Текст книги "Ты следующий"

Инженер испытующе поглядел на меня:

– А что вы можете делать на заводе? Это нежелательно. Нечего вам гулять по предприятию. А если вы хотите с кем-нибудь встретиться, написать какой очерк, то решайте этот вопрос с партийным секретарем…

Домой я вернулся тем же путем, ощущая себя так, будто находился среди огромной пустыни. Взяв мыло и полотенце, я пошел в большую купальню местного курорта. Купил билет у любопытной кассирши. Сезон закончился, и в купальне я был один. Души одиноко извергали струи воды. Над бассейном витали мистические испарения. И ни одной живой души. Я чувствовал, как кровь пульсировала у меня в висках. Они ничего от меня не хотят. Им страшно. Я здесь из-за моих стихов. Но в этом селе их никто не читал и никогда не прочтет. Люди боятся меня беспричинно…

Так вместо жизни я начал изучать мертвые легенды.

Жена некогда жившего здесь господина Багарова была красавицей. Царь Борис III, испытывая к ней самые нежные чувства, построил на другом конце села миниатюрный дворец, чтобы они могли там встречаться. Теперь там отдыхают и встречаются “активисты борьбы за…”.

Стояло тихое и сухое бабье лето. Я брал одеяло и книги и поднимался на безымянный холм недалеко от дома. Он был достаточно высоким, и с его голой вершины была видна вся равнина с севера до самых гор, где блестел вдали Карловский водопад. Стоило повернуть голову, и взгляд упирался в мягкие очертания лесистого Среднегорья. Я лежал часами, как будто в нирване. Слушал и созерцал природу. Ужи шептали мне свои осенние колыбельные. Ястреб покрикивал в чистом небе, словно сообщая нечто важное забытым богам. Из кустов в низине доносился шелест – фазаны копались в опавшей листве. А я возвращался к началам, к истокам истины, к основам нашего сознания…

“Хозяйка” принесла мне первое письмо – белое, маленькое, как парус на горизонте снов Робинзона.

– Но почему конверт вскрыт? – удивился я вслух.

Она безразлично пожала плечами:

– Таким мне его дали на почте.

В подобном виде я получал потом все мои письма.

Друг описывал мне открытие первой доменной печи. Он поехал туда ради меня. Взобрался на высокие мостки, неприступные для официальных гостей, и оттуда стал наблюдать. Внизу собралась политическая элита, дипломатический корпус, первые люди Болгарии. Все, кто никогда прежде не заходил на этот объект, чтобы не испачкаться. Ораторы толкали слишком уж длинные речи. Напрасно инженеры предупреждали, что домна перегревается. Когда же наконец открыли заслонку, печь взорвалась, как вулкан. Полилась лава, посыпались искры. Высокие гости бросились врассыпную. Белую шубу американского посла мадам Андерсен опалили искры, и она стала похожа на мантию из горностая…

Это описание отпечаталось в моем сознании, потому что оно касалось моей иллюзии и напоминало репетицию последнего дня Помпеи. Да, события, которые встряхнули Болгарию и всю Восточную Европу в 1989 году, воскресили в моей памяти открытие первой домны. Огонь не любит ждать у дверей, запертых суетливыми празднословами.

Следующее письмо, которое я тоже получил распечатанным, было от еще одного моего “приятеля” юношеских лет, который сделался профессиональным графоманом. Он писал мне, что я герой и мученик, который страдает “за правду и свободу”. Из-за таких писем я, пожалуй, мог отправиться изучать жизнь в места еще более героические. Я попросил, чтобы мне никто не писал, и сам никому не отвечал. Это сделало мою изоляцию еще более тягостной.

Питался я однообразной дешевой пищей: покупал хлеб, простоквашу, брынзу, лук, иногда колбасу или халву. Убеждал себя, что это полезная для здоровья диета. Занимался йогой. Во мне поселилась какая-то животная жажда уцелеть. Однажды, когда я возвращался из сельской бакалеи, у калитки одного из дворов я увидел табуретку, а на ней – баночку меда. Я остановился, прикидывая, смогу ли себе позволить эту роскошь, включенную в меню каждого йога, когда из-за зеленого забора раздался голос:

– Зайди-ка, товарищ. Познакомимся. Я тебя послушаю…

И тут я увидел человека, выглядывавшего из кустов сирени, где он прятался в засаде, и сразу догадался, что это, должно быть, местный партизан – чудак, о котором мне уже успели рассказать. Он вполне соответствовал описанию.

– Ты сейчас провинился, но это не значит, что тебе нельзя общаться с людьми. Что ты замкнулся в себе, как суслик? Я Гычо Докторов…

– Знаю. Я много о вас слышал. Очень приятно.

Мы пожали друг другу руки. Но прежде чем обрадоваться своей известности, Гычо Докторов осторожно осведомился, кто именно мне о нем рассказывал. И только потом пригласил меня войти:

– Не разувайся. Вы, интеллигенты, не любите разуваться, потому что совсем не подкованы.

И тут же засмеялся своему остроумному каламбуру. А затем показал мне самое главное. На стене в спальне в старинной раме висела сильно увеличенная фотография партизана. Вероятно, она была сделана прямо 9 сентября. На ней Гычо был с бородой, которая уничтожала разницу в возрасте. На нем было подобие кожаной тужурки. На верхней пуговице висел электрический фонарик. А впереди болтался на ремне внушающий страх пистолет. Но самой важной деталью портрета была шапка – остроконечная буденовка со звездой. Аутентичные фонарик и пистолет лежали на двух тумбочках по обеим сторонам кровати. Гычо, словно следователь, наблюдал за тем, какой эффект произведет на меня его личный музей:

– Знаю, что ты сейчас теряешься в догадках, откуда, мол, у Гычо Докторова эта славная шапка. Но я расскажу об этом только тогда, когда мы подружимся. А до этого я хочу, чтобы ты ответил мне на несколько вопросиков.

– Спрашивай! – Я тоже перешел на “ты”.

– Ты же писатель?

– Да.

– Или поэт?

– И поэт тоже.

– Тогда, может, ты знаком с Давидом Овадией?

– Конечно знаком.

– Ну?

– Что “ну”?

– Как близко вы с ним знакомы?

– Очень близко. Мы друзья. Он был редактором моей первой книги.

Я думал, что это признание поможет мне вырасти в глазах старого партизана, но вышло совсем наоборот. Он побледнел и задрожал:

– Жаль! Очень жаль! Не доведется тебе попробовать меда Гычо Докторова.

– Почему? Что тебе такого сделал Давид? Он же, как и ты, бывший партизан.

– Это ты мне говоришь?! Мы были партизанами в одном отряде. Мы были товарищами. Ты знаешь, что я для него делал?! Но этот еврей оказался пройдохой. Когда мы скрывались в лесах, я был царем этих гор. И у меня были две подруги-учительницы, два наших красивых товарища. Мы частенько встречались с ними на опушке леса. Они приносили всякую всячину. И мы занимались любовью. О, какое это было время! И представь себе, я брал с собой только Давида, он же был мне как брат… И что?! Этот нахал взял да и описал все в своей книжонке, а потом ее опубликовал! Представляешь?!

– Так ты же сам говоришь, что так все и было…

– Ну и что, что было? Писатель разве для того создан, чтобы описывать все, как было? И почему он не написал что-нибудь еще, что было, ну обо мне, например? “История пишется кровью” – так говорил этот еврейчик. А сам, нате вам, не историю, а стишки пописывает. А историю вместо него пишу я. Своей собственной кровью… Слушай! Сделай ради меня одно дело.

– Если это в моих силах.

– Когда вернешься в Софию (а я думаю, что ты скоро вернешься), сходи к еврею и скажи: Гычо Докторов передал, что приедет и убьет тебя. Вот из этого пистолета. И спроси у него, держит ли свое слово Гычо Докторов. Ну что, окажешь мне услугу?

– Ладно, сделаю.

– Хорошо. Пошли, я дам тебе чистый мед. Он у меня дешевый…

Я так и не проник – да и не хотел проникать – в тайны этого пенсионера, который продавал мед курортникам в селе Баня. Он тоже потерпел кораблекрушение, но его корабль был другим и буря была другой… Мы походили с ним друг на друга, поэтому он всегда стучал в окно, когда видел, что я прохожу мимо.

– Поэт, поэт! Слышал, какое великое событие произошло?! – прокричал он мне однажды.

– Что случилось?

Я не получал газет, у меня и радио-то не было.

– Убрали Кеннеди! Застрелили!

– Кто?! Когда?!

– Да сегодня. Сегодня или вчера… Не говорят кто, но это и так ясно: наши, кто ж еще? Наконец-то эти растяпы сделали доброе дело!

И я повернул к дому – одинокий, больной, испуганный, искореженный как этой ужасной новостью, так и ужасным неведением, в котором я пребывал. Жизнь текла вне меня, как будто я был уже мертв. Но неужели мы знали больше, когда этот молодой президент победил на выборах и завоевал наши сердца? – успокаивал я себя. Его смерть стала для меня таким же абсурдным, подсознательным, “неведомым” ударом, как и его инаугурация. Две стороны одной медали. Все-таки наши чувства гораздо первичнее знаний.

Я вошел в свой дом. Разжег печку, но меня по-прежнему трясло. И я спустился к спиртоварне. Цыганенок Амед, который работал в одиночестве всю ночь, обрадовался. Подбросил в огонь дров (это было его работой) и налил мне в баночку страшной 50–60-градусной карловской ракии двойной перегонки. Она была еще теплой и пахла анисом и смолой.

– Амед, ты что-нибудь слышал об убийстве американского президента?

Цыганенок подумал, что я шучу. Он рассмеялся и чистосердечно признался:

– Тут я точно ни при чем.

Я наклонил над собой грязную банку, хотя йога и запрещала мне употреблять спиртное. Значит, за Фростом ушел и Кеннеди. Что же осталось от этой красивой надежды?

•

Сейчас мне известно столько подробностей, что я могу говорить как очевидец.

22 ноября родился Дега. В 1963 году 22-е выпало на пятницу. Думая о следующих выборах, которые маячили на горизонте, президент Джон Кеннеди прибыл с визитом в Техас, штат одинокой звезды. Присутствие Жаклин подчеркивало важность поездки. Президенту предложили пересечь Даллас в открытом синем “линкольне”, чтобы он мог ответить на овации населения. Кеннеди заглушил вечные сомнения и страхи охраны словами: “Убийство президента – дело нелегкое”.

Таким образом, в 12.30 по местному времени кортеж пересекал цветущий город на скорости 12,2 мили в час. По дороге президент получил букет красных роз. Сенатор Коннелли, сидящий рядом с ним, гордо отметил: “Вы не можете утверждать, что Даллас к вам враждебен”. Именно в этот момент прозвучали выстрелы. Одна пуля попала в голову президента. Коннелли тоже был смертельно ранен, но у него нашлись силы выкрикнуть странную фразу: “Господи, они уже начали нас уничтожать!” Что это был за подсознательный страх, страх массового уничтожения? И кто это “они”? Синий “линкольн” полетел в больницу. Жаклин обнимала окровавленную голову своего супруга и из последних сил повторяла ему: “Я люблю тебя, Джон!” Безжалостные врачи утверждали, что Джон не мог ее слышать. После срочной операции президент Дж.-Ф. Кеннеди умер ровно в 13 часов. Линдон Джонсон немедленно принял присягу и автоматически стал президентом. Арестованный террорист Ли Харви Освальд был расстрелян в тюрьме уже в воскресенье, 24 ноября. После еще нескольких торопливых убийств теракт века погрузился во мрак. Комиссия Уоррена, юристы, криминалисты, журналисты – короче, все кому не лень произвели свои расследования. Писались книги. Были высказаны версии, что Кеннеди убили русские, кубинцы, ЦРУ, заинтересованные финансовые группировки и т. д. Если задуматься, ужасает то, что все эти версии подкреплены доказательствами и аргументами. И все они могли оказаться правдой. Как же существовало такое явление, как Кеннеди, при наличии стольких разнообразных сил, желающих его смерти? И что хотим сказать мы, те, кто им восхищается? Хотим, чтобы нас меньше ненавидели?

Джон и Жаклин провели в Белом доме ровным счетом тысячу дней. Может, это дни из сказки “Тысяча и одна ночь”. Но один день куда-то делся. Что бы мог сделать Кеннеди в этот пропавший день?

По прошествии “ужасного года”, 5 декабря, поэт Роберт Лоуэлл поступил на лечение в одну из клиник Гарварда. Его проблемой был алкоголь. В больнице Лоуэлл рассказал, что из кабинета Линдона Джонсона ему поступило приглашение от нового президента стать членом его команды. Утопии Кеннеди продолжали бередить умы, пробужденные беспокойной поэзией.

Неожиданно меня занесло снегом. Моя комната остывала за считаные минуты, стоило только угаснуть красивой печке. А ветер высасывал, как пиявка, жар от углей. Всю ночь я слушал его завывания, и это был единственный звук, оставшийся со мной. Крысы исчезли, и я недоумевал, почему они больше не топают у меня над головой. По утрам, напялив на себя всю имевшуюся в наличии одежду, я пересекал заваленный снегом двор, чтобы принести охапку дров из подвала. Однажды, расщепляя полено на лучины, я увидел, как из старой пустой бочки выпрыгнула грациозная ласка. Как же я ей обрадовался! Под этой крышей приютилось еще одно живое существо! Она-то и прогнала крыс. Я наградил ее колбасными шкурками. Колбаса, однако, водилась у меня не всегда: в борьбе между едой и телефонным звонком всегда побеждал второй. Невзирая на метель, я все-таки добирался до почты и заказывал разговор с Дорой. Ее голос успокаивал и подбадривал меня лучше, чем что бы то ни было. Вот и сейчас Дора обрадовала меня. Она отнесла мои последние стихи в “Литературен фронт”, и там ее заверили, что их напечатают. А это означало, что я получу хоть какой-то, пусть и ничтожный, гонорар на Новый год.

Домой я вернулся затемно и уже с моста увидел загадочную черную фигуру, вертевшуюся перед калиткой. Оказалось, что это Энчо Пиронков. Он сел на поезд и приехал меня проведать… прежде всего убедиться, что я еще жив. Всю ночь мы просидели у изразцовой печки, которая гудела и светилась всеми своими трещинами, и проговорили. На огне поджаривался хлеб с колбасой. Явилась на свет и карловская ракия. Энчо – парень, познавший бедность и привыкший полагаться только на себя, обладал огромным самородным талантом и собственной философией. Мне рассказывали, как ему “по комсомольской линии” выделили крохотную однокомнатную квартирку.

Энчо отказался: “Лучше не надо! Вы сначала дадите мне квартиру, а потом потребуете, чтобы я записался в какой-нибудь кружок…”

– Прочитай-ка мне что-нибудь новенькое, – настаивал он. – Я же не за ракией сюда приехал.

И я прочел. Хотя уже и отвык от чтения. Мой голос как будто мне не принадлежал. Как будто мое безумие усыпили.

 
Вечер,
просто вечер…
Есть такие коварные,
невыносимые дни.
Они не для сна.
Не для стихов они.
И опять я иду на спиртоварню
к Амеду.
Над огнем – ракии два казана,
грудь над молодым сердцем,
пьяным без вина.
Амед —
черный цыганенок —
бросает дрова,
бросает, гостю рад,
и зубы его горят.
 
 
А между ведрами и кранами
две дьявольских струны дрожат.
В мензурке
на спиртометре
уже за шестьдесят.
И Амед мне указывает на кружку:
– Пей же,
ведь ты поэт!.. —
Не хочу!
Не могу я пить!
Разве пьют без друзей? Нет!
Мне хватает сейчас паров,
которые здесь вьются.
Вьются.
И небеса анисовые смеются.
И этот туман над Стрямой —
синий и сильный —
привлек
луну и раненых фазанов…
Думаешь, у меня и вправду нет друзей?!
О, если я что и имею,
так это друзей!
 
 
Когда расставались,
один улыбнулся улыбкой,
выкованной
из острия громоотвода.
Сейчас,
когда погас свет,
лишь вспомнишь о ней —
и в комнате становится светлей…
Светлей,
как в час восхода…
 
 
Другой поцеловал меня
в виски.
 
 
И если даже хоть один из этих поцелуев
брошу в печь наугад —
как перезревшие одуванчики,
твои котлы взлетят…
Да, Амед,
мои друзья —
что-то вроде колдунов.
Появляются неожиданно,
повелители трех слов:
ищу
искру
искренности!..
…С потолка
холодные капли
капают
и звонко стучат по будильнику.
И Амед добродушно смеется,
в своей правоте уверен,
и говорит мне:
– Врешь ты, как сивый мерин!..[52]52
  Перевод Р. Казаковой.


[Закрыть]
 

(“Спиртоварня”, 1963)

Глава 15
Звездное безмолвие

Меня ужасает вечное безмолвие этих пространств!

Блез Паскаль

 
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты вечности заложник
У времени в плену.
 

Б. Пастернак

Когда долгое время живешь один, начинает казаться, что не ты отлучен от мира, а мир заточен где-то далеко от тебя. И то невыносимое чувство, которое ты испытываешь, – это его, не твоя, мировая скорбь. И одиночество его жизни среди безмолвной звездной бесконечности больше и страннее твоего… И тогда ты, заброшенный, отвергнутый, забытый, преисполняешься чувством странной ответственности и сострадания ко всему в этом мире.

Я проснулся еще до грохота. Дом скрипел, заключенный в объятия леденящей вьюги. Из печки врывались в комнату струйки сладкого дыма. Вдруг окна и двери распахнулись одновременно. Мне в лицо ударил снег. Я вскочил закрывать. Пыльная лампа в гостиной раскачивалась. От сильного сквозняка шерсть на оленьей голове на стене двигалась, как будто зверь ожил и насторожился, предчувствуя появление невидимого хищника. И тогда я услышал голос:

– Что, испугался ветра? Наивный! Ветер – всего лишь мой слушатель. А я тот, кто открывает и закрывает все на свете. Я Сумасшедший Учитель Истории. Я само сумасшествие, которого боятся или которое почитают… ты ведь тоже сейчас умираешь со страху. Я учу тому, что никто у меня ничему не учится. Меня не забывают. Забывают только мои уроки. И ты меня не забыл. И сейчас спрашиваешь себя: черт побери, и чего опять этот сумасшедший старик обо мне вспомнил? Что он здесь делает? Почему не стоит у крепости Царевец и не забалтывает толпы туристов – представителей любящего экскурсии человечества? Ты удивляешься, как я прошел по заваленным снегом перевалам январских гор. Как меня не съели волки. Все очень просто: волков съел я. В Болгарии больше нет волков. Они снова появятся, но только через четверть века. А почему я о тебе вспомнил? Я тебе отвечу: просто я увидел, что твоя жизнь пущена на ветер. Вся жизнь! Я даже назвал тебя сумасшедшим, как я. Или даже хуже – у тебя в голове гуляет ветер. Ты обречен слушать мои пророчества… Что ты сжимаешь этот сломанный карандаш? Будешь за мной записывать? Многие пытались. Не выходит. Мои слова не могут быть записаны…

Так мы снова встретились с Сумасшедшим Учителем Истории после самой долгой разлуки, которую нам довелось пережить. Несмотря на его презрение к письменному слову, я попытался законспектировать наши беседы в нескольких этюдах.

Из “Этюдов об одиночестве”

1. Это не апология.

2. Скорее это попытка очистить идеал от идеологии, а смысл – от наслоений искусственных осмыслений. Одной жизни для этого мало, – говорил учитель. Но одной смерти достаточно, – шутил я.

3. “Я” и “Мы” – два основных элемента нашего сознания, единица и ряд, точка и прямая… Это придает местоимениям божественную универсальность, которая живет и в нас, пока мы верим.

4. Движение по направлению к “Я” означает конкретизацию. Движение к “Мы” – абстрагирование.

5. С пробуждением “Я” начинается история.

6. На вершине своего всевластия “Я” распадается. Человек, как и цари, начинает выражать свое мнение во множественном числе. В решающее мгновение же, в свою очередь, множество выражается через “Я”. Я – весь народ.

7. “Я” и “Мы” – однояйцевые антиподы, которые не могут долго существовать самостоятельно.

8. Многие религии запрещали разделять вещи на “мои” и “твои”. Но пред богом каждый предстает со своим “я”. И никто не может говорить долго и сказать все, если он игнорирует один из полюсов. В них заключены символы индивида и коллектива, личного и общего, уникального и повторимого. В “Я” и “Мы” можно уловить журчание подземных источников эгоизма и альтруизма, поймать сигналы, способные помочь восстановлению родословной идеалов.

9. Такие слова, как “жизнь”, “здоровье”, “усталость”, “смерть”, не имеют в нашем языке узаконенного множественного числа. То же самое относится и к очень важному для нас слову счастье. У несчастья есть множественное число, а у счастья нет.

10. Мечта о счастье лежит в основе идеала, который принес нам столько несчастий.

Слово “счастье” скомпрометировано шлягерным злоупотреблением. Его библейский синоним – “Блаженство”. Классическая философия боится этого слова. Мыслители более склонны пытаться указать, где следует искать счастье, чем объяснять, что это такое. Христос проповедует “блаженство нищих”. К. Маркс утверждает, что счастье в борьбе.

11. Чувство счастья включает в себя свободу, физическое довольство и духовную удовлетворенность (существуют учения, которые видят счастье в полном отключении чувств и даже сознания – в “нирване”).

12. Поскольку античность определяет человека как “зоон политикон” (“общественное животное”), личное счастье становится функцией общественности. И здесь начинаются тысячелетние великие поиски “Счастливого общества”.

13. Олимпийские мудрецы допускали, что главным врагом человеческого счастья является присвоение общих (общественных) благ частными лицами.

14. Но применимы ли наши современные термины к сознанию тех “людей истоков”, о которых мы думаем сегодня? Легче восстановить черты лица по найденному черепу, чем воскресить то, что бушевало в черепе. Каким было античное представление о личности и обществе, о собственности и свободе? Таким же. Вероятно, более детским, более предметным, более золотым (и допускающим рабов). Но таким же.

15. Ценности и блага люди приобретают пятью вечными способами: во-первых, они творят их сами (это самый трудный и достойный способ); во-вторых, получают их в наследство (самый легкий); в-третьих, находят (дети всегда что-нибудь находят); в-четвертых, воруют; в-пятых, завоевывают (самое эффективное и распространенное средство разбогатеть со времен античности и до сегодняшнего дня).

16. Диагноз Маркса, что в любом богатстве скрывается ограбление чужого труда, с гневным удовлетворением разделяется всеми неимущими.

17. В древние времена граница между завоеванием, эксплуатацией и воровством была более четкой. Сила выступала естественным распределителем благ. Сила узаконивала собственность, после чего превращала ее в “дополнительную силу”. К сожалению, в этом механизме есть нечто первобытное, нечто природное. Он жесток, как естественный отбор. Дети наиболее к нему чувствительны. Не знаю, по-прежнему ли мы его достойны. Но природа – это всегда дитя вечности.

18. Воровство, каким бы искусным оно ни было, трудно скрыть и сделать украденное законной собственностью. Однако собственность с удовольствием прибегает ко лжи и узаконивает воровство. После чего давность лет помогает замести следы.

19. Вероятно, каждый из нас постоянно или время от времени чувствует себя обворованным, ограбленным, униженным и оскорбленным. Это чувство пробуждает в нас революционный дух. Тогда воры громче всех кричат: “Держите вора!”

20. Но все мы обязаны одному благородному воровству – краже Прометея. Украденный огонь символизирует интеллект, порыв людей быть творцами, как их Создатель. Возможно, поэтому интеллектуальный, творческий труд так нелегко сохраняет свои ценности.

21. И поскольку боги тоже чувствуют себя ограбленными, интеллект не может удержаться от создания все новых и новых, неестественных и даже противоестественных сил, которые его ограничивают.

22. Наследственность существует в природе. Наследование должно было стать самым естественным способом приобретения благ. Ведь человек даже “собственную” жизнь получает таким способом. А в жизни наследование отмывает собственность, каким бы способом ее ни приобрели до этого. Так узаконивается неравенство. Так природа перестает быть справедливой. Справедливость – неприродосообразный фактор.

23. Таким образом, выходит, что самые чистые блага и ценности – те, которые мы “находим”. Что это означает? Мы не творим собственную жизнь. Не завоевываем ее, не крадем… Мы будто обнаруживаем ее в себе или обнаруживаем себя в жизни. Так вот, было замечено, что мы получили жизнь как наследственный дар от родителей. Да. Но мы бы предпочли найти себя сами – как “находим” и воздух, и землю, и воду. Человек все еще может “найти” в природе что-нибудь съедобное. Человек может “обнаружить” и новую истину. И наконец, в каком-нибудь новом Клондайке он может “найти” золото, на которое потом купит все, что захочет. Господи, человек все еще верит в то, что может “найти свое Счастье”.

24. В чьей собственности были воздух, вода, земля и счастье до того, как их присвоило себе алчное политическое животное? Бога – потому что вещи принадлежат тому, кто их сотворил. Только верующий способен понять, как собственник ворует Богово. Вода, земля и огонь, камень, золото и железо – Бог дает тебе все это, чтобы ты жил, а не владел всем богатством, мешая жить другим.

25. И человек, созданный Богом, всего лишь его собственность. Никто другой не имеет права тобой владеть и рассматривать как собственность, будь он папа или император. Вот почему вера, а точнее, Бог так нужен человеку, его свободе и равенству.

26. Человек, возможно, так же нужен богам, потому что только через человеческую смертность они могут пережить то, что им не присуще.

27. Маркс относился к богам как к классовым врагам. Это было фатальной ошибкой. Но это не его промах: он был Марксом унаследован. Разделение веры и знания произвели астрономы и просветители задолго до него. Тем не менее основная вина лежит на клерикалах, которые не могли смириться даже с Пьером Абеляром. Робеспьер понял ошибку, но было уже поздно. У Бабёфа не было даже этой возможности.

28. В наше время нас учили, что жизнь зародилась из коацерватных капель. Идея общих благ и есть та коацерватная капля, из которой непрестанно самозарождается призрак коммунизма.

29. Впрочем, этих капель две. Две диаметрально противоположные причины ведут к одному и тому же следствию…

Марксизм, то есть “научный коммунизм”, учил, что существует три источника: немецкая классическая философия (Гегель и Фейербах), английские политэкономисты (Адам Смит и Давид Рикардо) и французские социалисты-утописты (Фурье и Прудон). Эти три источника так глубоки и широки, что в них может утонуть любой из нас.

Возможно, это и есть три источника марксизма – но только не коммунистического идеала, который невообразимо всех их старше.

30. У коммунистического идеала (или воззрения) есть два непересыхающих источника, сокрытых в человеческой сущности: эгоизм и альтруизм. Зависть, желание присвоить чужое – и благородный порыв разделить свое счастье и блага с другими. Эта глубокая двойственность идеала, заложенная в самих корнях добра и зла, возможно, происходит от дуалистичной природы нашей души.

“Самое лучшее и самое худшее на свете!” Речь тут идет о языке. А он начинается с “Я” и “Мы”. Вот найдешь решение этой магической задачи – и наконец узнаешь, что же такое СЧАСТЬЕ…

•

Вот так, заживо погребенный в снежной сумятице и звездной ясности, я и обсуждал со своим одиночеством те ошибки, которые привели меня сюда. В чем, черт побери, меня подозревали?! Одни и те же мысли осуждали и оправдывали меня. Одна и та же идея человеколюбиво привлекала меня, а потом с ненавистью отталкивала. Как будто меня пленила какая-то безумная вакханка, которая с любовью отдавалась мне, но готова была убить, если я произнесу хотя бы одно искреннее, правдивое слово. Даже если это слово будет про мою ответную любовь. Может, она знала что-то ужасное, чего не знал я? Но что может быть ужаснее того, что было известно всем?!

И тогда я чувствовал, что меня зовет прошлое. И шел на его зов, подобно человеку, который ищет потерянное. Какое-то время этот обратный путь плутал внутри меня. Я становился ребенком. Вспоминал самые-самые ранние впечатления. Я вспоминал, как непросто мое сознание привыкало к этому физическому телу и как моя душа боялась этого мира. Потом обратный путь покидал меня, и я осознавал, что будущее непрестанно пересекается с прошлым. Совсем как циркулирующая в фонтанах вода.

И чем больше я повторял: “Это не апология! Это не апология!”, тем лихорадочнее защищал самого себя. Я хотел выдержать. Занимался йогой. Дышал глубоко и очищающе. Стоял на голове. Потом стрелял из лука. Занимался с эспандером… Но все эти старания я прикладывал лишь затем, чтобы выдержала моя душа. За нее я боялся.

В настоящем душа невидима. Но достаточно подумать о прошлом или будущем, как ее существование становится неоспоримым. Потому что в этих измерениях нет физических тел. В них существует лишь она.

И я выходил с ней на улицу. Снова и снова взбирался на голый холм и осматривал окрестности. Вот они, фракийские могильники, гробницы таинств. Сейчас на их верхушках не горят огни. И по равнине не мчатся колесницы. А вот старые заброшенные сельские церкви. Они ясно очерчены в кристалле зимнего солнечного света. Но ни с одной колокольни не доносится колокольного звона. Языческая тишина царит вокруг меня. А ироничный внутренний голос шепчет мне: “Ну и по ком не звонит колокол, дружище? Колокол не звонит по тебе”.

Во время моего глухого февраля “Битлз” совершили турне по Америке. Огромная толпа поклонников (целых 25 000) встречала их в аэропорту, который уже носил имя Кеннеди.

Марк Шагал расписал купол Гранд-опера. А Гор Видал завершил “Юлиана Отступника” – повествование об императоре, которым завершилась античность, побежденная Галилеянином.

Из “Основ античного коммунизма”

1. Из всех общественных формаций больше всех напоминает коммуну Олимп – общежитие богов. Та же строгая иерархия. То же строгое распределение должностей. Та же борьба за власть. Много интриг. И в придачу – большая скука. Общие блага. Свободная любовь. И культ в основе культуры.

Орфизм, использующий тот же древнегреческий пантеон, разоблачает “Счастливое общество”. Все его пророки (Орфей, Пифагор, Платон и др.) ездили в Египет и там черпали самые важные “тайные знания”. Платон не удержался и подсказал нам, что “Основы античного коммунизма” утонули вместе с Атлантидой. Возможно, поэтому и наш “Остров Утопия” постоянно идет ко дну при постоянном светопреставлении.

2. В начале были добожественные стихии Хаос и Хронос. (Философы будут говорить о Пространстве и Времени, а затем “обнаружат”, что Вселенная хаотична.)

В утробе Хаоса зародилось Мировое Яйцо. Оно росло и охватывало все вокруг. Земля и Небо стали его скорлупой. Сегодня говорят о Большом взрыве одного атома, из которого возникла Вселенная.

(И моя книга начинается с этого термина, иначе говоря – с краеугольного камня. Стивен Хокинг рассказывал, как папа Иоанн Павел II принял группу ученых после научной конференции по космологии в 1981 году: “Он сказал нам, что нет ничего плохого в том, что мы изучаем эволюцию Вселенной после Большого взрыва, но нам не следует исследовать сам Большой взрыв, потому что это и есть момент Творения, а следовательно, дело рук Бога. Я обрадовался, что папа не был знаком с темой только что прочтенного мною на конференции доклада, где рассматривалась вероятность того, что пространство и время конечны, но безграничны, что исключает возможность начала и самого момента Творения. У меня не было желания разделить судьбу Галилея…”)