Текст книги "Вблизи холстов и красок. Дневник жены художника. Январь – июнь 1996 года"

Я покормила Гену. Он отправил меня на Таганку в мастерскую за большой садовой тележкой. Ездила туда-сюда часа 3. Узнала по ТВ, что наши не могут пока взять посёлок Первомайский.

Вернулась на Столешников. Мы начали спускать железо вниз к входным дверям, всего около 20 больших листов. Но когда уже в 12-м часу ночи погрузили их на садовую тележку, из-за огромной тяжести тележка не двинулась с места, а с колеса сползла шина. Гена пошёл по дворам искать замену нашей тележке, ничего не нашёл, вернулся. Я – и злая, и замёрзла. Пришлось обратно железо затаскивать в подъезд. Тележку Гена поправил, погрузили 4 листа, связал – опять много, тяжело. Оставили на тележке лишь два с половиной листа, перевязали и потащились на Таганку. Настроение тяжёлое, хотя ночь очень красива: тепло, пустынно, снежок…

Гену всё мучила жажда, и на Петровке в ночном ларьке у ЦУМа он попросил купить ему кока-колу. Мимо проходил какой-то новый русский и вдруг сунул ему 2 000 руб.: вид несчастного Гены вызвал у него сострадание. Гена мне потом радостно: «Видишь, я тебе ничего не стою, всё возвращаю…» И вскоре неожиданно подобрал ещё 200 рублей! Говорят же – деньги к деньгам…

Притащились на Таганку уже в 5-м часу утра. Очень устали. Железо – в сад. Чай. Радио «Свобода». Гена сразу уснул.

16 января. Вторник

Проснулась… Хорошо, что вчерашний жуткий ночной вояж позади. На губах у меня вылезла лихорадка от грязи и холода. Стараюсь быть добрее к Гене – раздражённость делает выражение лица невыносимым. Гена тоже проснулся, смазывала ему календулой пятки (пересохли). Слушали радио, ТВ. Гена звонил Шульпину, обсуждали события в Чечне. В общем, у обоих у нас усталость, слабость, «пуды на ногах», и после завтрака Гена опять свалился, уснул. Я доварила суп фасолевый и тоже прилегла на часок.

Встали уже в 6-м часу вечера. Гена звонил на стройку Жоре, тот снова пообещал дать нам завтра утром в 8 и машину, и рабочего. Слава Богу! А то Гена опять собирался сегодня увозить железо со Столешникова на двух тележках (?!). Звонил Гена ещё Тактыкову, тот сказал, что жена его с сестрой орудуют в нашем доме на Столешниковом, так как часовщики со 2-го этажа разрешили им отрывать и забирать всё, что хотят… Мы решили сегодня ночевать дома, на Ленинградском, но сперва всё-таки хотели заехать на Столешников, поснимать с крыши оставшееся железо.

Пошли с Геной на метро в 8-м часу вечера. На Столешниковом вокруг дома уже поставили бетонные надолбы для забора. Сразу же увидели Антонину Ивановну Тактыкову с сестрой, они завалили всю лестницу стульями, столами, линолеумом, настольными лампами и проч. вещами – ждали Евгения Васильевича на машине. Он вскоре приехал. Но в машине его забарахлило зажигание, и машину с прицепом пришлось вручную затаскивать на тротуар, иначе не было проезда в переулке. Гена помогал. Мы пока (чтобы не сглазить) не стали им говорить, что завтра нам со стройки обещали дать машину для перевозки железа и досок. Тактыковы потом погрузили «своё» и уехали.

Мы поднялись в мастерскую, полезли на свою крышу с сугробами. Я снег перебрасывала, Гена снимал железо. Погода мягкая, красивый снежок. Родные, привычные для глаза горизонты вечерней Москвы, романтика крыши… Чувства мешаются – и горько, и сладко: прощай, старое, здравствуй, новое… (А какое? Удачное? Творческое?) И снова воспоминания, воспоминания…

Уходили со Столешникова уже в 1-м часу. Домой на Ленинградский приехали в час ночи.

Гена закусил и сразу лёг спать. Я ещё стирала, легла в гостиной в 3 часа ночи.

Уже скоро, уже на днях – развязка всей этой эпопеи под названием «Исход художника Доброва со Столешникова переулка».

17 января. Среда

Спали дома, на Ленинградском. Гена поднял меня ещё до 6, до будильника. В ванной вдруг – огромный таракан… Собрались, закусили – и к 8 на Столешников.

Гена сразу пошёл на стройку, Жора обещал прислать машину и рабочего. Мы стали всё железо стаскивать вниз, но вскоре Гена велел мне сесть у подъезда, сторожить, стал один выносить добро… Дом хотят ломать завтра, но фасад вроде оставят.

Утро… Столешников постепенно, но быстро набирает темп столичного дня: ревёт, клокочет стройка, снуют прохожие… Вскоре пришли и рабочие с прорабом. Сразу мат-перемат. Гена – в свитере Flash на груди, уже весь в мыле, пар от него валит. Несколько рабочих, молоденьких украинцев, стали Гене помогать – таскать вниз с 3-го этажа доски, железо. Рабочие со стройки сваривали, ставили ограду перед домом. Машина въехала в переулок со двора кузовом в арку. Стали грузить наше «богатство» на машину. Я чуть помогала (в шубе, в шали, в валенках). Прораб Иван матерился, мол, Жора велел грузить лишь то, что уже вынесено из дома. (А Гена там, наверху, взялся ещё доски с крыши отрывать, сбрасывать в мастерскую и потом носить вниз.) Скандал. Гена стал орать прорабу: «Вы мне две машины обещали дать на весь день! Я полгода ждал этого момента! Я сам всё делаю! Я не успеваю! Вот, смотрите…» – снял свою клубящуюся паром шапку и протянул прорабу. (Не ожидавший такого натиска прораб потом «по-своему» жаловался рабочим: «Зае…л, б…дь, на х…».) В общем, таскали, грузили…

Я стояла у подъезда, была «в гуще событий» и… искала «аналогии» смерти человека и «смерти» дома. Вот закрыли последний пролёт забора перед домом – так же закрывают глаза умершему человеку. Снос дома как погребение. И ещё поражал Гена – умением отстаивать свои интересы: не хотели доски сверху таскать, но таскают, грозились, что машина уедет, но ждут, пока всё погрузят. Кругом жизнь кипит – ездят машины, снуют люди – полная противоположность нашей теперешней тихой Таганке.

Погрузили наконец. Машина потихоньку поехала через стройку, я пошла за ней. Гена закрывал мастерскую, потом тоже подошёл к проходной. Тут Жора дал ему рабочего для разгрузки на Таганке – они сели в кабину и поехали. Я заспешила на метро.

Когда добралась до мастерской на Таганке, шла разгрузка, всё перебрасывали в сад через забор. Машина уехала. Гена, чуть живой от усталости, вернулся в дом. Но вечером Тактыков обещал перевезти железо, надо ехать снова. Гена мне: «У тебя за эти дни седая прядь появилась…»

После обеда и короткого отдыха опять поехали на Столешников. По тёмной лестнице там поднялись в мастерскую на 3-й этаж и стали ждать Тактыкова с машиной. Гена из подручного хлама соорудил длинный стол, сел: «Неужели я сегодня тут сижу в последний раз?..» Я в ответ: «Может, отпустишь меня в последний раз в родные магазины на Петровке?»

Отпустил ненадолго. Проститься. Запомнила в булочной роскошный шоколадный набор «Моцарт» в коробке в виде белого рояля – 555 000 рублей. Новые времена, новые товары, новые цены… А ещё, возвращаясь, увидела на бетонном основании забора у дома целую упаковку новых подпорченных книг «Спасти Италию!» из нашего книжного магазина. Брать никто не торопился…

Когда вернулась в мастерскую, Гена отрывал лаги в полу. Как-то смог сам снять и положить две чугунные трубы, которые подпирали балку крыши (ну и силища!). Уже стемнело. Потом при свече спускали по лестнице и лаги, и тяжеленные трубы вниз, в подъезд дома. Всё ждали Тактыковых – то наверху в мастерской, то на улице у подъезда… Вот идёт, шатается ещё совсем не старый бомж, весь в синяках, спрашивает меня: «А сколько времени сейчас?» – Я: «Наверно, уже полдесятого». – «А… вечера, да?»

Дождались наконец, приехали Тактыковы, стали грузить на прицеп «наше». А «своё» (дубовые двери, ещё что-то) они будут увозить завтра. Поехали на Таганку. Евгений Васильевич мало спал сегодня, возбуждён, с энтузиазмом рассказывал о своих зарубежных путешествиях (он директор Мосинтура) и о своём здоровом счастливом образе жизни: байдарки, дети, внуки. А потом, как бы шутя, завершил: «Вы мой должник теперь, должны написать мой портрет». И этим окончательно «подавил» Гену.

На Таганке всё сгрузили у ворот, и они уехали. Мы перетащили всё в сад. Марта радостно носилась, но почему-то совершенно не лаяла. В дом пришли уже в час ночи. Гена мрачный, молчаливый…

18 января. Четверг

Кажется, заканчивается наш Столешников, сегодня должны сломать дом – бывшую нашу мастерскую, в которой Гена работал с 1977 по 1995 год. Вся эта неделя – постоянный стресс, усталость, поседела, постарела – вчера рухнула спать, даже не помыв посуду. Оба мы в раздражении, я упрекаю Гену, что у него ни в чём меры нет, всё ему мало – и досок, и железа, и разного барахла…

Утром Гена приходил молча мириться. И мне вдруг как-то очень жалко его стало. Ведь в той мастерской на Столешниковом он всегда был в центре событий, в центре людей. Там был его мирок, его гнездо, его ритм пёстрой сумасшедшей жизни, там все его знали. Это его питало, давало настроение. И всё это реально исчезает, исчезло уже, как дым… А теперь – будто последний акт спектакля, будто эпилог. Богом всё вымерено и продумано.

Гена встал около двух дня, позавтракали. Он дозвонился в Министерство культуры – решения по званиям ждут не раньше начала февраля. Стал звать меня опять на Столешников – перевезти какие-то рамочки. Я отказалась. Посуда, щи, чинила ему пиджак. Он смотрел газеты, новости по ТВ, опять лежал и молчал. Потом заговорил про поездку в Красноярск к отцу на 80-летие. Пришлось звонить в справочное: плацкарт в Красноярск стоит 231 000, купе – 362 000 рублей. В начале шестого Гена вдруг оделся, ушёл раздражённый, не простился…

Я убиралась, мыла полы. Часа через три Гена вернулся, привёз рамочки. И устроил скандал – почему я не поехала с ним на Столешников. Кричали, упрекали, угрожали… Я, обиженная, собралась домой. Он: «Прощенья просить не собираешься?» – «Нет! Ухожу!» – «Куда?» – «Куда ты меня послал!»

И ушла. Но… постояла у ворот и вернулась обратно. Мир.

Вечером опять несколько раз Гена порывался ехать на Столешников, рисовать ночной слом дома. Каждый раз звал меня, и каждый раз у меня начиналась невыносимая зевота. Так и не поехали, я втайне радовалась. Гуляли в нашем саду, бегала, крутилась под ногами Марта, даже какое-то обновление чувств появилось. Гена вдруг говорит: «Был бы тут рядом сумасшедший дом – я бы там рисовал…»

19 января. Пятница

Сегодня вроде выспалась (после вчерашней кульминации выяснения отношений). У меня всю эту неделю от душевного неравновесия каждый день обжираловка. Всё очищение организма в течение двух последних лет – всё спустила за эти дни (и вообще за последние 2–3 месяца). Лицо стало жёстким, душа какая-то опустошённая…

Гена встал в час и сразу включил ТВ – как там с заложниками парома «Аврасия» в Турции (вроде развязка). Приходил Николай Дмитриевич, завхоз из «Канта», просил у Гены на время два бревна-бруса, чтобы спустить легковушку с кузова грузовика. Гена дал. Звонил Тактыков – что наш дом на Столешниковом уже почти сломали, только фасад оставили. Гена мне с горечью: «Зря мы вчера не поехали, дом похоронили без меня… Это как похороны матери».

У меня тоже слёзы на глазах. Гена: «Чего ты ревёшь?» – «Я вспомнила, что все мои близкие умерли без меня… Я чёрствая и подлая, только маскируюсь благоразумной. Видно… как мы поступаем, так и с нами поступают». – Гена: «Да, наверно… Теперь дом наш на Столешниковом разве что во сне приснится…»

Обедали. Гена снова уснул, хотя и собирался на Столешников. Я – за продуктами. Обошла окрестные магазины, была на Рогожском рынке, вернулась около пяти. Гена проснулся, опять следил за событиями по ТВ. Неожиданно без звонка пришёл Аксёнов (экскурсовод Музея революции, знаем его с 1989 года, когда там на выставке висела наша картина). Вышел казус: сели пить чай, я дала ему сахарницу, а туда как-то попала соль… От этой неприятности, что ли, у Аксёнова разболелась голова, и он вскоре ушёл.

Уже в 10-м часу вечера Гена уговорил-таки меня поехать на Столешников. Ехали на метро, на троллейбусе. Когда вошли на Столешников с Дмитровки – в горле комок. Внешний вид пока вроде тот же, но за нашими окнами на 3-м этаже – уже пустота. На втором этаже ещё сохранились руины комнат. Ревел экскаватор, грузили машины, всё в пыли. Экскаваторщик нам орёт: «Вам-то чего не спится?»

Боже мой, как же глазам теперь обойтись без родных и привычных картин? Увидели толстую чугунную балку, на которой держалась наша крыша, она валялась покорёженная… Гена стал делать наброски. Я всё смотрела на развалины, они завораживали, будто… рушилась память о безвозвратном прошлом. На бетонном основании забора по-прежнему лежали подпорченные книги «Спасти Италию!», которые положили сотрудницы нашего книжного магазина с первого этажа ещё неделю назад…

Потом мы заезжали домой на Ленинградский (проверить), там всё нормально. На Таганку вернулись уже во втором часу ночи. Гена мне перед сном: «Даже как-то легче стало на душе…»

Я опять читала перед сном Набокова «Другие берега». Глубокие чувства. Великий талант.

20 января. Суббота

Какой-то тяжёлый изматывающий сон: в маленькой комнате на работе много людей, ожидаем привоза каких-то бесплатных вещей, толкучка, тяжело, хочется уйти… Встала около 12, Гена ещё спал. Я отправилась на Рогожский рынок за яблоками. Дешёвых яблок не было, одна торговка посоветовала мне съездить на трамвае к метро «Пролетарская», где торгуют молдаване. Съездила, купила и вернулась в мастерскую.

Гена ещё не вставал. Поговорили о Красноярске, о деньгах – ехать ему или нет к отцу на 80-летие. Гена с грустью: «Поеду, а там Яушев – институтом отца руководит…» (С Рустамом Яушевым Гена учился ещё в МСХШ; тот, в отличие от Гены, удачно сделал карьеру, уже имел звания, руководил художественным институтом в Красноярске.)

После завтрака Гена пошёл разбирать свой большой холодный зал, расчистил место у картины, стал работать над «Коммуналкой». Я решила сегодня поехать домой с ночёвкой, дела накопились. Сказала Гене, что кушать на обед, чем кормить зверей, и ушла.

Домой попала лишь в 8 вечера (была ещё у знакомых Баженовых). Дома долго стирала, убиралась, разбиралась и проч. Думалось о контрастах жизни: в отдельном домике на Таганке и здесь, в квартире огромного дома, где чувствуешь и топот, и шуршанье, и разные звуки соседей вокруг… А ещё – большое видится на расстояньи. Когда Гена всё время рядом, он, его образ теряются в мелочах.

Надо чаще нам расставаться, ездить мне домой сюда, на Ленинградский…

Гене без меня звонила Лия Шарифжанова от Аллы Александровны Рустайкис (познакомили мы их нечаянно, теперь водой не разольёшь). Сама Алла Александровна стала жаловаться Гене на свою Алёну, что та нажила себе грыжу, завалилась барахлом, как старушка. Гена в ответ: «Ну а я завалился барахлом как старик».

Потом звонил и приходил к Гене Шульпин, принёс своё новогоднее стихотворение-поздравление, там строчки: «Видно, чёртова сила дух твой держит без сна. Есть для счастья Людмила – золотая жена». (Это Гена мне прочёл по телефону в присутствии Шульпина, тот ушёл уже около 12 ночи.)

Я легла поздно и почти до четырёх перечитывала строки у Бердяева, которые отмечала раньше.

21 января. Воскресенье

Ночевала дома, на Ленинградском, встала в 12. По просьбе Гены с диктофоном впервые поехала к родственникам его отца на м. «Планерная» (созвонилась с ними). Там старушка Анастасия Михайловна, двоюродная сестра Михаила Фёдоровича, вспоминала, рассказывала мне кое-что об их общей родне, показала фото старенького дома на 22-м разъезде на Алтае, где прошло её детство. Познакомила с сыном и снохой, хорошие добрые люди, дали банку солёных кабачков, варенья, пригласили на дачу под Шатурой. А на прощанье Анастасия Михайловна на диктофон сказала несколько тёплых слов Михаилу Фёдоровичу, поздравила его с 80-летием.

В мастерскую на Таганке я приехала почти в 7 вечера. У Гены днём была Вера Николаевна, тоже варенья ему принесла – из долек апельсина и лимона. Но Гене эти дольки показались жёсткими, и он попросил их прокипятить ещё раз. Пришлось Вере Николаевне искать у меня на кухне кастрюлю и кипятить варенье. Потом они с Геной пили чай. Гена ей рассказывал о бахаистах, о которых узнал в редакции журнала «Наука и религия» (на днях он зашёл в эту редакцию по пути к метро, предложил им напечатать свои работы, но у них другой профиль).

После Веры Николаевны пришла Нинка в мастерскую. Принесла, как обычно, какие-то старые шмотки, шпроты, лимон, читала свои новые стихи. Я ещё застала её, вскоре она ушла. Сутки в доме меня не было, кругом беспорядок, Гена нахозяйничался, пришлось убираться. Ужинали, кормила зверьё. Опять смотрела свою статью о Михаиле Фёдоровиче – Гена хочет всё-таки ехать к нему на юбилей в Красноярск и предложить там мою статью в газету. Но статья ещё сырая, надо править, перепечатывать…

Опять горевала, что никак не получается ни с голоданием, ни с регулярными записями.

22 января. Понедельник

Утром на Таганке встали с обширными планами – и билет купить в Красноярск, и за мастерскую уплатить… Завтрак. Гена звонил Борису Овчухову, тот жалуется: бессонница мучает, не спится… Гена в ответ: «Так это к старости, и я не сплю…»

Забрали все деньги – поехали вместе в МОСХ платить за мастерскую. Там сегодня выходной, кассы не работают, но Гена уговорил в бухгалтерии принять плату, мол, собрался уезжать в Красноярск. Оказалось, что денег хватило лишь на оплату долга за 3–4-е кварталы 1995 года. Мы – в «Инкомбанк» (в здании Политехнического музея), сняли 500 000 рублей (старыми запасами живём – ещё от покупки работ музеем на Поклонной горе). На Маросейке расстались: я обратно в МОСХ доплачивать, а Гена поехал куда-то на Тверскую к бахаистке Людмиле Николаевне Гращенковой (она его пригласила).

Встретились мы с Геной уже вечером дома на Ленинградском. Он привёз много брошюр, с энтузиазмом рассказывал о новом знакомстве, о новой религии, объединяющей все прежние. Я, конечно, слушала со скепсисом, мне эта искусственная религия бахаи напоминала искусственный язык эсперанто: в них нет глубин истории…

Уже около 7 вечера мы поехали на Комсомольскую площадь за билетом в Красноярск. Большое здание центральных касс уже закрылось, вечерняя площадь перед ним гудела: бесконечные продавцы, ларьки, бомжи, пьяницы и т. д. Пошли на Казанский вокзал, там кассы круглосуточные, заняли очередь. Когда подошла очередь, мы, тугодумы, никак не могли выбрать нужное (то место плохое в вагоне, то время отбытия-прибытия неудобное). Кассирша торопилась на пересменку и сунула нам билет на 4 февраля на проходящий поезд 92. Расплатились, но тут же, у кассы, увидели на билете место № 1, самое неудобное. Гена – опять к окошку, но кассирша уже сменилась, ушла, очередь на Гену стала шуметь, он пререкался… В общем, знакомая картина, Гена всегда умел создавать базар.

Пошли в справочное – уточнили, что этот 92-й поезд прибывает в Красноярск 7 февраля (а день рождения у Михаила Фёдоровича 8 февраля). Гена стал убирать билет в свой бумажник – бомж подходит: «Ну, сколько у тебя…?»

На Таганку вернулись уже около 10 вечера. Усталость, опустошённость. Гена читал брошюры бахаи, повторял: «Теперь у нас будут новые друзья, я буду писать их портреты…». (Надолго ли это его новое увлечение?) Он поставил у себя ещё один диван, к внутренней стене – спать на нём будет, «чтобы не дуло…». Я долго топталась на кухне. Легли поздно, у обоих – бессонница. Гена всё смотрел свои брошюры. Я читала Набокова «Другие берега» (проникалась набоковским детством).

23 января. Вторник

Бессонница у обоих почти до 8 утра. Потом дрёма, разбитость… Гена меня поднял около часа дня, сам пошёл чистить тротуар у дома. Подходил к нему рабочий с пустыря за нашим домом с просьбой, пусти, мол, к себе ночевать нас, 10 человек, а то общежитие у нас далеко. Гена ему: «Не могу, нельзя, да и места нет». Тот: «Ну, я всё равно приду, посмотрю…» (Они там, за нашим домом, на пустыре работают.)

Потом Гена звонил – не дозвонился в Охрану памятников (надо идти на приём – дом наш числится у них). Звонил в Министерство культуры – его дело ещё не решено, велели звонить в начале февраля. Потом звонил в Красноярск, отца не было, сказал Тамаре Яковлевне, что взял билет, приедет. Ещё мы спускали в подвал 8 рулонов фольгоизола, который зачем-то притащили нам рабочие на днях, может, потому и просятся теперь ночевать? В 4-м часу дня Гена опять поехал к новой знакомой Гращенковой за книгами о религии бахаи.

Я после разных домашних дел села перепечатывать свою статью о Михаиле Фёдоровиче. Успела до возвращения Гены перепечатать 4 листа, но это пока черновик. Гена вернулся через 3 часа с «новой» курткой – снял с дерева в Товарищеском переулке, довольно ещё приличная. Гращенковой он подарил настенный календарь с «Прощальным взглядом», календарь ей понравился, думала, где его повесить. Поила она Гену чаем, он купил у неё ещё пять книг о бахаи, отдал 50 000 рублей, у неё не оказалось сдачи. Потом Гена заезжал на Столешников, наш верхний этаж (стену с оконными проёмами) уже почти сломали. Из соседнего дома № 14 тоже всех выселяют.

Мы обедали. Разговор опять о бахаистах, о религиях. Гена мне: «В Китае нет религии как таковой, у них слишком сухой, рациональный ум, есть просто отдельные мудрецы…»

Приводил Гена Марту, Васька слегка рычал на неё. Взгляд у Марты при этом виноватый, просящий, умоляющий – лезет в самую душу. Я дала кость – она тут же сгрызла. Гена всё смотрел телевизор: в верхней палате думы тоже коммунистов большинство, Собчак негодует. Ещё Гена звонил Чусовитину: Петя хандрит, скоро, мол, помру, тяжёлый воздух в мастерской, кругом машины, газ, купили они с Валей очиститель воздуха за 200 000 рублей – не помогает, надо ехать в деревню… (У Пети огромная скульптурная мастерская – 1-й этаж с подвалом на Пресненском валу.)

Я к 12 ночи закончила печатать черновик статьи. Гена успел поспать, встал, его отчего-то тошнило. Я читала ему статью, сделал замечания, в целом одобрил. Потёрла ему морковь с сахаром (любимое блюдо), ещё возилась на кухне – и легла уже в 3. Гена всё читал, свет у него горел…

24 января. Среда

Всё пыталась встать – и засыпала снова. Встала уже в час дня в хорошем настроении (оттого, что вчера начерно напечатала статью про Михаила Фёдоровича). Решила даже сегодня наконец поголодать. Гена пошёл в холодный зал, смотрел, писал свою «Коммуналку». Я на кухне готовила ему еду, кормила зверей. Звонила в «Советскую Россию» – что привезу пожертвования от Т. Баженовой из Питера, чтобы заказали мне пропуск. Звонила ещё в Мосэнерго – почему не приходит счёт (велели ждать). Гена чистил тротуар, завтракал.

Я после двух поехала в «Советскую Россию», отдала им 50 000 рублей от Тани Баженовой, и потом – там же, рядом – домой (на Ленинградском). От голодания разболелась голова, пила анальгин. Нашла членский билет Гены и поехала на Арбат в Союз журналистов платить взносы. В мастерскую на Таганку вернулась в шестом часу – и никак не могла попасть в дом: стучала и в дверь, и в окно… А до этого ещё звонила по телефону-автомату без монеты (через дорогу на углу) – нет ответа. В общем, разозлилась, залезла на скамейку и бросила снежок через забор в окно зала. Гена наконец услышал, открыл. Устроила ему разнос.

Опять пила анальгин от головной боли. Гена подлизывался. Кормила его. В углу кабинета, у арки, он поставил для меня стол у окна, и я села работать над статьёй с грелкой в ногах. Головная боль всё никак не проходила, какой-то озноб, пришлось выпить ещё «Спазган». (Вот чем оборачиваются большие перерывы в голодании, ведь год назад, когда я голодала на работе сутки через трое, такого не было.)

В 9 вечера пришёл Шульпин (сначала позвонил). Смотрели они с Геной детектив по ТВ, новости, потом пили сами чай и пошли в зал смотреть картину. Гена сегодня нарисовал там новую фигуру – бахаиста, они спорили. Гена стал рассказывать о бахаизме, стал звать Шульпина в субботу на сбор бахаистов, но Шульпин отказался. Снова они смотрели новости, рассуждали уже о политике. Гена: «И что делает сейчас Колесников, который получил маршальские звёзды?!» Потом Гена меня попросил чуть постоять, попозировать. Я постояла немного, но в зале холодно, голова всё болела, тяжело, Гена меня отпустил.

Приводил Гена Марту в дом греться – Васька шипел на неё, Шульпин брезговал ими (хотя и меньше, чем Петя Чусовитин). Шульпин ушёл в полночь. Гена ужинал, всё хвалил своего бахаиста, нарисованного в «Коммуналке» (теперь, мол, понял главное в картине). Ушёл опять в зал работать, а я вскоре легла спать.

25 января. Четверг

Утром Гене не спалось, пришёл, разбудил и меня, стал вспоминать своё студенчество. Рассказывал о Лёше Смирнове, о его полной раздвоенности на последнем курсе (диплом делал – «Атомоход „Ленин“», а для себя рисовал «Продажу трупиков»). Я этого богемного Лёшу Смирнова видела тоже, ещё до Гены – он был другом Алёны Басиловой, не раз приходил к ней при мне.

Завтракали, я разговелась после вчерашнего голодания, и в самочувствии, и в настроении – обновление! Из окна зала любовались нашим заснеженным двориком, нашей Мартой, освещённой солнышком. Она сама непосредственность – и в ожидании, и в преданности. Гена делал с неё набросок из окна, говорит: «Да, я как раз мечтал о таком доме… Оденься потеплее, походи по двору, посмотри на крышу – там такие голубые тени, такой глубокий снег, полюбуйся, ты такого никогда не видела…»

И за обедом потом продолжал рассуждать о доме, о местности, как быстро всё стало родным, своим. Я говорю: «Тут душа прикипает, вот уже и Шульпина сюда тянет, ходит постоянно. А представь, в старину… во-он из того окошка напротив, из господского дома, орут в наш флигель… „Егор! Запрягай мерина! Хозяйка на рынок собралась!“» – Гена: «Да тут рынок, поди, на площади был у собора… Надо Лужкову написать – пусть тут рынок восстановит…»

После обеда Гена с Васькой снова на боковую. Я – кухня, посуда, передвинула чуть вчерашний стол в кабинете, освободила проход к окну. Гена встал – я стала требовать убрать два старых велосипеда из кабинета на чердак, мешают, они остались ещё от Никифорова, прежнего хозяина мастерской. Гена: «Что ты рычишь, как лев? Почини лучше мне боты…»

Пришлось сидеть, чинить пятки в войлочных чунях в его китайских ботах. Гена ждал, чтобы идти в них в Охрану памятников. Привёл в дом Марту, она сразу вылизала все Васькины чашки, крутится, как юла. Васька урчит, лапой на неё замахивается. Гена взял Марту на руки, она сразу успокоилась – так всегда. Гена: «У меня никогда не было собаки, только в детстве, в Омске, Рекс был ещё до войны. Потом мы уехали, его бросили. И, представляешь, вернулись после войны, а он к нам пришёл! Хотя мы жили уже в другом месте». Потом Гена принёс брошюрку «Лирика 40-х годов», читал мне вслух «Тёмную ночь», другие стихи, восторгался. Я всё чинила ему чуни, а он: «Настроение какое-то тяжёлое, поедем вместе в Охрану памятников…»

Пошли уже в 4 часа дня на метро – доехали до «Новокузнецкой». Там на Пятницкой пришли в Охрану памятников к Оксане Михайловне. Оказалось, что за печать на кальке «Согласовано…» надо платить 680 000 рублей (?!). Ошарашенный Гена пошёл с просьбой к начальнику Булочникову, и тот написал резолюцию, чтобы печать поставили бесплатно! (Вот власть настала – справедливее не бывает!) За калькой с печатью велели приходить 1 февраля.

На радостях от такой удачи решили погулять. Шли по Пятницкой – через мост, через другой – на Красную площадь. Потом впервые зашли в новую Иверскую часовню, хор пел «Господи, помилуй, Господи, помилуй…», от свечей в руках молящихся (в основном молодых) дрожали лики икон. Снаружи часовня с позолоченными скульптурами святых очень нарядна.

Пошли к Тверской улице. Я объявила план: Гене ночевать дома, на Ленинградском, вызвать слесаря, чтобы заменил смеситель над раковиной в ванной. Он течёт уже полгода или год как Ниагарский водопад, приходится перекрывать весь стояк. Новый смеситель уже давно куплен. Гена согласился. Поехали вместе домой на Ленинградский. Там рядом с домом в диспетчерской сделали заявку (они велели ещё утром прийти, чтобы было наверняка). Пришли домой. Покормила Гену, чем могла. Он остался ночевать, а я поехала в мастерскую на Таганку.

26 января. Пятница

Гена ночевал дома, на Ленинградском. Я ему звонила в 8 с Таганки из мастерской, разбудила, он ходил в диспетчерскую ЖЭКа за слесарем, сделал ещё одну заявку, обещали до обеда прислать слесаря. Он вернулся домой, снова лёг в зале, стал ждать. Звонил ему Володя Щукин, что сегодня вечером выступает по 2-й программе ТВ.

Я с Таганки из мастерской тоже звонила в диспетчерскую, мне уже ответили другое – что слесаря до обеда не будет, так как все они «на аварии». Звонил мне Тактыков, сказал, что дом наш на Столешниковом уже полностью сломали. Кормила Марту, Ваську. Опять звонила Гене – слесаря нет. Очень радовала меня моя маленькая кухня, устроенный на днях там порядок, чистота: бордовые «шторы-ришелье» маминой работы у входа в большой зал, столик с мраморной плитой, линолеум на полу под старинный паркет. Думала про себя: был просто проход «чёрт-те что», а стала уютная кухонька «чёрт знает что»!

Гена опять мне звонил из дома, устал уже ждать слесаря, велел мне приехать и самой этим заниматься. Поехала. На Ленинградский приехала в 3 часа дня, Гена уже потерял надежду на появление слесаря. Но я снова пошла в диспетчерскую. И услышала опять прежнее – что все слесари на авариях… у вас же нет аварии… что вы нервничаете?.. ждите… придут часов в 6–7 вечера…

Вернулась домой. Покормила Гену. И он вдруг решил не ждать слесаря, а сам менять смеситель. Стал воду на трубе перекрывать и… сломал горячий вентиль. Взялся за холодный – то же самое, сломался. Снова ждали слесаря. Звонил опять Щукин, разыграл Гену: «Слесаря вызывали? Так не ждите, не придёт!» Оказалось, что Володя с кем-то сегодня собрался к нам в гости на Таганку. Потом мы смотрели Володю по ТВ – как он в храме поёт, как пластинку свою записывает. Решили, что времени уже много, ждать слесаря бесполезно – и около 8 ушли расстроенные, поехали на Таганку в мастерскую. Шёл приятный снежок.

Подходим к мастерской – а тут что-то непонятное. Васька сидит, орёт на заборе. Открываем парадную дверь, заходим, включаем свет – на полу раскидан лук, картошка и проч. Марта орудует в доме (а должна быть во дворе). Дверь в зал открыта, из зала дверь в пристройку тоже настежь, и дальше распахнута дверь в наш двор – всё настежь… Состояние жуткое, холодок по коже… Кто-то залез… Гена мне: не ходи, может, они ещё тут… Сам первый прошёл по комнатам, там всё нормально. Потом вышли во двор. Темно. Следы на белом снегу привели к дальнему забору и большому дереву за ним. Всё стало ясно: «воры» забрались по дереву на край крыши пристройки, спрыгнули во дворик (не побоялись лая Марты), разрезали сетку, выбили дверь, прошли через пристройку в зал, но дальше увидели обжитое место и идти побоялись…