Текст книги "Ты следующий"

Я удивлялся и до сих пор удивляюсь тому, что это яростное письмо Джери не породило во мне ненависть. Разве что печаль?

Тогда, 9 апреля 1974 года, мне казалось, что Джери хочет получить ответ. И я тоже написал письмо. И даже подписал конверт. Но в последний момент решил, что мне следует сообщить об этом шаге в ЦК, чтобы потом у меня не было неприятностей. Я попросил встречи у Тодора Живкова. Мне сказали, что меня уже ждут.

Тодор Живков встретил меня очень сдержанно, как будто его предупредила интуиция. Когда я спросил, знает ли он о письме Георгия Маркова, он лишь кивнул. А когда я сказал, что уже написал ответ, коротко бросил:

– Не надо ему отвечать!

– Почему?

– Они хотят вовлечь тебя в дискуссию. Хотят, чтобы этот случай получил огласку. Не отвечай!

Вернувшись в Национальный совет Отечественного фронта, я рухнул на стул – и вдруг заметил, что на письменном столе уже нет конверта с моим ответом. Я вызвал секретаршу:

– Где письмо, которое здесь лежало?!

– А я его отправила, – с невинным видом ответила та.

Я не хочу описывать несколько последующих сцен. Неужели письмо и правда было отправлено? А получено ли? Мне не дано было этого узнать. Возможно, оно лежит сейчас в тайных архивах тайной истории, для которой наша человеческая смерть не имеет ровным счетом никакого значения.

Годы пролетали так быстро, что мы не в силах были обуздать их. И вот уже на меня обрушилось известие о смерти Джери. Я долго не мог осознать случившееся. И впервые испытал чувство уязвленности, огорчения и обиды на него. Как он мог вот так исчезнуть и положить всему конец?! Я жил со странной уверенностью, что мы еще непременно встретимся. Моя фантазия сочиняла самые разные сценарии этой будущей встречи. Но все они походили на пьесу, которую мы намеревались разыграть перед горящим камином в “Рабисе”. Я чувствовал себя коварно ограбленным. С этого момента вся ложь и все обманы будут только беспрепятственно множиться. Все тайны канут в Лету. Да, слово “коварство” – самое точное определение для того, что нам известно и неизвестно, что рассказывается и не рассказывается о кончине Георгия Маркова.

7 сентября 1978 года вечером на мосту Ватерлоо (!) таинственный человек в темных очках ранит писателя Георгия Маркова отравленной пулей, выпущенной из зонтика… Зонтик! Это предмет, который Джери постоянно держал при себе (не столько ради элегантности, сколько для того, чтобы беречь свое драгоценное здоровье), – и вдруг он выстрелил!

Даже английская домохозяйка могла бы сказать: я не верю в версию о стреляющем зонте. Что это за болгары, которые и обычный-то зонтик не могут изготовить, а тут вдруг придумывают такой сложный механизм, находят неизвестный яд рицин и отливают пулю из платинового сплава? И для чего? Чтобы убить какого-то своего диссидента? Так в Лондоне за пять гиней можно отыскать бродягу, который сделает то же самое, используя обыкновенный кирпич.

У меня же не было права отбросить версию убийства из стреляющего зонтика только потому, что она выглядела сумасшедшей, трудоемкой и дорогой. К фантазии тайных служб вряд ли применимы здравые человеческие соображения. И я поймал себя на мысли, что начал нечто вроде собственного расследования.

Прошло совсем немного времени со дня трагической гибели Джери, а я уже отправился в Лондон с “частным визитом”. Мне надо было увидеться (и я увиделся!) с Генри Муром. Естественно, мы встретились и с Петром Увалиевым. По традиции, мы много болтали. Вечером остроумный и веселый аристократ повел меня в достаточно дорогой ресторан в его районе. С нами был и живший тогда в Лондоне Саша Бешков. Прежде чем отпить первый глоток вина, я задал мучивший меня вопрос:

– Пьер, кто убил Джери Маркова?

Увалиев глубоко вздохнул и стрельнул в меня своим лазерным взглядом.

– Джери сам себя убил! – был его ответ.

Я невежливо рассмеялся:

– Дорогой Пьер, я был одним из самых близких друзей Джери. Я отлично его знаю. Если есть невозможная версия его смерти, так это как раз версия о самоубийстве. Знаешь, какую зверскую жажду жизни подарил ему туберкулез?

– Почему ты понимаешь меня буквально? Я не утверждаю, что он физически покончил с собой. Что он сам выпил яд или выстрелил в себя из своего же зонтика. Совсем нет. Я думаю, что все его поведение в этой стране было самоубийством. Он сочинял свою жизнь, как роман. А человек, который сочиняет жизнь, сочиняет и смерть. Не успев приехать, Георгий тут же стал хвалиться тем, как близко он был знаком с Тодором Живковым, какой у него авторитет в службе госбезопасности, сколько великих тайн ему известно. Это было равносильно кукареканью петуха в дремучем лесу. Лисицы тут же взяли его в кольцо. Сначала они не могли поверить своим ушам. Подозревали, что это ловушка, но в конце концов все-таки съели его… А что же это были за тайны, которыми Джери хотел привлечь внимание к собственной персоне? Он распространил слух, что я – агент ваших служб. Ну и чего он добился? Конечно, он насолил мне и подкинул неприятностей. Но вовсе не достиг того, к чему стремился: не смог занять мое место. У него ничего не вышло, потому что он не обладал нужными качествами…

– А не думаешь ли ты, что его идеей фикс было получить всемирное литературное признание? Он убеждал меня, что добиться этого, живя в Болгарии, невозможно.

– Разумеется! Но как это сделать, не зная языка? И именно здесь его настиг творческий кризис. Кроме “Репортажей” – ничего! А кто будет читать эти репортажи, да еще о Болгарии?! Если бы все вы, которых Джери оплевывал с таким яростным вдохновением, были мировыми знаменитостями, возможно, это бы вызвало интерес. Так что вы во всем и виноваты.

Пьер шутил. Пьер смеялся. А я – нет. Я уже знал, что мне выпала черная карта. И что вскоре мне вынесут смертный приговор террористы из таинственной группы “Гайдуки”… Но кто они? Кто эти неизвестные, не называемые по тем или иным соображениям люди? Те, кто предупреждает тебя то от имени жизни, то от имени смерти?!

В эпилоге одной дружбы, превратившейся в ненависть, в эпилоге одного из путей, простиравшихся перед всеми нами, в эпилоге, который опережает свое время и место, – я и сам не могу ответить на свои вопросы. Потому что люди, с которыми Джери играл свою последнюю партию в покер, еще не раскрыли свои карты. Они еще блефовали. Срывали джекпот. Миндаль был адски соленым. Жажда сжигала их изнутри. Но никто не смел сказать: “Ва-банк!” Так кто-то может получить нераскрытую карту, которую все боятся, вместе с выигрышем.

•

В этом месте Сумасшедший Учитель Истории прорычал голосом следователя:

– Говори, но знай, что все твои показания могут быть использованы против тебя. И они будут использованы!

– Господин Учитель и господин следователь, я знаю не слишком много, но зато отлично знаю, чего я хочу. Я хочу изречь те слова, которые ты изречь не смеешь. Именно те, что всегда использовались и могут использоваться против меня самым бесстыдным образом.

•

Я получил новое приглашение от Тодора Живкова. На этот раз он звал меня на охоту.

(“На царскую охоту, – поправляет меня Сумасшедший. – И Борис III этим увлекался. С Элином Пелином и прочими”.)

Но когда я огляделся в Боденском лесу, то оказалось, что тут собрались “старые знакомые” – или по “Бамбуку”, или по какому-либо другому “скомпрометировавшему себя” месту.

Лично я тогда не имел никакого представления о сложившемся отряде охотников Живкова. А в него входили: Эмилиан Станев, Ангел Балевски, Пантелей Зарев, Георгий Джагаров и Стефан Гецов. Думаю, Пенчо Кубадинский, который тоже там присутствовал, ощущал себя самостоятельной “единицей”. В последующие годы из этой группы выпал Эмилиан Станев, потому что с возрастом он сделался опасен (однажды случайно ранил егеря), и Стефан Гецов, который по неизвестным мне причинам обиделся и на отряд и на Живкова. Но места тех, кто выбыл, так никто и не занял.

А кто же был довеском – “ополчением”, которое созывалось на сборы всего раз в год? Поначалу это были я, Йордан Радичков, Светлин Русев, Величко Минеков и Христо Нейков. Впоследствии охотничье “ополчение” стало расти. Принцип подбора сделался скорее административным. Приглашались все председатели творческих союзов, а также некоторые их замы. Например, можно было увидеть Леду Милеву с ружьем. Или ипохондрика Богомила Райнова, который кутался в шарф, как наполеоновский маршал под Москвой. Но это было позже. А изначальный состав группы я уже назвал. Ичо и Величко были старыми охотниками. Остальные же – полными профанами. У нас не было ружей – и Тодор Живков подарил каждому по дешевой русской двустволке. Правда, со своим автографом… И вот мы сидим в засаде: охотники, попавшиеся в волшебный капкан солнца. В тридцати метрах слева от меня Пантелей Зарев повесил ружье на ветку и записывает в блокнот какую-то важную мысль, которую он услышал от Живкова или придумал сам. Ему хорошо. Хоть что-то уже поймал. А у нас ничего не выходит. Справа стоит Светлин Русев. Трезвенник и вегетарианец. Ему абсолютно нет дела до всеобщего сегодняшнего невезения. Кабаны и олени проскальзывают по каким-то тропкам, где их никто не ждет… Возможно, это свободное место… того самого, кто должен был бы быть тут с нами. Вдруг я вижу несчастного зайчика, который пытается проскочить мимо нашей засады. Я не стреляю по зайцам и косулям, но сейчас, когда нам не везет, все-таки поднимаю ружье. И неожиданно слышу странные звуки: это Светлин бросает камни и кричит “кыш!”, пытаясь спасти животное.

– Светлин, сейчас я пальну в тебя. Зачем ты вообще пришел сюда, вооруженный, как лесной разбойник? Неужели ты не можешь хотя бы один раз нажать на курок?

Я снимаю шапку и подбрасываю ее в воздух:

– Стреляй!

И Светлин стреляет. Возможно, ему просто повезло. Моя шапка разорвана в клочья. Охотничий подвиг художника: прострелить шапку поэта.

•

“Такой, значит, и была ваша знаменитая охота?” – спросит кто-нибудь. Нет, конечно. Почти для каждого из присутствующих настоящая охота начиналась вечером в охотничьем домике у огня. Вот тогда…

Был один случай, когда прострелена оказалась не шапка, а моя голова.

– Предложите нам тему для разговора! – начал, по обыкновению, Живков, загадочно улыбаясь.

И пока мы переглядывались, у Георгия Стоилова родился маленький вопрос:

– Да простит меня мой друг Любо Левчев, но не слишком ли много писателей стало в Болгарии? Вот раньше можно было с закрытыми глазами купить книгу, и это оказывался классик, а сейчас?..

Я удивился, но не слишком. Мне было известно, что любая случайность здесь была преднамеренной. Я знал, что меня полагалось “поднять”, как кабана в лесу. И этот коварный вопрос был мне до боли знаком.

Воспоминание, которое (наряду со многими другими) я здесь воскрешаю, не вписано в хронологический сюжет этой книги. К тому моменту я уже много лет был председателем Союза писателей. И каждый год мне приходилось отвечать на один и тот же вопрос в двух его одинаково опасных вариациях: во-первых, зачем мы принимаем в Союз так много новых членов, притом молодых, неокрепших; и, во-вторых, почему мы приняли так мало идейно созревших товарищей, у которых за плечами уже по двадцать книг. Сейчас мне пришлось защищаться перед, возможно, самой опасной аудиторией. Разумеется, я начал со слов: “Да извинит меня мой друг Георгий Стоилов”. А далее углубился в дебри статистики:

– На 9 сентября 1944 года в Союзе писателей было зарегистрировано 200 членов. Сегодня их менее 400 (значит, их число возросло в два раза). До 9 сентября профессоров в Болгарии было меньше 200. Они были даже большей редкостью, чем писатели. Тем не менее на сегодняшний день их число возросло в 6 раз, то есть их сейчас примерно 1200. А уж генералов! До 1944 года действующих генералов насчитывалось менее десятка. А сегодня их количество – это военная тайна. Но не для нас, товарищ Живков. По моим данным, их около 400, то есть столько же, сколько и писателей. Можно даже выдвинуть лозунг: “Каждый генерал – писатель, и каждый писатель – генерал”…

Я увидел, что Тодор Живков нахмурился, как будто упустил благородного оленя с золотыми рогами.

– Хватит! – сказал он. – Давайте сменим тему.

Уже на следующий день мой друг профессор Константин Косев вызвал меня в отдел образования ЦК:

– Любо, ну что за глупости ты говорил перед товарищем Живковым? И откуда у тебя эти абсурдные данные о болгарской профессуре?

– Я их почерпнул из анекдота. Один другому наступил на ногу в трамвае и тут же извинился: “Простите, товарищ старший научный сотрудник”. – “А откуда вы знаете, что я старший научный сотрудник?” – изумился потерпевший. “Так ведь известно, что в Болгарии каждый второй или профессор, или старший научный сотрудник. Я ни тот и ни другой, значит, это вы…”

Генералы тоже сразу прослышали о моем “безответственном высказывании”. Интересно, что некоторые из них были довольны и даже похвалили меня за смелость, но самые главные гордо перестали со мной здороваться.

А один мой друг так обобщил происшедшее:

– Я еще не видел другого такого идиота, который бы произнес так мало слов и сделал всего один выстрел, а заработал сразу столько врагов.

Вот одно стихотворение, написанное в Боденском лесу:

 
Меня оставили на дереве,
на том балкончике в ветвях,
который все зовут беседкою…
И сани тронулись и скрылись вдалеке.
И детский звон бубенчиков растаял.
Я был один.
 
 
Я был один.
В лесу последнем мира моего.
В последнем существующем лесу.
Лесу с зверями,
и лесными духами,
и тишиной смолистой
и холодной…
 
 
Я чувствовал, что замерзаю в тишине.
Открыл ружье.
И заглянул в стволы,
и там увидел
вулкан, наверно Фудзияму, —
спокойный и священный мир, покой…
Или, быть может, я увидел смерть,
что поджидает.
Поскольку мне
известно, что обычно смерть
не ждет часами,
гадать мне было некогда,
я быстро вставил внутрь
хороших два патрона на оленя.
 
 
Тогда услышал я шаги оленя.
Его рога трещали в ветках чащи,
словно огонь,
который разгорался.
На краю полянки зверь остановился
и огляделся.
И наклонился.
Я бы сказал, что он целует землю.
На самом деле он искал, где соль…
И я прицелился.
Остановил дыханье.
И
красный бич
со страшной силой щелкнул.
 
 
Олень подпрыгнул прямо в небо,
как фонтан,
со струйками которого играют дети.
Потом он рухнул в снег.
И началась таинственная схватка.
Агония, подобная любовному затменью.
Любовь с ничем.
О, смерть!
 
 
Я вышел из беседки.
Пустил вторую пулю
в голову,
чтоб шкуру не порвать.
И вынул гильзы, все еще дымящиеся…
Но уронил их в кровь.
Из-за того, что надо мною в этот миг взлетела
душа оленя.
А этот стон – стон леса?
Леса последнего из мира моего.
И выслеженного ветра.
 

(“Выстрел”, 1970)

После того как я опубликовал поэму “Большая охота”, я стал неблагодарным и нежеланным гостем.

 
Достаточно!
 
 
Бежал я, издавая звучный клич, как неандерталец.
И палками сбивал кусты.
(Эти зеленые соборы
тварей божьих!)
А из кустов выпрыгивал
я сам —
оленем —
принцем заколдованным.
Мои глаза в крови тонули, в страхе.
И я спустил курок.
И выстрелил.
В себя.
И пуля мне пробила гордый позвоночник.
И я плакал от боли.
И кричал от счастья!..
 
 
Хватит!
 
 
Это земное волшебство не для меня.
Ловил свое я отраженье в лезвии
ножа и знаю, что я недостаточно достоин.
Другая,
более опасная охота
сейчас
меня влечет до сумасшествия.
……………………………………….
И нет нужды мне поднимать ружье.
Все потому,
что вскоре
эти зубья из аметистов и изумрудов,
эти учтивые утесы —
защелкнутся,
в мгновение сойдутся.
И тогда нам станет слышен плач богов.
Ужасный плач!
 
 
Потому что слово “Болгария” —
это такое древнее слово.
На языке вселенной
и вечности
оно означает —
ловушка для богов.
 
 
Куда глаза глядят!
 

•

Через месяц после исчезновения Джери я получил новое письмо из кабинета Киссинджера, в котором сообщалось, что из-за наличия большого количества кандидатов (более 500) и из-за того, что я опоздал, мою заявку отложат до следующего года. Этот вежливый отказ был отправлен мне в тот самый день (20 июля), когда астронавт Нил Армстронг ступил на Луну. Неужели после этого не наступила новая эпоха? Или не закончилась старая? На этот вопрос смогут ответить новые поколения следующего тысячелетия. Но Америка выиграла небесное соревнование с Россией до того, как одержала победу в холодной войне на Земле.

В 1968 году в Болгарии была переведена и издана знаменитая книга Артура Кларка “Профили будущего”. Ее футурологическая мощь потрясла меня. Поскольку с момента написания книги прошло уже много лет, стало ясно, сколь многие из предсказаний Кларка сбылись. На фоне этого научно-технического взрыва наши страсти бледнели. Мы вступили в то время, которое предсказывалось точной наукой, а не идеологий. Я до сих пор с чувством признательности листаю это евангелие мечты. В какой-то момент мне удалось даже наладить контакт с Артуром Кларком. Он прислал мне свою новую книгу “1984: Весна. Выбор будущего” (Clark А. 1984: Spring. A Choice of Futures. Ballantine Books, New York, 1984). Опровергнув зловещий прогноз Джорджа Оруэлла, Кларк одновременно выказал и полное безразличие к судьбе своей сверстницы – Октябрьской революции. Он как будто хотел сказать нам, что политика – совсем не главный фактор человеческой истории. И вот сейчас, припоминая первое знакомство с идеями этого автора, я снова заглядываю в календарь его предсказаний. Боже мой, где-то с середины 80-х началось отставание. Что это значит? До конца 80-х (уже прошедших) годов человек должен был ступить на все планеты Солнечной системы. В конце второго тысячелетия, которое стучится в наши двери, мы должны начать их колонизацию. Уже в первом десятилетии XXI века мы сможем управлять временем. Через тридцать с лишним лет, вероятно, сумеем установить контакт с инопланетными цивилизациями. И еще до конца XXI века стать практически бессмертными…

(Свои прогноы о бессмертии Артур Кларк основывал на гипотезе о том, что рибонуклеиновые кислоты содержат информацию о самообновлении живых клеток. Стирание этой “клеточной памяти” ведет к склерозу и смерти. Но гипотеза о качестве этих кислот не подтвердилась. Тем не менее надежда осталась. Потому что сейчас, буквально когда я читаю сигнальный экземпляр этой книги, в газетах появляются статьи о том, что американскому ученому (У. Райту) удалось открыть природное вещество, которое продлевает жизнь клеток, лечит их генетический материал и создает “фонтан молодости”. Я купался в таком фонтане. Как-то ночью во Враце меня даже арестовали за такое купание. Тем не менее я не думаю, что нам угрожает скоропостижное бессмертие.)

Существует некая причина, заставившая будущее отскочить от нас, уйти прочь…

Но вернемся к грешному 1969 году.

Тогда появилась книга Амальрика “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?”.

Было что-то несимметричное, что-то расфокусированное в этом 1969-м. Я смотрюсь в него, как в кривое зеркало.

17 апреля свергли Дубчека. Формально! Потому что он давно уже проиграл битву. 28 числа того же месяца де Голль подал в отставку.

28 марта умер Дуайт Эйзенхауэр – герой Второй мировой войны и бывший президент Соединенных Штатов.

3 сентября умер Хо Ши Мин – поэт и отец вьетнамской революции.

Но это не симметрия!

Из всех смертей я более всего переживал уход Джека Керуака, который унес с собой тайную религию дороги. Мне было о чем его спросить. Но он уже исчез, как исчезают шаги в пустыне.

Легковерная, изменчивая история получила нового президента Франции – Жоржа Помпиду и нового канцлера Западной Германии – Вилли Брандта. Появились террористы и фундаменталисты, такие как Ясир Арафат и Муамар Каддафи.

В марте в подземной галерее на Русском бульваре, шесть, после нескольких приветственных слов была открыта выставка живописи Лиляны Дичевой.

11 мая там же открылась первая самостоятельная выставка Доры. Вступительное слово произнес Светлин Русев. В то время он еще не стал тем оратором, который позднее будет гипнотизировать массовые торжества, – он был другом. Тогда он пустился в воспоминания о студенческих временах, когда они рисовали гипсовые ноги и Дора была самой яркой надеждой. Любое пробуждение воспоминаний означает отдаление от чего-то. Я мог разглядеть это “что-то” в картинах Доры. Это были образы потерянных тропинок. Грубая действительность, озаренная романтическими надеждами. У нас не было ничего другого, кроме этого слабого сияния. Но и из-за него-то нам и завидовали.

24 мая я получил награду Союза писателей за сборник “Рецитал”.

•

В это время в Болгарии состоялось очередное заседание Болгаро-советского клуба молодой художественной интеллигенции. Василий Белов и Валентин Распутин, Лариса Васильева, князь Резо Амашукели, будущий председатель одного из союзов российских писателей Валерий Ганичев и будущий министр культуры Евгений Сидоров были среди участников этой игры, организованной комсомолом или, точнее, горсточкой молодых энтузиастов, среди которых я отчетливо помню Юлию Пеневу. Разумеется, первоначальная идея принадлежала нам с Владо Башевым. Но “изучение жизни” помешало мне принять участие в первом опыте ее реализации. Сейчас же ситуация поменялась. Пока я осматривался, меня успели избрать президентом клуба, надели мне на шею золотистую ленту и вручили какую-то прибалтийскую трость, которая должна была символизировать жезл; мне же предстояло стать и диким жеребцом, и мудрым всадником одновременно. В качестве утешения меня заверили, что весь спектакль будет недолгим – он продлится до конца осени. Тогда состоится следующее заседание – в Советском Союзе. Для этого был выбран город Фрунзе (нынешний Бишкек) в Киргизии.

По первоначальному замыслу деятельность клуба должна была ориентироваться на модель нашей первой встречи с Евтушенко. Творческая дружба казалась нам достаточно великой целью. Но, к моему удивлению, в уже созданном клубе я застал настроения, которые не только не напоминали о Евтушенко, но и полнились антипатией к нему, а также к Андрею Вознесенскому, Роберту Рождественскому и Булату Окуджаве. Так что “новая дружба” представлялась весьма проблематичной. С советской стороны клуб был словно оккупирован воскресшими славянофилами. Петя Палиевский, Вадим Кожинов, Дмитрий Урнов – все это были интеллигентные, блестяще образованные молодые литераторы, для которых Василий Федорович Федоров был пророком, а Болгария – Меккой православия. Они возлагали венки к памятнику Царю-Освободителю и крестились перед каждым монументом, на котором был крест. Валентин же Сидоров оказался поклонником Рериха и Блаватской. Все это не мешало им с нескрываемым восторгом говорить о Сталине и высказываться против идей XX съезда. Тем не менее этих людей никто не воспринимал как диссидентов, оппозиционеров, идейных врагов. Наоборот, к моему удивлению, ВЛКСМ относился к ним с умилением. Благодаря этому клуб создавал все условия для вольнодумства и необыкновенной терпимости. Таким образом, наша организация превратилась в школу дискуссий и дружбы между людьми разных взглядов и убеждений. Когда впоследствии мне пришлось организовывать всемирные встречи писателей в Софии, я воспользовался всем тем опытом, который был накоплен за время существования Болгаро-советского клуба молодой художественной интеллигенции.

Самым привлекательным в этом клубе были личные творческие контакты, знакомства и открытие экзотичных, совершенно невероятных мест. Со временем дружба становится чем-то вроде территории, где ты можешь укрыться. Для меня Киргизия издавна была Чингизом Айтматовым. Вот и теперь около нас витала тень великого Тянь-Шаня. Если бы эти каменные громады возникли на какой-нибудь равнине или просто находились бы в Европе, их воспели бы как поднебесных первенцев, но на их нелегкую долю выпали муки в тени Гималаев. (Кажется, наша доля была похожей.) Так что они были всего лишь гигантской пустыней, среди которой мы искали иные соотношения с природой и божественным началом всех вещей.

Плывя на примитивном кораблике по могучей шири озера Иссык-куль, ты видишь, как над тобой возникает вырезанный на небе силуэт Хан-Тенгри – вершины Царя и Бога, и начинаешь понимать всю условность цивилизации, наивность истории. Неужели среди этого извечного мира и случается наша жизнь? Серебряная лента, как трещина на зеркале водной глади, обозначала вдоль всей длины гигантского озера коварное быстрое течение.

Я чувствовал, что тоже попал в какое-то неизвестное течение жизни, которое неудержимо влекло меня за собой. Разница между дорогой и течением состоит в том, что в случае с дорогой тебе хотя бы кажется, что ты ее выбираешь, а течение совершенно сознательно выбирает и подхватывает именно тебя.

Вот ты возвращаешься в Москву. Спишь 24 часа, чтобы протрезветь. Идешь по старым пустынным улицам. Входишь в старое кафе. Оно полупустое. И вокруг, и внутри тебя царит какой-то мудрый покой. Но не стоит себя обманывать. Ты в плену у течения, которое увлекает тебя от тишины к тишине или от события к событию, от иллюзии к иллюзии, от утраченного времени к времени еще более утраченному.

Говорят, что самым безопасным считается несопротивление течению. Надо просто расслабиться и отдаться на его милость – и пусть оно влечет тебя до тех пор, пока наконец не устанет: пусть лучше устанет течение, чем ты. В море, возможно, так оно и есть. Но в жизни – это просто гибельный самообман. Надо сделать над собой усилие, рискнуть и выбраться из-под власти стихии…

Подобными достаточно меланхоличными мыслями я делился с Людмилой (Живковой) во время наших ставших частыми встреч за чашкой кофе. Она слушала внимательно. Может, не всегда одобрительно. Но не спешила давать оценку. Как будто изучала наши души. Она излучала спокойствие и оптимизм. И как-то незаметно между нами установились доверительные и дружеские отношения.

В конце года Богомил Райнов был выбран на пост заместителя председателя Союза писателей, чтобы встать плечом к плечу с Джагаровым. В его отсутствие я “исполнял обязанности” главного редактора. Вопрос о новом главном должен был решаться в ЦК. По тогдашним правилам от БКП поступило три предложения: Младен Исаев, Пенчо Данчев и ваш покорный слуга. Я знал, что замыкал собою список, в который вошли имена таких литературных гигантов, только потому, что не нашлось третьей кандидатуры. А также для того, чтобы в верхах могли сказать, что не забыли и молодежь.

Меня вызвал Венелин Коцев – секретарь ЦК, который все еще выглядел человеком будущего. Я был в каком-то из кабинетов редакции и услышал, как один мой коллега, с которым мы работали в отделе поэзии, идет по коридору и кричит что есть мочи:

– Венелин Коцев просит Любо Левчева к телефону! Венелин Коцев просит Любо Левчева к телефону!

– Что ты кричишь?! – отругал его я. – Кто меня просит к телефону – мое личное дело. Зачем всем об этом знать?

Коллега объяснил мне, что нарочно это афиширует, чтобы “припугнуть всяких идиотов”:

– Ты что, не понимаешь, что я поднимаю тебе авторитет?!

– В этом нет необходимости.

– Для тебя, может, и нет, а для нас есть…

Кабинет Венелина Коцева представлял собой гигантское помещение на втором этаже непосредственно рядом с кабинетом генерального секретаря (где разбивались мечты). Вернейшим признаком того, что ты – второй по важности человек, было наличие у тебя ключей от кабинета генсека. Но это же было и признаком того, что в скором времени тебя уволят. Насколько я помню, помещение было угловым. Часть его окон украшала парадный фасад, а другая часть выходила в переулок, к фонтану, который вечно выбрасывает вверх струи, падающие все в ту же фонтанную чашу. Не знаю, приходило ли в голову кому-нибудь из сидящих в этом заколдованном кабинете, что его судьба напоминает фонтан: внезапный прекрасный полет в небо – и обязательное падение.

Несмотря на то что раньше Венко меня преследовал, сейчас он вел себя как старый товарищ и покровитель. Объяснение таких перемен в его поведении не имело отношения к идеологии. Раньше он думал, что я родственник его первой жены Лены Левчевой, актрисы, которая его бросила, чтобы на какое-то время стать женой Димитра Димова. Когда же Венко выяснил, что мы с ней не имеем ничего общего, он посмотрел на меня другими глазами. И сейчас он был необычайно искренен. Показал мне бумагу и спросил, хочу ли я стать главным редактором:

– Подумай, пока мы пьем кофе, но я прошу ответить мне со всей откровенностью.

Именно так я и поступил. Я ответил, что не желаю быть главным редактором и вовсе не обрадуюсь, если меня им назначат. Венко пожал мне руку. И похвалил за мудрость:

– Любо, близится тяжелое время, и главный удар примут на себя первые. Лучше тебе оставаться в твоей редакции вторым номером.

Но напрасно я успокоился.

Время не подтвердило слова Венко. Часы ЦК показали: труднее всего приходилось именно вторым номерам! Что касается моего случая, то события развивались почти как в комедии. Отношения между Венелином Коцевым и Георгием Джагаровым были плохими. Возможно, сказалось давнее соперничество молодых политических звезд. И когда Коцев заявил, что мою кандидатуру не следует брать в расчет, Джагаров заупрямился – мол, именно эту кандидатуру он и собирался предложить.

23 января 1970 года я был назначен главным редактором газеты “Литературен фронт”.

У меня не было времени подумать, какими могут оказаться последствия этого шага и, шире, того обстоятельства, что стрелочник в самый последний момент решил сменить направление моего движения. Обычно это приводит к катастрофе. И ее угроза возникла передо мной очень скоро.

Художником нашей редакции был Светлин Русев. Он постоянно рисовал – с какой-то яростной страстью завоевателя. Где бы он ни сел, он всегда находил какой-нибудь листок и начинал чиркать по нему своей авторучкой. Русев будто хотел нарисовать весь мир. Он будто разведывал все то, что позже собирался завоевать красками.

Но и тайны любили Светлина и сдавались ему добровольно. Через него до нас дошла “секретная информация”, что газета “Народная культура” подготовила большую разгромную статью против нашей газеты. Нас обвиняли в абсолютном отсутствии критического подхода к проявлениям формализма и буржуазных влияний в болгарском изобразительном искусстве. Я посоветовался с Богомилом Райновым. Как бывший главный редактор он прекрасно понимал, что камешки попадут и в его огород. И мы решили, что успеем опередить “Народную культуру”, которая выходила днем позже. Старый идеологический гладиатор потребовал, чтобы ему предоставили анализ материалов из обеих газет, и за 24 часа написал сокрушительную разгромную статью. Богомил доказывал там несостоятельность художественной критики в газете “Народная культура”.

Мы были спасены, возможно, только для того, чтобы я понял, в какую нехорошую игру мы ввязались. Невообразимые трудности, коварные ловушки, мелочное соперничество, постоянные доносы в администрацию Союза писателей и в Центральный комитет – все это только начиналось.