Текст книги "Булгаков. Мои воспоминания"

1. Одна «звезда» – «ведетт». Гвоздь ревю (vedette).

2. Несколько «боте» – красавиц. Они не обязаны быть ни актрисами, ни певицами, ни танцовщицами. Les beautés. Они созданы для того, чтобы ими любоваться.

3. «Les élégantes». Хорошая фигура обязательна. Уменье носить платье. И само собой разумеется, – внешняя привлекательность.

4. «Ля коммер» – la commère. «Кумушка». Обязательно артистка, скорее характерная, умеющая все делать, а главное – играть. Она как бы конферансье спектакля. Обычно приглашается из драматического театра на время, пока идет ревю. Не обязана быть ни красавицей, ни «элегант».

5 и 6. Статистки. Просто – толпа и «ню» – обнаженные. Вся тяжесть ложится на последних. Они переодеваются (скорее – раздеваются) раз по десять – пятнадцать за вечер и присутствуют на сцене в течение всего спектакля. Они – декоративная оправа всего ревю.

7. Балет. Вводные номера. Чаще всего американки с каким-нибудь балетным трюком. И кордебалет.

8. Герлсы, начиная с девочек от 10 лет (девочек 25–30).

Загримированы под взрослых герлс, в тех же костюмах, что и актрисы. Участвуют в первом отделении. По контракту, к 10 часам должны быть уже свободны. Живут все вместе, пансионом. Опекает и учит их пожилой англичанин пасторского типа.

В ревю «Безумство из безумств» («Folie des folies») поставили «Пир Клеопатры». Клеопатра – красавица Мари Франс. Она яркая блондинка. Волосы ее с каким-то розоватым отливом. Кожа нежно-белая. Глаза темные. Высока ростом, тонка… Ее любовник и раб – негр. У этого артиста такой поразительный слух, что он останавливает оркестр, если хоть самый незначительный инструмент чуть-чуть сфальшивит. Он улавливает то, что недоступно даже уху дирижера. Для их номера создана специальная декорация. Вся сцена с ложем Клеопатры, светильниками, фонтаном под музыку выдвигается к первым рядам партера. Любовник-негр, ужаленный змеей, коварно преподнесенной Клеопатрой после страстных объятий, умирает почти что над головами первых рядов партера.

И вот в один прекрасный день Клеопатра – Мари Франс – не пришла на спектакль и не принесла в дирекцию никаких объяснений. В последний момент загримировали и облачили в костюм румынку, совершенно иной тип – смуглую брюнетку. Каково же было удивление всех артистов и дирекции, когда дали занавес, и у барьера ближайшей к сцене ложи они увидели Мари Франс во всем ее великолепии, в нимбе золотисто-розовых волос, в черном бархате, особенно ярко оттеняющем ее кожу. Прекрасное лицо ее не отражало ничего (так же бесстрастно поднесла она ядовитую змею к рабу-возлюбленному, исполняя роль Клеопатры). Из-за ее обнаженного плеча виделось будто нарисованное на шелку лицо-маска японца в безукоризненном смокинге.

Артисты едва доиграли до антракта – так им не терпелось узнать, в чем дело. В дирекции тоже волновались: срыв спектакля, отсутствие без предупреждения да еще такая демонстрация! Как только дали свет в зале, в ложе Мари Франс появился Квазимодо (так прозвали артисты соглядатая и правую руку дирекции):

– Мадемуазель, – сказал он, – нарушение контракта без уважительных причин…

Мари Франс не дала ему закончить фразы. «Принц», – сказала она, оборачиваясь через плечо к японцу. Принц спросил: «Сколько?» – и мгновенно подписал чек на 20 тысяч франков. Мари Франс даже бровью не повела и не оглянулась на Квазимодо. Такой же прекрасной царицей просидела она и второе действие.

– Вот счастливица! – вздыхали за кулисами статистки. – Вот это так устроилась… Только спросил сколько – и подписал чек. Каково! А она сидела как кукла!

– Но какая же она красавица! – сказал кто-то.

– Вовсе уж она не такая красавица – у нее глупое лицо!

– Лили! Это ты из зависти!

– Дай мне принца, и я буду красавица, – огрызнулась Лили, рассматривая в зеркале свое волшебно измененное гримом лицо.

Тогда впервые в Париже появился джаз, и назывался он «джаз-банд». В него входило много музыкантов. Мелодии были насыщенные, шумные. Бил барабан, звенели колокольчики, гудели трубы, надсаживались пианино. – Ха-ха-ха-ха! – хохотал саксофон, да не один, а несколько попеременно.

Центр номера – молодая «бескостная» американка. Она выманивает по очереди музыкантов оркестра с инструментом, чтобы показать какой-нибудь трюк. То она одним взмахом кладет ногу на его плечо, то она перегибается назад, молниеносно образуя мост, то она по-восточному садится на пол, и руки ее, извиваясь, двигаются независимо от туловища. То она комически марширует под барабан, нахлобучив на голову музыканта какой-то фантастический колпак. И все это в темпе музыки! Номер был идеально отработан и кончался тем, что она взлетала на вытянутые руки джазбандистов, и они торжественно уносили ее со сцены. Тогда все это было внове.

На репетициях артистку всегда сопровождала пожилая пристойная дама – мама или тетя…

Кроме «ню» в откровенном виде театр стремится к тонкой эротике, выверяя и так уже хорошо выверенные за долгие годы ее приемы. Вот на сцену под нежную музыку в плавном ритме выходят очаровательные девушки в костюмах сороковых – пятидесятых годов: шляпы кареткой, черные, спереди по горло закрытые атласные платья, кринолины, отороченные белым мехом, в черных перчатках, с белыми муфточками, у пояса ярко-красный цветок. Девушки поворачиваются спиной – спина голая, а ниже талии – вырез в виде большого сердца. Очень пикантный прием. И так во всех деталях.

Наша «ведетт», приглашенная на ревю «Безумство из безумств» – Женни Гольдер, темно-рыжая, хрипловатый голос, худая, слегка сутулая. Громадные глаза, чудные зубы, крупные черты лица. По-французски говорит с каким-то особенным акцентом, что очень ценят парижане. Одевается просто (о, эта дорого стоящая простота, когда скромное модельное платье стоит тысячи франков!). Драгоценности надевает в зависимости от цвета платья: к зеленому – изумруды, к красноватым тонам – рубины, к белому или черному – жемчуга. Пускает в глаза атропин. Они, и без того огромные, принимают неестественные размеры.

«Ведетт» – звезда представления. Она должна уметь делать все: петь, танцевать, играть. В свое время очень удачно совмещала все эти жанры любимица Парижа Жозефина Бэкер.

Нравится ли мне Гольдер? Нет, определенно не нравится. Я нахожу, что в ней совсем нет женского обаяния, которое сейчас стали называть «секс-апил». Спустя несколько лет, когда я была уже в Москве, случайно прочла в одном французском журнале, что известная австралийская артистка Женни Гольдер покончила самоубийством, когда узнала о смерти своего возлюбленного, банкира-миллионера Лёвенфиша. Много шума в Европе наделала странная его гибель: он выпал из самолета, когда пролетал через Ла-Манш. Одни газеты утверждали, что это самоубийство, другие – что убийство.

Вот какие неожиданные повороты могут случиться с, казалось бы, безмятежным существованием баловня театральных подмостков!

На постановку ревю тратится больше миллиона франков. Представление держится долго: года два-три. Затраты окупаются с лихвой.

Идет 1921 год, а выпуск ревю рассчитан на 1922-й, когда исполняется двести лет со дня рождения Мольера. Такая дата обязательно должна быть отражена в спектакле. Надо признаться, что Мольера к программе ревю приклеили довольно неуклюже.

На сцену вносят раззолоченный портшез, в котором сидит нарядный, в богатом камзоле, шляпа в страусовых перьях, Мольер, а мы вокруг пританцовываем и поем: «C’est Molière qu’on fête»… A дальше перед ним разворачивается представление: жизнь Парижа наших дней, а заодно показаны и наиболее яркие события прошлого, совершенно не стесняясь исчислением веков. (Вот и Клеопатра со змеей сюда тоже попала…)

Зима. Дождь. Изредка снег. Когда он выпадает, появляются художники. Они спешат запечатлеть Париж под снегом, пока он не растаял…

До нас дошли слухи, что в Берлине организуется новая газета «Накануне».

Василевскому не сиделось на месте: он поехал в Берлин, чтобы узнать все подробности. Я осталась в Париже с длительным ангажементом, вся погруженная в последние репетиции перед премьерой. Колено болело, но я крепилась, надеясь, что опухоль рассосется понемногу, сама собой.

Костюмы нам сшили великолепные: серебряный лиф, юбка из страусовых перьев двух тонов: в основе ярко-желтых, на концах, где самый завиток, – оранжевых. Шапочка тоже серебряная, отделанная такими же перьями. Для вальса Крейслера (подразумевалось, я – юноша) мне сшили полупрозрачные штанишки, украшенные маленькими ромашками.

Моя фотография в костюме из страусовых перьев, снятая у Валери (Walerу Paris), долго была выставлена на Больших бульварах. Я даже не представляла себе, что это такая знаменитая фирма. Недавно в журнале «Иностранная литература» (№ 1, 1971) в опубликованной переписке Ивана Сергеевича Тургенева с дочерью Полины Виардо Диди упоминается фотография Валери. Правда, Иван Сергеевич не очень доволен его работой и просит Диди сняться в другой фотографии. (Письмо из Спасского от 22/10 июня 1874 года.)

Но все равно мне было приятно хотя бы узнать, что Иван Сергеевич упоминает эту фирму. Я с каким-то новым отношением посмотрела на свою карточку.

К нам в балетную группу дирекция пригласила балерину Петербургского Императорского Мариинского театра Седову. Это крупная (слишком крупная для балета) женщина, настоящая классическая балерина, совершенно лишенная женской привлекательности. На карточке она в центре, с поднятой левой рукой, правую протянула кавалеру.

Скажу несколько слов о дисциплине. Она была железная, с системой штрафов за малейшее нарушение.

Моя последняя репетиция. В картине «Ночь на колокольне Нотр-Дам» участвовала вся труппа. По углам таинственно вырисовывались химеры. Зловещий горбатый монах в сутане стоял под громадным колоколом, простирая руки над вырывающимся из-под его ног пламенем. Из пламени медленно поднималась фигура лежащей женщины. Черный бархат скрадывал железную подпорку, и казалось, что женщина плывет в воздухе. На колоколе, привязанная гирляндами цветов, висела совершенно обнаженная девушка. В полутьме мерцало ее прекрасное тело, казавшееся неживым. Голова, в потоке темных волос, была безжизненно запрокинута.

Под звуки глазуновской «Вакханалии» оживали химеры. Ведьмы хороводом проносились вокруг монаха. Вдруг одна из них крикнула: «Она умерла!» – и остановилась. Произошло смятение. Задние наскочили на передних.

– Где? Кто? – Оркестр продолжал играть. – О! Умерла!

– Тихо! – крикнул режиссер. – Без паники!

Артистку сняли с колокола. Она была в глубоком обмороке.

Впопыхах ее положили прямо на пол. Появился врач, запахло камфарой. «Она закоченела, – сказал он. – Прикройте ее!» Монах набросил на девушку свою сутану.

– Surmenage (переутомление)! – констатировал врач, отнимая стетоскоп от нежной девичьей груди. Прошло несколько долгих минут, прежде чем она пришла в себя. Она открыла огромные, темные, без блеска глаза и заплакала. Ее унесли в кабинет режиссера.

Финал прорепетировали быстро, почти что скомкав.

Позже я разговорилась с этой артисткой. Она спросила:

– Вы знаете, сколько раз я появляюсь на сцене голая? Пятнадцать раз. И все подолгу. Немудрено, что под конец я изнемогла.

– А нельзя ли поступить в такой театр, где не нужно так много раздеваться?

Она вскипела (я поняла, что допустила оплошность):

– Я на их гроши не проживу. Ты понимаешь? (Она даже не заметила, как перешла на «ты».) Таких натурщиц, как я, в Париже сотни, нет, что я, – тысячи, и они рвут друг у друга кусок хлеба. Не работай я здесь, я бы не получала выгодных предложений позировать, я бы не снималась в кино. Ведь будь я урод, меня бы здесь не держали? А раз держат на амплуа «ню», значит, стоит. Теперь понимаешь?

– Il faut manger, mon petit! – Есть-то надо! – философски заключила она.

* * *

Из Берлина Василевский вернулся слегка растерянный, но окрыленный. Он познакомился с будущим главным редактором газеты «Накануне» профессором Юрием Веньяминовичем Ключ-никовым и договорился, что переедет в Берлин и будет сотрудничать в газете. Она должна быть широкого профиля с участием эмигрантской интеллигенции и советских писателей. Подразумевалось, что эмигрантская интеллигенция примкнет к движению «смены вех» (название взято от наименования сборника «Смена вех», вышедшего в Праге в 1921 г.).

Смена вех – процесс постепенный, основанный на пересмотре позиций «непризнания» большевистской революции и на медленном превращении человека «безродного» в человека, заново нашедшего родину и желающего вернуться в Россию.

Не ошибусь, если скажу, что «чувство родины» – у одних более ярко выраженное, у других глубоко запрятанное, – невытравимо жило в каждом эмигранте…

 
Что мне Париж, раз он не русский!
Ах, для меня под дождь и град
На каждой тумбе петербургской
Растет шампанский виноград…
 

Так поэт Николай Агнивцев выразил свою тоску по родине…

Глубоко опечаленная, слушала я Василевского и поняла, что пребыванию в Париже приходит конец. Я знала, что больше уж никогда – никогда! – парижский фонарь не будет светить в мое окно…

Берлин

Прощай, прекрасный, неповторимый Париж! Ехать пришлось через Рур, проезжать его сердце – Эссен, центр крупповской индустрии. Над городом по небу от дыхания бесчисленных заводов плыло розовое облако.

Проезжали Кельн. Совсем близко от железной дороги стоит знаменитый собор – жемчужина немецкой готики… Забегу вперед: вообще, если будут говорить, что Берлин некрасивый, не верьте. Это красивый величественный город, но мрачный. Что же, города строят люди. Каков народ, таков и город…

Наш пансион на углу Курфюрстендамм и Уландштрассе. Владеет им немецкая семья Вебер. Отец, мать, три сына и дочь. Один из сыновей покинул отчий дом, не выдержав деспотизма отца. Глава семьи – дорогой мужской портной. Его ателье – внизу, в первом этаже. Старший сын ведет дела с клиентами пансиона. Единственная дочь Лизхен – моя ровесница. Мимоходом она спрашивает меня:

– Где ваша мама?

– Она умерла.

Лизхен вздыхает: «Какая вы счастливая, что у вас нет матери!» Вот так-так!

Как-то совершенно случайно я набрела на ее роман. Это уже немолодой (сильно за сорок) врач-грек, который отбывал практику в одной из берлинских больниц. Однажды фрау Вебер сказала мне: «Ведь Лизхен уедет так далеко!» Но стоило только взглянуть в хитрые глазки грека, чтобы понять, что никуда Лизхен не уедет, а уедет он к своей супруге и, конечно, куче детишек. Но ничего подобного я не сказала, тем более принимая во внимание фразу Лизхен «Какая вы счастливая, что у вас нет матери!».

Та же фрау Вебер попросила меня послушать, как поет ее дочь. Ничего хорошего я от этого не ждала. Лизхен села за пианино и запела горловым сдавленным голосом «Оду королеве Луизе» (или что-то в этом роде). Все королевы Луизы, о которых я хоть что-то помнила, пронеслись в моей голове, но ни на одной я не смогла остановиться, а между тем Лизхен забиралась все выше и выше и наконец смолкла. Я сказала: «Прекрасно!» У фрау Вебер на глазах стояли слезы…

Под нами на Курфюрстендамм, в подвальном этаже, кабаре Николая Агнивцева «Кривой Джимми» (только в названии я не очень уверена). Здесь поэт Кусиков читает свои стихи. Он небольшого роста, складный, очень бледный. Бледность подчеркивается пудрой, черными сросшимися бровями и темными глазами. Носит он кавказскую рубашку с газырями. Талия перетянута поясом, отделанным серебром с чернью. О нем Маяковский сказал: «Много есть вкусов и вкусиков. Кому нравлюсь я, а кому – поэт Кусиков».

Но в действительности он многим нравился. Когда он появляется в кабаре, со всех сторон кричат, приветствуя его: «Кусиков! Кусиков!» Он выходит и читает стихи, в которых обязательно есть что-нибудь малоцензурное, неудобоваримое. Патриотические стихи о России кончаются: «О, Россия! Святая б…»! И выговорено это полностью. И никого это не смутило – как будто так и нужно. Еще вспоминается выступление Кусикова: «Обо мне говорят, что я сволочь, что я хитрый и злой черкес…»

Недоброжелателей у него, надо думать, хватает.

Постепенно мы осматриваемся и изредка ходим в ближайшее кафе «Дес Вестенс», где пьем «шорлы-морлы» (если память меня не подводит, – пиво с лимонадом). Славится кафе еще одним напитком: «Эйер-коньяк» – сочетание подогретого белого вина, гоголя-моголя и коньяка. Это раза в три дороже, чем «шорлы-морлы», но в десять раз вкуснее.

Идет 1922 год. Марка падает. Цены бешено растут. Богатые люди, обладатели валюты, вывозят на автомобилях целые магазины. На улицах появляются нищие всех возрастов; чистенькие старички, инвалиды первой войны. Я видела, как какой-то человек у кассы метро дал одноногому, просящему милостыню, зеленую долларовую бумажку. Надо было видеть, каким счастьем озарилось его лицо.

По городу расклеены воззвания: «Граждане, помогите вашему зоологическому саду!»

Появились слепые в военной форме. Чистые, но, конечно, голодные: марка все летит и летит вниз. Нельзя без волнения смотреть на этих людей со своими верными поводырями-собаками. Это дрессированные овчарки в кожаной сбруйке, на которой с боков прикреплен круглый белый медальон с красным крестом. Ремешки от шлейки держит в руках инвалид.

Надо видеть, с какой гордостью и уверенностью переводят они своих незрячих хозяев через улицу. Зачастую слепые останавливаются просить милостыню, а собаки присаживаются рядом и преданно ожидают, пока хозяин не позовет их домой.

Немцы говорили мне, что нанесение вреда такой собаке карается как уголовное деяние.

«Инфляция – это трагедия, которая порождает в обществе цинизм, жестокость и равнодушие!» Эти слова принадлежат писателю-гуманисту Томасу Манну и относятся к гиперинфляции 1923 года…

В это же время рождаются анекдоты о «шиберах», то есть о спекулянтах разных мастей. Рассказывает жена шибера фрау Рафке: «Ехала я в Грюневальд на трамвае № 25 и, представьте себе, кого я встретила – художника Рембрандта!» – «Ах, что вы говорите, фрау Рафке, ведь № 25 не ходит в Грюневальд!»

Муж фрау Рафке смотрит на свои руки, унизанные кольцами с бриллиантами, и говорит: «До чего же хороши мои бриллианты! Они блестят как молнии, жаль только, что они не гремят как гром!»

В этот тяжелый для немцев период повылезала всякая нечисть. Я видела Сарру Давыдовну Каплан, которую знала по Петрограду, всю в бриллиантах. Она сидела за столиком в кафе. Так стало стыдно, и хотелось сказать ей: «Сними все свои украшения!» Нельзя сидеть таким золоченым идолом, когда вокруг люди падают от голода.

Мы никогда не ходим в драматические театры: Василевский плохо слышит и не знает немецкого языка. Ходили в «Винтерпаласт», смотрели там развернутое богатое ревю (но грубее французского «Фоли»). Как раз в это время была открыта гробница фараона Тутанхамона. Этот факт мирового значения, конечно, нашел отражение и в тексте, и в песнях, в костюмах и танцах ревю.

К этому времени (1922 год) относится и приезд Художественного театра. Я была на спектакле «Три сестры». Помню, как какая-то немка в партере металась и всех спрашивала: «Что происходит, что там происходит?», особенно в сцене после пожара.

Немцам нельзя показывать Чехова. Это вам не Бернард Шоу, который говорил о Чехове: «Вот это драматург! Человек, у которого совершеннейшее чувство театра. Он заставляет вас чувствовать себя новичком!»

Театральную погоду в Берлине делает балетная чета Сахаровых. Он – русский, она – хорошенькая немка, Клотильда.

К двадцатым годам относится расцвет немецкой кинематографии. Об этом говорит хотя бы одно только перечисление имен: Пауль Вегенер, Конрад Фейдт, Эмиль Яннингс, Вернер Краус, Хенни Портен, Лия де Путти, Лиль Даговер, Марлен Дитрих, славившаяся, кроме таланта, конечно, своими непревзойденной красоты ногами. Помнится, на экранах надписи: «Жена фараона», «Кабинет доктора Калигари». Все воздавали должное режиссеру Любичу, прославившему себя массовыми сценами.

Иногда в виде развлечения мы ходим в кафе «Ноллендорф». Уж не помню, в этом ли или в каком другом кафе увидела я впервые Эренбурга. Они были давно знакомы с Василевским и остановились поговорить. До чего же он мне не понравился! (Во-первых, почему писатель должен ходить всклокоченным? Можно ведь и причесаться!) А потом разговаривал он «через губу», недружелюбно. Я наблюдала его несколько раз. Ох, не хотела бы я зависеть от этого человека!

Слушала я и исступленного Андрея Белого в этом же кафе. Внешность его служит яркой иллюстрацией к гоголевскому Поприщину. Это типичное «мартобря». Почти на лысом черепе по бокам торчат седые космы. Глаза детски голубые (бездумные или безумные?). Он, доказывая что-то, приседал, потом поднимался, будто винтом ввинчивался в воздух. Я запомнила: он говорил о значении человека: «Человек – это Чело Века». Весь вид его и манеры действовали гипнотически. Необычную внешность Андрея Белого и такую же его необычную сущность прекрасно отобразила художница А. П. Остроумова-Лебедева в портрете писателя (20-е годы). Там же мне показали и жену Белого, нежную блондинку Асю Тургеневу.

Еще в Париже начались слухи о том, что в Берлине должна открыться русская газета. Слухи были смутные, очень сбивчивые, и Василевский решил поехать «прощупать» обстановку.

Вернулся он очень оживленный, сказал, что встретил много знакомых из газетного мира и что центр литературной жизни перемещается в Берлин.

Мне он привез черную шубку «под котик» (моя первая меховая шуба) на золотистой шелковой подкладке, которая сделана, сказал Пума, из древесных опилок. Я решила, что он меня разыгрывает, но это была правда. Необычайная новость для Парижа: Берлин опередил его в производстве синтетики…

Газета, которую ожидали в Берлине, зародилась от движения под названием «Смена Вех», и происходит оно от заглавия сборника «Смена Вех», выпущенного в июле 1921 года в Праге. «Накануне» – назвали газету.

XII Всероссийская конференция РКП(б) в августе 1922 года записала в своем решении:

«Опираясь на начавшийся процесс расслоения среди антисоветских групп, наши партийные организации должны суметь серьезным, деловым образом подойти к каждой группе, прежде враждебной Советской власти и ныне обнаружившей хотя бы малейшее искреннее желание действительно помочь рабочему классу и крестьянству в деле восстановления хозяйства, поднятия культурного уровня населения и т. п.».

Ободренная и поддержанная, а может быть, и вдохновленная этим обращением, группа лидеров эмиграции: Ю. В. Ключников, Н. В. Устрялов, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин и др. – устремились в Берлин, видя в перспективе возможность возвращения в Россию и в глубине души, конечно, мечтая об этом. В этом смысле очень показательно письмо А. Н. Толстого, написанное им весною 1922 года из Берлина Корнею Ивановичу Чуковскому:

«Милый Корней Иванович! Вы доставили мне большую радость Вашим письмом. Первое и главное – это то, что у вас, живущих в России, нет зла на нас, бежавших. Очень важно и радостно, что мы снова становимся одной семьей. Важно потому, что, как мне кажется, – никогда еще на свете не было так нужно искусство, как в наши дни: в нем залог спасения. Радостно, потому что эмиграции – пора домой. Эмиграция, разумеется, уверяла себя и других, что эмиграция – высококультурная вещь, сохранение культуры, неугашение священного огня. Но это так говорилось, а в эмиграции была собачья тоска: как ни задирались, все же жили из милости в людях, а думалось – может быть, вернемся домой и там примут неласково: без вас обходились, без вас и обойдемся. Эта тоска и это бездомное чувство вам, очевидно, не знакомы. В особенности когда глаза понемногу стали видеть вещи жизни, а не призраки, началась эта бесприютная тоска. Много людей наложило на себя руки. Не знаю, чувствуете ли вы с такой пронзительной остротой, что такое Родина, свое солнце над крышей? Должно быть, мы еще очень первобытны или в нас еще очень много растительного, и это хорошо, без этого мы были бы просто аллегориями. Пускай наша крыша убогая, но под ней мы живы…»

Уверена, что под этим письмом подписались бы те, чьи имена я только что упомянула.

С притоком беженцев в Берлин возросло и количество газет: ультрамонархическая «Что делать?», «Общее дело» В. Л. Бурцева (революционер, некогда прославившийся тем, что разоблачил провокатора Азефа).

Но главой всех эмигрантских начинаний в прессе был Иосиф Владимирович Гессен (Лапинер). Он – председатель Союза русских журналистов в Берлине, редактор издательства «Слово» и газеты «Руль». «Архив русской революции» издает за рубежом тот же Гессен.

Когда появилась газета «Накануне», гессеновский «Руль», откликнулся незамысловатым, но не без яда, двустишием:

 
Здесь, в Берлине, этот грех —
Называют «Сменой Вех».
 

Продолжу некоторые сведения о прессе тех лет. Берлинский журнал «Русская книга» издавал профессор А. С. Ященко. «Детинец» – монархический сборник – издавался здесь же Иваном Наживиным. Знаменитая книга генерала Краснова «От двуглавого орла к красному знамени» была издана в Берлине в 1922 году. В том же году и здесь же генерал Краснов издал монархический роман-утопию «За чертополохом». Когда на страницах «Накануне» появился Михаил Булгаков, присылавший свои фельетоны из Москвы, Василевский опытным глазом газетчика сразу распознал талантливого человека и много раз хвалил его. Корреспонденции молодого писателя Булгакова были всегда свежи, своеобразны. Он печатал даже отрывки из своего предполагаемого романа «Алый мах», который со временем созрел и выкристаллизовался, получив спокойное и непретенциозное название «Белая гвардия». Роман посвящен мне. Мелькали в газете и другие имена, впоследствии как-то исчезнувшие с литературного горизонта: Н. Русова, Мих. Гордеенко, Виктор Барт и уцелевший в литературе М. Соколов-Микитов. Это в прозе. А в поэзии – Е. Толлер, И. Рискин, Владимир Кемецкий. Как в Париже распространением газет и журналов ведал «Мезон Ашетт» (Maison Hachette), так в Берлине – «Ульштейнхауз» (Ulsteinhaus).