Текст книги "Кто ты будешь такой?"

– Ну ведь это ненадолго.

– Я тоже ей так говорю. Но она очень расстроена этим. Перед твоим приходом заявила, что, если так будет продолжаться, она сделает аборт.

Кира вернулась бледная. Подошла к музыкальному центру, нажала кнопку, и медитативная заунывная музыка наполнила комнату. Снова улеглась на кровать, буркнула:

– К еде больше не притронусь.

Тропик улыбнулся:

– Все так говорят, Кирочка, а потом съедают недельные припасы за день. Так ведь, Алька?

– Я не знаю. – Аля отпила чай. Так или иначе беременные всегда становятся толстыми, но вслух она этого не стала говорить. – А как там выставка?

– О! – Тропик всплеснул руками, потом поцеловал кончики пальцев. – Мы готовим бо-о-ольшой сюрприз.

– Какой?

Тропик, раздумывая, съел ягоду, положил на блюдце сплющенный наждачный цветок плодоножки, расправил лепестки-листья, вздохнул, покачал головой:

– Не могу сказать, прости. Обещал, что буду нем как рыба. – Он выпятил вперед пухлые губы и правда чем-то неуловимо стал напоминать рыбу.

Аля рассмеялась.

– Но вообще-то твой актер в курсе, он тебе разве не говорил?

– Макар? Он вообще про выставку ничего не говорит. А когда открытие?

– В середине августа в галерее Юдиных. Знаешь, кто там будет представлен?

На Алю посыпались фамилии, года, названия школ и течений и прочий художнический и искусствоведческий сленг. Она взяла еще ягоду. Есть клубнику было немного неловко – ягоды предназначались беременной Кире. Аля все же не смогла удержаться и съела несколько штук. Уходя, обнялась с Тропиком и обещала, что непременно заглянет на выставку.

* * *

Перед поездкой к родителям Макара купались в Москве-реке дотемна, а потом полночи пили вино у Духовых на балконе. Балкон был из старых, с объемными балясинами и широкими перилами из бетона, выкрашенными в белый. Сидели на складных садовых стульях. Даже когда разговаривать уже не хотелось, все равно не уходили спать, продолжали сидеть, ощущая страшную близость. Касались друг друга головами, плечами и вытянутыми ногами. И даже когда воздух стал подрагивать, балкон с балясинами покачиваться, искажаться, а глаза закрываться, продолжали сидеть. Аля задремала, и ей показалось, что они движутся на балконе сквозь ночь в удивительное, ни на что не похожее место, пересекая неведомые страны и времена. Она уже крепко спала, когда дождь с силой бросил горсть капель в них из темноты и заставил перебраться в квартиру.

Вот и утро. Пасмурно. Из открытых окон тянет прохладой, сыростью. Хорошо слышно, как машины во дворе проезжают по лужам, а какая-то мамаша орет: «Не лезь туда, я сказала». В ответ – звонкий лай. Это собачница, наверное, а не мамаша. Аля натягивает на голову одеяло:

– Отдай деньги родителям и расскажи все сам. Я не поеду.

– Не смешно. Вставай и поехали. Опоздаем на электричку.

– Это похоже на предательство, – говорит она приглушенным голосом из кокона одеяла, – Противно.

– Ну что за детский сад. Не время дурачиться.

– Я не смогу. – Внутри одеяла жарко, голос ее звучит глухо. – Прости.

– Ты обещала.

– Ну и что.

Духов пробует шуткой нейтрализовать ее внезапное сопротивление, потом увещевает, просит, но Аля не поддается. Она вдруг понимает, что готова умереть, но не ехать.

– Я не поеду!

– Ты не можешь так поступить.

– Все это было сто лет назад. Это уже никого не волнует.

– Меня волнует. И моего отца, я знаю. Я тебе говорил, он болеет, и мы с мамой боимся самого худшего. Я хочу, чтобы он успел встретиться с тобой.

– И как это будет выглядеть? Моя мать где-то там чистит картошку и знать не знает, что я ее выдаю.

– Ты не выдаешь, а говоришь, как дело было.

– Это и называется выдавать, когда ты говоришь правду не о себе, а о ком-то другом. Если она сделала так, значит, на то была причина.

С нее уже течет, волосы приклеились ко лбу, но сдаваться она не собирается.

– Ты уже рассказала это Ивану Константиновичу.

– Вот именно. И хватит с меня.

– Ну все, Алька, вставай. Поигралась и будет. Опоздаем. Ты же знаешь, что не каждая электричка подходит. Нужно состыковаться с автобусом, а он ходит всего три раза в день.

Духов ощупывает кокон в поисках края одеяла. Переворачивает вместе с Алей, и еще раз.

– Да что это, никак не поймешь, как это размотать.

Она чувствует, как ее вместе с коконом поднимают с кровати, ставят на пол. Качнувшись, она снова падает на кровать.

– Послушай, – зло говорит Макар, – это совсем не смешно.

– Я же сказала, что не поеду.

Она слышит, как Духов выходит из комнаты. Гремит чем-то на кухне. Опять шаги. Возвращается. Принимается разрезать и распарывать одеяло на Але. Р-раз! После темноты ей кажется, что в комнате зажгли лампочек шесть по 150 ватт. В руках у Макара нож для чистки рыбы.

– Хорошо, что не болгарка, – говорит она.

Глядит на нее тяжелым взглядом.

– Поехали.

Внутренности одеяла валяются на кровати и полу.

– Да ты псих, оказывается.

– А ты тогда кто?

Он хватает блузку, юбку (сам заранее приготовил, почистил, погладил) и пытается насильно надеть на нее. Аля отталкивает его.

– Я же сказала, что не поеду.

– Почему ты говоришь это только сейчас? Не вчера? Не месяц назад?

– Только вот дошло.

Она надевает бюстгальтер. Руки трясутся. Блузка, застегнет потом. Так, теперь юбка.

– С тебя требуется такая мелочь по сравнению с тем, что ты и твоя мать натворили.

Он говорит абсолютную правду. Засунув колготки в карман юбки, Аля направляется к выходу.

– Нет, – Макар закрывает дверной проем. – Ты не можешь вот так уйти.

– А иначе что? Пополам меня распилишь?

Его лицо перекашивает от ярости.

На улице прохладно, пасмурно, того гляди, снова пойдет дождь. Приведя себя в порядок, Аля идет к остановке. В троллейбусе прижимается щекой к покрытому дождевыми подтеками стеклу. За окном город размывается, точно недовольный своим рисунком ребенок макает кисточку в стакан с водой и смывает, смывает изображение, ожидая, когда оно совсем исчезнет. Она даже не замечает, как приходят слезы.

Перед общежитием толпились студенты, у бордюров высились дорожные сумки. Те, кто уже сдали сессию, уезжали домой. Алиса Васильевна и охранник курили у куста жасмина. Завидев Алю, комендантша поманила ее к себе.

– Вот что, красавица, ты отчислена, 1 июля тебя тут быть не должно. Надеюсь, обойдемся без проблем?

Аля пожала плечами. Комендантша с интересом покосилась на оттопыренный карман ее юбки, куда Аля затолкала колготки.

По лестнице носились студенты, весело перекрикивались через пролеты, таскали матрасы, подушки. Вот и пятый этаж, 517 комната. Сумрачно. Запах жасмина и дождя проник и в коридор. Аля вставила ключ, открыла дверь и чуть не наступила на синий конверт. Без штампов, фамилии адресата. Внутри оказалась открытка с репродукцией. «Жертвоприношение Ифигении, 1671 год. Ян Стен», – прочитала Аля мелкий шрифт под картинкой. Перевернула – чисто, никаких посланий. Открытка выпущена в 1956 махровом году. Такие продавались на блошином рынке, однажды Аля была там с Тропиком. Может, это Тропик и напомнил так о себе? Или кто-то забыл положить рекламный листок с приглашением? Она засунула открытку обратно в конверт, вошла в комнату и бросила конверт на книжную полку, где все еще стояли учебники: надо бы их сдать в библиотеку.

Спустя полчаса блуждания по комнате сняла с полки пособие для студентов по культуре и религии Древней Греции. Нашла миф об Ифигении, прочитала. Снова вытащила открытку. В центре репродукции была изображена эта самая Ифигения в белой одежде. Вокруг люди, и не только люди, с озабоченными лицами ожидали жертвоприношения, переговаривались, на Ифигению никто не смотрел. Царь, ее отец, сидел, убитый собственным же решением. Прорицатель что-то говорил ему. Алтарь был уже зажжен. Палач ждал команды. Свадебные одежды и розы валялись на земле. Девушку, как только что прочитала Аля, заманили под предлогом обручения с Ахиллом, чтобы принести в жертву и умилостивить тем богиню Артемиду. Богиня задерживала корабли ахейцев. То есть Ифигению должны были принести в жертву ради попутного ветра для кораблей ахейцев, направляющихся в Трою. Жизнь за попутный ветер. Древние греки были интересными созданиями.

Несколько дней Аля никуда не выходила, лежала, глядя в потолок. Прислушивалась к звукам в коридоре – а вдруг Духов придет? Хотя этого, конечно, не могло быть. Она поступила подло, ужасно, но не поступить так не могла.

Обычно, расставшись с кем-нибудь, она быстро справлялась с обидой и опустошением. Конечно, еще некоторое время царапало внутри, но это совсем не мешало жить, даже напротив, от приглушенной тихой боли мир казался более желанным и прекрасным. В этот раз все шло не так. Силы иссякали стремительно, точно в Але, как в корабле, открылась невидимая течь. Казалось, она разучилась делать все, что умела и любила. Пропали желания, кроме одного – прижаться к Духову, вдохнуть знакомый запах его лосьона. Она то лежала, то часами стояла у окна, глядя на пустую футбольную площадку. Лето, все, кто мог, разъехались.

Остатки сил стоило потратить на то, чтобы забыть Макара, Аля же принялась скрупулезно восстанавливать историю их связи. Измученная, тоскующая, готова была приползти к нему за лаской. И что на нее нашло тем утром? Не настолько уж щепетильной она была. По крайней мере, вся ее жизнь до этого свидетельствовала скорее об обратном.

Аля пошла бы и извинилась, но уже не была уверена – а были ли у них отношения? Она и Макар никогда не говорили о будущем, все их планы упирались в поездку к старикам Духовым. Наверняка тем утром у Али сработал бессознательный страх: после поездки все сразу и закончится. Сейчас, на расстоянии, стало понятно, насколько они разные. Макар невероятно образован, а это его крутое окружение… Даже если Аля кинется в библиотеки читать и изучать все подряд, она все равно не приблизится к их уровню. Разумеется, Духов всерьез и не предполагал, что девушка, которая не знает, кто такая Кшесинская, будет с ним. Посмешище для друзей. Воровка. Ну то есть дочь воровки. Нет, он ни разу ничего такого не сказал, но, конечно, помнил об этом. Макар как раз щепетилен. Столько лет прошло с истории с пятьюстами долларами, а он все еще хочет смыть пятно с себя.

Да, Духов из другого круга, там такие, как Аля, вызывают смешки ну или могут быть приняты в роли обслуживающего персонала, кого-то вроде Алеши. Тот взгляд, которым Константинович смотрит на нее: откуда и зачем эта муха здесь? Наивно было думать, что между ней и Духовым происходит то, о чем она с такой страстью читала в любовных романах.

Погода была неровная – то солнце, то дождь и почти каждый день грозы. Пару раз Аля зачем-то открывала курсовую и даже написала один абзац. Подрисовала на плакате усы влюбленным, стоящим на носу «Титаника». Спускалась к Тропику, но дверь никто не открывал. Проверяла на всякий случай внизу почту: а вдруг раньше срока придет извещение о переводе денег от матери. Свежая почта лежала обычно на столе рядом с охранником, а неразобранную к вечеру убирали в стеллаж, в ячейки, сгруппированные по номерам комнат. Студенты, уезжавшие домой на лето, оставляли наверху стеллажа журналы, книжки: все больше детективы, боевики, исторические фэнтези. На пятый день Аля обнаружила там несколько номеров журнала «Биография». На обложке одного из них красовалась физиономия Константиновича.

В комнате у себя она включила чайник, заварила пакетик и, ожидая, когда чай остынет, нашла в журнале статью о режиссере. От журнала пахло селедкой, а меж страниц попадалась шелуха от семечек. Статью о Константиновиче предваряла краткая биография.

«Иван Арсеньевич Константинович родился в 1955 году. Мать будущего режиссера работала шофером в колхозе, а отец, инвалид войны, был учителем немецкого в школе». Аля зевнула. Так, «окончил школу… ВГИК… не поступил… физико-математический… любительский театр… ВГИК… поступил. Дебютировал как кинорежиссер в 1988 году с фильмом “Солдат” по мотивам рассказов Бориса Васильева. Второй фильм “Они не сдадутся” снят им по повести советского писателя Бориса Горбатова… Театральная карьера складывалась удачно… С 1992 года является художественным руководителем… Известность как кинорежиссера пришла к И. А. Константиновичу в 1998 году, когда вышел его фильм “Воробышек”… Лауреат многочисленных премий и наград… ТЭФИ, “Кинотавр”, “Золотая маска”, “Ника”».

Аля проглядела статью, выискивая то, что ее всегда интересовало в биографиях, – любовь, любовные отношения. Но ни одного упоминания о романах, женах, любовницах, детях не нашла.

«На третьем курсе Иван пережил событие, которое, по его словам, оказало влияние на его жизнь и творчество. Во время студенческого похода в Псковской области он предложил другу переплыть наперегонки озеро. Иван приплыл первым, но радовался победе недолго – друг его не доплыл, утонул. Как выяснилось позднее, у погибшего были проблемы с сердцем. Двадцатилетний Иван долго переживал случившееся. “Если сам художник не испытал в жизни потрясений, – говорит И. А. Константинович, – то ничего у него не получится, разве акварель да вышивка”».

Так, тут про операторов, про русское кино и почему оно в упадке… про деньги, кассовые сборы… Ага, вот что-то про актеров.

«Ходит много слухов об особом методе работы Ивана Константиновича с актерами. Те то подают судебные иски, то отказываются от них. Марина Нефедова, сыгравшая главную роль в последнем нашумевшем фильме Константиновича “Семья в поезде”, недавно сделала шокирующее заявление. В картине ее героиня подвергается групповому изнасилованию. Нефедова утверждает, что нечто подобное было устроено на съемках с целью привести ее в нужное для роли состояние. На нее напали, когда она возвращалась в гостиницу. Это было что-то вроде инсценировки, рассказывала актриса, напали, содрали одежду, но до самого дела не дошло. Но она испугалась по-настоящему и теперь хочет подать в суд».

Аля вспомнила, что Кира ей что-то такое говорила. Нет, там было про ребенка.

«По мнению И. А. Константиновича, слухи распускают завистники, которые не могут простить, что он снимает сильные фильмы».

Аля надеялась увидеть в статье что-нибудь о Духове. Но, конечно, этого там не было, да и быть не могло.

В шестом часу вечера она отправилась купить газету с объявлениями. Пора было искать работу, как-то обустраиваться. Переодеваться не стала, так – в шлепанцах, домашних шортах и футболке с пятном неизвестного происхождения на коротком рукаве – вышла на улицу. Ближайший киоск с газетами был за сквером у торгового центра. Город к вечеру разморило, на лавочках в сквере сидели, обнявшись, парочки. Кричали, плакали и смеялись дети, били друг друга лопатками, пробовали на вкус песок и цветы, разомлевшие же от пива родители не спешили вмешиваться, не желали выныривать из вечернего анабиоза. Лаяли собаки. Старушки везли за собой по дорожкам сумки-тележки с сосредоточенностью, с какой двухлетние мальчики тащат на веревочке машинки.

Над киоском с газетами солнце переплавляло воздух в жидкое сливочное масло. Аля купила «Из рук в руки», взяла сдачу. Монеты оказались горячими и липкими – продавщица ела мороженое, которое таяло быстрее, чем та успевала слизывать. Сложив газету под мышку, Аля огляделась. Возвращаться в комнату 517 не хотелось. На третьем этаже торгового центра располагался книжный магазин. Конечно, покупка нового романа в ее финансовом положении – безумие, но не прошло и трех минут, а Аля уже стояла в сумрачном зале и листала книги. Она провела в магазине почти час, зачем-то купила «Воспоминания моих грустных шлюх» Маркеса. Слишком жиденькая книжка за такие деньги. На обратном пути у выхода остановилась у павильона с восточными сладостями.

– Что вам? – обратился к ней с акцентом продавец, ее ровесник, золотозубый, в бархатной тюбетейке.

– А это что? – она показала на кубики, обсыпанные пудрой. У кубиков были чистые пастельные цвета – желтый, белый, персиковый, салатовый.

– Рахат-лукум.

– Дайте мне розовый.

Забрав покупку, вышла на улицу и, охваченная приступом избавления от денег, высыпала последнюю мелочь в коробку одноухому нищему. Ничего не выражающим взглядом тот скользнул по ее лицу. На коробку, куда упали монеты, даже не взглянул. Изможденное лицо его выражало королевское презрение. Аля вдруг подумала, что никогда не видела, чтобы попрошайки что-нибудь ели. Вот уличные продавцы все время жуют, грызут, сосут – та же газетчица с мороженым или вон толстуха в ситцевом платье в крупный горох: разложила на газете футболки, трусы, носки и ест с аппетитом сдобную булочку.

Открыв дверь своей комнаты, Аля вошла внутрь, положила покупки на стол. Раскрыла пакет с рахат-лукумом – розоватые припудренные квадратики сбились в кучку. Взяла один, пальцы сразу покрылись пыльцой. Улеглась на кровать. Пружины скрипнули. На уши надавила тишина – та особенная городская тишина, случающаяся на фоне шума летней оживленной улицы, когда все значимые звуки высосаны до вакуума, и собственного голоса не услыхать, но при этом хорошо различимы гудки машин, стуки каблуков, смех; шум листвы, перебираемой ветром; детский далекий плач; стук мяча на футбольной площадке. Аля рассмотрела на свет кусочек рахат-лукума. Осторожно откусила самую крошку, с трудом прожевала. Такой симпатичный квадратик оказался безвкусной приторной сладостью. Бросила его на пол. Отвернулась к стене, поджав ноги и обняв себя руками. Вдруг вскочила, высыпала из пакета на пол все розовые кубики и принялась топтать их босыми пятками – долго, яростно, отчаянно. Давила, уничтожала, как ядовитых насекомых, до тех пор, пока не обессилела.

Духов является ночью. Аля открывает на стук дверь, он входит молча и тянет ее за руку внутрь комнаты. Щелк, английский замок за спиной захлопывается. Как ты прошел, хочет спросить она, но голос не слушается. Свет уличного фонаря помогает не споткнуться, разглядеть его изгиб шеи, блеск глаз. Оба замирают лицом к лицу в темноте, ничего не говорят, только дышат. У Али дрожат колени, подбородок. Руки Макара тоже дрожат, когда он снимает с нее футболку. Предугадав его движение расположиться на полу, она тянет его к кровати. Казенная кровать узкая и неудобная для двоих, но все же лучше, чем жесткий пол, усыпанный к тому же остатками розового рахат-лукума, раздавленного вчера ею в ярости.

2005, июль – середина августа, Москва

В ящике кухонного стола Духовых, среди лекарств и спичек, Аля обнаружила тетрадь матери Макара Веры. Большого формата, листы разлинованные. Картонная, когда-то белая обложка потемнела, края страниц засалились и обтрепались. В этой тетради Вера записывала вперемежку кулинарные рецепты и названия лекарств, советы для огородников, номера телефонов, списки гостей к семейным праздникам. Были там и мерки: размеры рубашек и брюк Витюши, размер бюстгальтера какой-то Тани. Листая страницы, Аля наткнулась на имена-отчества-фамилии учительниц Макарушки по геометрии и английскому. Иногда между рецептом чечевичного супа и правилом обрезки черной смородины Вера записывала важные события короткими предложениями: «У Тани и Миши родилась дочь». «Умер Петя». «Закрыли детский магазин на углу». «Ельцин стал президентом». «Выкидыш, девочка». Дату события указывала в скобках. Кое-где на записях виднелись следы от томатов, масла, капли йода. Последняя запись была датирована 1994 годом: «Витюша улетел в Гавану». Оставшиеся страницы, почти половина тетради, так и остались незаполненными, но пожелтели, как и все остальные.

Аля, играя в молодую жену, пользуется рецептами из этой тетради. Выбирает, конечно, попроще – куриный суп, оладушки из кабачков, винегрет, ягодный компот. Получается не так чтобы, а мясо и вовсе не выходит, подгорает и делается жестким, плотным, как пластмассовая игрушка для собак. Духов, впрочем, всегда съедает и выпивает результаты ее опытов. Он из тех, кто не замечает, что ест, разве только не попадется что-то уж очень вкусное.

Духов в отпуске до осени. Обычно до обеда они спят, потом едут на пляж или в парк – Макар не теряет надежды избавить ее от лесной болезни. В парке садятся под раскидистым деревом, Макар достает книжку какого-нибудь философа или что-нибудь по истории театра, и они читают отмеченные им заранее места по очереди вслух. Але это кажется смешным, но Макар с таким волнением смотрит на нее, когда она читает, что это искупает все остальное. Она не вникает в смысл читаемого – пройдет много лет, прежде чем по собственному желанию Аля найдет эти книги по философии и утонет в них. Когда наступает очередь Макара читать вслух, Аля любуется им, его нежным лбом, ласкаемым тенями от листвы, движущимися губами, горячностью, увлеченностью. К середине лета оба оказываются намертво привязаны друг к другу. Похоже, Духов обескуражен этим обстоятельством. Все пытается понять, как так вышло. «Ты второй человек, который воспринял меня всерьез», – говорит он как-то раз. Будто это все объясняет. Спрашивать, кто первый, смысла, конечно, нет.

Иногда они ходят в художественные музеи. В жару там прохладно и сумрачно. Но Духов не может удержаться, чтобы не допрашивать Алю, как экзаменатор, о художниках, годах, течениях, о людях, изображенных на портрете. Стыдится ее невежества и одновременно ревнует к каждому, кто взглянет на нее. После, дуясь, молча едут в метро, а дома бросаются друг на друга и занимаются любовью так, словно в этом-то и заключается главное дело их жизни. Примирившись, смеются над теми карикатурными мужчиной и женщиной, какими были часа полтора назад в музейных залах.

У некоторых мужчин в сексе есть пунктик, непременное условие. У кого-то особая поза, слова, какая-нибудь часть одежды, которая непременно на девушке должна быть. Глупость, в сущности, которой мужчины придают магическое значение. У Макара тоже оказывается нечто подобное. Он просит Алю об этом условии как-то вечером, когда солнце щедро глазурует их обнаженные тела закатным светом, просит, смущаясь и запинаясь. А позже, когда они выходят за вином и едой, останавливает ее на тротуаре, не обращая внимания на снующих прохожих, обнимает и стоит так долго, по-детски дыша ей в шею, пока она сама тихонько не освобождается.

Раз в неделю-две Духов уезжает на дачу к родителям. Возвращается к вечеру того же дня с гостинцами – красной и черной смородиной, малиной, вишней. Вытаскивает из рюкзака пакет молодой крепкой картошки с совсем светлой тонкой кожурой, морковку с зелеными карандашами отрезанной ботвы, пупырчатые маленькие огурчики, а еще – пахучие пучки укропа, петрушки, длинные, ребристые на ощупь перья лука с маленькими белыми головками, игрушечные торпеды кабачков, цветную капусту. Аля старается, чтобы ничего не пропало, но так выходит не всегда.

Она не знает, в курсе ли родители Макара, что она живет в их квартире. Злодейка, воровка, ставшая причиной раскола в семье. Сидит на их стульях, пьет из их чашек. Слишком нереально, чтобы быть правдой. А тем не менее. Макар упомянул, что Вера взяла пятьсот долларов. Сперва отказывалась, но потом тайком от мужа взяла – здоровье Виктора ухудшалось.

Константинович по-прежнему требует Духова к себе в любое время дня и ночи. Приезжающий за Макаром Алеша частенько поднимается в квартиру, чтобы выпить воды, как он говорит. На самом деле, как думает Аля, чтобы осмотреться и все доложить хозяину. Она сразу после звонка уходит в спальню родителей Макара и там дожидается, когда все уедут. Макар не возражает, но никак и не комментирует эту ее игру в прятки.

Комната стариков Духовых сумрачная. Верхушки деревьев за окном закрывают свет, качаются, от их теней кажется, что по полу и стенам все время что-то двигается, ползет. У окна стоит чертежный стол – мать Макара подрабатывала на дому. Аля садится на стул в углу. Смотрит на семейную фотографию на стене над кроватью: Вера лет тридцати, темные волосы, четкий пробор посередине, глаза чуть припухшие, будто после слез. Бывают такие женщины, точно вечно заплаканные. У Виктора глаза такие же, как у Макара, – речной песок под прозрачной водой, но взгляд другой, такой бывает у мужчин, которые выходят вперед из толпы, если где что случается, организуют попавших в беду, ненавидят компромиссы. «Ему бы на войну или революцию, – сказал про отца как-то Макар, – где есть белые и красные, правильная и неправильная сторона».

Хлопает дверь, и Аля в очередной раз остается одна, не зная, когда вернется Макар, – через несколько часов или дней. Она выходит на балкон и читает очередной роман или идет гулять. Как-то в середине августа Алеша забирает Духова еще до обеда, а Аля вспоминает про выставку в галерее Юдиных. Она не знает, открылась выставка или нет, но решает съездить на авось. Вдруг увидит Тропика, ужасно соскучилась по нему.

Выставка еще не открылась, но все картины уже висели на стенах. Из проема первого зала был виден другой, а за ним третий и еще один, как в длинной складной подзорной трубе. Всюду сновали люди в спецовках и без. Рабочий с рыжей бородой стоял на стремянке и занимался с лампочками, другой, маленький, кривоногий, что-то сметал в углу.

Тропик обнял Алю и едва коснулся щеки влажными пухлыми губами.

– Алька, где ты пропадала столько времени? Слушай, мне надо сейчас ненадолго отъехать. Ты ходи пока, смотри, я скоро вернусь и поболтаем. Тут Кира, найдешь ее, она таблички сверяет. И в такой ерунде умудрились напортачить с датами. Ладно, я помчался. Здесь, – он развел руки в стороны, – у нас реалисты, а все лакомое подальше. Ну, сама разберешься. Обязательно дождись меня, ладно? – Снова чмокнул Алю, открыл дверь и исчез.

Переступив через растянутый шнур, Аля скользнула взглядом по информационному стенду. Заголовок был набран крупно и важно: «Русское искусство рубежа XIX–XX веков: из собраний частных коллекционеров». Под заголовком шрифт был уже мельче. Аля выхватила несколько предложений, словно горсть конфет из переполненной вазы: «Эпоха расцвета русского искусства, получившая название Серебряный век… За краткий период произошло обновление традиционного языка искусства… Развиваются новые художественные направления: импрессионизм, символизм, стиль модерн… Поздние пейзажи Левитана и Куинджи… картины Рябушкина… Кустодиев, работы Малявина, Головина, Рериха… Неоклассицизм начала ХХ века… Серебрякова, Серов, опыты Врубеля, Коровина… Абрамцевский кружок… “Мир искусства”… Союз русских художников… “Голубая роза”… Грабарь».

Аля прошла мимо полотен в тяжелых рамах: песчаные откосы, лодка у берега, учитель у сельской школы, две курсистки на скамейке в весеннем парке – давно исчезнувшая русская жизнь. Она зевнула и решила сперва найти Киру. Та оказалась в зале импрессионистов. В неизменных черных джинсах и черной майке, живот, как показалось Але, сделался, как Кирин лоб, – выпуклым. Завидев Алю, кивнула, но продолжила сверять надписи на табличках с информацией на листах, которые держала перед собой.

– Привет, Кир.

– Привет.

– «Крушин И. А.», – прочитала Аля вслух надпись у картины, возле которой стояла Кира. – «Мальчик на дереве». 1894 год. Даже не слышала о таком.

– Работал в одно время с Коровиным. Лучше вон ту посмотри, – Кира кивнула на полотно, вывешенное на центральном стенде.

Аля подошла к указанной Кирой картине. Таблички возле нее не было. Несколько деревьев в искрящемся снегу на краю поля. От картины веяло радостью, свежестью, холодом и чистотой, какие бывают только зимой вот в таких русских уединенных местах.

– Эта картина никогда не выставлялась, – пояснила Кира. – О ней никто не знает. Табличку прикрутят только перед самым открытием. Мы ждем, что она произведет фурор. Узнаешь, кто это?

– Э-э-э…

– Грабарь. 1910 год. «Зима в Дугино».

Ах да, это, наверное, и есть тот сюрприз, о котором Тропик намекал. Она отошла от картины подальше, чтобы импрессионистская рябь волшебным образом обратилась в яркое и резкое зрелище. Изображение, очерченное рамой, будто ожило – того гляди подует ветер и осыплет лицо снегом. Аля завороженно смотрела из 2005 года в прорубленное рамой окно на зимний день 1910 года, так очаровавший художника.

В зал вошли двое бородатых мужчин, от которых издалека шибало большими деньгами как перебродившими духами. Третьим с ними шел смешной человек: немолодой, растрепанные соломенно-рыжие волосы, худой, с запавшим животом и каким-то неприличным мятым костюмом, точно он отнял его у бомжа. Лицо красное, а глаза голубые, как у младенца. Похож одновременно и на клоуна, и на пугало. Нет, на пугало, пожалуй, все-таки больше.

– В этом зале у нас жемчужины, – сказал один из бородатых мужчин клоуну. – Вот Серов, Фешин. А это тот самый Крушин, пять полотен. Все они написаны, когда он уже знал, что болен. Вы же помните его историю?

Клоун, не слушая их, направился к картине Грабаря. Если бы Аля поспешно не отскочила, он бы, наверное, столкнул ее. Аля вернулась к Кире.

– Кто это? – шепотом спросила она, показывая глазами на троицу.

– Юдины, владельцы. А рыжий – Петля. Главный наш критик. Тропик так хотел быть тут, когда он придет.

Один из братьев недовольно обернулся, махнул рукой – исчезните.

– И вы уверены в ее подлинности? – услышала Аля, идя вслед за Кирой, резкий писклявый голос.

– Абсолютно. Мы получили экспертизу Третьяковки.

– Принесите-ка мне стул и вон те лампочки отрегулируйте.

Кира привела Алю в подсобку, небольшую комнатку без окон, почти всю заставленную коробками, пакетами со шнурами. На двух сдвинутых системных блоках стоял большой термос и горка пластмассовых кружек. Вскрытая упаковка печенья, сахар. На полу несколько бутылок воды, Кира взяла одну.

– Если хочешь кофе, вон термос, наливай.

– До чего же он страшный-то, Петля этот. – Засмеявшись, Аля подставила под черный носик термоса пластмассовую кружку, нажала кнопку.

– Зря смеешься. – Кира пила воду мелкими глотками. – Его все боятся.

– Но почему на нем такая одежда? – Аля бросила сахар в чашку с кофе, помешала пластмассовой палочкой. – Он псих? Или ему не платят?

– Платят, и хорошо. Но Петлю не интересуют деньги, в том-то и дело. Его интересует только искусство. Живопись, по большей части. Ну и кино. – Кира еще глотнула воды. Она казалась очень бледной.

– Когда ты?.. – Аля показала взглядом на живот Киры.

– В декабре. – Похоже, Кира все еще сомневалась, правильно ли сделала, уступив Тропику. Тот и таракана просто так не убьет. Уважает жизнь в любом ее проявлении. А Кире ничего не стоит. По крайней мере, так казалось Але. Она вспомнила женщину и мальчика в кафе. Как Тропик смотрел на малыша.

– Как там наши? Все перешли на следующий курс? Ну, кроме меня.

– Наверно.

– И Куропаткина?

– А то. На экзамены ее привозил отец. Повезло иметь такого папочку, а?