Текст книги "Кто ты будешь такой?"

* * *

Никак не получалось застать Тропика в его 314 комнате, чтобы передать визитку от Алеши, – на стук никто не открывал. Кира, по-видимому, еще не вернулась из Сыктывкара, куда уехала на праздники к родителям. Курсовую, в отличие от Али, она сдала. Да, наверняка была все еще в своем Сыктывкаре, а Тропик наслаждался свободой и ночевать в общежитие не являлся. Как-то днем Аля отправилась на Арбат в магазин сувениров, где работала Кира. Тропик тоже изредка там показывался. Отдаст визитку продавщице и попросит передать ему.

На ее удачу Тропик сам оказался в магазине. Точнее, на входе в него. Разговаривал с толстой молодой женщиной в белой безразмерной футболке и огромных джинсах. Женщина прижимала к себе одной рукой ребенка лет двух, тот стучал ей в бок сандалиями, а другой возбужденно размахивала перед Тропиком. Аля кивнула другу и прошла внутрь магазина. Там на нее накинулись матрешки всех размеров, шапки-ушанки, футболки с портретами политиков и актеров – все эти странные сувениры, которые, по ее мнению, к России имели такое же отношение, как и к Австралии какой-нибудь. Сувениры выдуманной страны. От красного цвета зарябило в глазах, закружилась голова. И как только Кира тут работает. Правда, на стене висели и два Кириных пейзажа, наиболее, по-видимому, русские – заснеженная опушка, на переднем плане пенек с шапкой сахарно-снежной пудры и осенний березняк весь в меду заходящего солнца.

Чтобы спрятаться от вездесущего красного, Аля подошла к окну. Из-за полных плеч собеседницы Тропика выглядывал мальчик лет двух, пухлогубый… ой! Сердце Али станцевало чечетку – это же осветленная копия Тропика! Малыш наткнулся на взгляд Али и улыбнулся. Мелкие зубы, точно капельки молока, выстроились в два ряда. Аля улыбнулась в ответ. Тогда он показал язык. Аля, недолго думая, показала свой. Он уткнулся матери в плечо и выглядывал теперь оттуда.

Тропик и мать мальчика о чем-то спорили. Хвост светлых густых волос на затылке женщины раздраженно подпрыгивал. Женщина опустила ребенка на землю, взяла за руку, и вот они уже уходили по булыжникам, слившись с обитателями Арбата, которые будто никогда эту улицу и не покидали, точно фигурки в шарманке, – включи, и все те же фигурки все так же двинутся вперед. Под мышкой у женщины Аля разглядела игрушечную обезьянку – новую, с этикеткой на хвосте.

Тропик вошел в магазин – вспотевший, расстроенный.

– Кто они?

– Все сложно, Алька. Пойдем пообедаем, а?

– А как же магазин?

– Ну есть-то надо.

Он закрыл магазин, повесил табличку: «Перерыв 15 минут».

В кафе сели за столик на улице. Тропик заказал обоим борщ. К борщу подали тонко нарезанные кусочки сала, дольки чеснока, кружочки лука, зелень, сметану в миске и треугольники мягкого свежего ржаного хлеба. Аля помешала борщ – тот был горячим и густым. Взглянула на Тропика: темное полное лицо было грустным.

– Ужасно, когда тебя стыдятся, – пробормотал он, пододвигая тарелку. Костюм, обычно сидевший на нем идеально, теперь выглядел так, будто был с чужого плеча. Тропик водил ложкой в борще, изредка вяло отправляя ее содержимое в рот, – это он-то, евший обычно так аппетитно и заразительно, что никто не мог удержаться, чтобы не приняться жевать за компанию. Кира, забывавшая поесть весь день, а то и не один, наверное, до сих пор жива только потому, что и на нее действовала эта магия Тропика.

Но вот вздохнул, положил на хлеб кусочек сала, сверху дольку чеснока и принялся за еду более энергично.

– Кире не говори, ладно?

– Она не знает?

– Знает, но делает вид, что не знает. – Второй кусочек хлеба с салом и чесноком исчез во рту Тропика. – Все, проехали, забудь. Как сама, Алька? Кира говорит, ты бросила учебу?

– Я… нет… ничего я не бросала. – Аля сосредоточенно принялась есть.

– Будешь? – Он показал тарелочку с хлебом, салом, которую Аля отодвинула.

Она покачала головой, и Тропик подвинул тарелочку к себе.

– Любовь, любовь, понятно, но Алька, послушай умудренного жизнью полунегра, закончи хотя бы этот курс.

– Любовь? Это вовсе не…

Он засмеялся:

– Ну да, ну да. Ну ладно, дело твое, конечно.

Официант принес пузатый чайник, две чашки, сахарницу и пирог с ягодами.

– Вообще-то я пришла к тебе по делу, – важно сказала Аля. – Сейчас. – Она залезла в сумочку, ту самую, с бабочками над городом, вытащила визитку, которую дал Алеша. – Вот, – протянула Тропику.

– Дмитрий Алешкин. – Темные пальцы Тропика пощупали карточку, провели по тиснению. – Это кто?

– Помощник Константиновича. Помнишь, вы еще виделись в общежитии? Просит тебя позвонить.

– Да, и что хотят?

– Не знаю. Вроде что-то по поводу художников.

– Это может оказаться интересным. Константинович – мощный человечище.

Аля фыркнула.

– Как по мне, ужасно неприятный. Имеет над Духовым такую власть, что… Я не понимаю, как вообще возможно, чтобы человек имел над кем-то такую власть. Не будь я уверена в обратном, я заподозрила бы, что Макар и он… ну ты понимаешь…

– Ну, о Константиновиче в этом смысле много слухов ходит.

– Каких?

Тропик вычерпал остатки борща, отодвинул тарелку, на стенках которой остались жирные оранжево-красные разводы. Вытер салфеткой полные губы. Взял зубочистку.

– Да прямо противоположных. То, что он любит мальчиков, то, что предпочитает только молоденьких девочек, а некоторые утверждают, что он вроде Леонардо да Винчи – экономит сексуальную энергию для творчества. Сам Константинович подтверждает каждый слух, когда его спрашивают.

Тропик налил себе и Але чаю.

– Вот что, Алька. Ты пока пей, а я пойду позвоню этому Алеше. Не терпится узнать, в чем там дело.

Прошло минут пятнадцать, а Тропика все не было. Аля уже напилась чаю – терпкого, душистого, оставившего после себя следы, тайные знаки на белых внутренностях чашки. Съела кусочек пирога, потом второй, несколько крошек возвысились зачатками сталагмитов на скатерти. Она где-то читала: некоторым сталагмитам, чтобы вырасти на сантиметр-другой, требуется тысяча лет. Что будет на этом месте, где сидит сейчас Аля, через тысячу лет? Город, который даже невозможно себе вообразить? Лес? Степь? А может – ничего, только космический газ или какие-то частицы? В груди поднялась тоска, завертелась, заныла, зачем-то вспомнилась та комната в гостинице, она теперь кстати и некстати возникала точно галлюцинация. Слезы подступили к глазам, виски взмокли. Потянуло живот. Какое сегодня число? Неужели месячные должны наступить? Всегда такая тоска перед ними. А у нее даже прокладки с собой нет. Аля взяла из вазочки несколько салфеток – зеленых, с оттиснутыми листочками, свернула и положила в сумку на всякий случай.

Вернувшись, Тропик упал на стул напротив, одним глотком выпил содержимое чашки. Плечи его расправились, важность вернулась. И куда только подевался обиженный грустный толстяк – перед Алей был снова уверенный в себе делец.

– Выставка, – выдохнул он. – «Русское искусство рубежа XIX–XX веков: из собраний частных коллекционеров». Грандиозная выставка, Алька! Мы планируем представить картины из собраний. – Он назвал фамилии коллекционеров, и, судя по придыханию в голосе, это были о-го-го какие фамилии!

– Круто.

– Спасибо, Алька, вот спасибище-то! – Он поцеловал один за другим пухлые кончики пальцев. – Если все получится, я заберусь на такую вершину, с которой, знай, никогда не слезу. Ну и тебя отблагодарю, ты не думай!

2005, июнь, Москва

Чтобы побороть страх перед лесом, говорит Духов, надо там чаще бывать. С окончательным наступлением тепла они регулярно наведываются в городские лесопарки. Духов берет Алю за руку и уводит с протоптанных тропинок вглубь царства деревьев, помогает перебраться через овраг или ручей. Даже в самых ухоженных нестрашных парках есть слепые зоны – слишком тесно стоящие деревья, кусты, где все время сумрачно и будто кто-то неотлучно сидит в засаде; или заболоченная местность с высокой травой, пройди ее, если знаешь как, и окажешься в тихом удивительном месте, знакомом только собакам и птицам. Вот в такие места Духов ее и тащит. Она бы предпочла проводить время на берегу реки или даже захудалого паркового пруда, где плавают собаки, греют жутко белые спины старики в музейных плавках, кидаются пескогрязью с камешками орущие на одной ноте дети. Уплыла бы на середину водоема и плавала там в одиночестве в еще холодной для других воде – до изнеможения, до преломления счастья в извечное ощущение покоя. Но Духов задался целью избавить ее от страха перед лесом и при любой возможности туда ведет. Он даже посмотрел в энциклопедии, как называется этот страх, – гилофобия.

Во время их парково-лесных прогулок больше всего ей нравится, когда за деревьями вдруг проглядывает старый полуразвалившийся каменный забор, поросший лишайниками. Такой забор большинство гуляющих инстинктивно обходят, думая, что за ним бог знает что, – так, впрочем, часто и бывает, но иногда там оказывается нежная трава, вся просвеченная солнцем, и остатки какого-нибудь здания, из раскрошившихся кирпичей которого тянутся тонкие деревца и трясут для нежданных зрителей редкой листвой, как цыганки серьгами и бусами. Устав от многокилометровой прогулки, Аля усаживается на траву. Духов вытягивается рядом, скрещивает руки на затылке, смотрит на небо, думая свои вечные думы. В его рюкзаке всегда находится что-нибудь вкусное: вино, яблоки или баночки пива и соленое печенье.

Когда они отдыхают вот так, что-то происходит со временем – оно искривляется, замедляется, растягивается. В прошлом году, когда Аля ехала с однокурсниками на машине на дачу, парень за рулем решил пойти на обгон перед горкой, выехал на пустую встречку, и тут сверху показался грузовик. Он несся прямо на них, столкновение было неминуемо. Вот тогда-то она в первый раз испытала подобный фокус времени – оно растянулось, секунды превратились в минуты, Аля успела детально разглядеть оранжевую кабину грузовика, рубашку водителя в бело-голубую клетку, его лицо, загорелое, сосредоточенное, а еще качающуюся игрушку – собачку с приподнятой задней ногой на лобовом стекле. Встать в свой ряд не было возможности, однокурсник повернул влево, на обочину встречки, – повернул как будто очень медленно, спокойно, не нажимая на тормоза. По ощущениям они пересекали встречку перед несущимся на них грузовиком минуты две, все находившиеся в машине молчали. Едва машина оказалась на обочине, грузовик стремительно промчался мимо, громко и раздраженно сигналя.

Вот и сейчас время нет-нет да и проделывает такой же фокус, и десятиминутный отдых вдвоем на траве в безлюдном месте парка превращается в маленькую вечность.

Театральный сезон меж тем заканчивается. Аля посещает-таки спектакли, в которых участвует Духов. Сидит на ступеньках лестницы вместе со студентами театральных училищ и старается проникнуться происходящим на сцене. Но все напрасно: театр по-прежнему кажется ей скучным и старомодным. Так и говорит Духову.

– Если ты думаешь, что я буду юлить, то нет.

– И не надо юлить, – отвечает он, – необходимо обладать неким уровнем культуры, чтобы принять театр, чтобы он тебя принял.

То есть намекает, что таким уровнем Аля не обладает.

Иногда они бывают на капустниках. Однажды красавец брюнет, когда Духов представляет ему Алю, восклицает:

– А ты похожа на Кшесинскую.

– А кто это? – спрашивает Аля.

Все, кто находятся рядом, разом замолкают, а потом так же разом принимаются смеяться. А Духов глядит так, будто она украла серебряную ложку и та торчит теперь у нее из кармана. Почти весь вечер Аля сидит в углу в кресле и читает книжку про историю костюмов, обнаруженную в шкафу. То есть делает вид, что читает, потому что книжка на чешском, но зато в ней много рисунков, фотографий, репродукций картин. Когда кто-то оказывается рядом, Аля изображает чрезвычайную сосредоточенность на своем занятии, боясь, что этот кто-то подойдет и примется расспрашивать, знает ли она какие-то там фамилии. Макар не приближается к ней, будто она и не с ним пришла, но изредка бросает недовольные взгляды. Ближе к концу вечеринки рядом присаживается ушастый паренек с двумя бокалами мартини. Протягивает ей один. Приносит и тарелочку с оливками, пристраивает на ручке кресла. Начав с костюмов (книжка раскрыта как раз на разделе Druhе́ rokoko), новый знакомый быстро увлекает Алю разговором о путешествиях. Он много где успел побывать к своим двадцати шести и рассказывает живо, интересно, в лицах и жестах, как только актеры, наверное, и умеют. И вот, уже развеселившись, Аля смеется его шуткам и выспрашивает подробности. Она не замечает даже, как Духов подходит и говорит, что им пора. Ушастый паренек ретируется, забрав тарелку с целыми оливками и косточками от съеденных, и Але приходится зажать последнюю косточку в ладони.

Она думает, Духов оставит ее на улице и предложит добираться до общежития самостоятельно, но он вызывает такси и называет свой адрес. Дорогой молчит. Аля так и держит косточку во вспотевшей ладони. Выбрасывает уже во дворе в ночную траву. Дома Макар, не произнеся ни слова, ложится спать, а Аля долго смотрит в потолок, пока не засыпает. Просыпается от ласк Духова, плачет, а он извиняется.

Утром он устраивает ей что-то вроде экзаменовки. Павел Мочалов? Щепкин? Дягилев? Ну слышала про Дягилева, жил в начале прошлого века. Нижинский – это танцор, знаю. Ида Рубинштейн? Стравинский? Мясин? Комиссаржевская? Ну, это актриса… вроде. Или балерина? Ужас в глазах Духова не поддельный. «Не, ну Книппер я знаю, – важно говорит Аля, – Книппер была женой Чехова». Духов пытается тут же прочитать ей лекцию об истории русского театра, балета, показывает фотографии в старых книгах. Аля сдерживается, чтобы не зевнуть и не обидеть Духова, но все рассказанное тут же вылетает у нее из головы. Оживляется она, только когда он показывает ей фотографию Кшесинской, – действительно, говорит, ты чем-то ее напоминаешь. Аля пожимает плечами: разве что волосами. К тому же балерина была маленькой, 153 сантиметра всего, а у Али все 170.

К обеду ей это просвещение надоедает.

– Послушай, я не обязана все это знать, с какой стати? Вот ты знаешь, когда… ну, например, в каком году была битва при Молодях?

Однако оказалось, что Духов это знает.

– В 1572-м. Есть вещи, которые каждый человек обязан знать, – заявляет он.

С кино дело обстоит лучше, Аля много что смотрела. А вот ее однобокую увлеченность романами Духов тоже критикует. Он собирает ей стопку книг – Бердяев, Розанов, Кьеркегор, Камю и еще с пяток имен, заявляет, что будет спрашивать отчет о прочитанном.

– Ты не можешь читать одни романы.

– Почему? Если мне нравится.

* * *

Девушка-продавец в фиолетовой клетчатой рубашке и бейсболке действует со скоростью робота. Бывают такие люди, которые двигаются точно на быстрой перемотке. Здравствуйте. Улыбка. Сладкий? Соленый? Конечно. Звяканье кнопки на кассе. Коробка, лопатка. Звук ударяющегося о бумажные стенки попкорна. Стакан, клавиша, льющийся пепси или спрайт. Снова улыбка. Пожалуйста. Здравствуйте – а это уже тому, кто за тобой, а ты давай пошевеливайся, уходи быстрее, пока улыбка не превратилась в оскал и удлинившиеся зубы не вонзились в твою нежную кожу на руке.

Духов, как и обещал своему идолу-режиссеру, привел Алю на сеанс «Семьи в поезде». Ей не хотелось идти, она еще помнила, как была раздавлена «Воробышком», но препираться с Духовым не стала – все, что было связано с Константиновичем, воспринималось им очень остро.

До сеанса минут семь, уже запускают в зал. Ступеньки вниз, на каждой – голубоватый горящий глазок. Садятся – красные бархатные кресла, крепкие подлокотники, ковролин под ногами. Середина, центр зала. Будто фильм в фильме, а они влюбленная пара в кино. Але смешно. «Чему ты смеешься?» Она говорит. Духов никак не комментирует. Замечает прилипшую к подошве жвачку и принимается оттирать носовым платком (у него он всегда с собой). Берет платком комок жвачки, заворачивает и кладет под кресло. После сеанса непременно выкинет. До встречи с Духовым Аля актеров совсем не так себе представляла.

Зрители постепенно занимают места.

– И все-таки, почему Константинович тебя не снимает хотя бы в маленьких ролях?

– Иван Арсеньевич готовит меня к большему.

– Это к чему же?

– Слышала про альтер эго?

Аля хихикает:

– То есть ты будешь для него вроде Мастроянни у Феллини?

– Не вижу тут ничего смешного.

В эту минуту свет в зале гаснет. Экран загорается, на нем появляется вокзал. Муж, жена, двое маленьких детей. Поезд. Проводник забыл стряхнуть крошку из уголков губ. Муж подхватывает обоих детей, у одного из малышей падает голубая панамка. Жена, светлое платье, темные волосы, скулы – два острых ножа, прямой нос, кидается подбирать панамку, пока ту не уносит ветер. Кидается так резво, что с ноги слетает туфля. Женщина поднимает туфлю, коснувшись ступней, обтянутой чулком, асфальта, смотрит в темное нутро – показывают крупным планом, – смеется, надевает снова. Прежде чем зайти в вагон, оглядывается, ненадолго замирает, будто предчувствуя что-то, – листья на запыленной липе струятся под безмятежным летним солнцем. В это же время в одном из купе располагаются четверо мужчин, задвигают под нижнюю полку большие сумки. Футболки на спинах и под мышками в мокрых пятнах. Один выставляет на стол две темные пластиковые бутылки пива, другой, сев, переобувается – снимает ботинки, стягивает носки, с удовольствием растопыривает пальцы на ногах, шевелит ими, давая подышать распаренной коже, потом засовывает ноги в тапочки, домашние, тканевые, в мелкую коричнево-серую клеточку.

Когда проходит одна треть фильма, Аля хочет уйти. Или хотя бы выпроводить Духова и смотреть это одной. Но она не делает ни того, ни другого. Велит себе досмотреть до конца.

После сеанса сидит в оцепенении некоторое время на красном бархатном кресле. Зрители покидают зал. Макар рассказывает какие-то подробности съемок, но Аля не слышит его. Поднимаются, выходят, щурясь на электрический свет торгового центра.

– Я сейчас, – говорит Аля, кивнув в сторону туалетов.

У умывальников переодевается женщина в блестящем платье из черного кварца с золотистыми блестками. Красные ногти. Вытравленные добела волосы. Лет сорок, а то и все пятьдесят. Не стесняется притихшей или оглушенной очереди – большинство зареванные, с сеанса «Семьи в поезде». Аля подходит к умывальнику – свободен только один, рядом с переодевающейся женщиной. Плескает воды в горячее покрасневшее лицо. Всматривается в отражение, пытаясь нащупать, выискать прежнюю себя, ту, которой она была до сеанса. Женщина рядом уже свернула платье, сложила в пакет, на ней остаются только грязноватый бюстгальтер цвета дождевого мясистого червяка и такие же трусы, заношенные, застиранные. Бугристые ляжки. К горлу подступает тошнота, Аля набирает в горсть воды и отпивает. Кто-то больно хватает ее за запястье – это оказывается та самая женщина.

– Что – тошно? Что – плачешь? А каково мне? Это про меня, этот фильм про меня, ясно? – она повышает голос, дышит на Алю, обдает гниловатым запахом нелеченых зубов, поворачивается к остальным женщинам. – Что – страшно, сучки? Отводите глазки, плачете? А каково было мне? В девятнадцать-то лет? А вот – выжила! И вас еще всех переживу!

* * *

Как-то Константинович вызвонил Духова в тот момент, когда они с Алей работали по киевскому направлению. Пришлось свернуться и выйти на следующей станции. Вскоре подъехал уже знакомый белый «лексус». Рядом с Алешей в машине сидел Константинович.

– Забирайся, ребенок, подвезем тебя до метро, – сказал он Але, опустив стекло. На этот раз на режиссере была голубая шелковая рубашка и инкрустированная бог весть какими камнями булавка.

Духов стиснул ей руку, чтобы не подумала отказаться. Аля, вдохнув побольше воздуха, точно ныряльщица перед погружением, забралась на заднее сиденье, где развалилась Барса. Макар обошел машину, сел с другой стороны, Барса наполовину улеглась на его ноги, постучав по Алиным джинсам светло-рыжим хвостом. Салон был освещен закатным светом, будто плавал в густом красносмородинном желе.

– Что вы тут делали? – спросил режиссер.

Духов сказал.

– Собирали деньги? – Константинович в изумлении обернулся. – Что ты хочешь этим сказать, Макарий?

Макар объяснил. Аля почувствовала, что краснеет.

– Господи, Макарий! И сколько не хватает?

– Двести долларов.

Режиссер полез в бардачок, вытащил сложенную пачку, рубли и доллары вперемешку, нашел две, протянул Але.

– Нет, спасибо, – сказала Аля. – Я должна сама.

– Детские глупости все это, – буркнул Иван Арсеньевич, убирая деньги.

– А я ее понимаю, – сказал Алеша, вглядываясь в дорогу.

– А я и не про нее, – заявил Иван Арсеньевич. – Я про нашего Макария. Когда уж ты повзрослеешь, Макарий, а? Я уже устаю ждать, мне начинает казаться, что и не дождусь.

Духов ссутулился, промолчал. Погладил Барсу по загривку. Аля увидела, что его рука задрожала.

– Алеша, – режиссер повернулся к своему помощнику, – придумай подружке Макария подработку на две сотни. – Честная ты наша. И откуда только взялась такая.

Алеша взглянул в зеркало заднего вида на Алю.

– Ладно.

Три дня на конференции киношников в загородном пансионате Аля стояла возле административного здания с бейджиком на груди и показывала гостям, где какой корпус располагается, провожала при необходимости, раздавала листовки с расписанием лекций и фильмов, разносила подносы с закусками, бокалами, ночью помогала в уборке. На четвертый день после отъезда гостей двести долларов у нее были в кармане. Теперь все пятьсот собраны. Назад в Москву доехала на автобусе, отвозившем нанятых сотрудников. Добравшись до общежития, упала на кровать и сразу заснула.

Проснулась от громкого стука в дверь. Зевая, поднялась, подошла к двери, открыла. На пороге стояла комендантша. Ну все, выселяют. Последние дни Аля этого ждала.

– Соловьева, к тебе пришли.

– Кто?

Но комендантша уже развернулась и направилась к лестнице. Аля, как есть, в джинсах и пропотевшей белой блузке, заспанная, растрепанная и с подтекшей косметикой, нацепила шлепанцы, отправилась за комендантшей. Кто бы это мог быть? Духов? Но он бы поднялся сам. Над пролетами лестниц клубилась, кувыркаясь в солнечных столпах, пыль. Алиса Васильевна спускалась по ступенькам медленно, важно. Под тужуркой у нее была надета ядовито-зеленая блузка с фиолетовыми загогулинами, на толстых ногах переливались лакированные туфли со слишком большими для такого роста карлицы (ну почти карлицы) каблуками. Аля бы давно сбежала вниз, но заставляла себя не обгонять комендантшу, чтобы не злить ее понапрасну.

Вот и последний пролет. Алиса Васильевна обернулась и махнула рукой в сторону комнаты для занятий. На самом деле там никто никогда не занимался, хотя три стола со стульями и правда стояли, коты Алисы Васильевны любили на них спать. Аля заглянула внутрь комнаты. За одним из столов, выдвинув стул почти в проход, сидел Жуковский. Старомодно-новый серый костюм. Рыжие волосы тщательно причесаны. Пухлый портфель свисает с края стола. Жуковский опирался на него локтем, удерживал, дремал. Вот уж кого Аля никак не ожидала увидеть.

– Здравствуйте, Андрей Андреевич.

Очнулся, рассеянно кивнул, показал рукой – садись. Аля выдвинула стул, села напротив него.

– Ты решила бросить учебу? – спросил он, глядя вбок, на шкаф, за стеклом которого стояли учебники. Рядом со шкафом кто-то прислонил к стене несколько спинок кроватей. Противоположную стену подпирала стремянка. В комнате был даже умывальник, под ним стояло ведро с тряпкой, рядом – три швабры. На стенах висели плакаты, еще советские, по гражданской обороне – схемы, как надевать противогаз, как покидать горящее здание, делать искусственное дыхание.

– Ну, я… – Аля растерялась, она была не готова к этому разговору, так как до сих пор сама не осмыслила свои действия.

– Я как куратор вашей группы, – Два Андрея закашлялся, – хочу прояснить ситуацию, прежде чем… прежде чем… – Он посмотрел на нее прямо, рыжие усы дрогнули. – Ты, Соловьева, не сдала зачеты и экзамены, не… – Он закашлялся сильнее, достал из сумки термос, отвинтил бледными пальцами широкую крышку, налил в нее чай и быстро выпил. – На тополиный пух аллергия, – хрипло пояснил он зачем-то.

За открытыми окнами и вправду линяли тополя, и пух летел во все стороны. Много пуха скопилось и на подоконниках, он катался на сквозняке клочками шерсти огромного кота. Успокоив кашель, Жуковский закрыл крышку, поставил термос – прям-таки литой снаряд, боеголовку – на парту.

– Я должен узнать, какова причина твоего решения. Не произошло ли что-то… не случилось ли что-то с тобой… какого-то события, которое…

– У меня все хорошо, – оборвала его мучения Аля.

Зачем он приперся? Два Андрея явно не из подвижников, студентов он презирает, а себя очень любит. Аля едва сдержалась от смеха, вспомнив вдруг, что у Жуковского есть специальная щеточка, на переменах он перед зеркалом расчесывает ей усы и, довольный, глядит на свое отражение.

– Тогда почему не ходишь на занятия?

Странный вопрос, если учитывать, что семестр уже закончился.

– Стало неинтересно.

– Вот так – вдруг?

– Да. – Аля пожала плечами.

– Осенью в первом общежитии был инцидент. Парень, Эдик Диков, вот так, как ты, прекратил ходить на лекции, тренировки. А потом выбросился из строящегося корпуса. Было расследование и оказалось, что однокурсники над ним издевались. Я его знал немного – отличный студент. – Жуковский сжал губы, рыжие усы снова дрогнули. – Мог достигнуть многого, пойти в науку.

– Да, я слышала про этот случай. Но со мной ничего такого не происходит, Андрей Андреевич, никто меня не травит.

Откуда-то с лестницы донесся хохот, шум бегущих по ступенькам ног, крик молодым басом: «Гуляе-е-ем сегодня!»

– Если у тебя все-таки что-то случилось, – избегая глядеть на нее, сказал Жуковский, – то ты можешь взять академический отпуск…

– Да, я знаю.

– …И потом продолжить обучение. Иногда молодые люди, девушки в твоем возрасте поступают неразумно, недальновидно. В частности, бросают учебу. Я думаю, что иногда стоит закрыть глаза на настоящее и посмотреть в будущее. Да, я так считаю. Держать в голове будущее, тогда будет проще справиться.

У него стрелки на брюках. Острые, ровные, идеальные. Часы на руке начищенные. А над коленом жирное пятнышко. Щека с одного бока как следует не пробрита. С портфеля свисает чей-то приставший волос – золотится на свету. Кто за Жуковским ухаживает? Жена?

– А как же «Не тревожьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам позаботится о себе»?

– Ты попала в секту? – Жуковский оживился. – Мы недавно вырвали одну девушку из лап свидетелей Иеговы…

– Да нет, ни в какую секту я не угодила.

– Может, какое политическое движение…

– Андрей Андреевич, у меня правда все в порядке. Я просто поняла, что учитель истории – это не мое.

Он помолчал, обдумывая, видимо, то, что услышал, потом спросил:

– И что ты планируешь дальше? Работать или в другое место учиться пойдешь?

– Наверное, работать.

– Уже знаешь где? – На конце фразы он снова закашлялся. На этот раз сильно. Чай из термоса не помог, и Жуковский торопливо подошел к раковине, умылся, высморкался. Вытерся носовым платком. Постепенно дыхание его, сделавшееся было сипящим, успокоилось, утихло. Кран до конца он не закрыл – и тяжелые капли размеренно и важно плюхались об эмаль раковины.

– Вот что, Соловьева. Советую тебе хорошенько подумать. Мне не хотелось бы, чтобы ты угодила в печальную статистику нашего вуза. – Он забрал портфель со стола, прижал к себе. – После того инцидента с Диковым я… то есть мы организовали специальный клуб. Нескольким уже помогли. Вот, – он вытащил из кармана пиджака визитку и положил перед Алей на парту. – Это визитка нашего клуба. Телефон на ней мой. Так что, если что, звони.

Придерживая руку на груди, Жуковский поспешил к двери, шагнул и растворился в столпе летнего света. Аля взяла карточку, прочитала: «Попал в беду – звони, мы поможем! Если в беду попал твой друг – звони, мы поможем!» Лозунг, как и номер телефона, были набраны вычурным шрифтом, какой она встречала в старинных документах, когда изучала материалы для курсовой. Аля встала, поискала урну, чтобы выкинуть дурацкую визитку, но урны здесь не было. Засунула карточку в карман джинсов, потом выкинет.

Поднимаясь к себе, она решила заглянуть к Тропику и Кире. То есть не то чтобы заглянуть. Понятно, что их в пятом часу вечера нет дома. Но хотя бы дотронуться до двери, удостовериться, что хоть что-то осталось на своих местах. Однако на ее стук дверь комнаты 314 распахнулась. Тропик, сияющий, в бирюзовом балахоне с пляшущими зелеными фигурками-многоножками, приветственно чмокнул Алю в щеку.

– Проходи, Алька. Ты как раз к чаю.

Она прошла сквозь бамбуковые шторы и увидела Киру. Бледная и хмурая, Кира лежала на кровати и глядела в потолок, по которому шарили солнечные египетские жучки.

– Привет, Кир. Заболела?

Не ответила, не поздоровалась, повернулась к Але спиной.

– Ничего она не заболела, – весело крикнул Тропик из импровизированной кухни, где гремел посудой. – Кирочка, девочка, как насчет чая с клубничкой?

– Просто воды, – буркнула Кира.

На столе уже стояло блюдо с клубникой. Тщательно промытые, с блестящими, точно только что выкрашенными и еще не просохшими боками ягоды высились щедрой горкой. По кайме блюда вились нежные цветы. Аля провела по ним пальцем.

– Это кузнецовский фарфор, – важно сказал Тропик, расставляя на столе чашки, заварочный чайник, молоко. Каждый предмет тянул на себя внимание. Любая принадлежавшая Тропику вещь представляла собой произведение искусства. В том числе и Кира. Таков уж был Тропик.

Кира поднялась и села за стол. Придвинула чашку с кипятком, облепила ее пальцами. Але и себе Тропик налил чаю. Ну как чаю. Чай, который он заваривал, не был обычным, Тропик сдабривал его гвоздикой, душистым перцем и еще какими-то специями из своих тайных баночек. Аля долила себе молока, положила ложку сахара.

– Кирочка, попробуй, – Тропик взял самую крупную и спелую клубничину и протянул ей. – Обалденно вкусно.

Кира прекратила сомнамбулично мешать ложечкой воду в чашке, взяла ягоду, поднесла к губам, осторожно вдохнула запах, откусила, замерла, резко швырнула ягоду на стол и, схватившись за живот, выбежала из комнаты. Послышался быстрый бег по коридору по направлению к туалетам.

Аля подняла брови. Тропик ослепительно улыбнулся. Рассказал, что они сегодня ездили к врачу, который подтвердил, что Кира ждет ребенка.

– Шутишь! – Аля кинулась к Тропику, крепко обняла. – Поздравляю!

Воздух в комнате стал непривычно прозрачным – точно мяч только что весело разбил стекло вдребезги.

– Мы еще ничего не решили. – В зрачках Тропика показалась грусть. – Ну, то есть Кира не решила. Запах краски вызывает теперь у нее тошноту. Она не может писать. Только карандашом.