Текст книги "Веселые истории о панике"

Егор рыбу обычно готовит на разные лады и съедает, а теперь вот, против обыкновения, решил спасти рыбе жизнь. Купил пятилитровую бутылку «Архыза», посадил туда существо и Архызом же назвал.

Мне-то кажется, что Архыз – собачье имя. Овчарка Архыз, например: гармонично. Но наша рыбка никакая не собака. К груди не прижмешь, в диалог не вступишь. Пыталась просто глядеть на нее подолгу, входя в положение рыбовладельцев – есть же любители, что-то же ими движет в их пристрастии. Чем дольше смотрела, тем очевиднее становилось, что Архыз вот-вот умрет. Хрупкий, трепещет, дышит нервно.

Практичная Сюзанна загуглила за наше новое домашнее животное и сказала: ну, нет, слишком накладно. Кормить дважды в день разными модными кормами. И аквариум – это десятка минимум, с корнями, камнями, со всей херней.

Погодите, говорю, Егор, а вот в коридоре у нас стоит твоя гигантская стекляшка, пыль собирает, – это разве не аквариум?

– Это террариум, – ответил Егор.

– А кто у тебя там жил?

– Дракончик. Там у меня жил дракончик.

Кроме Архыза, в ту же ночь на меня обрушилась ответственность еще и за два начинающих дерева. Бутылочное и мандариновое. Тут даже гуглить не надо, и так понятно: горшки полагаются, лейка. Удобрения?

В прошлый день рождения меня все, не сговариваясь, завалили книгами. Художественной литературой. Теперь вот – деревами. В следующем году логично было бы завалить меня землей. Книжки потому что происходят из деревьев, а деревья из земли. А чего, земля – благо, дом построю.

Суммарный итог каков? С чем стоишь на берегу, заново рожденная? Спросил в чатике друг. Я ему ответила, что ну хуй его знает, пока что заказала себе в интернет-магазине одеяло, две подушки и постельное белье синенькое.

У меня фестиваль материальной культуры. Всё в дом.

Шли вчера вечером с Сюзанной на районе переулками, смеялись чего-то по телефону с мужиками и так, между собой. На танцы, или в кино, или в гости, или к нам гостей? Мне много раз было страшно хорошо в этом году, но мало раз было нестрашно весело, и вот что: зря я отошла от малых форм радости.

7 ОКТЯБРЯ

После фильма «Жить» нам с Сашей так странно стало. Нам не не понравилось, нам понравилось, но с оговорками. А фильм таков и тема такова, что как-то неловко с полумерами, его полагается полюбить или возненавидеть. Он прямого действия, устроен как удар, и реакции требует однозначной: уебало либо не уебало. А мы че-то там закадровую музыку еще отдельно обсуждаем.

На самом деле, я подозреваю, почему двойственное восприятие, то ли пленило, то ли не пленило. Не катарсис, не потрясение от искусства, а просто потрясение, во многом я его сама себе сгенерировала. Меня тема взяла больше, чем кино. А чтоб она меня взяла, не обязательно вообще кино смотреть, достаточно начать про это думать: про то, что бывает после смерти родного человека.

В фильме «Жить» мертвые родные являются тем, кто остался. Очень обыкновенно, буднично приходят, по дому помогают. Одной героине мало было фантазийного возвращения – так она выкопала мертвых дочерей и посадила за стол пить чай. Два детских трупа на кухне. Вот какой смелый режиссер Сигарев. И вот какая недостаточно смелая героиня, мать. Не справилась, заиграла в куклы.

Тут отдельно спасибо авторам фильма «Жить» за метафору с выкопанными мертвяками.

Человек один раз кончается физически, а так – хоть по нескольку раз же еще, пока живой. Кончается – в смысле, необратимо меняется, превращается в следующего. Живешь с человеком, а его уже нету. Вместо него, правда, есть другой, он не хуже, может, наоборот, лучше, но ты его в упор не видишь и не слышишь – не распознаешь. Ты занят диалогом с тем, которого нету. За столом сидит трупак, и ты говоришь за двоих: реплику за себя, реплику за него. Ты лучше него знаешь, что он скажет.

Как у Шкловского, когда он рассуждает про Анну Каренину: «Человек говорит – „моя жена", а она уже не его жена». В ней уже что-то необратимо случилось, а он еще не понял. Если постоянно тереть с мертвецами, постепенно перейдешь в режим внутреннего монолога, а он годится только для молитвы, да и то. Да и то молитва – диалог.

Но это ведь христианская логика: кто-то умер, кто-то воскрес, откопаю-ка я своего и подожду, пока он на третий день. Есть еще логика восточная. Если следовать ей не только в вопросах кармически обусловленной близорукости, то, конечно, никто не кончается и начинается, все продолжаются. В Анне Карениной продолжается каренинская жена, иначе хули бы ей под поезд кидаться, это просто двум бабам, старой и новой, тесно стало в одном человеческом сердце. А так – если б та подохла, этой бы раздолье, все ровно.

Я за восток, мне иначе нельзя, а не то я, как Каренина, куда-нибудь сигану, честное слово. Я не хочу никого, ни одну из нас убивать, я лучше буду пытаться расширить сердце, чтобы всех их простить, чтобы всех себя в нем разместить. Чтобы всему ужасу и всему счастью хватило площади.

Видимо, фильм «Жить» все-таки дико талантливый, иначе какого хера я уже неделю о нем на разные лады так и сяк. Диалоги, опять же. Текст, который произносит Троянова.

У ВВ недавно умерла ее учительница. «Светло, высоко», после долгой болезни. Сколько помню, ВВ бегала к ней домой, таскала лекарства, кормила, поила. Мы любили друг друга по-настоящему, сказала ВВ. «Понимаете? Это очень важно. Люди так мало друг друга любят». Я спросила: вы понимаете, что я вас именно люблю, а не что-нибудь еще? ВВ сказала: да.

18 ОКТЯБРЯ

С удовольствием хожу на работу каждое утро. На работу на Лубянку в статный Политехнический музей, к школьникам. Я соскучилась и рада, что меня обязательно ждут где-то в урочный час, и этот час ранний. Что отправляюсь куда-то вместе со всем городом. Мне нужны заданные маршруты, в которых есть какой-то смысл.

Прямо сейчас, в таком же точно октябре, в деревне Удалы Скарлетт грубо лепит свои пирожки, ее младенец спит или орет, ее муж спит или смеется, за ее окном мчат электрички, часто, эта ветка популярная, направление так и называется – главное.

Я не поеду в Пермь 19-го, съемки откладываются больше чем на неделю, не видать мне бани, не смотреть с пригорка электропоезда. Невозможно поверить, что каждый день на свете живут эти мои люди, с руками просторными и мягкими. Невозможно поверить, что где-то жизнь не ебашит ломаной линией, а течет, и что раз течет, к ней же можно припасть. А я стою очень прямо, я ни во что не уткнулась, я стою на спор, на самый честный спор, потому что и когда никому не видно, я все равно прямая. Я жду зеленого света, даже если на километры вперед ни одной машины. Все дело в зеленом свете и в доверии. Мое доверие к тому, кто его зажигает, безгранично.

20 ОКТЯБРЯ

Школьники написали к пятому дню учебы свои беспощадные пьесы.

Практически всех понесло в эпику, в судьбу человека. Не день из жизни, не неделя, а вся трасса целиком. Счет на десятилетия у них. Встреча спустя годы. Друг не узнал друга. Поэт не узнал лиргероиню собственного стихотворения. Парень мотается по галактике, колонизирует планету Новая Земля-2, а на старой Земле, на обычной, его ждет девушка.

Девушку зовут, что характерно, Нора. Их практически всех как-нибудь так зовут: Дамиан, Кристофер, Жаннетт. Ясное дело, разве с Машей или с Колей может случиться что-то интересное, и не в космическом будущем, и не в средневековом прошлом, а сегодня?

Мы им установили лимит в семь страниц, не развернешься особо с описаниями, с поступательным развитием сюжета. К тому же школьники – повторюсь – мельчить не настроены. Школьников манит романный или даже саговый масштаб. Им бы многосерийный фильм сочинять – с флешбэками, со всеми делами, а тут такая вынужденная нищета.

Пришлось школьникам упихивать длинные жизни героев в десяток коротких сцен. Все происходит стремительно. Герои мчат по главным точкам: родился – женился – совершил важное научное открытие – развелся – опять женился – предал – потерял память – убил – убит. От всего человека нам остаются только главные точки.

Один за другим я читала биографические конспекты в диалогах – сверхплотные, без воды и без воздуха. Вот так люди, с которыми еще мало главного произошло, разлиновывают эту абстрактную тетрадку. Такая у них селекция судьбоносных событий.

Выборы школьников не странные – понятные. Крупное событие отличить от некрупного можно даже при скудном персональном опыте ужаса и счастья. Опять же, из скудности опыта вытекает наглость. Они так лихо швыряют героя в любовь, в прощание навек, в смерть, так легко даруют ему встречу жизнь спустя, так походя лишают всякой надежды, как даже сам господь Бог остерегается иной раз и смягчает углы.

Театр – вообще грубое искусство, крупных форм такое. Историю в театре надо рассказать быстро и выпукло. Давление на зрителя должно быть сильным и частым. Ковальская с Греминой сочинили талантливое определение – чем театральное искусство отличается от киношного и, тем более, телесериального – «интенсивностью переживания на единицу времени».

Мы в театре как бы показываем жизнь неослабевающего драматизма, показываем строго горку: либо герой в нее лезет, либо ёбается с нее. Плато – только подразумеваем. Что – ну, где-то, когда-то, когда нет горки, есть прокладки, люфты, воздушные подушки, на которых герой возлежит, и с ним не происходит ни-че-го. Ничего особенного.

Киноартхаус, видимо, взял на себя функцию антитеатра и интересуется только подушкой. Микродействиями, микрособытиями, самой жизненной тканью, а не швами и не зонами разрыва. Весь фильм может быть как подушка. Просто лежит подушка, легкий ветерок выдувает из нее перышки – и так полтора часа. Если режиссер задорный и любит движуху, экшн, – в финале подушка красиво лопается.

На подушке, интересно, я сейчас, или на горке, и что считать жизнью, то или это? Жизнью – релевантной, действительной, которую уместно пересказать, когда я умру. Чтобы сразу стало понятно: вот такой был человек, вот это составляло его существование. Когда я существовала, как я – когда горки, или когда подушка?

И – самое главное – пока я еще существую в настоящем времени: как не перепутать одно с другим, главную точку с проходной? Как не засыпать в горах и не лепить из подушки роковой тотем?

Я в этих делах дурочка, мне всю дорогу кажется, что я в горах, даже если я в постели. Я во всем подозреваю точки бифуркации. Поэтому, зная, что слабовидящая, точнее, что дальнозоркая, я благоразумно отмахиваюсь от видений и проебываю, бывает, настоящие горы. Мальчик зря кричал: Волки! Волки! – и его по привычке не спасли. Я кричу: Гора! Гора! – и сама себе не верю, слишком много уже было ложных вызовов. Но иногда ведь и на самом деле, гора – это гора. Отошел – и видно, издалека. Четко, с координатами, с высотой пика. Отсюда моя жизнь пошла в другую сторону, а я все проспала, я думала – так, просто гуляем.

Весь хребет, всю горную систему покажут, наверно, потом. Талантливо смонтированный трейлер с живым звуком – на экране в целое небо. Кодой.

Там, среди прочего, обязательно должна быть реальная гора Басег. На мне рубашка в сине-белую клетку, я ее купила в секонд-хенде, а потом она ушла по реке, утопла. Ноги насквозь мокрые, хотелось идти через лес легкими ногами, и я вместо берцев или сапог надела кеды из тряпочки. Весь час ходьбы к подножию земля опаивала под ступнями, ледяная лужа переселялась от почвы – под пятки, и я шла, как босая, терпела и гордилась, что даже такое страшное физическое испытание мне нипочем. К тому же я не просто наблюдаю весну, я себе сделала инъекцию – укол снеговой водой в самое тело, весна не вокруг, а буквально – во мне. Солнце нагревает лужу на земле. Я нагреваю лужу в кедах. У нас общее дело, я – часть процесса, субъект природной политики. На вершине мы фотографируемся на пленочную мыльницу. Мы еще не знаем, что за карточка получится, а она получилась хорошая. Небо такое синее, а мы такие дураки.

Это была моя подушка тогда. Моя подушка была набита горами, лесами, речками, Жужиком, университетом, ночевками по друзьям. Много, много перышек, хороший объем.

В сущности, в моем трейлере, в трейлере меня, – столько красоты может быть! Севастопольские корабли, Японское море, таймырская тундра. Есть где развернуться операторам.

Мой трейлер будет нескучный, с частой переменой локейшенов. С редкой переменой главных действующих лиц, но вообще, лиц получится много и разных.

Мой трейлер будет смешной.

Мой трейлер будет похож на пьесы моих школьников.

25 ОКТЯБРЯ

Есть часы налета у капитанов воздушных судов, а у меня многие, многие часы находа, нагула. Я всю Пермь исходила пешком, а Пермь длинная и неровная. Теперь я опомнилась много лет спустя и гуляю Москву: жанр, оказывается, не сдох. Да и я.

С каждой прогулки приношу ворох отпечатков, как записки на салфетках, такие. Малости от людей, сиюминутные доказательства чьей-то жизни.

Мое чувство к Москве простое, в одно слово. Я Москве благодарна, она мне много чего вернула. И она пока ничему не помешала, ума не приложу вообще, чем этот город может помешать человеку. Город, где тебя никто не насилует, город доброй воли.

Но как же, спросите вы, ведь они прямо тут и находятся: казематы, где томились Пусси Райот, дворец, где восседает сам. А это не в городе. Это – на свете, это – по игре людей, а не по жизни Москвы. Москва стоит почти тыщу лет и хуй кладет: вот, говорит, вам моя историческая правда и глубина, живите, чувствуйте ее и отъебитесь.

Да, казематы. Бросила следить за повесткой. Сначала было честно интересно – с прошлой зимы и до начала лета, может. Потом уже инерция: нарочно усаживала себя за чтение ленты, стыдно не быть в материале. Но теперь как-то еще стыднее добровольно бывать подолгу и регулярно в неинтересном материале, в одинаковом материале, в тавтологичном, в стилистически убогом. Я чувствую, что не могу быть полезной здесь. Да даже вредной – не могу.

В твиттере я радуюсь, когда пишут школьники. Никогда не угадаешь, куда их понесет, как они победят пунктуацию, сколько скобочек нарисуют и в какую сторону. Алгебра, умираю, пишут они – и почему-то латиницей. Umiraju. А КС не пишут. Кашина не ретвитят.

Вообще, хочу читать только школьников, стихи, некоторые письма и обязательно объявления на столбах. Гуляли с Максом, нашли на стенке: «Семья супергероев снимет квартиру в вашем районе. Двушку, потолки не ниже 7 метров, желательно с парковкой на крыше, титановый санузел. Славяне. Своевременную расплату гарантируем. Восстановим справедливость в жэке». Кремль, кстати, в нашем районе. Кремль надо сдать славянам, чтобы они восстановили. Телефон прилагается. Контактное лицо – Красная фурия. Славяне ли это?

Вынести, конечно, можно все, что угодно, кроме неудивительной жизни.

Вот я и выношу все – через непрерывное удивление.

29 ОКТЯБРЯ

Еду в поезде, нравится. Хорошо, что меня по РЖД решили в Ростов забросить, а не по небу. Самолеты мотают нам нервы, поезда дарят покой. Это новый состав, чистый, мягкий, я одна в купе, да и в вагоне – одна из пяти, может. Дом отдыха! Проводница носит чай. За окном показывают лес. Лес прощается, он уже практически сожрал сам себя, распался, вымок, сгнил, пошел ржавыми пятнами. Красиво, кстати, потому что в природе красиво – то, что справедливо, а не то, что радует. Умирающий на исходе осени весь наш бедный сад – справедливо, и глаз, которые пусть не радуются, но зато что-то другое они – не оторвать.

Мне даже показалось, что я хочу написать И. длинное, обстоятельное письмо. Но нет, на самом деле не хочу. Я у себя в голове с И. так много говорила, что лень проговоренное записывать еще и на бумаге. Скучно, дубль.

Злиться на И. подолгу – разрушительно. Пока я злюсь и молчу, я несчастный человек. Энергия несчастья день ото дня растет и в какой-то момент поглощает энергию злости, давит массой. Я не могу больше быть злой, потому что я больше не могу быть настолько несчастной.

30 ОКТЯБРЯ

Позднее лето стоит в Ростове, деревья зеленые, ночи томные, никто не напрягается. Мне город по сердцу, местами он даже резонирует с Севастополем, как ни странно.

Я и режиссер Муравицкий весь первый день допрашивали ростовчан про ростовскую самобытность. Вот, говорят, группа у нас есть, «Церковь детства». А что играет? Ну, такой, дарк шансон играет. Казачий рэп еще есть. Или вот тоже автор-исполнитель, сочиняет песни на стихи правозащитников.

Мы отдельно уточнили на всякий случай: правда ли, что Ростов – город пацанов и бандитского обаяния? Все в отказ: не, не, ничего такого, все как и в остальной России. После театра зашли в целомудренное кафе «Пить кофе» и увидели, что ребята скромничают. Непацанов в кафе не было вовсе – не считая девчонок, но то были пацанские девчонки. Все сидели в ночь с понедельника на вторник и решали дела.

– Смотри, – авторитетно сказал Муравицкий, указывая на дедка в серых трениках и бейсболке. – Явно только что откинулся.

Что-то такое понял Муравицкий из дедушкиной особой пластики. Дед тер-тер с барменом, да и свалил. А минут через двадцать вернулся – с чемоданчиком и в форме с генеральскими погонами. Мы прямо охуели от метаморфозы. Спрашиваю по секрету у официантки: а это кто? Это наш генерал Николай Николаевич – и визитку его, главное, тут же притащили откуда-то из-за стойки. А почему он в форму переоделся? Потому что он наш генерал.

Не выдержала, пошла знакомиться.

Николай Николаевич с полпинка буквально начал, как заведенный, рассказывать мне про своих друзей Шеварнадзе и Дудаева, про военные действия в Баку, во Вьетнаме и на Сахалине. Перебивать не давал, нес, что хотел. Бабулей меня называл.

– Глаза у тебя, бабуля, как Мариинская впадина. Шея – как у Нефертити. Бери да заливай тебя шампанским. Рыжий (официанту)! Сто грамм водки принеси бабуле и одно капучино.

Периодически Николай Николаевич якобы прощался: отдавал честь и хватал мою руку, как для поцелуя, но вместо поцелуя коротко обрабатывал языком запястье, игриво так.

Всю руку тебе излизал, строго заметил Муравицкий. Ну а что делать, вербатим, производственные расходы.

К полуночи устали производить, пошли на хату через гастроном. В гастрономе Муравицкий напряженно искал простой бородинский хлеб, но там был только непростой, патриотический – Великорусский, например. Всюду у них казачество это, негодовал Муравицкий. Реально, кстати, во всяком собеседнике подозреваешь казака, в каждой булке.

Да у них даже баскетбольный клуб называется «Атаман».

31 ОКТЯБРЯ

Прочитала пьесу «Иллюзии». Там детектив о любви. Триллер. Две семейные пары старичков разбираются промеж собой на смертном одре: кто кого чего. И сквозной вопрос: что было любовью? То, это, то и другое оба или вовсе ничего? Четыре варианта. Они себя буквально терзают. Нечем больше озаботиться, можно подумать, перед смертью. Может, и нечем, кстати – не знаю.

Сколько-то лет назад я пришла опять к ВВ с повинной. Ах, что же мне делать, Жужик такой хороший, но где тогда счастье? В смысле – хороший? – спрашивает ВВ. Ну, Жужик, говорю, это если не счастливая жизнь, то счастливая смерть. Отложенное счастье, долгосрочная инвестиция. Я буду старенькая, и ни один прохожий, глядя на меня-бабушку, меня-осевую – не прочтет: мама умрет, все взрослые любимые люди умрут, а Жужик останется. Единственный носитель знания, носитель зрения, которое позволит ему разглядеть даже через бабушку – вот она я. Просвечиваю. Ну и стакан воды. Тот самый, поэтизированный, пресловутый. Поднесение стакана, гарантия.

Так не будет, сказала ВВ. При прочих равных – так не будет ни за что. Жизнь ведь справедлива в том смысле, что каждому полагается весь спектр переживаний. И если сейчас и все предыдущее свое половозрелое время Жужик живет с женщиной, которая не любит его страстно, то он однажды возьмет опыт страсти, обращенной на него. Придет кто-нибудь, она – и пригласит. И он пойдет, потому что это его обязанность живого человека. Нельзя манкировать мобилизацию. Можно, разве если только у тебя такая специальная идея: хочу прожить не целую разную жизнь, а упороться в кусочек. Да что Жужик! Ты сама – ты хочешь пойти куда-то еще в остальной мир, или у тебя идея о добровольной изоляции, за верность которой полагается награда в виде предсмертного стакана?

Идея – важно. Идея – алиби. Аргумент. Если с идеей идешь по судьбе, то отвечаешь по итогам не перед судьбой, а перед идеей. Я не проебал, я раньше придумал систему – и в моей системе это был не проеб, а напротив.

Очень жалко, что у меня нет идеи. Это от скромности: я не считаю, что в состоянии сочинить идею лучше судьбы.

Вижу ВВ часто: тем чаще вижу в голове и в сердце, чем реже на самом деле. На самом деле ВВ теперь в Петербурге. Живет в питерском доме с решетчатым лифтом, с потолками, полами, с величественной сыростью, с достоевщиной, декадентщиной, со всей этой хуйней, которая меня не прибивает к земле масштабом, а, наоборот, тяготит – претензией. На вечность. Вечность – в других лежит широтах. Не плачьте в мансардах о бренном, о многозначительной благородной разрухе, плачьте в елках от радости, что елка вас переживет. Елка не превратится в винтаж, елка честно умрет однажды, и, умерев, еще пригодится. Костром, вешалкой, столиком.

Питер – город победившего винтажа. ВВ – елка. Зачем они теперь вместе?

Как-то раз ВВ написала мне:

И даже, думаю, тебя не минует ужасный какой-нибудь день (не пророчествую, не дай бог!), но тебе зачем-то дано чувствовать, и значит – готовься. Но быть готовым не значит – остерегаться. Значит – просто быть готовым. Не ждать и не бояться, не хорохориться и не плевать. И – опять банальность – жить, пока можешь.

ВВ! Я очень, очень стараюсь.

10 НОЯБРЯ

От рэпа в Ростове не скрыться. В парикмахерской парикмахерши слушают с компа подборку русского, иначе говоря, ростовского рэпа – разве есть в России рэп какого-то еще производства? Таксист вез меня на вокзал под «Касту»: «Этот спор нам обоим дорог, как зад Джей Ло». Надо будет козырнуть при случае цитатой в каком-нибудь дорогом споре на двоих.

Ждала от поезда специального рэп-радио, но обошлось.

У меня собственные музыкальные запасы теперь: два диска рэпа казачьего (на сувениры) и три – «Церкви Детства» (на добрую память), а также двухгиговая папка «Ростовский инди» (на жестком диске).

Соседей по купе звали Тамара Александровна, как мою покойную бабушку, и Петр Трофимович. Трофимович – тоже важное отчество, тоже был друг и тоже умер. В общем – привет, Ханеке – я ехала домой в компании влюбленных старичков.

Бабушка все умилялась поезду, новому вагону, до чего техника дошла. Ночью вернулась из биотуалета глубоко потрясенная, говорит деду:

– Сходила вот. По-большому даже сходила. Прелесть! Чисто. В туалете чисто, бумага – какая хочешь.

Легла на полку, укрылась – и опять, радостно:

– Одеяло такое мягкое! Прелесть!

А дед ей, по-мужски снисходительно так:

– Ты таблетку приняла? «Прелесть».

Они постоянно друг друга страхуют – напоминают про таблетки, про еду и питье, одеться потеплей. Перекрестный огонь заботы. Бабушка: ты без меня погибнешь, натурально, погибнешь. Или, она же: Петя, я тебя в угол поставлю. Это у них игра и юмор любви.

Живут вместе 56 лет. Живут в Волгодонске. Волгодонску тоже ровно 56 лет. Свадьбу играли на целине, комсомольскую свадьбу. Дед рассказал, как их в прошлом году перепугали врачи. Диагностировали у Тамары Александровны рак «четвертой степени». Оперировать отказались, в больницу в Ростов везти отказались: не довезете, говорят. Копите на похороны через месяц-два. Дед не сдался, начал искать деньги на операцию, а потом бабушку прихватило, приехала «скорая», отвезла в другую какую-то клинику. Когда бабушке разрезали живот, оказалось, что рака нет, а есть язва желудка. Похороны отменились, только вот теперь Тамаре Александровне нельзя домашнего вина, она немножко скучает.

– Обещали месяц, а я вот теперь уже целых двенадцать живу!

– Всю ведь извели, уморили. Была красавица, настоящая волгодонская женщина, а что осталось?

– А что такого? – я решила вступиться за бабушку, она действительно симпатяга, ясноглазая, нежная, высохшая принцесса. – Просто теперь она худенькая.

– Да. Теперь она балерина.

Утром мы освобождаем окно от шторки, Тамара Александровна и Петр Трофимович видят солнце, поля Рязанской области, покрытые инеем, и легко радуются погоде, пейзажу. Хорошее утро, говорят. Как нам повезло, что мы приехали в Москву в такой хороший день.

Тамара Александровна зачитывает вслух гороскоп для Петра Трофимовича: рак, слушай! Ракам звезды сулят перебои в бизнесе и отсутствие взаимопонимания с близким человеком. Петр Трофимович звездам аргументированно возражает: работы у меня нет, жена спокойная, это для других людей гороскоп.

У Петра Трофимовича в Москве операция, глаз будут оперировать, катаракта. Едут не как на операцию, а как на праздник.

– Живем, – говорит Тамара Александровна. – Думаем жить. Вот сейчас он будет видеть, и жить будет лучше.

11 НОЯБРЯ

Если человек прожил много историй и прожил глубоко, внимательно и беспощадно, он делается как бы over-educated и не может больше смотреть на вещь в отрыве от контекста. Не может слышать один новый чистый голос.

Зима никогда больше не придет ко мне просто так, одна. Она придет ко всему моему зимнему опыту, к двадцати шести зимам. Мы никогда с новой зимой не будем наедине, я ее не расслышу в общем гуле зим. В гуле – а еще потому, что когда первый снег падает, у меня сжимается сердце, сжимается и слепнет.

Когда я вижу осенний призыв на вокзале, солдатиков в форме, – у меня сжимается сердце. Потому что Жужик уходил так.

Чем дальше – тем меньше минут, когда сердце не сжимается.

Через сколько-нибудь лет мне, наверно, пальчик покажите – сердце сожмется.

Может быть, после этого человек и умирает – когда сердце не разжимается вовсе, когда исчерпан лимит переживаний, когда всё на свете, каждое микрособытие – повод для сердечного сжатия. Все просто живут с разной скоростью в этом смысле и поэтому умирают в разном возрасте.

Я в поезде посмотрела все свои старые фотографии и всё поняла. Расшифровала, как археолог – наскальную живопись. Все-все видно на этих фотографиях – все настоящее и все будущее – и как это я раньше могла не замечать? Как я вообще раньше могла – многое это чудовищное все?

29 НОЯБРЯ

Искала вечером под новым снегом Новую Басманную улицу, дом 26. Загадки для сказки – хорошо. Снег – тоже. Дом 26 – плохо для сказки, потому что там больница, а в больнице соседка Анёла. Я несу ей передачку: полотенца, пироги и, кстати, опять-таки сказки – Г.Х. Андерсена.

Кто москвичи с детства – те не поймут, до чего же удивительно, непостижимо для немосквича, что в этом городе можно вызвать «скорую помощь» и уехать на ней в больницу, которая еще и стоит до кучи на Новой Басманной улице. «Басманная» – слово из федеральных новостей, один из множества топонимов, которые имеют отношение к чьей-то истории и красоте, но не к тебе же, не к повседневной жизни, не к булочным, не к поликлиникам. Кажется, что вся Москва открыта нам строго в режиме гостевого визита. Живи, ходи, разговаривай, делай что-нибудь – только не вздумай болеть и умирать. Ну, как в музее табличка «руками не трогать». Музей лежит перед тобой – зримый, материальный, но это понарошку. Перемещаться разрешено, прилечь на пол отдохнуть – извините.

Я вот даже не знаю, по какому телефону вызывать «скорую». Наверно, специальный какой-то номер, московский. Или просто ноль три? Как везде? Анёла вчера выяснила верный номер и умчала в результате на Новую Басманную. Врачи «скорой помощи» оказались такие большие, такие красивые русские люди. Дедморозы. Пришли и все порешали. Это и есть главная «скорая помощь» – когда приходит конкретный взрослый человек, который точно знает, что надо делать, а тебе – тебе великодушно разрешает не знать. Это – счастье.

Навещать можно до 19.00. Я приехала в 20.00, у центрального входа топтался парень. Подергала дверь – не дергается. Парень говорит: закрыто. Я у него честно и сразу спросила: что делать? Не знаю, малыш, ответил парень. Я стою с пакетом пирогов на пустой Новой Басманной в меховом капюшоне, как Красная Шапочка в лесу, и понимаю, что сейчас расплачусь оттого, что Волк назвал меня малышом. Так уж он угадал.

– Ты вот что, – сказал Волк, – ты обойди больницу справа и увидишь такие большие черные ворота. Тебе туда.

Я беспрекословно послушалась, обошла. Врата, железные! А у врат – опять Волк. С другой стороны, что ли, обошел, непонятно. Волк мне обрадовался. А, говорит, ты уже здесь! Я тебе помогу.

И Волк попросил охранников за меня. Чтобы взяли передачку: у нее там парень, ей очень надо. Решил, видно, что я жена декабриста, хотя я в данном случае – подруга Анёлы.

Оказал скорую помощь и ушел в метель.

11 ДЕКАБРЯ

Когда я смотрю в окно, я сразу понимаю, что я в Москве. Из предыдущего окна Москва была не такая очевидная. Там был двор, а тут штрассе. Садовое либо стоит, либо несется, но всегда громко. Часто с сиренами. «Скорые помощи», скорые полицейские, все круглосуточно торопятся спасать или губить человеческие жизни.

Господи, да почему у нас на районе вечно кто-то помирает, спрашивает Анёла. Господи, почему не только у нас на районе, почему вообще, – это уже я спрашиваю.

Говорят, жить-тяжело. Жизнь такая тяжелая. Но жизнь не тяжелая. Тяжелое – это же вес, груз, его надо тащить. Преодолевать силу тяжести, эту, гравитацию – правильно, Жужик, я не перевираю сейчас физику? Жизнь, наоборот, слишком легкая, вот из-за чего она кошмар. В ней трудно держаться и не улетать. Зазевался – и улетел. Умереть – легко, страдать – легко, осуждать людей – легко, ебнуться умом – легче легкого. Искать вес, а лучше – создавать вес, делать жизнь тяжелее – единственная надежда хоть как-то здесь побыть, хотя бы что-то успеть рассмотреть в окошко несущейся «скорой помощи». Подмигнуть дорогому человеку через стекло. Дорогой человек – тоже вес. Шанс пожить тут.

Ни одна мировая религия бы меня не оправдала. Они все как-то пренебрежительно относятся к «жизни тут». Готовятся к «жизни там» как к Новому году, наряжают елку по правилам, режут салат. Семейный праздник. Приличный праздник. Не Вальпургиева ночь какая-нибудь. Милости просим всех в лоно: умытыми и легкими. Особенно если вы индуист – тогда совсем уж умытыми, невероятно легкими, иначе елочка не загорится, Санта не примет, не умчит на оленях, а в оленя превратит, и уже оленем, опять оленем – мотать срок.

Скоро Новый год, кстати. В смысле, обычный, не метафорический. Метафорический – не знаю когда.

12 ДЕКАБРЯ

На электроне до Малоярославца, оттуда пазиком до Медыни, и уже от Медыни на попутке, либо пешком – прямая дорога в Гадюкино (на самом деле Радюкино, но дорожный указатель на въезде кто-то уже отредактировал в пользу буквы «г»). Так русский волонтер Марина, немецкий режиссер Георг и я ездили на прошлой неделе в гадюкинский дом престарелых. Там хорошая библиотека, хороший замполит и хорошие престарелые.