Текст книги "Оборотная сторона холста"

1980 год

Порывшись в дневнике Энни, я нашла отрывок, посвященный новогоднему празднику.

* * *

Энни 1940 год

Пришла под утро и решила сразу всё записать.

Началось всё в общежитии. У Люды кто-то взял платье, в котором она собиралась идти на вечер. Я вошла в комнату и увидела рыдающую соседку по комнате.

– Куда дели моё платье? – голосила Люда. – В чём я-то пойду?

– Я не брала, – тут же откликнулась Варя, накручивая горячими щипцами волосы и всё время обжигаясь.

Я предложила взять моё.

– Давай! Только у тебя ничего интересного нет. А мне сегодня нужно выглядеть очень привлекательно…, – Люда схватила мое любимое платье в цветочек и продолжала говорить. – Анют, а тебе, что никогда не нужно ничего особенного? Ты ничего не просишь?

– Я чужого не люблю носить. Меня мама так приучила. Вы простите меня, это словно…ну… в чужой коже ходить. Как бы и жизнь не моя. В общем, не могу.

– Нонсенс. Ты просто привереда, – отреагировала Варя, дымясь сожженными волосами.

Я не стала отрицать. Пусть думают, что хотят. Но я их практически обманула. У меня был же мамин костюм, в котором я приехала в Москву. Я взяла юбку, нашила сбоку большие пуговицы. Получилось уже здорово. Сзади сделала разрез. Ещё лучше. Блузочку я сшила ночью, такую же, как у артистки Серовой в «Девушке с характером» – с фонариками, а пуговички нашла маленькие, но такие же, как на юбке. С туфлями возникла проблема. Мамины почти развалились, а у меня остались только парусиновые. Я быстро вышла из комнаты и побежала искать ваксу или краску. Поработав немного, получились чёрные туфельки в белый горошек. Таких я ни у кого не видела.

Когда я вернулась в комнату, то девчонки замерли от зависти. Говорить, что я сама покрасила обувь от бедности, не хотелось. Сказала, что мама прислала.

Я так подробно описываю эту подготовку, потому что это был самый важный вечер в моей жизни, как потом выяснилось….

* * *

Галина 1940 год

Из комсоргов меня всё же выгнали. Отец – враг народа. Приехал «перец» весь лощенный из Горкома комсомола. Вызвал меня в кабинет директора, которая стояла бледная и в мольбе прижимала руки к губам. Видимо, боялась, что я скажу что-нибудь лишнее. Мне уже было всё равно. Я была уверена, что меня отстраняют совершенно по другой причине – Большой дом так и стоял в моих глазах. Выслушав отповедь горкомовца, я ни слова не говоря, тихо вышла из кабинета. Стоило ли, вообще, ходить теперь в школу. Я ещё не знала, что очень скоро всё перевернется, и голову будут занимать совсем другие более страшные мысли.

* * *

1980 год

Какие разные судьбы у этих девочек, почти одного возраста. Странно даже не то, что одна переживала тяжелейшие времена своей молодости. Странно отношение к происходящему. Энни как птичка перепрыгивала с события на событие, хотя её полуголодная одинокая жизнь в чужой Москве была нелегкой. Моя мама ненавидела весь свет. Но, может, я неправильно оцениваю события и характеры. Просто одна умела скрывать проблемы, а другая их смаковала.

* * *

Энни 1940 год

Надо поступать в институт. Выбрать то я выбрала. Зачем я отказалась позировать тому парню? Теперь нужно самой искать где-то книги по живописи, попытаться разобраться в требованиях. Главное же написать хоть что-нибудь, чтобы меня допустили к экзаменам.

Ночью я взяла карандашик и блокнотик, которые висят у меня над кроватью, и попыталась вспомнить тот рисунок, который я сделала к поступлению.

Улица кривенькая, узкая. По разные стороны стоят маленькие домики, тоже покосившиеся. Только сады у всех потрясающие. На рисунке у меня весна, поэтому все яблони, груши, айва, вишня и так далее, в цвету. Я даже сейчас вспоминаю и испытываю невероятное счастье и чувствую запах, которого не было нигде больше. Из окон высунутые головы детей. На одной стороне улочки стоят еврейские женщины, которые сейчас пойдут на базар, с противоположной стороны – русские, украинки. Они пойдут на другой рынок. Польские дамы пойдут по торговым лавочкам. Вдалеке, стоишь ты. Нет, тебя тогда на рисунке не было. Но сейчас ты есть….

Посмотрев мой несовершенный, но, видимо, очень искренний рисунок, профессор (тогда для меня все были профессора) пробормотал – похоже на Шагала. Я не поняла хорошо это или плохо, и кто куда «шагал». В ВХУТЕИН меня приняли.

P.S. Во время войны пыталась найти свою родню, но в разрушенном искорёженном доме, нашла лишь этот рисунок, пробитый пулей. Я послала маме копию этого «произведения». Не знаю, понравился ли он ей. Писем после начала войны я от них не получала….

* * *

Юрий 1940 год

Я тебя увидел сразу и вспомнил. Не знаю, почему не бросился к тебе. Наверное, обиделся, когда ты отказалась позировать.

Видел, как ты боязливо входишь в актовый зал и оглядываешь всех собравшихся исподлобья.

– Вы к кому? – Я решил сделать вид, что не узнал тебя. – Девушка тут надо работать. А вы позорите высокое звание комсомолки своим тунеядством, – даже не знаю, почему я нёс эту околесицу. – Мне было просто весело и приятно тебя видеть.

– Я? – Я как раз ищу…

– Кого?

– Того, кто отвечает за вечер. Меня отрядили в помощь. Говорят тут запарка. Тот, кто руководит всем, мне сказали, бестолковый.

Ты насмешливо оглядела меня, и вдруг я увидел в твоих глазах узнавание. Ты покраснела и пролепетала, что не считаешь, что твоя помощь необходима.

– Хорошенькие девушки не бывают лишними, – я не знал, как тебя удержать.

– Я всё поняла. Пойду искать, кто тут самый главный.

– Стойте! Вы уже нашли. Это я.

– И, что же вы мне прикажете, товарищ маршал?

– Помоги мне надувать шарики. На эту трудную работу я могу назначить только ответственного человека. Вы же, как вас зовут, ответственный человек?

– Спасибо, очень женское занятие.

Анечка, ты была прекрасна в своем девичьем гневе. Я помню каждую фразу нашего бессмысленного и такого замечательного диалога, каждую смену выражения твоего лица….

– Не обижайся. Если честно, то я совсем о них забыл. Я сам буду надувать, а ты меня морально поддерживать.

– Хорошо, только я тоже буду надувать.

– Отлично. Как тебя зовут, напарник? Я, Юрий Волжин, студент третьего курса.

– Я, Анни Трушанская, студентка первого курса. Я вас после той «удачной» встречи больше не видела.

– Будем считать, тот случай не в счет. Я тоже вас ВИЖУ в первый раз.

Если ты когда-нибудь будешь читать строки молодого влюбленного, то запомни, всё это осталось навсегда и принадлежит только нам, нет тебе.

* * *

1980 год

Я, видимо, не знала моего отца совсем. Такого восторженного, покоренного и счастливого. Что произошло в его жизни, почему он так быстро превратился в молчаливого, очень сдержанного и язвительного человека. Будем искать дальше…

* * *

Энни 1943 год

На мне была потрясающая шляпка. Я её сделала сама в тон туфелек. Ты тогда ещё сказал, что в ней я похожа на барышню XIX века. Мне это очень понравилось. Когда я жила в своем местечке «Ступник», то только у одной польки-модистки были старые журналы мод. Оттуда я перерисовывала лица, прически и шляпки. Куда же делась тогда на вечере моя шляпка. Ты всё время издевался над ней, говорил, что, наверное, я лысая под ней и боюсь снять. Ты украл эту шляпку?

* * *

1980 год

Я закрываю глаза и слышу, как звучит папино любимое «Танго Татьяна». Вспоминаю, как начинаю кружиться под ёлкой, игрушки на которой, были сделаны всей семьей. Каждый приносил свое рукоделье. Игрушки развешивали ночью. Все старались тайком повесить своё произведение новогоднего искусства. Утром, собравшись за завтраком, по очереди старались отгадать, кто создал ту или иную самоделку. Перебивали друг друга, доказывая, что его теория узнавания самая верная. Если угадаешь, получаешь подарочек. В результате на столе маленьких презентов у тарелки каждого члена семьи возвышались холмики конфет, духов, игрушек и так далее. Потом, начинали обмениваться дарами, кому, что больше нравилось или было нужно для дела. В один из таких веселых праздников, мне было лет пять, папа вышел из-за стола и вернулся с чем-то, завернутым в газету.

– Анюта, закрой глаза, – папа совершал какие-то манипуляции на моей голове. – Открывай.

Я потрогала голову и нащупала шляпку. Кинулась к зеркалу и заохала и захохотала. Шляпка – прелесть, но велика мне. Всё время падала мне на лицо. Было смешно.

– Не теряй её. Она волшебная.

Куда делась шляпка позже, я не помню. Наверняка, как всякий ребенок, я забросила надоевшую вещь. Нет, вряд ли. Отец просил её хранить. Я опять закрыла глаза. Кто-то входит в комнату. Я почти уже заснула. Этот кто-то что-то вытаскивает из шкафа. Я не испугалась. Скорее всего, либо няня, либо бабушка взяли, что-нибудь постирать.

Задумалась ненадолго. Сама не знаю почему, пошла в каморку в мастерской и стала искать шляпку и нашла. Потертая запыленная с пожухлым выцветшим горошком на ленте, она валялась в дальнем углу, поля у неё были сломаны. У меня появилось неприятное чувство. Зачем кто-то сломал поля, и кто? Я уже забыла, как она выглядела, а шляпка была прелестная, как игрушечная. Словно её надевали на куклу, такой маленький размер был у головного убора Энни. Неужели отец возил её с собой на фронт, или она хранилась в квартире и дожидалась хозяйки, которая так никогда и вернулась больше в этот дом.

* * *

Галина 1968 год

Мне всё время, на глаза попадается дурацкая шляпка. Юра уверяет, что этот память о матери, а я чувствую, нет, знаю, что он врёт. Зачем? Я и так всё давно поняла.

* * *

Юрий 1940 год

– Я тебя ни разу не видел в институте. Ты на занятия то ходишь?

– Я хожу каждый день, а ты, видимо, редкий гость в мастерской.

– Да, у меня много разнообразных занятий и посещать занятия бездарных педагогов я не собираюсь. Лучше пойти в музей и там рисовать. Кроме того, у меня были блестящие педагоги ещё до института.

Я так старался тебе понравиться. Кажется, при этом говорил совершенно не то. Ты смотрела на меня, то ли с восхищением, то ли с презрением. В зале было темновато, я не очень разглядел.

– А где же ты бываешь, кроме института?

– В общежитие. Я много занимаюсь.

Почему-то при этих словах ты покраснела.

– Я тоже бываю в общежитие, но тебя там не видел. Ты из комнаты то выходишь?

– Выхожу. Ты наверняка забегаешь в другие комнаты.

– Да! Там, где весело и много красивых девушек. Ты же отказалась быть моей музой. Вот я и выбираю среди других.

* * *

Энни 1940 год

После твоих обидных слов я убежала с вечеринки. А мне так хотелось потанцевать. Я хорошо танцевала. Ты ведь этого не знаешь, и уже никогда не увидишь. Юрочка, мы всё пропустили….

* * *

1980 год

Не только они всё пропустили. Они как раз нашли друг друга. А моя мама? Как же она?

Я надела шляпку, подправила поля и подошла к старому зеркалу. На меня, сквозь почти стёртую амальгаму смотрела молоденькая Энни. Я тут же сорвала головной убор, чуть не выдрав половину волос. Не может быть. Я не могу быть дочерью Энни.

Затренькал телефон.

– Анна, у вас не было мысли о том, что наши родители….

– Не надо продолжать…. Этого не могло быть. Дайте мне дочитать дневник вашей мамы. Всё станет ясно.

– Хорошо, постарайтесь это сделать до конца недели. Я должен уехать.

Почему ему тоже пришла та же мысль в голову. Он же не читает материалы моего отца, да и дневник Энни её сын тоже не освоил. Но что-то нас явно сближает.

* * *

Юрий 1943 год

Ты совершенно не умела рисовать тела. Я тебе не рассказывал, но как-то заглянул к вам в мастерскую. На постаменте, как всегда стоял натурщик. Ты даже глаз не подняла на него. Сидела вся пунцовая…. Такая тишина стоит. Ночь. Помнишь, как мы по ночам гуляли по Москве, и я тебе рассказывал о разных зданиях. У тебя ротик всё время был открыт. Ты только охала при каждом новом открытие для себя.

Больше не могу писать. Всюду грохот, какое-то страшное зарево. Как будто небо горит. Если выживу, буду писать дальше. На всякий случай, прощай.

* * *

1980 год

Это же Сталинградская битва. Первый раз вступили в бой «Катюши». У папы есть даже картина на эту тему. Я повернула холст, который держала обратной стороной. Вот же он – красное с серым отливом небо, темно-зеленая трава и красная земля. А люди где-то далеко. Наверное, это те, кто погиб. Почему-то нет ни одного живого человека.

Я снова перевернула холст. Чуть ниже, чем предыдущая запись нацарапано «Так или иначе в этой битве погибли или были ранены все, кто телесно, кто душевно…»

«Те же, кто выжил, поняли это гораздо позже»

Под этой надписью стоит дата 1963 год.

* * *

1980

Время оттепели в стране Советов. Что-то ещё очень важное значил для папы этот год.

* * *

Галина 1941 год

Слава Богу, мы уезжаем из Москвы. Хоть и война, но маме будет легче, чем в тех стенах, которые давят как сапоги тех, кто забрал отца. Да и Наташа, и я хотим уехать. Наташа поедет с медицинским институтом в Джамбул, а мы с мамой в Алма-Ату. Там киностудия Мосфильм. Обещали закрыть на всё глаза и взять маму бутафором. Бедная, она такой хороший художник-декоратор. Но сейчас выжить бы. Мама очень плоха.

* * *

1980 год

Зазвонил телефон, я кинулась его искать под картинами, бумагами, которые покрывали весь пол.

– Да, – запыхавшись, откликнулась я.

– Анна, мне нужно срочно уехать, – даже не поздоровавшись, напряженно заговорил Juri. – Звонила моя сестра. У нас в доме происходят странные вещи. Маша уверяет, что кто-то приходил в дом. Она заметила, что вещи находятся не совсем на своих местах.

– У вас, что нет прислуги, которая следит за домом? А может, это сама прислуга и сдвинула мебель, или что там ещё, статуэтки. Серебро.

– Анна, прислуга не могла. Наши работники все честные люди. Главное же, они прекрасно знают, где и что лежит. Им для этого не нужно рыться в столах, в книгах и так далее. Подробности я ещё не знаю.

– Вызовите «Скотланд-Ярд», – мне очень нравилось произносить эти слова. Я не очень верила молодому человеку. Мне, казалось, что он играет в какую-то игру. Зачем-то ему нужно, чтобы я срочно прочла дневник его мамы, который он и сам, хоть и с трудом, медленно, мог прочесть. Или дать кому-нибудь в Лондоне перевести.

– Поезжайте, с Богом!

– Анна, – тревожным голосом откликнулся Juri, берегите себя. ОНИ что-то ищут. Я даже догадываюсь. Но я могу не всё знать. Маша что-то невнятное говорила о какой-то ценной картине.

– Послушайте, скорее всего, эти «ОНИ» ищут дневник вашей мамы. Не допускаете такого?

– Не знаю. Кому и зачем, кроме нас он нужен.

– Ладно, не будем гадать, но я постараюсь дневник прятать, – я тоже взбудоражилась и занервничала. – Попрощавшись с заморским другом, я нашла дневник Энни.

* * *

Энни 1975 год

Вчера ходила в одно очень милое кафе и вспомнила, как ты водил меня в начале 41-го года в гостиницу «Националь» в кафе. Я как увидела всю эту шикарность, так впала в ступор. Я упиралась, как могла. Там сидела такая роскошная публика. Какие-то известные артисты, писатели. Они были одеты так изыскано, что я в своем сером сарафанчике, выглядела нищенкой. Я помню, как вся сжалась. Мне казалось, что я была голой, а они все знали, что мне здесь не место…

* * *

Юрий 1941 год

– Ты заслужила сегодня вознаграждение за попытку нарисовать тело натурщика. Тело, правда, так себе. Немного синюшное и тощее, но ничего. Молодой человек у тебя получился несколько скрюченный, словно у него одна нога короче другой. Ты пропорций не соблюдаешь.

– Хватит меня учить. К третьему курсу я тоже научусь писать тела. А, вообще, я люблю рисовать лица. У каждого своя мимика, значит свой характер.

– Ты же рисуешь одних херувимчиков. Всё пошли. Сейчас увидишь настоящую московскую элиту.

Боже, какая ты была смешная. Тебе казалось, что все смотрят на твой небогатый наряд. Как ты обиделась, когда я «обнадежил», что на тебя никто не смотрит. Ты ещё боялась, что нам не хватит денег, чтобы в «Национале» поесть. Я же тебе не сказал, что получил первый гонорар. Отец пристроил меня в журнал, и я рисовал шаржи на всяких проходимцев – пьяниц, тунеядцев и тому подобное. Меня распирало тебе поведать об этом, но, в то же время, было очень смешно наблюдать, как ты рассматриваешь меню, как ползут твои изящные брови вверх, при чтение цен на блюда. Я прошу, прости меня, теперь. Я был молодой и очень амбициозный. Ты с трудом проглатывала маленькие кусочки десерта, словно ела денежные купюры, и они встают у тебя комом в горле. Жаль, что тот единственный «богатый» поход в московский ресторан, о котором ты мечтала, не стал для тебя приятным.

* * *

Энни 1941 год

Я тебя не нашла. Юра, они летали так низко, что я видела лица немецких летчиков. Ноги все в крови. Мы роем окопы. То ли дождь, то ли слезы льются, то ли пот застилает глаза. Сколько мы будем здесь, я не знаю. Как дать тебе знать. На всякий случай, в общежитии лежит записка для тебя.

* * *

Галина 1941 год

Мы едем на паровозе, в теплушке. У мамы поднялась температура. Ночью, кто-то стащил валенки. Как согреть мамины ноги. Остановка. Нужно бежать за кипятком. Слава Богу, чайник, который с остатками чуть тёплой воды мы с Натой, подкладывали маме, цел.

Где мы? Вроде едем на юг, а пока всё холоднее. Я вышла из состава. Куда бежать за кипятком?

– Почему вы плачете? – на меня смотрел улыбчивый молоденький солдат.

– Не знаю, где взять кипяток. У меня мама очень больна. У нас украли валенки, – я заревела ещё громче.

Солдатик взял меня за руку и повел за водой, утешая смешными словами, будто сказку рассказывал.

Потом мы бежали к моему составу, который уже шипел, предупреждая об отправлении.

– Я тебя найду, Я тебя люблю, – солдатик вынул кусочек бумажки из планшета и нацарапал самые дорогие слова.

Я покраснела и нацарапала на той же бумажке «дурак». Кинув скомканный комочек бумажки, бросилась с чайником внутрь теплушки, которую уже закрывали. Я даже не успела сказать ему спасибо. Он ведь придал мне сил.

Когда я вернулась в вагон, то увидела, что мама совсем плоха…

* * *

1980 год

Я взяла листики, которые были аккуратно собраны. Это были письма бабушки Тани к деду. Медленно, внимательно читала я кровью написанные строки утешения. Она уехала, так ничего не узнав о судьбе деда.

Уже нет сил читать и страдать вместе с ними, но я старалась всё же, испить эту чашу страданий до дна.

Я взяла следующее письмецо, приготовившись ещё раз переживать трагедию моей семьи. Сначала я читала не очень внимательно, но неожиданный тон записки сконцентрировало мое внимание. Мне показалось, что письмо из другой чужой жизни.

«Я никогда не смогу смотреть тебе в глаза, гладить твои руки, волосы, целовать твои губы. Мне не нужна была такая жертва. Ты не должна была ходить к этому ублюдку, который измывался надо мной. Но, то, что я узнал от него, убило меня. Ты с ним переспала, чтобы меня выпустили…! Как ты могла?! Ты растоптала меня. Считай, что я не вышел из тюрьмы. Для тебя я умер. Я даже не хочу видеть дочерей. Если найдешь слова, объясни им сама как сможешь. Прощай».

Что это? Неужели мой дед Алексей Сергеевич мог написать такие слова? Кто этот ублюдок, к которому обращалась бабушка.

Я взяла альбомчик мамы.

Мама угасала. Перед самой смертью она поведала нам историю своей «любви» и жертвы, которую она принесла во имя свободы отца. Она боялась, что мы с сестрой её осудим.

Я же готова была растерзать отца. Натуля молчала. Мама уходила от нас, несколько успокоенная.

– Простите меня, девочки. Я сделала, как понимала, – глаза её закрылись, только слеза замерзала на щеке.

* * *

1980 год

Боже, как реагировать на весь этот кошмар. Я ещё не знала, что самое страшное впереди.

Я повалилась на пол и зарыдала. Не могу объяснить, чьи воспоминания больше всего меня задевали. Но прочитанные строчки из альбома мамы добили. Я с трудом встала с пола. У меня болели все мышцы, дрожали руки, и тянуло в душе.

Почему-то в голове вертелся вопрос: «А, тот мальчик солдатик выжил?».

Вспомнила, что дневник Энни нужно прятать или спать с ним в обнимку. Я решила, на время, отложить все картины, документы, воспоминания. Мне, как, оказалось, очень трудно было их читать, словно я залезла в чужую страшную тайну. Нет, не так. Я проживала вместе с ними перипетии их многослойной жизни. Охватить сразу я не могла, поделиться не с кем.

Я спрятала под матрас дневник Энни и легла, надеясь всё же заснуть. Последней мыслью было: «А где же всё-таки мой дед Алексей?»

Я ещё не знала, что бояться нужно не только за дневник Энни.

Спустя несколько дней я обнаружила, что за мной кто-то наблюдает. Этот взгляд жег мне спину.

Однажды, прейдя домой, я обнаружила, все документы и картины, которые я уже сложила и поставила аккуратно, снова разбросаны. Обессилев, я села на пол среди погрома и стала думать, кому я всё же могу довериться…. Так, сидя и прижимая крепко дневник Энни, я заснула…

* * *