начала всех вещей, противоположности – являются первыми владетелями Вселенной.

Среди их многочисленных детей есть группа титанов, принесших с собой самую преступную в мире страсть – властолюбие. Они посягают на главную роль, стремятся (отсюда и их имя – титаны) к вершине небесной иерархии. Они свергают с трона своего отца (какой великолепный источник фрейдистских толкований!), и титан Кронос объявляет себя верховным властителем. Но тут начинает действовать “закон вселенского возмездия”. Сбываются предсказания: титаны повержены своими же детьми, олимпийцами, и новый верховный бог Зевс водворяет их в подземный концлагерь под вулканом Этна. Отныне они обречены ковать его молнии – или свою погибель.

3. У Зевса – этого “развратного тирана”, этого грязного тоталитариста – есть один любимый сыночек, рожденный для радости, веселья, удовольствий… и СЧАСТЬЯ (!) – Дионис.

Первая дама Гера, взбесившись от ревности, поскольку этот ребенок не от нее, выпускает титанов из их сицилианского заточения и приказывает им убить ужасное дитя.

Дионис играет в свои игрушки, когда титаны начинают преследовать его. И он убегает от них в зеркало. Теряется в себе. Прячется в теории отражения, превращается в различных существ. И когда он становится Тельцом (мой знак зодиака), преследователи хватают его, разрывают на куски и съедают.

Разъяренный Зевс испепеляет титанов молниями, выкованными ими же самими. На земле остается тлеть лишь серебристый пепел.

Верховный Бог зашивает в свое бедро нетронутое сердце Диониса, чтобы его сын мог родиться вновь, и тем самым узаконивает перерождение души.

А из пепла титанов самозарождается наше (второе) человечество. Так что оно обречено нести в себе двойственность: и светлый уголек Диониса, и первородный грех – страсть титанов – стремление к власти.

Мы хотим быть титанами, но являемся лишь их завистливым пеплом, смешанным с эдиповым комплексом.

4. Волшебник и прорицатель Орфей разрабатывает технологии по превращению Счастья из мифа в реальность. Но как может милейший Орфей осуществить задуманное, если он и сам лишь миф? Как ему превратить себя в действительность?

(Следуя его примеру, античные искатели Счастливого Общества обращаются к прошлому: ведь именно там должно быть скрыто искомое.

Утопия, то есть будущее как место Счастья, завладело европейскими мыслителями значительно позже. Только сейчас некоторые из них поняли, что миф и утопия – это одно и то же прекрасное ничто, отраженное в двух разных зеркалах.)

Одной из технологий Орфея были мистерии: игра – естественное искусство – религиозно-политический театр. Тайный смысл открывается лишь посвященным. Внешнее приобщение и безумие достаются простолюдинам. В невидимом храме мистерий в ход идут все опьяняющие средства: секс, искусство, наркотики, алкоголь… Сначала опиум становится религией, а потом религия становится опиумом.

Эта технология берется за образец всех последующих религиозных сборищ, политических собраний, демонстраций и митингов. Все революции будут опираться на тайные общества и клятвы, пока не выльются во всеобщий и чаще всего кровавый театр. И Маркс, и Ленин, и Сталин успешно заимствуют этот механизм тайного, которое знает и руководит, и внешнего, которое слепо верит, действует и терпит.

Другой технологией достижения Счастья является отказ от земной, то есть политической, власти. Орфей тоже царь (ловец душ). Орфические круги отказываются от земной власти ради божественной свободы.

Коммунистическая доктрина объявляет конечной целью ликвидацию государства (а значит, и власти) и замену его Свободным Счастливым Обществом – самоуправляющимся, подчиняющимся законам красоты. Эта цель оказывается настолько “конечной”, что ничто и никогда не указывает на возможность ее осуществления. Наоборот, и тайный и явный ленинизм всегда твердил, будто самым важным вопросом революции является вопрос власти. Причем власти диктаторской.

Отказавшись в момент скорби от сексуальных оргий, Орфей нанес политическую обиду Дионису. Вместо того чтобы спуститься к народу, он спустился в подземное царство на поиски Эвридики. Вакханки разорвали его – так же, как титаны разорвали самого Диониса, так же, как Прометея постоянно разрывал на куски орел… Так возник образец гибели последующих поколений идеалистов.

О расчлененном теле Орфея позаботился Аполлон (его тайный отец). Он предал его сожжению, а урну поставил на вершину Родопских гор, где она встречает солнце. Голову Орфея вместе с его лирой унесла река Хеброс (Марица). Потом их приняли эгейские волны – в том месте, где проплывал знаменитый корабль “Арго”. Голова Орфея, создателя дельфийского святилища, продолжала петь и предсказывать будущее. Наконец она достигла острова Лемнос, со скалистого берега которого до сих пор пьянит и напутствует моряков, искателей Счастливого Общества, своим пением.

5. Античный коммунизм – это не просто некий призрак, странствующий между отчаянием и надеждой. Это духовный аристократ, считающий, что он может реализовать себя в тесном кругу посвященных. Таков был и пифагорейский союз. В период расцвета он объединял приблизительно 600 человек, мужчин и женщин. Всю свою собственность посвященные приносили в коммуну, но могли вернуть ее себе, если решали покинуть общество. Члены союза ничто не называли своим. Жили они весьма гигиенично и красиво. Ходили в одинаковых белых одеждах. Следовали общей программе личного самоусовершенствования. Занимались музыкой, спортом, наукой, творчеством… Но не трудом (ибо считали, что труд – это ведущее к отупению принуждение, а творчество – заставляющая нас расти свобода). У них не было политических целей, хотя члены союза и обвинялись в заговоре против демократии. И однажды ночью возмущенные граждане часть их перерезали, а часть – изгнали (заметьте, это были те же самые “граждане”, которые три дня пировали на государственном обеде, когда Пифагор открыл свою известную теорему).

6. Опасную эстафету принял Платон. Его коммуна мудрецов в садах Академа была еще более немногочисленна и замкнута. Платон, мечтающий отдать бразды правления “идеальным государством” в руки философов, сделал попытку построить такое государство на Сицилии. Некоторое время граждане терпели сей “исторический эксперимент”, но потом свергли философа, как следует побили его и продали в рабство. Однако ученики выкупили учителя, благодаря чему Платон не был расчленен, казнен, съеден и пр.

Аристократ Аристофан в нескольких комедиях высмеял античные коммунистические воззрения, что свидетельствует о том, что эти взгляды были достаточно распространены. Но в массы рабов эта зараза не проникла.

Многим позже, усилиями неоплатоников, большинство которых были отцами церкви (патристами), орфизм и пифагорейство вольются в христианскую мистику или вернутся в великое древнеегипетское таинство. И только тогда коммуна станет мечтою рабов, униженных и оскорбленных трудяг. Так начнется новая эра ее исторического бытия.

7. Маркс не удостоил античных коммунистов ничем, кроме презрительного снисхождения, – по причине их безразличия к рабству (подобное безразличие проявлял даже Эзоп, но это другая обширная тема). Кумиром Маркса был фракийский гладиатор Спартак, а не фракийский волшебник Орфей. Но почему же философ-революционер спокойно закрывает глаза на наличие лагерей рабов на острове Утопия? Почему позже Ленин на деле осуществит идею таких лагерей? Вероятно, марксисты-ленинисты не могут простить идеализм античных коммунистов и их борьбу с материализмом. Имеет ли смысл эта идейная борьба, раз главные материалисты игнорировали материальные потребности человека и непрестанно перекраивали реальность во имя своих великих идей? Античные коммунисты принимали бога или божественное начало, потому что он (или оно) давал (о) им формулу свободы и собственности. Они не были просто набожными. Они знали, что Бог существует по необходимости. Бог – это то необъяснимое число (как π = 3,14), без которого их задачи не имеют решения. Для них движущей силой была любовь. Для научного коммунизма движущей силой была классовая ненависть.

Борясь против фетишей, великий Карл Маркс тем не менее допускает превращение в фетиш труда – как воспитателя, целителя и даже чудотворца, сделавшего из обезьяны человека. Это заблуждение не было бы фатальным, если бы не превратилось в алиби насилия в трудовых и воспитательных колониях.

Будучи мифом, а не утопией, античный коммунизм представляет собой благородную веру в корни, в первоисточники человека. Таким был и гуманистический заряд Ренессанса. (Возрождение в античности или античность в возрождении?! Интересно, разрешил бы нам Марсилио Фичино заменить термин “возрождение” на “перерождение”?)

Античные коммунисты кажутся мне отцами своих идей. А мы являемся детворой, которую вовсе не ожидали наши идейные родители.

•

Пока я “изучал жизнь”, да и потом, когда жизнь изучала меня, на встречах с руководителями партии я часто играл в одну опасную игру. Большинство из них пытались похлопать меня по спине, показать, что мне верят, доказать, что у меня все же сердце коммуниста, и тогда я неожиданно задавал им вопрос: а что такое коммунизм? Откуда происходит это слово? В результате почти всегда руководитель начинал смеяться:

– Эх, поэт, поэт! Опять шутить изволишь? Как ты можешь не знать основы нашего идеала?..

Но пока они смеялись, до них доходило, что вразумительного ответа они дать не в состоянии. Тогда вожди начинали нервничать, пытались вспомнить хоть что-нибудь из того, чему их учили в Высшей партийной школе. Обычно все начинали так:

– Коммунизм – это власть… пролетариата, трудового народа… А вообще, с этой темой не шутят. Слышишь?

А я, который поначалу и вправду шутил, впадал в ступор. Господи! Неужели люди, которые стоят во главе коммунистической партии, не знают, что такое коммунизм?! А я, который с трудом руководит самим собой, знаю?

При приеме в партию каждому будущему коммунисту полагалось в письменной форме изложить мотивы своего решения. В таком подходе крылось некое коварство. Ты был просто вынужден сочинять глупости, превращая веру (если она у тебя была) в бесстыдные политические шаблоны и скрывая истину.

Когда система рухнула, первое, от чего отказалась партия, было само слово “коммунизм”. А что же стало с мотивами миллиона ее членов, в лексике которых этот термин был обязательным? Все, кто публично признался в том, что их настоящим мотивом был карьерный рост, получили прощение. Карьера была их представлением о счастье. Что ж, ничто человеческое им не чуждо.

Может, антикоммунисты знали лучше, что есть коммунизм?

Коммунизм и счастливое общество оказались такими же иллюзорными, как и само счастье. Но разве человек откажется от его поисков?

Научно спланированный идеал материалистов остался призраком. А предсказанное в призрачных “Центуриях” “шарлатаном” Нострадамусом сбылось:

 
Грифон будет править Восточной Европой,
Где белых и красных пьянят грабежи.
Весь Север глядится в духовную пропасть,
Второй Вавилон любит ритмы машин[53]53
  Перевод В. Бурбело и Е. Соломарской.


[Закрыть].
 

(Существуют серьезные предположения, что Нострадамус написал свои предсказания как ответ несчастному Томасу Мору.)

•

“Хозяйка”, которая исчезла на какое-то время, появилась снова. Расчистила дорожку на заснеженном дворе, подмела в зале и занялась готовкой. Не глядя мне в глаза, она сообщила, что “вечером у нас будет гость”. Я знал, что это означает, и заранее закрылся в комнате. В темноте двора я видел лишь фары двух машин. В доме раздавался шум, издаваемый человеческими существами. Все было слышно удивительно отчетливо: звон вилок и ножей… и даже то, как наполняли стаканы. Но гости попались неразговорчивые. И все же в какой-то момент до моих ушей долетел строгий менторский голос:

– Говорят, у вас тут живет один, за что-то сосланный?

– Да. Провинившийся писатель.

– Позовите его. Пусть с нами поужинает!

Лестница заскрипела, и шофер безошибочно постучал в мою дверь. Он, мол, увидел под ней полоску света.

– Товарищ, спуститесь вниз. Товарищ Тодоров приглашает.

Я спустился. Компания оказалась маленькой и мрачной.

Гость – жилистый мужчина с чересчур длинными волосами – одновременно напоминал персонажей с фотографии времен студенчества моего отца, который как-то снялся с анархистами, и учителя музыки, в давние годы дирижировавшего нашим гимназическим хором.

– Садись, товарищ! – сказал странный гость. – Ничего страшного! Все наладится даже быстрее, чем тебе кажется.

Я засмущался, не зная, что ответить. Остальные молча ужинали. Пили за столом мало и без тостов. Только под конец трапезы гость снова обратился ко мне все тем же ледяным дружелюбным тоном:

– За что они тебя сослали?

Я знал, что не могу ответить на этот вопрос. Сказать, что я отправлен “изучать жизнь”, означало бы посмеяться над собой.

– Думаю, меня оклеветали. Просто так. За несколько стихов против Сталина.

Длинноволосый вздрогнул и сардонически рассмеялся. Остальные молча переглянулись. Шофер подмигнул мне. Шеф поднялся, и все тоже засобирались.

Так, в первый и последний раз, я встретился с партизанским героем Горуней. Немного погодя до меня дошли слухи, что он покончил жизнь самоубийством, когда его задержали за попытку организации промаоистского переворота. По крайней мере, говорили именно так.

Следующие гости были мне знакомы получше. Любчо Васильев и Димитр Бакалов приехали растревоженные. Они говорили со мной как с тяжело больным. От них я узнал, что мое стихотворение “Спиртоварня” вышло 30 января в газете “Литературен фронт”. Но прежде чем я успел обрадоваться, мне сообщили, что оно было встречено очень холодно. Венелин Коцев, идеологический секретарь ЦК, на нескольких “собраниях с активом” повторял: “Мы отправили его изучать жизнь, а он заперся в спиртоварне и изучает ее”.

– Погоди, не печатай пока такие стихи, – робко советовали мне посетители. – Вот все уляжется, и уж тогда…

– Мы в окружном комитете решили выплатить тебе небольшой гонорар. Чтобы ты написал что-нибудь в нашем духе…

Они оставили конверт на столе. Сумма и правда была небольшой, некруглой, и мелкие банкноты свидетельствовали о том, что ее собирали всем миром. Мне хотелось закричать от незнакомого болезненного чувства. Такую же боль испытывает окоченевшее тело, когда его согревают. Но я уже потратил часть неприкосновенного запаса на один билет до Софии. Поэтому взял “гонорар”.

•

Дора приехала еще до наступления весны. Приехала не на свидание. Она привезла мысль о завтрашнем дне и осталась со мной. Мы пытались жить так, будто судьба исполняла наши желания. Не знаю, как выглядела со стороны эта отчаянная гордость. Ее могли толковать как заблагорассудится. На праздник кукеров[54]54
  Кукер – в мифологии южных славян олицетворение плодородия. В Болгарии до сих пор на масленицу по селам ходят мужчины в одежде из овечьих или козьих шкур, вывернутых наизнанку, в рогатых раскрашенных масках и с большими деревянными фаллосами.


[Закрыть] мы поехали в соседнее село. Радовались и смеялись как дети. Возможно, именно эти фракийские мифические существа прогнали зло и очистили наши души.

Из Хисаря – дома отдыха писателей – приехали навестить нас Камен Калчев, Мария Столарова, Колю Русев с Люли и Йордан Радичков с Сузи. Было что-то благородное и счастливое в их визите. Они не любопытствовали. Не выражали сочувствия. Как будто все было по-прежнему. Только добрый Камен (председатель Союза писателей после Караславова) точно хотел меня подбодрить. Достаточно неловко он сообщил мне, что на недавней встрече Тодор Живков спросил его, как я поживаю.

– Я?!

– Да. Да, ты. Представь себе. Главный тобой интересуется.

– И что ты ему сказал?

– Сказал, что у тебя все хорошо.

– Как хорошо?! Ты разве не понимаешь, в каком безвыходном положении я нахожусь?

Камен смутился и обиделся:

– Постой, постой! А что, по-твоему, я должен был ему сказать? Партия же хочет, чтобы у нас все было хорошо, а не плохо… Когда я сказал, что у тебя все нормально, я тебя защитил… Если бы я сказал, что у тебя не все в порядке, это бы означало, что ты что-то делаешь не так.

– В чем меня и продолжают обвинять.

– Вот именно.

– Камен, прости меня. Наверное, ты прав. Спасибо тебе.

Камен Калчев был сердечным, но немного наивным человеком. Мы оставались с ним добрыми друзьями и в трудные и в радостные моменты до самого конца его жизни. Он завещал кремировать его, а прах развеять над родным селом. Я присутствовал при исполнении завещания. Дул сильный ветер, и пилоты вертолета отказались брать нас с собой в кабину. Они сами поднялись в воздух и развеяли прах из урны. Может, ураган перенес хотя бы его маленькую частичку за горную цепь? Там находилось мое село Баня Карловской области. В нем я жил, оставаясь ничтожной частичкой пепла титанов…

Спустя годы Дано Радичков отправился в эти места с одним членом политбюро. Они охотились на фазанов (которыми были полны кусты над Стрямой). За деревьями виднелся дом Вагаровых.

– Смотри-ка, Данчо, – сказал этот тип. – Какое прелестное место. Какой красивый дом. Мы отправили сюда Левчева, чтобы он писал в тишине, а он все перевернул с ног на голову и чуть ли не обвинил нас в том, что мы сослали его, как заключенного!..

Боже мой, люди, которые с таким беспричинным ожесточением затолкали меня в изолятор, оказывается, мне же и завидовали – и это после всего, что мне довелось пережить! Чему было завидовать? Тому, что я выжил? Тому, что мог бы прослыть героем, как поступили бы они на моем месте? Я не был героем и даже не собирался им становиться. На фоне человеческого страдания, с которым мне довелось соприкоснуться, я могу назвать себя счастливчиком. Так что эти бывшие товарищи и настоящие господа имеют полное право завидовать мне. Но чтобы я согласился стать таким, как они, – нет, этого не произойдет.

В ту весну меня навестили и Начо Крыстев и Димитр Киров. Мы соревновались в стрельбе из спортивного лука. Митко оказался невероятным стрелком. Под конец он выпустил свою главную стрелу: пригласил меня открыть “несколькими словами” или стихами его первую выставку. Возможно, так он протягивал мне руку помощи. Я загорелся. Но ничего не вышло. Все тот же ответственный охотник на фазанов запретил Митко совершать политические глупости.

В один прекрасный день перед домом остановился и засигналил серо-синий “вартбург”. Из него вышли Вытю Раковский, Любен Дилов и Константин Павлов.

– Ну-ка показывай свою спиртоварню, алкоголик несчастный! – поприветствовал меня Коста.

Такая экскурсия стала ритуалом для всех моих гостей. Цыганенок Амед был очень доволен мной и моими друзьями. Грязную банку заменили несколько пестрых стаканов из троянской керамики. Ракия двойной перегонки быстро развязывала языки, и Амед с открытым ртом слушал, какие приключения происходят в Софии, как меняются главные и неглавные редакторы, как крепнет идеологический фронт.

Коста был уволен из “Литфронта” и собирался идти работать в издательство “Болгарский писатель”. Перед уходом он долго убеждал всех, что “вартбург” – это дерьмо. Но ему нужно к нему привыкнуть, потому что у него, мол, предчувствие, что скоро он тоже обзаведется такой машиной. Это предчувствие тут же начало сбываться. Вытю, возможно под воздействием паров ракии, вручил ключи Косте, чтобы тот начал привыкать и порулил. Коста тут же завел автомобиль. “Вартбург” затрясся, задымил и заревел.

– Тормоз, Коста! Сними машину с ручника! – кричал Вытю и в ужасе бежал за своей машиной.

Так они и скрылись за горизонтом, оставив меня в неведении, удалось ли им справиться с тормозами.

Чаще всего меня навещал Данко Акабалиев. Тогда он участвовал в строительстве большого насыпного водохранилища Домлен в местах, где когда-то обитали самые страшные анархисты. Ему было не по пути, но он все-таки приезжал – ближе к вечеру. Привозил рыбу или кулек зимних яблок и чуть-чуть покоя… Его-то мне и не хватало. Потому что “гости” приезжали и уезжали. А я оставался – в страшной неизвестности. Я не был ни гостем, ни хозяином. Никто не говорил мне, сколько еще ждать. Если бы не эта неизвестность, я бы и вправду жил счастливо в этом доме.

Отстранившийся от всего и близкий к закату, я и сейчас порой сворачиваю с дороги и еду хоть одним глазком глянуть на эту обитель. И вхожу в гости к самому себе. Я знаю, что провел тут самые плодотворные годы своей жизни.

•

Как-то теплым апрельским вечером под нашими окнами засигналила “Волга” окружного комитета. Бакалов так устал, что отказался подняться ко мне наверх. Он только поразмялся у машины и сообщил, что послезавтра за мной приедут, чтобы отвезти на митинг в соседнее село Войнягово. Там, где некогда учительствовал Васил Левеки, должны были открыть новую школу. В сущности, она давно уже работала, но торжественного освящения пока не было. Я напомнил ему, что со мной мои жена и сын. Он отмахнулся: мол, и для них место на площади найдется.

Я подумал, что друзья просто захотели внести в мой быт немного разнообразия, угостить меня крохами социальной жизни. Но вскоре я убедился, что этот пасьянс раскладывали другие, более могущественные силы.

Наутро над полем поднялось длинное облако пыли, как будто горел дерн. Служебные автомобили со всего округа стекались к месту митинга. Начальство хотело засветиться, потому что разнесся слух, будто действо почтит своим присутствием сам Тодор Живков. Вот уже добрый десяток лет этот загадочный человек запускал и останавливал мельницу кадров, но по-прежнему походил на новичка. От него можно было ожидать чего угодно.

На площади мы смешались с толпой. Дора крепко сжимала руку Владко, чтобы его не потерять. А я пытался ухватиться за мысль, которая от меня ускользала. Вдруг кто-то подергал меня за ухо. Это оказался генерал Грыбчев:

– Парень! Ты чего это?! Что ты натворил?! Знаешь, если бы твой отец был жив, он бы тебя застрелил!

И я еще раз убедился в том, что он совсем не знал моего отца. А генерал продолжал угрожать:

– Если ты не образумишься, я сам это сделаю.

Не знаю, откуда взялись у меня силы улыбнуться:

– Подожди. Сначала зачитай приговор – за что ты собрался меня застрелить?

– Что это за “спиртоварни”, которые ты воспеваешь?

Вдруг за моей спиной зазвучал мужественный баритональный бас:

– Митко, а ты сам-то читал то, о чем говоришь?

Генерал удивился даже больше моего, потому что оказалось, что голос принадлежал первому секретарю OK БКП Стояну Стоянову. Его называли бай Стоян, хотя он и был достаточно молод для такого прозвища. Знакомы мы не были. И я впервые видел его вблизи. Высокий и стройный, он излучал силу и спокойствие. Идеальный кандидат на роль шерифа в каком-нибудь вестерне.

– Ты что же, защищаешь его?! – осадил Стоянова Грыбчев.

– Да! – спокойно ответил мой неожиданный покровитель.

Генерал засмеялся. Потом задумался. А потом строго приказал мне:

– Оставайся на месте! Сейчас я вернусь. Не заставляй меня разыскивать тебя в этой толчее!

Он действительно скоро вернулся и сообщил, вернее, даже приказал:

– После митинга пойдешь на обед в старую школу!

– Я не смогу.

– Это еще почему?!

– Я тут с женой и ребенком. Я не могу оставить их одних. Как они вернутся пешком через поле?

Генерал глубоко вздохнул и отрезал:

– Значит, пойдете вместе.

Старые школы Болгарии уходили в прошлое. Некоторые из них, те, что посимпатичнее, становились музеями. Там размещали местные реликвии. В тех, что поменьше, селили проезжих либо переоборудовали их в склад или овощную базу. Нет ничего печальнее бывших школ. Что с ними ни делай, они все равно напоминают родителей, брошенных своими детьми. Может, поэтому их так часто разрушали. Из милосердия. Старая школа Войнягова еще не знала, какая судьба ей уготована. Но ей вроде бы было все равно. После бесчисленных ремонтов и переделок школа продолжала настаивать на том, что помнит Дьякона Левского. И эта миссия сторожа истории ее устраивала.

Стол в коридоре оказался узким, длинным, деревенским, настоящим. Домашнее белое вино было из района Михилци – настоящий карловский мускат. Барашек, запеченный в глиняной печи, благоухал забытыми травами. Ребенок почувствовал, что никогда не ел ничего более настоящего. А мы – что, вероятно, больше и не поедим. Хозяева, прислонившиеся к облезлым стенам, тоже были настоящими, как царапины на парте. Эти “старые крестьяне” были частью своей старой школы. Иногда торжественно, а иногда – вовсе нет являлись миру “новые крестьяне”: работники сельского хозяйства, чудо-дети будущих агропромышленных комплексов. А эти загорелые под гневным солнцем люди были Болгарией, которая уходила.

“Новые” подняли несколько тостов. Тамадой был Георгий Караманев. Он сидел рядом с Тодором Живковым на другом конце длинного стола. Так что я мог наблюдать, как руководство округа делает свое дело: пользуясь случаем, согласовывает спорные вопросы, обрабатывает высокое начальство, раскручивая его на новые проекты, разгоняет сгустившееся тучи.

Вдруг я получил записку: “Готовься, я дам тебе слово, чтобы ты прочел какое-нибудь стихотворение. Г.К.”. У меня не было времени на подготовку. Я встал и сказал:

– Я хотел бы прочитать вам свое последнее стихотворение “Спиртоварня”. – Я видел, как генерал Грыбчев и еще несколько человек скорчили ужасную гримасу. – Я не знаю его наизусть, поэтому прочитаю лишь то, что помню…

И я продекламировал самое идейное и самое трогательное из своих стихотворений. Живков слушал внимательно, не глядя на меня, а я посматривал на стариков. Они были удивлены. Наверное, с тех пор, как они здесь учились и зубрили “Отечество любезное” или “Жив еще, жив он”, с поэзией им сталкиваться не приходилось. Поэтому я не предполагал, что она их взволнует. Но произошло именно это. У некоторых из глаз катились слезы. Это был не успех. Это было одно из тех мгновений, по которым можно судить, что ты живешь не зря.

Почти сразу после меня Живков произнес тост. Поприветствовал старую гвардию села. Пожелал успехов молодым. Сказал, что ЦК полностью доверяет окружному и местному начальству и т. д. В конце же отошел от традиционной схемы и произнес:

– Тут мы с вами услышали стихотворение одного молодого поэта, который живет среди вас и успешно черпает вдохновение в делах трудового народа. Я приветствую и его, и всю его семью.

Пока я осознал, что именно произошло, Живков со свитой уже исчез. И все поспешили разойтись по своим судьбам. Над черной дорогой снова поднялось облако – Призрак, который продолжал интересоваться мной. Наверное, я бы еще долго сидел недвижно в коридоре старой школы, если бы не мои друзья, которые подхватили нас вместе с оставшимися нераспечатанными бутылками и повели в дом рядом со Стрямой. Там началась попойка с объятиями и песнями. Я слышал только одно: “Ты спасен! Ты спасен!” Все наперегонки рассказывали мне то, что прежде скрывали. Выяснилось, что в конце каждой недели ЦК запрашивал сведения обо мне – как я себя веду, что болтаю, что пишу. Кафкианский абсурд. Хорошо, что я напился. Впервые с тех пор, как оказался здесь.

На следующее утро я проснулся свободным. Я мог вернуться домой, мог делать все, что вздумается. Мог попасть куда угодно – но только не в себя прошлого. Что-то произошло у меня внутри. Какой-то огромный болид проделал мертвый кратер в моей душе. И я вдруг почувствовал, что не спешу, что не знаю, чем именно займусь. И, вместо того чтобы тут же понестись в Софию, я остался в доме уединения. Мне было жалко расставаться со всем этим. С грациозной лаской, с Амедом. Что они будут без меня делать?

Не прошло и трех дней с момента моего спасения, как перед домом остановились мои последние “гости”. Из “мерседеса”, блестевшего как кристалл турмалина, вышли незнакомые мужчины и женщины. Шофер с интеллигентным лицом, изысканно одетый, вошел в дом как разведчик, пока вся компания осматривалась во дворе. Я встретил его на лестнице босиком, в джинсах.

– Ведь это вы Левчев, правильно? – хитро улыбнулся он. – Не удивляйтесь. Вас приехал проведать товарищ Венелин Коцев. Вы можете обуться…

“Гости” осмотрели дом с надменным любопытством.

– А вы живете как в раю! – иронично заметила одна из дам.

– Пойдемте, я покажу вам спиртоварню, – нарочно подначил я Венелина Коцева.

И дал ему попробовать первача. Мы были вдвоем. И смотрели друг на друга испытующе. Коцев покраснел. Наверное, от крепкой ракии.

– Ну, можно, конечно, и о спиртоварнях писать, но не только же о них…

Я улыбнулся:

– Разумеется, но вам должно быть известно, что я это место не выбирал.

– Да, я знаю… Но я знаю также, что мы станем друзьями.

(Когда Венко сняли с поста, назвали его авантюристом, раздавили, вот тогда мы подружились по-настоящему.)

– Человек предполагает, а Бог располагает.

– Я приехал взять тебя на праздник роз. Собирайтесь. Всей семьей. Машина вернется за вами. Там мы и продолжим наш разговор.

А праздник роз был потрясающим зрелищем. Высоких гостей – министров, послов, деятелей культуры – сажали в маленькие расписные тележки, украшенные венками из роз, колокольчиками, корзинами с фруктами и бутылками. Затем вереница повозок в сопровождении музыкантов отправилась к розовым садам и новым горизонтам. Мне надо было осознать, что моя жизнь становится розовой. Но я не люблю этот цвет. Да и он меня не жалует.