Текст книги "Оборотная сторона холста"

Юрий 1941 год

Я понял моего отца. Мы должны были вернуться, чтобы защищать свою Родину, свой род, себя.

Я оказался в паре с одним профессором. В руках у нас была только саперная лопатка. Оружие мы должны были добыть в бою.

Профессор был ополченец. Человек лет сорока пяти, в очках. Он очень подходил мне. Мы всё время смеялись. На нас оглядывались другие, испуганные и хмурые люди, не понимая нас. Ведь мы же шли на войну.

– Юра, когда немцы начнут сбрасывать бомбы, падайте прямо на дорогу, а не в окопы.

– Почему? – удивился я.

– Если они целятся в дорогу, то практически девяносто девять процентов из ста, что не попадут. Это я вам, как математик говорю. Это теория вероятности.

Я послушался старшего товарища. Он оказался почти прав. Несколько раз бомбы всё же попадали в дорогу. Но нас, к счастью не задело. Остальных раненых, несмотря на приказы «товарищей» из СМЕРШа, мы взваливали на себя и волокли до ближайшего медицинского пункта. С нами была медсестричка. Кого могла, перевязывала, давала обезболившее. Но, многие были ранены серьёзно. Мы давали им спирт. Его было немного. Хотелось пить его самому. Было страшно. Только мой профессор всё время рассказывал анекдоты и истории из его интересной жизни.

Как ты там, Анюта? Где ты? Я обязательно тебя отыщу. Ты же меня знаешь, я парень находчивый…

* * *

Энни 1941 год

В Москве паника. Все бегут. Нас срочно эвакуируют. Я не знаю куда. Не говорят, страшная тайна. Где ты? Я ходила к тебе домой, но никого не застала, хотя соседка сказала, что дедушка и бабушка точно здесь. Я оставила записку. На всякий случай нарисовала себя, как могла. Ты же помнишь, что лица мне всегда хорошо удавались. Так хотелось попросить любую твою работу, но не у кого.

Надеюсь, что найду тебя в институте, как только нога заживет. У меня кроме моих хлипких промокающих ботиночек ничего нет, а нога чернеет. Врача найти не могу. Все бегут, собираются. Никто никого не слушает и не слышит. Говорят немцы уже около Москвы.

Люблю тебя. Я никогда тебе не говорила, но без тебя мне не хватает кислорода, и ещё, я боюсь без тебя. Целую Анни.

* * *

1980 год

Как жаль, что папа так и не прочел послания. Может, она на фронт ему писала. Знала ли Энни, где папа воюет?

Я читала дневник Энни на работе. Там его и оставила. Не заходя домой, поднималась в мастерскую. Теперь, когда я обнаружила отцовские записи на картинах и рисунках, очень аккуратно ставлю просмотренное, в один угол, а неизведанное в другой. Рисунки складываю отдельно. Есть же ещё огромное количество фотографий. До них я ещё не добралась. Шла по лестнице медленно, словно дневник Энни, мамин альбомчик, отцовские записи пригибали меня к земле. В то же время меня, как наркоманку, тянуло узнавать всё больше и больше. Надеялась узнать что-то особенное? Не знаю.

Я вошла в мастерскую и обомлела. Все работы, мебель, фотографии, даже папин китель и мамина шинель – всё было разбросано, растоптано. Каморка разломана и оттуда вывалились вещи, которые я ещё не видела, не нашла, а ОНИ нашли. Кто эти искатели? Неужели всё происходит из-за дневника Энни? Нет. Не стали бы, инкогнито, разбрасывать картины и рыться в фотографиях. Я заплакала, то ли от досады, то ли из-за боли, что самое дорогое для моих близких и меня, растоптано чужими грязными ногами, расхватано мерзкими руками.

Я сидела под окошком и машинально собирала моё богатство. Мне стало страшно. Но поговорить на эту тему не с кем. Никто из моих подружек не поймёт меня. Они и так считают, что я слишком увлекаюсь прошлым и абсолютно не гожусь для компании. Я не люблю танцевать, пить, только курю. Мне не интересны их разговоры, у какого фарцовщика или спекулянта лучше покупать кофточки. Где они точно фирменные, а где подделка, хотя всегда, как мне казалось, была одета стильно и изящно.

Я увидела шотландскую беретку и шарфик, на которые кто-то, наступил. Отпечаток грязной рифлёной подошвы меня безумно разозлил. Я вскочила и понеслась вниз, в квартиру. Там было не лучше. Дедушкин кабинет весь растерзан, книги скинуты со стеллажей, стол перевёрнут. В большой комнате было относительно прибрано. Наверное, ОНИ начали отсюда и старались сначала не наследить, а потом пошли в разнос. Или наоборот, последней была гостиная, а ОНИ выдохлись. Не могли они искать дневник Энни.

Я старалась успокоиться. Во-первых, откуда ИМ знать, что он у меня? Но, если ОНИ следили за Juri, то тогда это КГБ. Не может быть. Они всё делают осторожно и давно могли стащить дневник, ещё до того, как в Лондоне кто-то наведался в квартиру Энни.

Голова у меня раскалывалась. Позвонить в Лондон? Боюсь. Все телефоны прослушиваются. Сидеть и дрожать в одиночку. Кстати замки ни в мастерской, ни в квартире не взломаны. У кого же есть ещё ключи или это отмычки?

Я надела пальто и пошла вниз в подъезд. По пути я встретила нашу соседку тётю Мусю.

– Нюся, куда ты, на ночь глядя? – Соседка была искренне обеспокоена.

– Хочу пройтись, душно, – я решила, что пока спрашивать у тёти Муси ничего не буду, хотя она целый день дома. Всё слышит и видит. Уйдя на пенсию, её и без того сильное любопытство, перешло в навязчивую идею. Всё, что происходило в нашем доме, соседнем, да, по-моему, по всему району, было известно Муси досконально. – Я пойду, я скоро. Вы уж присмотрите за моей квартирой, – ехидно бросила я реплику, надеясь, что тётя Муся отстанет.

– Обязательно, ты не волнуйся. Вот, сегодня, кто-то всё топтался на нашем этаже. Только я не поняла, кого искали. В глазок плоховато видно. У нас же четыре квартиры на площадке. Твою не очень хорошо видно, а напротив….

– Я поняла, тётя Муся. Наверное, ошиблись, – крикнула я уже из двери подъезда. Если сейчас не уйти, то соседка не слезет с любимой темы до утра. Мне же нужно подумать. На улице мне было менее страшно, чем дома.

Нужно понять, что могли искать, а для этого, если отмести поиски дневника Энни, нужно вспомнить события жизни нашей семьи, хотя бы что-то наведет на мысль. Я шла и шла. Остановилась и почувствовала, что за мной тоже кто-то остановился. Я оглянулась. Никого.

Кто бывал у меня после возвращения домой. Кто мог вытащить ключи. Или это было на поминках?

Размышляя и гадая, я дошла до дома подруги. Посмотрела на часы. Половина первого ночи. Катюша ещё не спит. Мне было стыдно себе признаться, что идти домой мне страшно. Я договорилась с собой, что проделать обратный путь тяжело и опасно. Мне и так с момента разговора с Juri всё время кажется, что за мной следят.

Я позвонила в дверной звонок. Какое-то время было тихо. Я уже решила идти обратно, но в это время услышала ворчание Кати за дверью.

– Аня? Что случилось? – Катя была не на шутку обеспокоена.

– Почему должно что-то произойти, чтобы я пришла к близкой подруге, – мне было немного стыдно. Я думала о том, не подставляю ли я Катю, не падут ли на её голову неприятности?

– Просто… ты же всё время бежишь домой последнее время, словно за тобой гонятся. Ты стала замкнутой и задумчивой, ни в меру.

– Катенька, ты же знаешь, что я за короткий срок потеряла всех близких. Трудно веселиться, когда…

– Прости. Я всё же тебя немного попробую развеселить. Раздевайся, – подружка пошла вглубь квартиры на кухню. Я была рада этому, потому что мне нужно было переместить дневник Энни, вытащить его из-под джемпера, где он выпирал и засунуть… куда же его положить? Я решила, что в колготках, сзади, ему будет вполне уютно. На всякий случай, я накинула длинный платок, который висел у Кати на вешалке.

– Ты что мёрзнешь? Хочешь, дам тебе теплую кофту?

– Нет. Мне так очень хорошо.

– Так вот. Ты знаешь, что у Марины с Петькой роман. Сегодня такой скандал разгорелся в нашей комнате. Его жена, Жанна, которая работает редактором, примчалась…. Кто-то ей настучал и чуть Маринке все волосы не выдрала. Кстати, а где ты-то была? – Катя не умолкала ни на минуту. К счастью, ответы ей были не нужны. Она продолжала монолог, быстро меча на стол всё, что было в холодильнике, резала овощи, колбасу и ещё какие-то продукты, совершенно не мешая мне думать.

Когда мы закончили трапезу, Катя вдруг поинтересовалась, а как я оказалась у её дома в столь поздний час.

– Я ездила к одному автору. На обратной дороге обнаружила, что забыла ключи от дома на работе. Автор живет недалеко от тебя. Кроме того, пожилую соседку не хотелось будить. У неё есть запасные ключи. Произнеся эту фразу, я похолодела. Тётя Муся – любопытная дама. Сама ли, или дала ключи кому-то. Могла? Вполне. Мне уже хотелось бежать обратно, но быстро сообразив, что такой поступок бессмысленный, я попросилась спать.

– Я же тебе ещё не показала, что я себе прикупила за последнее время. На работу не ношу, чтобы наших старушек не дразнить. Хочешь, вместе пойдём, в одни чудесные гости в субботу? Дом потрясающий, хозяева тоже. Туда нужно приодеться. Я сейчас всё выложу, а ты скажешь, что лучше надеть.

– Катюнь, давай ближе к субботе обсудим. Я всё равно сейчас ничего не соображаю.

Катька совершенно не обиделась. За что я её и любила. Она постелила мне в комнате, а сама улеглась на диване на кухне.

Подружка быстро заснула. Её не мучили сомнения и опасения, как меня.

Я вытащила дневник Энни, читать сейчас его не хотела, но рука как-то сама потянулась к закладке.

* * *

Энни 1960 год

Юрочка, сижу в театре, но совершенно не думаю о том, что происходит на сцене. Вдруг, вспомнила, как перед самой войной ты прибежал такой возбужденный и долго рассматривал мои рисунки, говоря, что я, почти безнадежна, в своем неумение рисовать тела, но зато романтична. Все лица, которые я писала с такой любовью и терпением, ты называл фарфоровыми куколками. Я жутко обижалась. Но в тот день, я даже помню дату 19 апреля 1941 года, ты гордо объявил, что тебя взяли сразу в два места работы. Одно – газета. Но в этом тебе помог отец, который оформлял газету, а ты должен был делать шаржи, как Кукрыниксы. Но больше тебя занимало то, что ты попал в театр, помощником художника-постановщика, который увидев твои эскизы, сразу дал тебе сделать эскизы двух сцен. А я упрекнула тебя в измене настоящей живописи.

– Дурочка, ты Нюра, это как большие картины только на сцене. Представь себе, маленькая белая эстрадка, на ней ракушка, как в нашем парке. Все в белом поют и танцуют. Или катаются на коньках в розовом и голубом. Помнишь, как в песне.

Ночью мне приснилась эта декорация, а на сцене все те любимцы публики, великие и знаменитые актеры, которых мы видели в кафе «Националь». Они поют и танцуют на эстрадке, а две девочки с абсолютно ангельскими лицами катаются на коньках в розовом и голубом платьях. И сейчас, когда я присутствую на очень престижной театральной премьере, я всё равно вижу ту эстрадку и слышу сентиментальные довоенные песни.

Ты тогда был неподражаем. Юрочка, ты так гордился собой, что я задохнулась от счастья. Жизнь свела меня со столь талантливым человеком. Твои чёрные вьющиеся волосы развевались на ветру, глаза горели. Мы ждали, что дальше будет только праздник – жизни, искусства, нашей любви… Ты помнишь этот день? Задам ли я когда-нибудь этот вопрос тебе лично.

* * *

1980 год

Уже засыпая, в полудреме про себя я напевала ту самую песню, о которой писала Энни. Я вспомнила, как часто папа слушал её. Я вспомнила, что при этом в руках у него были какие-то большие листы, которые он гладил рукой, как любимую женщину. Я вскочила с кровати.

Где они? Я их не видела. Может, они пропали или затерялись среди множества картин рисунков, плакатов, которые папа писал. Я обязательно должна была найти эти работы. Мне казалось, что я проживаю свою любовь. Как такое может быть? Я же не Энни. Правда, я очень любила отца. Пожалуй, ни один мальчик, юноша или молодой человек не привлекали моего внимания так, как папа. Я знаю, что так часто бывает, когда восхищаешься своими родителями. Но в данном случае дело было явно не в этом. Я теряла себя и всё больше уходила в ту жизнь, которую прожили мои родители, Энни. Мне, несмотря на то, что там была война и разлука, казалось, что вот такой должна быть настоящая жизнь и любовь.

Я снова залезла под одеяло и, напевая старую песню, начала засыпать.

Утром мы с Катей отправились на работу. Катюша, даже спросонья всё время лепетала о субботних гостях, очень важных для неё. Просила пойти с ней. Я пообещала, хотя все современные люди словно оказались за полупрозрачной тканью. Я их видела, но не чувствовала.

Я весь день думала о том, что после работы нужно вернуться домой, взять у тёти Муси ключи и заново разбирать картины, рисунки, дочитать мамин альбом, дневник Энни.

Поднявшись в квартиру, я осторожно повернула ключ в замке, словно боялась разбудить или спугнуть кого-то внутри. С ума схожу.

С облегчением выдохнула, когда обнаружила, что большего разорения не произошло. Это меня успокоило.

– Тётя Муся, как вы себя чувствуете? – Начала я издалека. Тётя Муся долго распространялась о болячках и плохих врачах. Я кивала головой и пыталась вставить слово. Удалось это не скоро.

– Тётя Муся, мне нужны ключи от квартиры и мастерской. Я хочу поменять замки, а то мои ключи стали заедать в замках.

– Как жаль. Их же ещё твой дедушка врезал, вернее рабочий по его просьбе. Дедушка был барин, – в её словах было то ли осуждение, то ли восхищение.

– Да, но что делать. Потом, я отдам вам вторую пару, а то я такая растеряха, – говорила и внимательно смотрела на реакцию соседки. Она явно обрадовалась. Значит, наши «угодья» тётя Муся посещала, но неужели этот бедлам устроила она?

– А когда ты пойдешь делать? Хочешь, я тебе помогу? Ты же на работе целый день, а я слесаря вызову. Он всё быстро и сделает.

– Не сомневаюсь, но я сама справлюсь. Спасибо.

Тётя Муся была явно обижена. Поджав губы, она, молча, отдала ключи.

– Ты не забудь мне вторую пару принести. Ладно, пойду, лягу, а то плохо себя чувствую.

Я подождала, пока закроется дверь и осталась стоять перед дверью соседки.

Какое-то время я слышала шуршание, которое издает диск телефонного аппарата.

– Ты представляешь, Нюся, ну моя соседка, чего ты не понимаешь, забрала у меня ключи, и вид был у неё какой-то подозрительный. Я теперь спать не буду. Неужели она думает, что я посещаю их квартиру в её отсутствие.

Не знаю, ни с кем соседка говорила, ни что ей отвечали, но её взволнованность меня удивила. Я понадеялась, что она действительно переживает, что я её подозреваю. Но кто тот или та, кому она жаловалась?

Оставив разгадки на потом, я съела бутерброд, запила кофе, выкурила сигарету и пошла в мастерскую. Вид разбросанных картин и вещей привел меня в полное отчаяние. Я уже хотела закрыть дверь, но остановившись в дверях и почувствовав на себе тёплый лёгкий луч солнца из маленького оконца мансарды, поняла, что это будто знак. Нельзя всё это бросить, тем более где-то есть дети Энни, которые тоже ждут ответа. Усевшись посреди запустенья, я вытащила первое, что попалось мне на глаза. Это был огромный лист ватмана, на котором яркими красками было озаглавлено «Нонсенс». Дальше шли шаржина каких-то людей. И подписано – «Они нас учат». Ещё ниже ироничные сценки – девушки и юноши поддерживают фигуру натурщика, который не только уродлив, худ, и с синюшным оттенком тела, но ещё и пьян. Подпись гласила – «Мы учимся красоте». Дальше в таком же шаржированном, саркастичном тоне шла статья с рисунками на полях, о том, что они – студенты пришли к великим педагогам, а те даже не ходят к ним. Нарисованы известные профессора и художники на котурнах, а внизу маленькие студенты, поднявшие в мольбе ладони с рисунками в руках. Только в конце идёт панегирическая статья Ректору института, от которого всё скрывают, а студенты не хотят огорчать.

Я перевернула лист. Чётким папиным почерком было написано…

* * *

Юрий 1941 год

Хорошо, что я успел записаться в армию. За эту газетёнку меня чуть не отправили в места не столь отдалённые. Спасибо ректору. Спас. Мне даже стало стыдно. Но я, может, немного и гипертрофировал некоторые факты, но, в принципе, я прав. Сейчас уже смешно об этом говорить. Я только не знаю, как найти Аню, которая очень переживала, что у меня будут в связи с этой газетой большие неприятности.

Папочка, мамочка, дедуля, бабуля простите, что ничего вам не сказал. Никогда вам не врал, но сейчас исчезаю. Когда узнаю, куда направлять письма, тут же оповещу.

Если Анни появится, вы её обласкайте и не отпускайте от себя. Я её знаю, она может кинуться в какое-нибудь приключение. Я не хочу даже представлять себе, что с ней может что-то случиться, но война… Я вас всех люблю.

* * *

1980 год

Неужели не найдя Энни, папа смог также сильно полюбить маму. Удивительно. Буду читать дальше. Но сначала поменяем замки. Я позвонила в домоуправление и вызвала слесаря на субботу, предварительно купив замки, а главное, выяснив, что тётя Муся уезжает в пятницу и до воскресенья к своим родным за город.

Я взяла мамин альбомчик.

* * *

Галина 1942 год

Мама умерла, Наташа написала, что теперь её ничего не держит. Она окончила курсы медсестер, и будет работать пока в госпитале, но мечтает попасть на фронт. Не сговариваясь, мы не поминали отца, но решение сёстры было явно связано с желанием выплеснуть боль за мамину раннюю смерть и выяснить у отца, почему он так поступил. Сестра хотела быть объективной и выслушать обе стороны. Пока такой возможности не представлялось. Наташа решила пойти на фронт. Это трудно связать, но я её понимала. Её жгло изнутри. Теперь я осталась одна. Мне почти 17 лет. Я могу прибавить себе. Я потеряю документы, а сейчас в этом кошмаре никто разбираться не станет, выдадут документ, в котором будет написан другой год рождения. Ещё я возьму мамину девичью фамилию. Пойду учиться на радистку. Я тоже хочу на фронт. Мне кажется, что объединившись с общей болью, моя личная затихнет, или хотя бы затаится.

* * *

1980 год

Я услышала телефонное треньканье и подползла к телефону.

– Привет, как дела? Я почему-то волнуюсь за тебя, – голос в трубке мне показался родным.

– Здравствуй названный родственник, я хотела сказать, что мы теперь почти родные.

– Мне тоже так кажется. Что у тебя происходит? – Juri, был обеспокоен. Видимо, я не очень хорошая актриса и не сумела до конца скрыть своё настроение.

– Да всё в полном порядке, а у вас?

– У нас…, – молодой человек засмеялся. – Мне кажется, что мамин дневник как знаменитый чёрный бриллиант «Монах». Его ищут все. У нашего дома уже дежурят бобби, но это не помогает. Ещё выяснилось, что есть какой-то «двойной портрет». Ты ничего не знаешь об этом?

– Странный вопрос, если ты не знаешь о картине собственной матери, то я уж…

– Дело в том, что он не только мамин, но, мне кажется, кто-то ещё приложил к нему руку. В общем, это уже обсуждается во всей прессе. Строят догадки. Мне самому интересно. Ты у мамы в дневнике ничего не нашла? Или у отца среди картин?

– Нет, – я не знала, о чем говорит Juri, но даже если бы знала, по телефону обсуждать не стала бы. – Как только что-нибудь узнаю, то позвоню. Всё больше говорить не могу. Пока Я была очень взволнована. Неужели у меня дома ищут какой-то неизвестный портрет. Нужно найти списки работ отца. Их и мама печатала и у отца был. Где они могут быть? На глаза они мне не попадались.

Для разнообразия я решила просмотреть фотографии.

* * *

Энни 1941 год

Я уезжаю в эвакуацию с институтом, как писала тебе. Теперь я знаю, что мы едем в Казахстан. Точно не говорят, в какой город. Я оставила тебе записки везде, где могла – у тебя в почтовом ящике, в общежитие, в институте, хотя не знаю, кто там останется. Может, мы случайно пересечёмся на каком-нибудь полустанке.

Юрочка, заходила к тебе домой. Пришла в ужас. Началась бомбёжка, а твои дедушка и бабушка полезли на крышу сбивать зажигалки. Я отправилась к ним. Дед твой меня уморил. Я от смеха чуть с крыши не упала. Он на голову надевает металлическую кастрюлю. Ему кажется, что так безопасней. Бабушка тоже прикрыла голову крышкой, сверху надела шляпку и подвязала лентой. Говорит, что если что случится, она будет смотреться нарядной. Выглядят они комично, но зажигалки гасят, не хуже молодых. Потрясающие старики.

Папа твой всё время пропадает в газете. Собирается на фронт, хотя по возрасту ему уже поздновато, но он ничего слышать не хочет. Он всё время говорит, что пропустил почти всю историю своей страны, а эту, ни за что не пропустит. Мне кажется, что так ему просто легче смириться с тем, что ты на фронте и что с тобой может…, нет, не может. Я точно знаю, ты никогда не исчезнешь. Мама твоя вяжет носки и свитера с бешеной скоростью. Тоже спасается от мыслей. Видишь, как я поумнела, повзрослела. Я тебя найду…

* * *